Текст книги "Ген Истины"

Автор книги: Майра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Но как мы поднимемся наверх?

– Нужно добраться до Штутгарта. Это уже недалеко. На всех станциях есть аварийные лифты.

– А если впереди завал? Или при бомбежке повреждена электросеть и станция обесточена?

– Придется рискнуть. В Виттельмайер нам нельзя – наверняка нас там уже будут поджидать…

Приятели двинулись по ходу поезда, стараясь держаться в темноте. Гудерлинк представил совершенно черный тоннель, без огней, без единого светлого пятна, и содрогнулся.

– Быстрее, Томаш – здесь сейчас будет спасательный состав с прожекторами. Нас могут заметить.

Голоса позади делались все глуше. К тому моменту, когда грохочущая махина спасательного поезда, ослепительно сверкая, вынырнула из-за дальнего поворота, Алсвейг и Гудерлинк успели далеко углубиться в темноту.

– Франк, у тебя есть оружие?

– Только парализатор. Праттер остался в кармане плаща, да он и почти разряжен.

– Как твоя рука?

– Болит, – помолчав, признался журналист. – Жаль, что не удалось прихватить сумку. Доза анальгетика мне сейчас не помешала бы.

– Все случилось так быстро…

– Не бери в голову. Потерплю.

Они шли вдоль правой стены, то и дело ощупывая ее – просто потому, что само существование стены, ограничивающей темноту, придавало им решимости. Время то тянулось, то неслось вскачь. Временами писатель взглядывал на дрожащие ледяные цифры наручных часов и обнаруживал, что прошло всего несколько минут, а потом вдруг увидел, что миновал уже час.

– Ты уверен, что мы правильно идем? До станции оставалось всего несколько минут. Пусть на поезде, летящем с большой скоростью, но все-таки…

В темноте было слышно, как Алсвейг остановился и вздохнул.

– Я боюсь, что это уже станция. Ты был прав: здесь что-то с электричеством. Попробуем продвинуться еще немного вперед.

Они продвинулись ровно настолько, чтобы понять, что это действительно станция. Спустя четверть часа из мрака перед ними выплыл светящийся флуоресцентной краской знак подъездной зоны. Еще через некоторое время звук их голосов изменился, а впереди забрезжил неяркий, неверный свет. Они шли, еще теснее прижимаясь к стене, теперь уже из боязни быть обнаруженными. Наконец открылись пустынные платформы, слабо освещенные аварийными лампами. Видимо, автоматика тоже сбоила, потому что свет мигал, временами погасая совсем, временами, наоборот, вспыхивая ярче. Вокруг не было видно ни одного человека.

– Видно, в Штутгарте дела совсем плохи! – заметил Гудерлинк.

Алсвейг на мгновение обернулся и посмотрел на него.

– Штутгарт уничтожен две недели назад. Станция до сих пор работала только как пересадочная, на поверхность уже давно никого не выпускали. Ее на днях собирались закрыть: все равно объем перевозок сейчас резко упал. Это была последняя информация, которую я услышал перед тем, как в пятницу уйти с работы.

– Я не знал, что все так ужасно, – пробормотал писатель и сам почувствовал, что сказал глупость. – Но что мы будем делать на поверхности? Ведь там все разрушено!

– Постараемся найти исправный осмофлайер и двинемся дальше.

– Ты считаешь, что воздухом будет безопаснее?

– Нет. Я считаю, что так будет быстрее. У нас осталось пятнадцать часов. От Штутгарта до Рима не меньше восьми часов автономного лёта. А учитывая то, что осмопорт разбомбили в первые же дни войны и нам еще придется порыскать среди развалин, чтобы найти исправную машину… Помоги нам Бог не упасть духом!

Эскалаторы стояли. Лифты тоже не работали. Рядом с их нелепо распахнутыми кабинами поднималась вверх, ввинчиваясь в мигающий сумрак над головами, стальная лестница. Приятели не стали особо размышлять и начали подниматься. Гудерлинк шел вслед за Алсвейгом и старался не думать о том, сколько ступенек может быть у лестницы, ведущей на сто или даже двести метров вверх, и что может ожидать их в конце.

***

Видимо, они были не первыми, кто поднимался на поверхность по этой лестнице. Кабина идентификатора на самом ее верху, куда они добрались, почти не чувствуя собственных ног, зато подгоняемые болезненными ударами сердца о грудную клетку, оказалась приоткрыта ровно настолько, чтобы туда мог протиснуться не слишком полный человек. При неверном свете умирающих ламп на полу слабо поблескивали осколки разбитого стекла, в тишине под ногами похрустывало. Искалеченная пластина идентификатора висела на спутанной паутине тончайших металлических волокон, вывернутая из своей ниши; на пластиковых дверях виднелись глубокие безобразные царапины и вмятины. Короткий эскалатор, разумеется, был неподвижен, но уже на его середине они почувствовали холодные токи воздуха, а поднявшись до конца, увидели пустые проемы некогда застекленных дверей и окон. Вынесло ли стекла взрывной волной или кто-то намеренно разбил их, теперь было трудно понять.

Два друга оказались на хмурой серой площади, по которой беспризорные ветры гоняли пыль и мусор. Небо над головами только начинало светлеть. Гудерлинк подумал, что в их родном городе уже начался рабочий день, и на мгновение ощутил острое, сосущее одиночество вдали от привычной квартиры и монитора с оставленной на нем едва начатой книгой… Потом внимательнее пригляделся к товарищу – и тут же забыл о своих проблемах.

– Франк, как ты себя чувствуешь?

Алсвейг, похоже, чудом держался на ногах. На сером от усталости и боли лице блестели влажные дорожки пота.

– Честно говоря, неважно. Есть какие-то идеи?

– В моей индивидуальной аптечке остался фенартропам. Одно время меня мучили суставы, вот я и…

– Давай. Все лучше, чем ничего.

– Куда мы теперь?

Журналист огляделся. Видно было, что рана сильно беспокоит его и мешает сосредоточиться.

– Ты не бывал здесь раньше? После бомбежек все так изменилось… Если я правильно помню, станция находится в районе Блуменштрассе. Вон то здание, судя по всему, еще недавно было филиалом Континентального Банка. За ним должна быть стоянка мини-флайеров. Может быть, нам повезет, и не придется бродить по городу пешком.

Они направились к полуразрушенному, но все еще величественному зданию из красного камня. Множеством башенок, напоминавших о поздней готике, и высокими узкими окнами, уже лишенными стекол, оно походило бы на собор, если бы не мертвящий отпечаток стиля "комфорт", заметный даже теперь. Тот, кто проектировал это строение, старался вместить в него как можно больше лифтов, туалетных комнат, эскалаторов и холлов с кондиционерами и мягкими креслами, так что результат получился тяжелым и массивным, без присущей настоящей готике устремленности в небо. Сквер у подножия здания производил гнетущее впечатление: уцелевшие деревья были иссечены осколками снарядов, полузасыпаны щебнем и сором.

За банком открылась еще более тягостная картина. Улица, уходившая от сквера на восток, спускалась с холма, здания по обе ее стороны большей частью лежали в руинах. Далеко внизу зияло жерло огромной воронки, вокруг которой не уцелело вообще ни одного дома. Стоянка мини-флайеров была пуста.

– О Господи! – Алсвейг пошатнулся. – Ты можешь связаться с бюро информации? Нам нужно найти другие стоянки.

Гудерлинк нерешительно взглянул на свой наручный браслет.

– Что если нас выследят по этому сигналу?

– Почти однозначно выследят, но у нас нет времени плутать наобум. Придется рискнуть.

Гудерлинк набрал на браслете код информационного бюро и через несколько секунд прочел появившуюся надпись: "Извините, ваш личный счет заблокирован".

– Мы рисковали зря.

– Да. Извини, Томаш, я должен был это предвидеть. Теперь придется вдвойне поторапливаться. Не знаю, сунутся ли наши враги сюда, в разрушенный город, но направление нашего движения им теперь известно. Попробуем идти на юго-запад. Не может быть, чтобы на пути нам не встретилось ни одной исправной машины! Который час?

Гудерлинк снова глянул на браслет.

– У нас дома уже восемь тридцать шесть.

Журналист, видимо, хотел выругаться, но сдержался.

– Мы страшно опаздываем. Надежды все меньше и меньше, но нельзя останавливаться. Если отчаемся – тогда точно все потеряно. Помоги нам Бог! Идем!

– Обопрись на меня.

– Спасибо, пока в этом нет нужды. Так мы будем только мешать друг другу. Кажется, здесь раньше была закусочная…

Они бродили по городу не меньше двух часов. Дважды им пришлось остановиться, потому что Алсвейг совершенно измучился. Слабый анальгетик почти не помогал, к тому же, у журналиста явно начинался жар. Но и без этого было тяжело: пыль скрипела на зубах, попадала в глаза. То и дело приходилось перебираться через груды битого камня, куски искореженной арматуры и покалеченные механизмы. Мучила жажда, а питья не было. Приятели наткнулись на небольшой фонтан. Он давно не работал, но в каменной чаше еще сохранилась вода, сквозь которую виднелся мусор на дне… Гудерлинк сполоснул лицо, затем не выдержал, с отвращением взял немного воды в рот, подержал и выплюнул. У жидкости тоже был привкус пыли и запустения. Потом писатель помог умыться Алсвейгу. Пить журналист не стал, только смочил губы. Выпрямившись, он огляделся и вдруг пришел в крайнее возбуждение.

– Погоди-ка, Томаш… Ведь это фонтан на Глаугештайн! Вокруг него скамейки с грифонами. Я часто бывал здесь. В квартале отсюда жил мой старый знакомый, бывший летчик. У него был собственный осмобус…

– Когда это было? – спросил Гудерлинк, даже не стараясь скрыть уныния. – Разве ты не видишь? Все, кто мог, давно отсюда уехали. И твой приятель, наверняка, тоже – тем более, что у него было для этого прекрасное средство.

– Да, это правда. Но что нам еще остается? Пошли, здесь недалеко! Дома в той стороне выглядят сравнительно целыми, так что нам может повезти – не в одном, так в другом.

Гудерлинк вздохнул, на сей раз не столько жалея себя, сколько переживая за друга.

– Надеюсь, твой приятель жил не в той высотке?

– Нет. У него коттедж возле станции сервисного обслуживания флайеров. Он отличный мастер, а раньше был классным пилотом. Я с радостью бы с ним повидался, но боюсь, обстоятельства скорее всего окажутся против нас.

Этот квартал не так сильно пострадал от бомбежек, как тот, что непосредственно прилегал к осмовокзалу. Здания явно пустовали, но многие окна поблескивали целыми стеклами, щебня и мусора на улицах почти не было. Писатель и журналист добрались до сервисной станции. Здесь царила тишина, сквозь распахнутые ворота было видно, что летательных аппаратов на станции очень мало и все они находятся в полуразобранном состоянии. Даже на лице Алсвейга на миг отразилось уныние.

– Негусто… Обойдем ограду, дом Витторио там, справа.

Это был первый абсолютно целый дом, который они встретили. Небольшой двухэтажный коттедж, странный в соседстве с многоэтажными зданиями, даже учитывая их нынешнее состояние. В окнах неподвижно замерли опрятные ярко-синие шторы, как будто хозяева по-прежнему жили здесь, а не бежали от войны, как все жители города. Дверь призывно и таинственного поблескивала пластинкой распознавателя, а на крыльце, казалось, недавно покрашенном, почти не было сора. Приятели поднялись, Алсвейг приложил ладонь к пластине. Раздалось тихое жужжание старомодного сканирующего устройства, которое сверяло линии на ладони с имеющимися в электронной базе, потом дверь неторопливо отъехала в сторону. Слышно было, как в глубине дома мелодично поет сигнал, предупреждающий хозяев о приходе гостей. Журналист и писатель вошли.

Внутри дом оказался тихим и полутемным. Электрическое освещение не действовало, кондиционеры и отопление, судя по затхлому сыроватому воздуху – тоже. В сумеречном утреннем свете Гудерлинк разглядел только, что в прихожей и нижних комнатах царит беспорядок. Но это был не результат спешного отъезда, а скорее привычный многодневный хаос, который часто можно увидеть в домах холостяков и с которым не справится никакая уборочная техника. У него самого в квартире делалось что-то подобное.

– Витторио! – позвал Алсвейг, но никто не ответил. Не было слышно или заметно вообще никакого движения, и Гудерлинк почти совсем уверился, что дом пустует. Потом откуда-то сверху донеслось негромкое:

– Франк Алсвейг! Ну, конечно! Кого еще могло занести в наши края в такое время!

Писатель поднял глаза и увидел на верхней площадки лестницы высокую человеческую фигуру. Казалось, мужчина выступил прямо из стены или материализовался из окружающих теней. Говорил он с легким, мягким акцентом, и речь его была чуть более быстрой, чем привык Гудерлинк.

– Слава Богу! Витторио, ты жив!

Хозяин дома спустился, тяжело ступая, и стало видно, что это крепкий темноглазый южанин в старом грубом свитере и вытертых до белизны джинсах. Черноту его буйных волос неотвратимо побеждала седина, две глубокие складки пересекали смуглый лоб, но все это почему-то не наводило на мысль о надвигающейся старости, как будто было присуще его облику всю жизнь.

После короткого приветствия и представлений Витторио пригляделся к Алсвейгу и нахмурился.

– Ты плохо выглядишь и плохо двигаешься. Что у тебя с рукой?

– Меня ранили из праттера. Все бы ничего, но у нас кончились анальгетики.

Пилот присвистнул.

– Наверняка у тебя лихорадка, вдобавок ко всему! Держись за меня. Томаш, подхватите его с другой стороны, он уже не стоит на ногах.

Вдвоем они провели Алсвейга в гостиную и уложили на кушетку, с которой Витторио предварительно спихнул ногой стопку разноцветных дисков. Краем глаза Гудерлинк заметил пару названий. Это были старые сценарии, в основном про летчиков, воздушные катастрофы и гонки на осмокатерах. Хозяин дома принес аптечку и принялся хлопотать над раненым.

– Я вкачу тебе полуторную дозу седативного, – предупредил он. – Ты должен выспаться!

– Ни в коем случае! Мы завернули к тебе ненадолго и по делу. Нам нужно быть в Риме сегодня не позже четырех часов пополудни.

Витторио расхохотался, но смех его прозвучал странно, сразу напомнив всем троим, что они находятся в пустом разрушенном городе, посреди агонизирующего мира, который все быстрее сползает по наклонной плоскости в бездну.

– Томаш, кажется, наш общий друг бредит. В его состоянии это неудивительно. Даже на моей "Гальпе" вряд ли можно долететь не то что до Рима – Перуджи или Терни! – меньше, чем за семь часов. Там в шкафу справа от вас должен быть пакет с полимерными бинтами. Да, этот. Дайте его мне.

Алсвейг приподнялся на локте здоровой руки.

– Витторио, я не брежу и не шучу! Это необходимо всему человечеству!

Летчик бережно уложил его обратно и принялся оборачивать больное плечо полимерной пленкой.

– Ты неисправим. Верите ли, Томаш, каждый раз, как этот человек сваливается мне на голову, он заявляет, что спасает человечество. Ни много ни мало! Не знаю, помогают ли человечеству его затеи. Больше всего меня удивляет, как он ухитряется втянуть в них людей вроде вас. По виду вы кажетесь трезвомыслящим домоседом.

– Я и есть домосед, – признался Гудерлинк.

– Вот-вот. Франк, мне совсем не стоит задавать тебе вопросов?

– Ну…

– Как всегда. Томаш, холодильная камера, к счастью работает. Я все ждал, когда сядет последний аккумулятор – тогда точно придет время сматываться. Если не трудно, приготовьте что-нибудь поесть, пока я вожусь с раной.

Они наскоро позавтракали бутербродами и кофе. Гудерлинк не удержался и глотнул из бутылки, стоявшей в холодильнике, темно-коричневой жидкости, запахом напоминавшей коньяк. Горло обожгло так, что он задохнулся и залился слезами, зато полубредовое состояние – результат бессоной ночи и крайней усталости – как рукой сняло. На какое-то время ему удалось обрести ясность сознания, и когда Витторио привел на кухню Алсвейга, который выглядел уже гораздо лучше, чем час назад, писатель чувствовал себя довольно бодро.

– Это настоящее чудо, что мы нашли тебя здесь! Почему ты не уехал из города, когда начались бомбежки? – спросил журналист, когда они все сели за стол.

Витторио пожал крепкими плечами, узор на его свитере задвигался.

– Я подумал: "Кому там нужен такой человек, как я?" Здесь я жил последние двадцать лет и был счастлив. Здесь умерла моя Тайя. И потом, я никогда не боялся одиночества, скорее наоборот.

– Что случилось с твоей женой?

– Она заразилась чем-то, когда работала с африканскими беженцами. Погибла через сутки.

– Мне жаль…

– Это произошло еще два года назад. Я научился жить один, в этом есть свои хорошие стороны.

– Твоя "Гальпа" на ходу?

Витторио улыбнулся.

– Разве я когда-нибудь тебя подводил? Честно говоря, иногда мне приходила в голову мысль перебраться куда-нибудь. Особенно в последнее время, когда у меня разрядились почти все аккумуляторы, а атаки участились. Поначалу было совсем хорошо, но потом они стали проявлять активность, чем дальше, тем сильнее… Вот на случай, если они меня совсем достанут, я и держу свою машину в полной готовности.

Алсвейг пристально посмотрел на пилота.

– Они?

– Ты знаешь кто. Разве вы ничего не слышали, когда шли сюда? Было еще достаточно рано. Раньше они досаждали мне только по ночам. А вчера и сегодня я слышал их и при свете.

Гудерлинк не выдержал:

– Да о ком это вы?

Витторио бросил быстрый взгляд на журналиста.

– Ты не предупредил его? Напрасно.

– Я только начал рассказывать, – виновато пояснил тот. – У нас почти не было времени.

Пилот повернулся к Гудерлинку.

– Враги человеческого рода, – пояснил он. – Их пока не видно, но уже очень хорошо слышно. Они проявляются постепенно в этом мире, где все человеческое отступает. Сперва были только робкие шепоты, теперь громкие голоса, говорящие на тарабарском языке. Потом, полагаю, мы увидим их тени. Ну, а когда они проявятся совсем, нашей планетке придет конец. Я понятно объясняю?

– Гм…

– Значит, вы еще ничего не слышали? Ну, тем лучше. Не стоит задерживаться, если хотите попасть в Рим в назначенное время. Пойду выведу машину, а вы соберите съестного на дорогу. Да, и не забудьте про аптечку и бинты!

***

С высоты город представлял собой величественное и жутковатое зрелище, словно гигантская гробница или руины давно исчезнувшей цивилизации. Центр его был почти полностью разрушен, восточная часть – сровнена с землей. На юго-западе и западе, почти прямо по курсу следования «Гальпы», дома казались почти нетронутыми, но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что и здесь никто не живет.

– Я так понимаю, бомбили и обстреливали, в первую очередь, военные объекты? – спросил Гудерлинк, которому было не по себе от зрелища мертвого города.

Витторио глянул направо, в сторону разрушенных кварталов.

– Совсем не обязательно. Уничтожено очень много культурных сооружений, древних памятников, соборов, церквей, архитектурных редкостей… От Университетской библиотеки, крупнейшей в нашем регионе, вообще ничего не осталось, даже подземные хранилища сгорели. Вряд ли это можно считать случайностью. Старая часть города, построенная еще в шестнадцатом веке, превратилась в большую кучу обломков. Зато уцелели современные "спальные районы", где нет ничего, кроме жилых высоток. Естественно, почти сразу перестал ходить транспорт, стала рваться внутригородская связь… Насколько я понимаю, большинство настоящих военных объектов находилось далеко за пределами жилых секторов и было уничтожено еще в самые первые дни.

– Но зачем тогда понадобилось бомбить сам город?

Пилот пожал плечами.

– Это далеко не первый случай. Почти все города, оказывавшиеся в зоне военных действий в последние годы, постигала та же участь. Сначала стирались с лица земли все военные базы и заводы в округе, потом приходила очередь культурных центров… Человеческие жертвы, конечно, тоже были, но не так уж много: эвакуационные службы знают свое дело. Сейчас от всевозможных модифицированных вирусов гибнет гораздо больше народу. А судьба библиотек, музеев и храмов мало кого волнует. Кто будет заботиться о картинах или статуях, когда нужно спасать себя и своих близких? Не говоря уже о том, что большинство людей нынче вообще не задумывается над реальной ценностью каких-нибудь средневековых фолиантов и видит в них только экзотические, дорогие, но мало полезные предметы… Для любого обычного человека это просто очередная бессмысленная война. Мир еще не видел таких бессмысленных войн. Я вот надеялся, что не доживу до этого, что оно случится еще не на моем веку. Но Господь судил иначе.

Гудерлинк невольно поежился. Он сам давно уже не посещал музеев, а в церкви вообще был всего раз или два в жизни, когда ему понадобилось представлять себе храмовое убранство, чтобы сделать более правдоподобным очередной роман-сценарий. Но откуда-то из глубин далекого детства у него сохранялся стойкий предрассудок, что существование культуры – это одно из важных отличий человека от животных.

В разговор вмешался Алсвейг, до сих пор молча созерцавший картину разрушения, проплывавшую внизу.

– Мне недавно попался на глаза отчет экспертной комиссии по культурному ущербу – еще за прошлую войну. Он, естественно, был засекречен, но одному из моих коллег-журналистов удалось раздобыть копию с него. Там говорилось, что восемьдесят три процента уничтоженного уже невозможно восстановить. Возможно, на месте развалин когда-нибудь снова поселятся люди. Но в их новых городах не будет ни старинных церквей, ни больших музеев, ни книгохранилищ с древними рукописями…

– Советую пристегнуться, – перебил Витторио. – Город кончается, сейчас будем как следует разгоняться. Нынешняя линия фронта проходит километрах в двухстах к западу, мы должны пересечь ее очень быстро. Поскольку "Гальпа" – бытовой пассажирский осмобус, притом небольшой, есть надежда, что автоматика не сразу на нее среагирует. Над морем будет легче. Молитесь, как только умеете, братья!

Машина постепенно набирала скорость. Писатель чувствовал, как тело наливается тяжестью, как воздух начинает "давить" на глаза. Он опустил веки. Разговаривать больше не хотелось, потому что в душе прочно поселился тоскливый страх. Все вокруг казалось бессмысленным: разрушение одного, искажение другого, подталкивание мира в пропасть и упорные попытки человечества выкарабкаться, в последний миг уцепившись за край. Тело хотело жить и не бояться, но разум уже не видел смысла в таком существовании…

Теперь "Гальпа" неслась так, что даже при желании невозможно было бы подняться из кресла. Витторио сделал смотровые стекла в пассажирском салоне непроницаемыми. Временами машину слегка потряхивало, но в целом лететь было достаточно комфортно, гораздо приятнее, чем тащиться по земле. К тому же, завтрак и питательные таблетки тоже сделали свое дело, так что Гудерлинк чувствовал себя почти бодро, не считая ноющей боли в избитых при падении с откоса боках и плечах. Но это можно было потерпеть. Витторио и Алсвейг о чем-то негромко переговаривались впереди; слушать их становилось все невыносимее, потому что они снова обсуждали какие-то страшные, сводящие с ума своей безнадежностью события и вещи. Разум писателя отказывался воспринимать смысл этих разговоров, и наконец Гудерлинк задремал под едва слышное гудение двигателей.

Он не помнил из своего сна ничего, кроме ледяного голоса, произносящего одно и то же слово, раз за разом, монотонно и настойчиво. Слова писатель тоже не помнил, потому что звучало оно как-то иностранно, если не сказать иномирно. От чуждого языка становилось так жутко и холодно в груди, что сердце каменело и начинало зловеще замирать – и тогда Гудерлинк просыпался. Вокруг все оставалось тем же: сумрачный салон, тихий гул и едва заметное дрожание пола под ногами, только Алсвейг теперь, кажется, тоже дремал, а Витторио молча следил за игрой разноцветных огоньков на приборной панели… Писатель засыпал опять, в его снах что-то изменялось, но голос возвращался и опять внушал ему что-то, и страх снова вызывал пробуждение, похожее на паническое бегство. Наконец Гудерлинк проснулся окончательно и сидел несколько минут, ошеломленно помаргивая, прежде чем осознал нечто, от чего спина его мгновенно покрылась ледяным потом. Голос продолжал звучать наяву, вбивая в его мозг все то же непонятное, но парализующее своей жуткой инородностью сочетание звуков. Писатель хотел крикнуть, но только захлебнулся воздухом на вдохе. Все вокруг выглядело призрачным и нереальным, мало отличным от сновидения. Чувства были странно притуплены, все, кроме панического страха, так что Гудерлинк едва сдержал позывы внизу живота. Целых мыслей не было, только обрывки каких-то фраз и картин метались в мозгу, и он не мог понять, его собственные это фразы и образы или они навязаны ему кем-то, стремящимся вторгнуться в его мозг. Ему казалось, что он теряет рассудок, и он вдруг взмолился о смерти, обращаясь к некой силе, о существовании которой до этого момента даже не подозревал, да и теперь не знал, как ее правильно называть.

– Нет! Только не сойти с ума! Лучше сразу умереть! Пожалуйста, лучше пусть я умру!

Алсвейг повернулся в своем кресле и внимательно посмотрел на него. Что-то в его лице сказало писателю, что Алсвейг слышит то же, что и он. Почему-то стало спокойнее, оцепенение спало, хотя страх не перестал сдавливать сердце. Слух уловил, помимо привычного уже машинного гула, еще какие-то звуки. Что-то мерно и гулко ухало, сквозь затемненные стекла мерцали отблески зарниц.

– Начинается! – жестко крикнул Витторио. – Мы над линией фронта. Слышите голоса?

– Только один, – ответил Алсвейг.

– Не беспокойтесь, скоро подоспеют и другие. Старайтесь обращать на них поменьше внимания, лучше слушайте канонаду, хоть это и не самая приятная музыка. И молитесь, молитесь не переставая!

– Господи, Боже наш, спаси и сохрани!.. – громко начал читать журналист, откинувшись в своем кресле. – Отпусти нам грехи наши и огради нас от врагов наших…

"Гальпу" сильно тряхнуло и бросило в сторону.

– По нам стреляют? – с трудом выдавил Гудерлинк, и сам не узнал своего дрожащего голоса.

– Еще нет. Скорее, мы влезли в горячий сектор. Для радаров мы слишком низко идем. Лишь бы не попасть под осколки…

– Почитаем Тебя и взываем к Тебе, верные Твои…

Неистовый хор вдруг взорвался в салоне: перебивая и заглушая друг друга голоса верещали, выли, визжали так, что было невозможно ничего разобрать. И все же создавалось впечатление, что это связная речь, а не беспорядочный гвалт в зверинце, потревоженном пожаром.

– Что это за язык? Что они говорят? – кричал Гудерлинк, не замечая, как его собственный голос срывается на визг. – Что, что им от нас нужно? Кто…

– Господи, Боже наш…

– Они не люди, это не человеческая речь! Не пытайтесь понять, не вслушивайтесь!

Машина резко ухнула вниз, ремни больно сдавили и без того избитое тело.

– Господи, помоги… Господи! Витторио, нас подбили?

– Нет! Сейчас выровняемся, держитесь… Боже мой!

Вой и хохот невидимых существ раздирал перепонки. Лавина оглушающих, парализующих волю звуков обрушилась на троих мужчин в маленькой летающей машине. Гудерлинк чувствовал, как что-то течет у него изо рта – то ли кровь, то ли слюна, желудочные спазмы уже невозможно было контролировать, и он резко согнулся, сотрясаемый приступом рвоты. Алсвейг корчился на своем месте, изо всех сил зажимая руками уши. До писателя доносились отчаянные вопли, в которых тоже уже оставалось мало человеческого:

– Господи! Господи! Господииии!

Их швыряло то в одну сторону, то в другую. Грохота взрывов не было слышно сквозь галдеж целого сонма невидимых существ. Гудерлинка вырвало снова. Заставив себя выпрямиться и открыть глаза, он увидел только Алсвейга – все в том же положении, но уже, кажется, не способного даже говорить, только мычащего что-то. Пилота не было видно за спинкой кресла. "Гальпа", казалось, выровнялась, и вокруг за темными стеклами уже не так часто вспыхивали огни разрывов, но из-за воя и насмешливого блеяния писатель не мог состредоточиться и понять, хорошо это или плохо.

– Мы над морем! – крикнул Витторио. – Осталось еще немного потерпеть! Молитесь, не давайте им сбить вас с толку!

Гудерлинк прижался лбом к стеклу. Ему показалось, что он различает сквозь защитную полимерную дымку волны залива, широкую и подвижную водную гладь. Он слышал, как Алсвейг читает молитвы, повторяя одни и те же слова снова и снова, как закольцованная звуковая запись. У него даже немного отлегло от сердца…

Вдруг новый всплеск ужасной какофонии оглушил его – и не только его. Гудерлинк увидел, как Витторио приподнялся в своем кресле, насколько позволяли ремни безопасности, как будто хотел выпрямиться в полный рост, потом вдруг задергался, словно прошитый автоматной очередью, и, рухнув назад, снова пропал из виду. В тот же момент машину затрясло; "Гальпа", резко клюнув носом, пошла вниз.

– Франк, мы падаем! Франк! Франк, сделай что-нибудь!

Алсвейг здоровой рукой рвал застежки ремней на груди. Писатель судорожно принялся расстегивать свои, но преуспел в этом еще меньше: он и до половины не освободился, а Алсвейг уже втиснулся в кресло пилота, подмяв Витторио, и щелкал кнопками. Над его головой истерически мигало аварийное табло.

– Господи! – звал Гудерлинк, сам едва понимая, что говорит. – Господи, помоги нам! Боже мой, ну пожалуйста!

Нечеловеческий хор продолжал неистовствовать, но они уже почти не слушали его, занятые борьбой за собственные жизни. Видимо, у Алсвейга что-то получалось, потому что они до сих пор еще не ткнулись в землю и не превратились в огненный шар. Двигатели искалеченного осмобуса теперь выли не хуже невидимых врагов, в воздухе салона едко запахло горящим пластиком.

– Боже мой, что же с нами будет, что?..

"Гальпа" сбрасывала скорость. Писателя трясло. Он ничем не мог помочь Алсвейгу, потому что, неизменно наделяя своих героев умением водить всевозможные наземные и воздушные аппараты, сам так и не удосужился освоить ничего, кроме маленькой "мистерии-стрекозы", позволявшей худо-бедно передвигаться по городу. Поэтому теперь он сидел, трясся в панике и повторял прерывающимся голосом какие-то на ходу выдуманные молитвы, скорее всего, не имевшие с настоящими ничего общего. Он не мог бы даже сказать, надеется ли он в действительности на помощь свыше или просто твердит их, чтобы меньше думать о смерти. Это продолжалось, как ему показалось, очень долго.

– Садимся! – крикнул Алсвейг. Его голос прозвучал неожиданно громко. Гудерлинк едва успел осознать, что вой и омерзительные вопли стихли, как машина коснулась земли и он, плохо пристегнутый, ударился виском о толстое стекло и прикусил кончик языка. "Гальпу" подбросило вверх, и только потом она окончательно встала на твердую землю. Алсвейг продолжал сидеть, глядя прямо перед собой, видимо, еще не веря, что ему удалось посадить раненую машину.

Гудерлинк с грехом пополам освободился от ремней и пробрался к нему. Журналист неловко скорчился в пилотском кресле, большую часть которого занимала массивная фигура Витторио. Глаза пилота были полуоткрыты, из-под опухших багровых век виднелись белки, красные от крови, растекшейся из лопнувших капилляров. Из уголка приоткрытого рта тянулась темная блестящая струйка, а кожа, еще недавно смуглая, теперь была сине-багрового оттенка, как у удавленника.