Текст книги "Ген Истины"

Автор книги: Майра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Майра
Ген Истины

Се, стою у двери и стучу:

если кто услышит голос Мой

и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним,

и он со Мною.

Откр., 3-20

***

Стекла походили на непроницаемое серое марево из-за хлеставших по ним густых дождевых струй. В кафе было тепло, на потертую мебель падал уютный желтоватый свет, но при одном взгляде за окна делалось зябко и тягостно на душе. Сквозь меланхоличную музыку ретро просачивался ровный, бесконечный шум воды, и казалось, что здание, где помещалось кафе, плавно раскачивается на волнах нового потопа.

Гудерлинк старался пореже смотреть на дверь, хотя его так и тянуло к этому. За последние полчаса он уже несколько раз повернул стоявшую перед ним шахматную доску, прикидывая, как будет выгоднее разыграть начало с одной и с другой стороны. Ему сегодня было трудно сосредоточиться: из головы не шли утренние телесообщения. К тому же, Алсвейг запаздывал, что было на него совершенно не похоже, и от этого тревога многократно усиливалась.

В ясную погоду Алсвейга можно было высмотреть из окна – он всегда появлялся с одной и той же стороны, ровно без четверти пять. Походка и осанка выдавали в нём офицера запаса, а ироническая улыбка, быстрая лаконичная речь и цепкий взгляд – репортера. Уйдя в запас, он много лет работал военным журналистом на одну из крупнейших телекомпаний. Природная сухопарость в сочетании с привычкой к энергичной, кочевой жизни не давали Алсвейгу стареть: в свои сорок восемь лет он выглядел самое большее на сорок. Интересно, что он скажет по поводу сегодняшних новостей…

Гудерлинк машинально глянул на электронное табло над стойкой бара. Двадцать минут шестого. Значит, Алсвейг уже не придет. Что-то случилось. Что? Писатель с неохотой принялся убирать шахматы в коробку, обитую изнутри розовой фланелью. Крупные деревянные фигуры падали с глуховатым стуком. Гудерлинк заметил, как дрожат пальцы, и рассердился. Что, в самом деле, могло случиться с Алсвейгом? Скорее уж он, Гудерлинк, угодил бы в какую-нибудь неприятную историю по своей обычной рассеянности и мягкотелости. Не вызвали же Франка в его контору и не отправили туда! На это у них есть сотрудники помоложе, которые так и рвутся на поля сражений в надежде отличиться каким-нибудь драматичным репортажем. У Алсвейга уже давно не было необходимости в самоутверждении: его и без того ценили и берегли как хорошего обозревателя и аналитика…

Дверь хлопнула, вошедший стремительно приближался к столику, где сидел Гудерлинк. Выглядел он так, что писатель не сразу его признал.

– Франк! Господи, наконец-то! Ты промок до нитки!

Это было не главное. Лицо Алсвейга казалось таким же серым, как занавешенные дождем окна, и на редкость усталым. Журналист скинул плащ и повесил его на вешалку возле плоской электросушилки. Сомнительно было, чтобы это помогло: с плотной, потемневшей от влаги ткани на пол стекали целые водопады. Кепки на Алсвейге не было. Он провел по волосам, брезгливо стряхнул с ладони холодные капли. Вынул насквозь мокрый носовой платок, растерянно повертел его в руках. Гудерлинк поспешно протянул ему свой – вытереть лицо.

– Кофе с ромом! – заказ прозвучал лающе, как кашель. Писатель с растущей тревогой наблюдал за приятелем.

– Ты здоров?

– Надеюсь, пока да. Хотя санитарный кордон со вчерашнего дня еще придвинулся к нашему кварталу.

– Может, переедешь ко мне? Все-таки в центре безопаснее…

Алсвейг резко рассмеялся. Девушка, принесшая чашку, от неожиданности чуть не расплескала кофе.

– Томаш, забудь про безопасность! Это слово – из прошлого мира, из времени наших отцов, а скорее, даже дедов. К нам оно не имеет отношения. Ты слышал, что там случилось утром?

– Да, я как раз хотел тебя спросить…

– Не верь ни одному слову: все гораздо хуже. По крайней мере, число жертв можешь умножить на пятьдесят, не ошибешься.

– Боже мой…

Алсвейг жадно, в два глотка, опустошил свою чашку.

– Заказать еще?

– Нет, спасибо. По дороге сюда я принял аутохилер, алкоголь может помешать ему всасываться. Шахматы отменяются, Томаш, извини. Я сегодня не в форме.

– Вижу. Я и сам, честно говоря, уже расхотел. Думаю, тебе все-таки следует переодеться, не стоит рисковать. До моего блока ближе, чем до ваших окраин. К тому же, у меня еще остался коньяк…

Глаза Алсвейга задорно блеснули.

– Тот самый? Но аутохилер… Впрочем… Ты знаешь, чем меня заманить! Поехали!

***

Они вышли на улицу. Дождь и не думал прекращаться, вокруг стояла серая стена. Над пешеходными трассами в воздухе поблескивали прозрачные пластиковые секции, вода стекала по ним, разбиваясь на мельчайшие капли, отчего под навесами стоял промозглый влажный туман. Было холодно и от сырости трудно дышать. Весенние сумерки дрожали отблесками неоновых реклам, но сейчас в этом мерцании было что-то мрачное, почти зловещее. Сквозь пелену ливня судорожной синей зарницей то и дело взблескивал сигнальный фонарь над постом уличной полиции. Приятели прошли метров триста после него, и Алсвейг вдруг потянул писателя в сторону от тротуара, в какую-то нишу, где днем, кажется, помещалась торговая палатка, а сейчас никого не было. Гудерлинк опять встревожился.

– Что случилось? Зачем это? – удивленно и нервно спросил он, заметив, как друг что-то крутит, отвернув лацкан плаща.

– Пустяки, портативная заглушка. Подарок старого знакомца из германских спецслужб. Мне нужно сказать тебе кое-что важное.

От тона, каким это было произнесено, писателю стало еще холоднее.

– Обязательно здесь и сейчас? Ох, Франк… Хорошо, я тебя слушаю.

Алсвейг сосредоточенно помолчал и вдруг спросил то, чего Гудерлинк никак не мог ожидать:

– Что ты знаешь об адептах Ордена Чаши?

– О ком? Ну… Гм… Честно говоря, не очень много. А что?

– В прессе их обычно именуют религиозными фанатиками христианского толка.

– Да, я читал. Очередная секта. Кажется, они считают наш мир до крайности падшим и… Что-то там про чашу Божьего гнева…

– Они говорят, что чаша Божьего терпения вот-вот переполнится. Не хватает нескольких капель, чтобы начался Страшный Суд. Их главная священная книга – Откровение Иоанна Богослова о конце мира. Все сходится: глад, мор, войны, катастрофы, тьма и хаос в человеческих душах… Пророчества Апокалипсиса исполняются у нас на глазах.

Писатель в недоумении взглянул на приятеля.

– Какое отношение все это имеет к тебе? Эти люди тебя преследуют?

Алсвейг глубоко вздохнул и посмотрел в сторону – на стену падающей с небес воды.

– Нет. Я уже восемь лет состою в этой, как ты выразился, секте.

– Ты?!

Их глаза встретились, и Гудерлинк понял, что Алсвейг не шутит.

– Но почему? Как это случилось?

Журналист с горечью усмехнулся.

– Ты так меня спрашиваешь, как будто я подхватил дурную болезнь.

– Просто мне всегда казалось, что ты смотришь на жизнь трезво и прагматично.

– Это верно. Попробуй и ты посмотреть так же – и увидишь: человечеству осталось совсем немного. Неужели в этом еще можно сомневаться после утренних событий?

На минуту между друзьями повисло неловкое молчание.

– Почему ты решил рассказать мне об этом? После стольких лет тайны…

– Не обижайся. Я чуть было не доверился тебе однажды, но ты тогда вращался в какой-то странной компании. Одно неосторожное слово могло погубить и тебя, и меня, и еще многих.

Гудерлинк передернул плечами с неожиданным для него самого раздражением.

– Какое-то детство – вся эта секретность, уж извини! У нас никого не преследуют за религиозные убеждения.

Алсвейг ничего не возразил, только внимательно и, как показалось писателю, с жалостью, взглянул на него.

– А что, разве не так? Ну… По крайней мере, если эти убеждения не влекут за собой вред для окружающих или… Ну, ладно, ладно! Допустим, ты был прав, что ничего не говорил мне раньше. Но сейчас-то что изменилось?

– С этой точки зрения – ничего. Как видишь, секретность продолжается. Просто мне очень нужна твоя помощь.

Гудерлинк замер и поежился. Неожиданная откровенность Алсвейга отчего-то была ему неприятна. Он уже почти жалел, что пригласил журналиста к себе. Нужно было оборвать этот разговор, перевести его на другие, менее безумные темы… Но что могло быть безумнее того, что случилось в мире этим утром?

Алсвейг ждал. Он не настаивал, не упрашивал, не взывал к совести приятеля, не напоминал об услугах, которые сам не раз оказывал Гудерлинку. На его лицо тенью легло отчуждение, будто сказанное в мгновение ока сожгло все мосты, которые связывали их больше десяти лет. Писатель почувствовал себя виноватым.

– Франк, я готов сделать для тебя все, что не выходит за рамки закона. Ты не должен требовать от меня, чтобы я пошел против своей совести или против общественных правил.

– Разумеется. Мне просто нужно доставить в одно место одну очень важную вещь.

– Нет уж, давай начистоту! Какую и куда?

Алсвейг испытующе взглянул в лицо друга. Черты его лица смягчились.

– Я скажу тебе. Я никогда не привлек бы тебя к этому делу, если бы был уверен, что смогу добраться один. Но меня могут убить, и кому-то нужно будет идти дальше.

– Да о какой вещи идет речь? – снова завелся Гудерлинк. – Что это – технология беспроблемного клонирования? Чертежи нового планетарного оружия? Формула космического топлива? Рецепт элексира бессмертия?

Журналист глубоко вздохнул. Недоверчивость друга явно и забавляла его, и удручала.

– Бери выше, Томаш. Такого ты не встретишь ни в одном романе. Нам удалось выделить ген Истины.

Писатель раздраженно передернул плечами.

– Не понимаю.

– Сейчас объясню. Ты ведь давно меня знаешь, верно? Разве я когда-нибудь вел себя как идиот или сумасшедший? Ты сам только что сказал, что нет. Так вот, попробуй воспринять мои слова не как бред воспаленного воображения. Ты не раз писал в своих книгах о людях, рождающихся с заданными способностями, которые проявляются в них с запрограмированной интенсивностью. Ученые рассматривают под микроскопом генные цепочки, перетасовывают их так, как считают правильным, и тем самым вмешиваются в то, чем во все времена ведало одно Провидение…

– Читаешь мне лекцию против генной инженерии? Ты опоздал лет на сто, Франк. Уже ничего не изменить.

– Неправда, – Алсвейг взял Гудерлинка за плечи и приблизил свое лицо к его. – Можно изменить. Именно за этим ты мне и нужен. В истории науки не раз случалось, что открытие, которое могло бы принести много добра, использовалось во зло. Наоборот бывало редко, намного реже. Как раз сейчас есть возможность обратить человеческую гордыню во благо. Нам удалось изготовить сыворотку, содержащую ген Истины. Тебе ведь доводилось читать Евангелие? Помнишь Луку и других апостолов, на которых после воскресения Христа сошел Святой Дух? Один из наших специалистов заподозрил, что это должно было изменить их генетическую природу, так как оказалось связано с мгновенным раскрытием новых способностей. Они ведь обрели талант говорить на разных языках, читать, писать, а до этого большинство из них были попросту неграмотны! Истина поселилась в них на уровне даже не органа или химического элемента – гораздо глубже. Они получили дополнительный ген, вернее, целый набор генов, и их святые мощи должны были сохранить его. Беда в том, что могилы почти всех апостолов неизвестны или утрачены. Наверняка можно было говорить только о мощах святого Луки… Если бы ты знал, каких трудов стоило распознать и добыть этот ген!

– Да, но что он дает? Какую именно истину ты имеешь в виду? – Гудерлинк осторожно отодвинулся. Вещи, о которых говорил Алсвейг, звучали дико. В свое время писатель действительно интересовался достижениями генной инженерии. Первое, что он вынес из своих штудий: в этом нет никакой мистики, – и теперь все в нем восставало против слов журналиста. То, что Алсвейг может всерьез говорить о таком, да еще и самолично входить в какой-то тайный религиозный орден, совершенно не вязалось с тем образом, к которому писатель привык за годы знакомства. – И почему из этого открытия сделали такую страшную тайну?

– Истина – только одна, Томаш. Когда начинаются разговоры о том, что есть много разных, часто противоречащих друг другу истин, это значит, что сама Истина уже никого не интересует, а для каждого важно лишь его собственное мнение. Что касается таинственности… Ты, как и большинство современных людей, живешь с закрытыми глазами. Не обижайся, но это так. Кто-то искренне не подозревает, кто-то просто не хочет видеть – вокруг нас уже тысячи слуг зла. Их нельзя распознать, пока твой дух спит, а когда дух пробуждается, они это чувствуют и начинают охотиться за тобой. Ты думаешь, я ушел с военной службы только из-за ранения? Нет. Просто это было время, когда я начал видеть их – и они увидели меня. Мне пришлось на несколько лет сделать вид, что я отказался от борьбы, стал ничем. Тот пост, который я занимал в армии, позволял мне влиять на многих, а я не был уверен, что смогу долго сопротивляться внутренним и внешним нападениям тьмы. Рано или поздно я мог сломаться и превратиться в одного из… Не смотри на меня так.

Гудерлинк отвел глаза. Ему было тоскливо и хотелось домой. Алсвейг, замолчав, опустил голову. Они стояли, глядя на непрекращающийся дождь, избегая смотреть друг на друга. Наконец журналист, с явным усилием, снова заговорил.

– Я знаю, в это трудно, почти невозможно поверить. Все, чего ты привык бояться – это террористы и спецслужбы, синтетическая чума и войны. Но все это следствия, а не причины. Лидеры разных партий, враждующих коалиций и народов – марионетки, а те, кто дергает их за нитки – едины, между ними нет разногласий. Ген Истины – наша последняя надежда, Томаш. Конечно, люди – не святые, понадобится несколько лет, чтобы началось преображение, чтобы на свет стали появляться дети, чистые от рождения. Но ты подумай: больше не будет мучительных поисков надежды и смысла, метаний между светом и тьмой, научения любви через страдания и слезы, погибающих от греха душ… Люди будут рождаться с верой, которую уже никто не сможет поколебать, потому что она будет так же естественна, как умение дышать. И последняя капля не переполнит Чашу, и мир не погибнет. Понимаешь?

– Ну… В общих чертах.

Алсвейг тихо застонал, впервые за все время их дружбы Гудерлинк увидел на его лице настоящее отчаяние.

– Как мне говорить с тобой, чтобы ты поверил?!

Писателю стало невыносимо его жаль. А заодно и себя: что греха таить, знакомых у него хватало, а друзей или хотя бы более-менее близких приятелей, кроме Алсвейга, не было. Но все только что сказанное было таким невозможным, ирреальным и болезненным… Разум изо всех сил защищался от этого.

Алсвейг смотрел на друга так, словно умел читать мысли.

– Я понимаю, – сказал он с грустной усмешкой. – Ничего, Томаш. Забудь. Пусть в твоей жизни все останется так, как было.

– А ты? – быстро спросил Гудерлинк.

– У меня есть дело, который могу выполнить только я. Мне придется исчезнуть на несколько дней. Если к тебе придут и будут задавать вопросы, скажи, что ты не знаешь, куда и зачем я уехал.

– Но ведь ты можешь потерять работу! Если ты нарушишь закон, тебя вычислят и снимут с электронного учета. Ты останешься без средств к существованию!

Журналист странно взглянул на него.

– Неважно. Совсем не важно, что будет потом, тем более что… Ладно. Прости, что я наговорил тебе таких непонятных и малоприятных вещей. Мне пора.

– Ты должен переодеться…

– Лучше не задерживаться. Придумаю что-нибудь по дороге. Счастливо!

Алсвейг повернулся и шагнул на тротуар. Мысли писателя понеслись вскачь. Ничего уже не будет в его жизни, как было. Ничего – ведь если Алсвейг уйдет, то он уйдет навсегда… Почему-то это не вызывало сомнений. Писатель схватил друга за рукав, уже не чувствуя влажности материи из-за того, что его собственные пальцы заледенели.

– Франк, я сделаю, что ты хочешь! Мне, конечно, трудно поверить во все это… Я имею в виду – вот так, сразу… Но ты не должен уезжать один!

Журналист остановился и улыбнулся с искренним облегчением.

– Спасибо. Томаш, мне… Нам нужно доставить сыворотку в Рим. Это должен был сделать папский нунций, но он убит. И люди, которые изготовили сыворотку, тоже мертвы. Один из них успел предупредить меня… неважно, как именно. Я оказался в лаборатории как раз тогда, когда ее громили люди из интеллектуальной полиции, мне еле удалось уйти – через задние дворы, через промышленные блоки… Вот почему я опоздал.

– Они знают, кто ты?

– Не думаю. Надеюсь, что нет. Но могут достаточно быстро выяснить. В любом случае, мы должны торопиться: сыворотка может храниться вне специальных камер только одни сутки. У нас уже осталось двадцать два часа. До Рима на рейсовом осмофлайере – восемь с промежуточными посадками. На поезде было бы пять, но он проходит под районами боевых действий. Некоторые станции и туннели сильно повреждены. Мы не можем рисковать.

Мир, скрытый медленно редеющей дождевой завесой, казался призрачным. Гудерлинк растерянно моргал. Он был писателем, фантазия являлась продолжением его обыденной жизни. Но то, о чем говорил Алсвейг, звучало настолько мрачно и неправдоподобно, что не походило даже на фантазию.

– Поехали ко мне, – сказал он. – Тебе нужно сменить одежду, мне – собраться. Это не займет много времени. Кстати, а почему сыворотку нужно доставить именно папе? Почему ею не может воспользоваться кто-то из вашей… эээ… конфессии? Папа ведь и так считается святым? И потом, его возраст…

Алсвейг поморщился.

– Насколько мне известно, у папы гена Истины не обнаружено. Его святость – чисто человеческого свойства. Но без его дозволения мы вряд ли смогли бы добраться до мощей, они неплохо охраняются. К тому же, Ватикан финансировал все наши исследования, без этих вливаний мы бы искали ген Истины в условиях деревенского коровника. Главный пункт договора – первым человеком, которому введут сыворотку, должен быть именно Папа. Беда в том, что мы не успели поставить производство на поток, а все исследовательские материалы пришлось срочно уничтожить. Это единственная порция, и другой еще долго не удастся получить. Может быть, даже никогда, если наша с тобой миссия провалится… Но если все выйдет как надо, католики во всем разберутся и возьмут дальнейшие исследования под свой контроль. В том положении, в каком находится сейчас наш орден, боюсь, мы уже не можем ни на что претендовать. Да и какая разница, кто сделает это, если в результате в мир вернется Истина!.. Кажется, дождь заканчивается. Не стоит задерживаться, идем!

***

По дороге в осмопорт Гудерлинк удивлялся себе. Только Алсвейг мог вот так запросто сорвать его с места и заставить ехать куда-то в предверии надвигающейся ночи! Впрочем, и Франку это в последнее время не удавалось, а уж причина, по которой такое все-таки случилось, была бредовей некуда. Гудерлинк смотрел на огни, мелькающие сквозь матовое стекло подземной капсулы, и внутренне содрогался. Еще час-полтора – и там, наверху, совсем стемнеет. Хорошо, что они не увидят этого!

Хотя всю ночь напролет города бывали расцвечены электричеством и неоном, люди боялись ночи, как встарь, в пещерные времена. Почему-то самое неприятное и страшное случалось по ночам: кто-то мучительно умирал, что-то взрывалось и горело, невидимо крался по улицам новый, неизвестный недуг, где-то ходила ходуном под ногами земля, разверзаясь трещинами и поглощая целые кварталы мегаполисов… Люди узнавали об этом по утрам – поэтому каждого утра боялись тоже…

Осмопорт изнутри сверкал в лучах ярких ламп, переливался никелем, стеклом и глянцевым пластиком. В одном из залов шла дезинфицирующая уборка: видимо, оттуда только что вывели очередную партию беженцев. Сквозь ряд полупрозрачных герметичных дверей было видно, как внутри бьют пенные струи и мелькают ярко-зеленые огоньки уборочных автоматов.

Алсвейг и Гудерлинк направились сразу к регистрационному отсеку. Их флайер стартовал через четверть часа, громоздкого багажа при них не было, но приятели не могли чувствовать себя спокойно. Втайне каждый ощущал, как сменяются цифры на невидимом хронометре. По расчетам Алсвейга, у них оставалось чуть больше двадцати одного часа. Учитывая возможные задержки и неполадки в пути, это было немного.

В ту минуту, когда Гудерлинк приложил ладонь к прохладной металлической плате, чтобы автомат считал его личный код, он заметил невдалеке троих людей, и они ему не понравились. В них, на первый взгляд, не было ничего подозрительного – кроме целенаправленности, с которой они продвигались к нему и Алсвейгу.

– Франк! – прошипел Гудерлинк и стрельнул глазами в их сторону. Алсвейг, поняв, напрягся. Двери пропускной камеры перед Гудерлинком с тихим шипением поехали в стороны, писатель шагнул в прохладный сумрак и почти сразу услышал резкий писк тревоги по соседству: у Франка что-то не ладилось, система отказывалась его пропустить! Гудерлинк растеряно повернулся, мозг его, как разрозненные кадры, фиксировал происходящее по ту сторону закрывающихся дверей: троих незнакомцев, уже откровенно бегущих к ним, блик на пластиковой стене от детектора, остервенело мигающего красным, фигуру Алсвейга, которая стремительно заслонила все остальное. Писателя отбросило в сторону, двери пропускника недовольно вздохнули и поехали обратно, не давая перегруженной камере закрыться. Алсвейг, бывший уже рядом с Гудерлинком, повернулся к выходу. Тут же что-то громко и зловеще зашипело, где-то с жалким звоном посыпалось битое стекло. Незнакомый голос в зале крикнул: "Берегись! У них праттеры!" Алсвейг, резко разернувшись, ударил ногой в стену за спиной писателя, стена охнула, разломилась посередине, ее половинки чуть разъехались и замерли.

– Открой их, Томаш! – крикнул Алсвейг, отворачиваясь. Снова что-то зашипело, и сквозь вой сигнала тревоги было слышно, как кто-то опять закричал, теперь уже от боли.

Гудерлинк изо всех сил пнул замершие двери. Никакого эффекта. Заряд из чужого праттера прожег и сбил с него шляпу и чуть опалил волосы на макушке. Он бил и бил в двери, они едва поддавались, потом Алсвейг толкнул его сзади, и приятели каким-то чудом протиснулись один за другим в образовавшуюся щель. Франк опять ткул Гудерлинка в спину, так что тот упал, и на него посыпались осколки ламп, разбитых выстрелами из вакуумных пистолетов. Кто-то бежал навстречу, они не успели разобрать, женщина или мужчина, потому что человек был одет в форменный комбинезон, а в следующее мгновение шальной заряд преследователей снес ему полголовы.

– Туда! – журналист махнул рукой и потянул Гудерлинка к эскалаторам, медленно ползущим вверх – на уровень, с которого стартовали осмофлайеры. Обернувшись, писатель увидел, как преследователи, миновав идентификационный контроль, спешат за ними. Жест Алсвейга не остался незамеченным.

– Они догонят нас на эскалаторе! – в отчаянии выдохнул Гудердинк. Алсвейг не ответил. Еще секунда – и они смешались с толпой, спешившей на верхний уровень.

Ряды фигурных колонн из прозрачного пластика разделяли движущиеся лестницы и людские потоки, льющиеся вверх и вниз. Колонны тянулись, подобно огромным сталагмитам, к далекому потолку, но, кажется, так и не достигали его. Писателю никогда не приходилось рассматривать их вблизи, а издалека расстояния между ними казались такими узкими, что пройти там мог разве что ребенок. Если бы у Гудерлинка было время, он изумился бы, обнаружив, что сам перебрался на другую сторону таким образом. Но Алсвейг не дал ему ни секунды на удивление. Они нырнули в толпу. Теперь людской поток относил их все дальше от эскалатора – к платформам поездов.

– Быстрее! – Алсвейг был рядом и снова тянул друга за собой.

– Но флайер…

– Нас там будут ждать. Теперь у нас нет выбора – остается только поезд. Тот, который в шестнадцатом туннеле, идет в подходящем направлении. Ничего лучшего в ближайшие сорок минут не будет.

Приятели нырнули в туннель, где ждал поезд. Он еще не собирался отходить, и Гудерлинк болезненно затосковал, сразу потеряв надежду на то, что удастся оторваться от погони. Друзья стремительно шагали вдоль состава. Людей на платформе почти не было: из-за начавшейся недавно войны желающих ехать в том направлении оказалось немного. Никто пока не бежал за двоими приятелями и не стрелял им вслед, но было совершенно понятно, что счет идет на минуты.

– Мы должны ехать! – выдохнул Алсвейг. – Здесь у нас шансов нет. Смотри!

Впереди появились две фигуры в форменных комбинезонах. Они были еще далеко и вряд ли могли толком рассмотреть писателя и журналиста, но быстро приближались. Может статься, преследователи еще искали двоих друзей наверху, но также возможно было, что уже весь служебный корпус осмопорта поднят по тревоге…

– В вагон, скорее! Слава Богу, уже отправление! Раз им не пришло в голову отключить автоматику сейчас, то они не отключат ее до остановки в Абенде… Если, конечно, не решат угробить всех пассажиров.

Гудерлинк подумал, что в мире, где от бомб и вырвавшихся из лабораторий вирусов каждый день гибнут сотни и тысячи, вряд ли кого-то остановит крушение одного-единственного подземного поезда, но промолчал.

Они вошли в вагон, стараясь не суетиться и не привлекать внимания. Двери за ними закрылись, едва не прищемив Гудерлинку рукав куртки. Это был самый дешевый вагон, не разделенный на секции. Гудерлинк, который неплохо зарабатывал своим ремеслом, никогда раньше в таких не ездил. Он не любил чужих взглядов, посторонних людей, то и дело ходящих мимо, прикосновений чужих сумок или одежды. К счастью, этот вагон был почти пуст, только в дальнем его конце сидели немолодые мужчина и женщина, очень похожие друг на друга, – видимо, брат и сестра. Гудерлинк отметил это машинально, и тут же поймал себя на том, что мысли уже сами несутся вскачь, услужливо разворачивая перед ним придуманную историю этих двоих… Проклятая писательская привычка, которая любой живой кусочек реальности готова вывернуть наизнанку и превратить в часть очередного невероятного вымысла!

Приятели добрались до середины вагона и сели спиной к двум другим пассажирам. Писатель заметил, что Алсвейг устроился так, что фигуры брата и сестры отражались в темной, блестящей поверхности табло, которое показывало время прибытия на промежуточные станции. Поезд набирал скорость, боковая вибрация почти исчезла, в движении нарастала стальная целеустремленность. Еще несколько минут – и будет казаться, что ты летишь неизвестно куда в чудовищном снаряде, посланном из ствола гигантского орудия… Алсвейг что-то говорил, и Гудерлинк с усилием вырвался из своих фантазий, чтобы его услышать.

– Возможно, они попытаются перехватить нас в Абенде. Еще с четверть часа поищут на вокзале, убедятся, что нас там нет, и затребуют разрешение применить все способы пеленгации. В крайнем случае, могут просто отметить ушедшие рейсы и поезда и на ближайших станциях пройтись по салонам с детекторами… Найти нас несложно, – Франк прикоснулся ко лбу, где под кожей скрывался микрочип.

– Я все-таки хотел бы знать точно, кто это – "они", – суховато отозвался Гудерлинк. – Желательно без излишней мистики. Разведслужбы? Интеллектуальная полиция? Исламские экстремисты? Сатанинская секта? Противники генетических операций? Почитатели богини Кали?

Алсвейг осторожно выглянул в проход и огляделся.

– Послушай, Томаш, попробуй просто выслушать меня и принять к сведению. Можешь не верить, но поступай так, как я скажу. Не сейчас, так вскоре ты и сам все поймешь. Мы живем в обреченном мире. Бог нас терпит, но и Его терпению приходит конец. На земле уже не осталось никого, кто обладал бы Истиной, которая не была бы искажена человеческой похотью или извращена человеческой гордыней. Никого из живых, понимаешь? Вся надежда – на мертвых, на святые мощи, на то, что Дух Божий, сходя на праведников, изменял не только их внутреннюю, но и физическую природу. Эта догадка подтвердилась. Если внедрить ген Истины живому человеку, этот человек начнет изменяться. Не сразу, но уже через два-три года в нем пробудится чувствительность к благодати, и он начнет накапливать ее наподобие живого аккумулятора. После этого мы сможем трансплантировать ген от него другим людям – тайно или явно, как уж получится. Когда речь идет о спасении душ, такие детали не имеют значения. У нас очень мало времени: чаша Божьего терпения в любой миг может переполниться, и тогда практически все, кто живет сейчас на планете, обречены на адские муки, на вечную смерть… Ты понимаешь?

Гудерлинк поежился, не столько из-за перспективы вечной смерти, сколько из-за того, с какой серьезностью и страстью Алсвейг, обычно такой хладнокровный и разумный Алсвейг, говорил эти безумные и жуткие слова.

– Теперь о наших преследователях. Думаю, тебе не нужно доказывать, что вот это, – Франк снова коснулся лба, – и это, – он показал правую ладонь, – не просто средства слежения за всеми, живущими на Земле, но и средства так называемого "мягкого" насилия. Добавить к этому малоприятному факту могу только вот что. Была целая серия серьезных научных исследований по этому поводу, но их результаты не обнародовались. Потому что обнаружилось, что даже те не слишком совершенные чипы, которые вживлялись нашему с тобой поколению, и даже поколению наших родителей, позволяют управлять людьми на таком тонком уровне, о каком во времена их создания никто не имел ни малейшего понятия. Ты слышишь – никто из создателей тех моделей чипов не знал, что такое вообще возможно. Но они сделали устройства, которые уже были для этого приспособлены.

– Ерунда! Как такое может быть? Кто-то должен был знать. Наверняка среди тех изобретателей затесались один-два гения, просто опередивших свое время!

– "Просто" ничего не случается, Томаш. Все материалы и расчеты сохранились, но ни в одном из них, ни у кого не было и намека на то, о чем мы с тобой говорим. Никто этого не предполагал, пойми.

– Ты хочешь уверить меня, что здесь не обошлось без мистики?

– Я хочу, чтобы ты сам ответил на свой вопрос – как это могло случиться.

– Ну, и кто же, по-твоему, надоумил их сделать именно такие чипы? – раздраженно спросил Гудерлинк. – Черт рогатый?

Алсвейг глубоко вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Гудерлинк снова подумал, что никогда раньше, в той жизни, которая осталась в темноте позади, ему не приходилось видеть друга таким усталым и отчаявшимся.

– Пойми, Франк, я материалист! Я верю в человеческий разум, в то, что он зачастую против нашей воли "пробивается" в будущее и дает нам в руки средства, которыми мы нескоро сможем воспользоваться. Мы и сами не осознаем…

– Разум, который "и сам не осознает"? Ну-ну. Это слишком долгий спор, Томаш. Дай мне договорить, потом у нас может не оказаться времени… Сколько еще до Абенде?