Текст книги "Хватайся! Рискуй. Играй. Умри (СИ)"

Автор книги: Max Austen

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 2. Я уйду – они забудут

Кристи Стоун направляется к барабанам. Сегодня наша ударница и вокалистка опять в странном наряде: джинсовый лифчик с распущенными толстыми нитками до пупка и цыганской пестрой юбке. С длинными красными волосами она чем-то похожа на Джен Леджер. Жаль, она не Джен. Та ударница из группы Skillet очень милая, добрая… В общем, настоящий ангел. Наша Кристи, она же Евгения, не такая. Адское создание. Вредная, стервозная двадцатитрехлетняя дама с характером.

Пятое ноября, воскресенье. 18:57. Один из лучших нижегородских клубов. Наш выход ждут с минуты на минуту примерно две тысячи человек.

За прошедшие четыре дня я был сам не свой. Держать шокирующую информацию при себе очень нелегко. И начал принимать обезболивающие. Раньше чувствовал себя лучше, так как не знал о недуге и гнал плохие мысли прочь. Но теперь, когда рак постучался в мою поджелудочную со словами «Здрасьте, а я тут давно живу», здоровье резко стало ухудшаться.

Настя, она же Кейт Остин, она же моя бывшая девушка, подходит ближе. Этим вечером она как никогда привлекательна. Черно-красное готическое платье, высокие каблуки, коса волос темнее ночи, черные тени, идеальные сочно-красные губы. Богиня Смерти. Великолепна.

Еще ближе. Целует в левую щеку.

– Удачи нам.

Кажется, ее шаги услышала публика. Сегодня она зажжет.

– Эй, у тебя помада на щеке.

Эндрю хлопает по плечу. Он выше моих ста восьмидесяти сантиметров, и я опять чувствую зависть. Перед концертом он взъерошил каштановые волосы. Надел кожаные джинсы и…

– Что это? Кожаная футболка?

Так с ходу не разберешь.

– Да. Полмесяца назад купил, для тура берег. Круто, правда?

Эндрю идет на сцену. Сегодня он хочет быть плохим парнем.

Аня, крепко держа гитару, проходит мимо. Как бы ни было жарко и душно, на рок-концертах она почти всегда в одних и тех же кедах, джинсах и коричневом шерстяном свитере.

– Тебе идет поцелуй на щеке.

Влад, как обычно, одет по настроению. Черные сильно зауженные брюки и толстовка с сумасшедшим принтом из синих и зеленых объемных геометрических фигур.

Он целует меня в правую щеку. Задумчиво смотрит на нее.

– Для симметрии она могла бы и здесь оставить след от помады.

Влад знает о моей особой любви к Насте. А я знаю, что, если не я, он и она просыпались бы в одной постели.

Кристи, наблюдавшая краем глаза за нами, громко, так, чтобы люди в первых рядах услышали, кричит:

– Для симметрии ты его еще в рот усосал бы!

И Влад, он же бисексуал, действительно целует в губы.

Отлично. Я уже представляю себе газету в руках с броским заголовком «Парни из группы Bish-B поцеловались на сцене. Что это: пиар-ход или любовь?». И плевать, что нас никто, кроме Кристи, не увидел.

Толкнув его к сцене, я направляюсь к микрофону. На мне жилет из тонкой шерсти, шерстяной свитер, брюки из хлопка и кашемира, замшевые ботинки.

Да, я выгляжу привлекательно. Но все это не имеет смысла.

Для окружающих я – парень в оранжевой одежде и темно-коричневой жилетке.

Я столько времени уделял выбору одежды. Столько часов жизни ушло на то, чтобы выбрать, какую футболку купить для дня рождения Насти. Какие брюки носить летом, чтобы не очень жарко и очень модно. Какой цвет рубашки сочетается с подаренным кем-то галстуком. Что лучше меня охарактеризует: оксфорды, дерби, корреспонденты, челси, мокасины, броги или монки?

Как же это глупо.

Но еще глупее выглядим сейчас мы вместе на одной сцене. Наверное, какой-нибудь журналист, попавший на концерт по заданию и не знающий о нас ничего, думает: «Девушка в свитере, какого лысого ты забыла на сцене рядом с готик-вумен?». Смотримся абсурдно.

Мы даже не похожи на рокеров и металлистов.

Мы приняли индивидуализм как религию.

– Тише ты, а то мама услышит!

Мне было одиннадцать лет, когда я, в один из сентябрьских вечеров, перебирался в окно второго этажа дома одноклассницы Маши.

С левой стороны от дома – лес. Я слушал, как деревья качаются под сильным ветром. С правой – небольшое озерце. Лягушки не переставали квакать. Позади меня – шум кузнечиков.

Ночь жила. И мы жили

Маша помогла мне упасть на пол, но колени все равно ушиб.

– Ты зачем пришел?

Взгляд Маши растерянно бегал. Такой встревоженной я ее никогда не видел.

– Так ведь обещал, помнишь?

– Ах, да. Но сейчас тебе лучше уйти.

– Почему?

– Я… Я кое-что придумала. Мне больше не нужна помощь.

– То есть ты вот просто так выкинешь меня на холод собачий?

Маша посмотрела в окно и вздрогнула. Кажется, чего-то испугалась. Она немного помолчала, вероятно, решая про себя важную задачу.

– Если хочешь переночевать, то с одним условием. Согласен?

Жизнь научила меня не идти на сделку с чем-то тебе неизвестным. Но я решил, что Маше можно доверять. Поэтому кивнул.

– Ты ни в коем случае не должен выходить из комнаты до самого утра. Даже если я куда-то выйду. Или если услышишь что-то странное.

– Договорились.

Я упал на кровать.

– Так значит тебе точно не нужна помощь? Тогда спокойной ночи.

Повернулся к стенке и довольно быстро заснул.

Начало сентября, и, как всегда в это время года, я сильно устал.

Маша – самая странная девочка, которую знал. Она очень хорошо рисовала. Лучше всех в нашем классе. Но рисовала черепа, вырванные глаза, страшных монстров, кровь. Ее рисунки завораживали и пугали. Преподаватели переживали. Ведь у нее налицо проблемы с психикой.

С ней никто, кроме меня, из сверстников не общался. Мне же было пофиг на странности.

Поэтому этой ночью я чуть не погиб.

Проснулся от невыносимого жара и странного грохота. Открыв глаза, я мгновенно запаниковал. Языки пламени, словно змеи, извивались, пытаясь меня ужалить. Кажется, горел весь дом. Что-то начало рушиться. Где-то завыла сирена. Поваливший в лицо дым перекрыл мне дыхание.

Что было дальше – не помню. Амнезия.

Я пришел в сознание спустя одиннадцать дней в ожоговом отделении нижегородского института травматологии и ортопедии.

Вечер дышит. И мы дышим

– Он нажал на крючок,

А выстрела нет.

Он свободы сынок,

Тающий снег.

«Снег» в куплете мною раздается чуть ли не воплем. Так проверяю эффективность беруши.

Помню, как родственнички переживали за меня, узнав о пожаре. Одиннадцать дней в коме: три дня в Казани, остальные – в Нижнем Новгороде. Сколько людей за меня переживало. Многих я даже не знал. Они молились, ставили свечки, уверяли внезапно протрезвевшего отца, что все со мной будет хорошо. Он выживет.

Первая клиническая смерть. Врачи говорят – Максим, мол, труп. Не спасти. Отец дает им взятки. Они что-то пытаются сделать.

Вторая клиническая смерть. Врачи разводят руками. Снова взятки.

Богатый родственничек, странно, что у меня такой есть, договаривается, чтобы меня доставили на вертолете в Нижний Новгород.

– Он зарядил барабан,

Один из шести, —

И должен, дав по ушам,

Выстрел жизнь унести.

Четыре года после пожара я лечился в Нижнем. Сначала в ожоговом отделении. Я получил ожоги на подбородке, левом плече, обоих кистях и правой лопатке. По какой-то причине ноги перестали слушаться. Три месяца учился ходить. Ездил на коляске.

Потом в отделении реконструктивно-пластической хирургии, сокращенно РПХ. Необходимо было восстанавливать сухожилия, без которых кисти отказывались разгибаться и сгибаться самостоятельно. Также было необходимо восстановление плеча, из-за которого не мог полностью поднять левую руку. Сгоревший подбородок ничуть не меньше заботил меня и специалистов, которым я отдался на растерзание.

– «Но нет-нет-нет-нет-нет,

Я все еще жив! Я все еще жив!

Я буду жить так, как

Никогда и не жил.

Но только дайте еще-ще-ще-ще-ще

Выстрел один».

Мною владели замечательные врачи. Я каждый год отправляю им подарки. Чтобы помнили о спасенной жизни музыканта.

Именно в РПХ я флиртовал с тридцатишестилетней медсестрой, ласково называя ее «сестренкой».

Именно в РПХ меня чуть не изнасиловала сорокалетняя женщина, больная гепатитом и ВИЧ.

Продолжаю петь, прохаживаясь по сцене и всматриваясь во внимательную толпу:

– Он губы сжал,

Проглотив слюну.

Но дан еще шанс

Пожить на свету.

Именно в РПХ я познакомился с некоторыми лучшими друзьями.

Именно в РПХ я подрался с двадцатисемилетним агрессивным кавказцем, склонявший пятнадцатилетнюю девушку к сексу.

Именно в РПХ я за чужой счет трахнул проститутку.

А однажды я скомпрометировал перевязочную медсестру, показав другим медсестрам ее неприличные фото.

Благодаря ежедневной практике с соседями по палате мне нет равных в карточных играх и матерных перепалках.

Именно в РПХ я обрел дом, в котором мне всегда рады.

За исключением той медсестры, чьи откровенные фото я без стеснения показывал ее коллегам.

Я отступаю к Кристи, мелодично ударяющей по барабанам и тарелкам.

– Он свободы дите,

Но не может сам

Надеется, что

Случайность его отдаст небесам!

После повтора припева Кристи встает со стула, я передаю ей микрофон, а она мне – палочки. Рокировка. Меняемся местами.

Тишина.

Падаю на стул. Мы отыграли три композиции. Впереди еще восемнадцать. Раз, два. На счет три я жму на педаль бас-барабана.

Мне пятнадцать. Туалет отделения реконструктивно-пластической хирургии. Одна кабинка. Два унитаза. Макс Остин сел на унитаз.

Белые полы, стены, дверь. Ослепительный свет ламп. Тишина.

Я только расслабился. Приятно сбежать от шумных соседей и медсестер в спокойный и, если не считать одну кабинку на двоих, уютный туалет.

Дверь открылась. Вошел парень на вид шестнадцати лет

Он прошел рядом, приспустил шорты и сел на соседний унитаз.

– Меня Андреем зовут.

Он протянул руку. Не знаю, заметил ли он мои поднятые от удивления брови. Я пожал руку, представился.

– Ты веришь в магию?

Страннее вопросов в туалете мне не доводилось слышать.

– Эм. Ну да. Даже думаю, что сам являюсь экстрасенсом.

– О, я тоже экстрасенс!

Он восхищенно взглянул на мою левую кисть.

– Здорово тебе зашили. Шрамов почти не будет.

Я почувствовал неудобство. Андрей не подозревал, что Максим не самый открытый человек. Такой неожиданный разговор в туалете для меня явление необычайнейшее.

Он спросил:

– И что ты умеешь?

– Эм. Видеть ауру.

– О, здорово. Научишь? А то стараюсь, но ничего не получается. Ты в какой палате живешь?

Я даже спрашивать не стал, почему он употребил слово «живешь» и, уж тем более, почему он считает, что видеть ауру можно научиться.

– В двести седьмой.

Он подтерся бумагой, поднялся, натянув шорты, смыл за собой.

– Отлично, я к тебе через часик загляну.

Кто бы мог подумать, что тот самый Андрей, с которым довелось познакомиться в туалете, станет моим лучшим другом, коллегой и таким же, как я, недоэкстрасенсом.

Мы доигрываем шестую композицию. Несмотря на обезболивающие, которые принял перед концертом, мне все равно нехорошо. Чувствую слабость.

Мне кажется, что палочки вот-вот выскользнут из рук.

Я не должен этого допустить.

Я стараюсь.

Влад присаживается перед зрителями. Музыкальное сопровождение, кроме клавишных, плавно исчезает. Он тихо допевает:

– Небо с дождем,

Солнце с луной,

Свет в темноте…

Что мы найдем,

Что мы увидим

В нашем конце?

И тишина.

Где-то аплодируют зрители.

Я отдаю место за барабанами Кристи, а сам направляюсь к стойке с микрофоном.

Чувствую тошноту.

В клубе очень душно.

Две тысячи глаз смотрят на меня. Замечают ли они, что что-то не так? Они – люди, ради которых я, превозмогая боль, буду выходить на сцену до самой смерти. Потому что они меня уважают, ценят и любят, а я отвечаю взаимностью.

Взглядом слежу за ними, вслушиваюсь во вступительные риффы Влада. Начинаю.

– Живой.

Он смотрит сквозь меня

Чья стерта жизни линия.

Голос дрожит. Эндрю недоумевающе бросает на меня взгляд. Стараюсь петь ровно.

– Слепой.

Мне легче думать, что он незряч,

Что я еще горяч.

Но он

Молчит со мной

Словно я…

Отстраняюсь от микрофона, делаю глубокий вдох. Выдох

– … не живой.

Слушатели наблюдают за моими движениями. За тем, как двигаются губы. Как рука держит микрофон. Точно так же они внимательно следили за Юрой, когда он пел эту песню. Они жадно ловили каждый звук. Уносились в бесконечность, но всегда возвращались, когда песня заканчивалась. «В двух мирах» – единственная композиция с альбома «Шрамы», записанная с участием Юры. Вот он как раз ушел в бесконечность. Навсегда.

– Я ступаю по асфальту в двух мирах,

Слышу шепот, а они чувствуют мой страх.

Я все верю, что не поздно назад

Найти дорогу, хотя бы наугад.

Только больше окружаю себя тьмой

Теперь знаю: я точно…

Наверное, я перенапряжен. Следует расслабиться. Ну же, давай, Макс, что с тобой?

Максим Волков счастливый человек, нельзя отрицать. По мнению одного русского философа, счастливыми могут быть только те люди, которые способны на это ощущение. Если они не способны, им ничто не поможет. Ни деньги, ни слава, ни любовь – всегда будут несчастливы. А способные будут счастливыми всегда. Несмотря ни на что.

И я счастлив.

Но под прицелом тысяч взглядов сейчас понимаю, что меня так или иначе забудут. Потому что мое место займет кто-то другой, возможно, даже более талантливый, чем я.

Как Влад заменил Юру, так заменят и Макса Остина.

Я уйду в небытие.

Пропускаю первую строчку второго куплета.

– Зеркало занавешено платком

К нему стремлюсь я босиком.

Говорят, подсознание может исцелить тебя от чего угодно. Даже от рака.

– Рукой

Срываю, но вижу пустоту —

Ступил за черту.

Нужно лишь поверить в свое выздоровление. И использовать некоторые укрепляющие методики.

– Но я

Не обрету покой,

Ведь верю

Что живой.

Я представляю образно, что мой голос перестает дрожать, тошнота уходит, что стою в здоровом кругу, сотканном из желтого цвета, становится тепло. Это называется цветомедитацией. И мне действительно становится лучше.

– Самое большее, что мы можем сделать в жизни – пожертвовать собой.

Юрий Духов, четырнадцатилетний загорелый мальчик, деревянной расческой в тонкой руке приводил в порядок длинные черные волосы. Он стоял перед зеркалом нашей двухместной палаты.

Валяясь раздетым в койке, я в это время дочитывал «Евгения Онегина». Левая кисть, соединенная толстым лоскутом кожи, похожим на сосиску из человеческого жира, пришита к животу. Это называется миграцией стебля Филатова. Я лежал, мучаясь от невыносимой жары, а Юра бродил по палате, то и дело поглядывая в зеркало, продолжал размышлять вслух.

– Я тебе говорил, что люблю папу? Он алкоголик, и он выкинул меня из дома. Но я все равно приду к нему на помощь. Потому что готов пожертвовать собой, чтобы он жил.

Мне пришлось оторваться от книги, чтобы прокомментировать глупую реплику.

– Бред. Посмотри на родителей одноклассников. Вот они заслуживают любви. Но никак не твой отец, и уж точно не мой.

– Но что плохого в помощи ближнему? Мне несложно помогать папе в трудные времена.

– Ты просто не знаешь, что такое отдавать всего себя ради никчемного недочеловека. А я познал. И, скажу тебе, ты еще возьмешь свои слова обратно.

– Как ты можешь так говорить о том, кто тебя растил!

– Грубо говоря, меня растила улица. Как ты можешь говорить о том, в чем не разбираешься? Ты когда-нибудь искал пьяного папашу по всему городу, а найдя, тащил домой?

– Пару раз…

– Пару раз не в счет. Я делал это сотню раз. Тебе приходилось раздевать и укладывать спать алкаша? А думать каждый день, чего приготовить бы съестного?

– Нет.

– Приходилось сбегать из школы и идти вместо отца работать, чтобы его не уволили?

– Нет…

Я добился цели. Теперь Юра сомневается в своей правоте. Наступило молчание. Через некоторое время Юра прыгнул на соседнюю койку и заявил:

– Отец меня очень часто бил. Я терпел.

– Теперь у тебя есть настоящая семья, забудь об алкоголике. Кое-кому повезло, но он этого не замечает. Хотелось бы оказаться на твоем месте.

Юра покосился в мою сторону. В его темных глазах мелькнуло понимание.

– Ты хочешь быть частью моей семьи?

– Мне всего лишь хочется, чтобы кто-то меня любил.

– Разве тебя никто не…?

– Никто. Когда я попал сюда, в больницу, знаешь, сколько родственников обнаружил? Тьму. Многих я даже не знал. Все переживали. Ну, я так думал. А какая-то троюродная сестра, которую и в жизни не видел, писала мне письма. Но прошло больше двух лет, и где все они теперь? И где они были раньше, до пожара, когда я жил как дикарь? Им дела до меня нет. Они привыкли, что девять месяцев в году Максим где-то там лечится.

– А мама?

– Ни письма, ни привета. За все время ни разу не навестила.

Юра лег на спину, поднял забинтованную правую руку. Он лежит в РПХ после того как дурной папаша вылил ему на кисть кипяток из чайника. Внимательно рассматривая бинты, он произнес:

– Я свою мать почти не помню.

Однажды она пошла в школу, чтобы забрать сына-первоклассника домой, но умерла по дороге. У нее просто остановилось сердце.

Нам по четырнадцать. О чем обычно общаются сверстники из благоприятных семей? Чем они обычно занимаются?

Прозвенел будильник. 11:35. Юра вскочил, чтобы пойти на гипербарическую оксигенацию, проще говоря, барокамеру. Я же поднялся, чтобы схватить с подоконника зажим и пережать нижнюю ножку филатовского стебля, у самого живота. Когда Юра схватил простынь и вышел из палаты, я нацепил на себя зажим. Почувствовал жуткую боль, словно к телу прикасается раскаленное железо. И так каждый день три захода по шестьдесят минут. Это называется тренировкой стебля Филатова для последующей миграции.

Чувствую боль в области печени, может чуть ниже. Хорошо, что не такую сильную. Не загибаюсь. Но молчать о своем состоянии больше не имею права.

Двенадцать песен отыграно. Я с Владом допеваю тринадцатую.

Люди слышат мой уверенный, четкий голос:

– Каждый у природы берет

То, чего жаждет непростая душа.

Люди слышат мягкий, словно укрывающий одеялом, голос Влада:

– Потому как знает, что точно умрет,

Когда догорит дедлайна свеча.

Под улюлюканье и радостные возгласы посетивших концерт вкладываю микрофон в стойку. Я говорю:

– Ребят. Все, кто здесь собрался. Перед следующей песней хочу сделать небольшое заявление.

Все замолкают. Друзья внимательно смотрят на меня. Никаких заявлений в плане не было.

– Я рад вернуться на сцену после продолжительного отпуска и готов заниматься творчеством до самой старости, еще лет эдак пятьдесят, но… Боюсь, что у вселенной на мой счет другие планы.

Пот течет по телу ручьем. Ничего не слышу.

Напряженная тишина.

Черт, как же душно.

Не секунды, а вечность.

– Совсем недавно, друзья…

Не знаю, как сказать им правду.

Они смотрят. Они все смотрят на меня.

Волнение. Кажется, невозможно не услышать, как бьется мое бешенное сердце.

Путаюсь в словах и дышу в микрофон.

– Рак. У меня рак.

Я не собирался это говорить. Слова сами вырвались на свободу, освобождая душу от тяжелого груза.

Эти взгляды. Кейт «Что ты несешь?!». Эндрю «Нет, только не ты». Кристи «Опять твои шуточки, Макс». Влад «Как ты мог такое скрывать?». Опущенная голова Анны.

Поднятые головы зрителей из танцевального партера. Вижу телефоны, записывающие выступление. Вижу плакаты с признаниями в любви. Плакат с лицом Юры и словом «Помним».

– Рак поджелудочной железы. Пять месяцев или год. Все, что мне осталось.

Говорю:

– Я счастлив, что вы у меня есть. Вы – моя семья.

Говорю:

– Спасибо за все это время, что были рядом. А теперь давайте вспомним тех, кого уже нет с нами.

Беру с пола бутылку минеральной воды, полоскаю рот, делаю глоток. Готовлюсь исполнять песню «Слезы Юрия». Песню о том, как парень, разочарованный обществом и бессмысленной жизнью, решается на суицид.

Возвращаюсь к микрофону, добавляю:

– И простите, если сегодня лажаю.

Начинаю тихим голосом:

– Стою босиком я на снегу,

Мне холодно – значит, живу.

Сегодня домой я не приду,

С этой зимой точно умру.

Эндрю, голова нашей группы, не решается прикасаться к бас-гитаре. Он еще смотрит на меня. Шокирован, понимаю. Влад, Кейт и Анна – они переглядываются, не знают, что делать.

Где звук? Я должен петь без музыкального сопровождения?

Можно ли сорвать концерт, сообщив новость о неизлечимой болезни?

Кристи берет на себя смелость, ударом по райду дает знак всей группе, что надо продолжать.

Глава 3. Подари жизнь

Шум в плацкартном вагоне. Где-то за стенкой взрослые люди хлещут водку, смеются, хотя нет, не так, ржут во всю глотку. Водку, глотку. Я – рифмоплет. Мне не изменить себя, да этого и не хочу. Я желаю изменить общество. Но этот долгий, сложный процесс мне одному не под силу.

Еду в Арзамас, к бывшей лучшей подруге, к Кате 3.5. Мы не общались два года. Даже не знаю, не переехала ли она в другой город. Но точно знаю, что впустит к себе того, с кем когда-то делила мечты.

Сегодняшний концерт был потрясным. Мы доиграли оставшуюся часть как истинные профессионалы. И это заслуга Кристи – той, кому больше всех плевать на меня. С ее легкой подачи все сделали вид, что ничего не произошло.

Смотрю в окно поезда, хоть там ничего, кроме темных силуэтов деревьев и кустов, не видно. Из кармана брюк раздается вступление песни «Fairytale» группы Elysion. Звонит Влад.

Ребята не знают, куда Макс Остин исчез. Мы и словом не успели обменяться, как я умчался на вокзал сразу после завершающей концерт песни. Вероятно, ребята переживают.

Достаю смартфон и отвечаю на звонок. Говорю, что уехал к подруге и вернусь только завтра. На этом разговор заканчивается.

Им нужно время, чтобы принять и осмыслить новость. Потому и уехал. Я сам поначалу не верил, но врач оказался убедителен. Никаких ошибочных диагнозов. Рак. Он сказал, что мне повезло. Мол, симптомы появились только на последней стадии – меньше мучиться придется. Хотя, по его словам, все равно следует ожидать таких болей, что даже двинуться с места не смогу. Пока метастазы глубоко только в печени, а скоро они проникнут и в другие органы. Но что самое удивительное – сейчас я чувствую себя вполне живым и способным к какой-либо деятельности. Только легкая слабость и боли – с этим уже когда-то сталкивался.

И вот чем я хочу заниматься в последние дни жизни? Чем?

Дальше вопросительного знака лишь пустота.

Обычно в поезде я пишу стихи или тексты песен. Но на сей раз в вагоне слишком шумно: пьяные взрослые и кричащие дети. Русские не могут без бутылки. Всегда в любом вагоне одно и то же. Проводники и полиция на запрет распития алкогольных напитков в поездах так же закрывают глаза.

А еще я чувствую грусть. Почти неразличимые контуры флоры за окном нагоняют легкую безысходность.

Хочется заплакать.

Ну вот. Пять дней держался, а прорвало только сейчас. По крайней мере, теперь признаю, что плачу, нет, не так, реву.

Думаю о Владе, Насте. О тех, кого люблю. У меня есть огромное количество замечательных друзей. Но еду не к ним, а к той, с кем поссорился два года назад. Может, она съехала, и дверь мне не откроют? Может, ее уже нет в живых? Я еду в неизвестность.

Все мы туда едем.

Летняя сессия на втором курсе.

Чьи-то руки сзади обхватили мою шею. Я вцепился в рукава противника, благо, они у него были, потянул от себя, сам наклонился, правой ногой сделал шаг вбок и назад, левой ногой поставил подножку. Руки освободили из объятий, противник упал. Передо мной лежал двоюродный брат Игорь – мускулистый темный блондин девятнадцати лет от роду.

– Чего тебе?

Мой тон дал понять, что я настроен агрессивно. Но он оказался не менее злостен.

– Я тебе говорил, что будет, если ты заговоришь с Аксиньей?

– Чего?

Я рассмеялся. Сказал:

– Акси – моя лучшая подруга, и не тебе решать, с кем ей общаться, понял?

– Ну, а я ее парень, так что решать как раз мне.

– В таком случае жди, когда она тебя бросит.

Игорь плюнул на мои кроссовки. Я встретился с ним взглядом. Сдержал злость.

– Агрессией не возьмешь. Аксинья умная девочка, как-никак, журналистка, предоставь ей самой решать. В конце концов, она вообще не имеет никакого отношения к нашей вражде.

Его ноздри постепенно с силой раздувались.

– У тебя есть девушка?

– Есть, и что?

– Представь, что я с ней общаюсь. Тебе приятно будет?

И я снова рассмеялся, в этот раз еще громче. В безлюдном месте маленького города Елабуги можно позволить такую малость.

С Игорем войну начал я. Потому что еще на первом курсе он не вернул долг в размере шесть тысяч рублей. Вроде такая мелочь, а не по-братски кидать на деньги. За все это время мы успели многое натворить. Я рассказал всем, кто его знает, что он трахает мужиков, даже предоставил доказательства. Он в ответ меня обокрал, забрал самые дорогие душе вещи: подарки друзей. Я спалил машину. Он украл мотоцикл. Я рассказал другому нашему брату Леше, что Игорь заделал его жене двух детей. Игорь поджег дом Юры, она же дача, в котором я собирался жить.

Игорь подошел вплотную, уткнулся лбом в лоб.

– Еще раз повторю: даже то, что вы учитесь вместе, не дает вам права общаться. Снова увижу – убью.

Как только Аксинья решилась на отношения с преступником? Для меня остается всегда загадкой. Хотя это же она. Безумия – ее конек.

Полночь. Стучусь в квартиру 36.

Жаль, что Акси все-таки не рассталась с Игорем. К добру их отношения не приведут.

Дверь открывается. И вот передо мной Катя 3.5, или же Екатерина Манчкина. Блондинка с толстой попой и грудью третьего с половиной размера. В белых трусах и майке.

– Макс! Что… Но как? Зачем?

Будь напротив меня зеркало, увидел бы я свою широченную улыбку.

– Много вопросов. Могу зайти?

Она впускает в однокомнатную квартирку.

– Ты одна?

– Я вообще-то спала. Зачем ты пришел? Что-то случилось?

– Мне лучше присесть. Желательно, чай.

Катя 3.5 запирает дверь и идет на кухню, я следом. Она разогревает чайник.

– Макс? Я слушаю.

Я сажусь на табурет и говорю:

– У меня рак.

Она молчит, словно это не новость.

– Через пять месяцев меня не станет.

С минуту царит молчание. Затем Катя 3.5 дает голос:

– И ты приехал, чтобы сообщить мне это?

Усмехается. Добавляет:

– Как же ты похудел! Может, торт? А то остался со вчерашней пьянки.

Подруга лезет в холодильник, я наконец за долгое время чувствую голод.

– Что мне делать? О раке поджелудочной я узнал только неделю назад.

Она достает торт на огромной тарелке, подает. Ищет чистую ложку, не находит. На кухне бардак. Рядом с тортом кладет вилку.

– Ты же всегда знал, что умрешь в двадцать три года. Так почему так шокирован?

– В двадцать три, я полагал, женюсь. А считал, что умру в двадцать шесть лет.

Чувствую вкус почему-то горького торта, а подруга отмахивается:

– Какая разница. Ты и мечтал умереть молодым. Что изменилось?

И правда? Почему я раньше не думал о том, чего добьюсь до двадцати шести лет? Почему жил так, словно впереди ждали десятки лет жизни, хотя понимал, что каждый миг может быть последним?

– Хочется… жить.

Катя 3.5 громко смеется.

– И не сомневалась.

В две чашки Катя 3.5 наливает чай. Садится рядом.

– Зачем отрастил волосы? Так ты похож на бабу.

– Если не нравится, можешь состричь.

Антону восемь лет – он на три года младше меня. И ему срочно нужно было научиться быть вежливым. Пока не поздно.

– Когда тебе что-то дарят, ты должен сказать «спасибо».

Он непонимающе поднял на меня взгляд.

– Зачем?

Мы шли по солнечной стороне улицы. Тридцатиградусная жара заставила купить себе и Антону мороженое. Хотя, помимо этого, я купил ему семечек. Он думал, я ему нянька.

– Потому что всегда надо давать что-то взамен. Не можешь чего-то дать – ответь добрым словом.

Антон – младший брат Анны Матвеевой, вполне порядочной девочки. Поэтому, я диву давался его невоспитанности. И вот ее братец хмыкнул.

– А сам ты воруешь!

– Откуда знаешь?

– Анька рассказала, как вы вместе один дом обокрали.

Было дело. И вроде не один дом, а два. Или два с половиной, если считать украденные кирпичи в обжитом бомжами помещении.

– Да. Но знаешь, прежде чем вынести магнитофон, мы написали хозяину записку с благодарностью и оставили ее на видном месте. Какая-никакая, а благодарность.

Антон вытер липкие руки о майку, прищурившись, посмотрел на солнце. Перевел взгляд на меня, спросил:

– Значит, когда вырастешь, ты станешь вежливым вором?

Не знаю, почему мне сейчас так хорошо. Я сижу на стуле в коридоре, Манчкина орудует ножницами и машинкой для стрижки волос. Как и полагал, она приняла меня. Несмотря на двухлетнюю ссору, даже обрадовалась встрече. И это доказывает, что у нас есть особая связь.

Катя 3.5 улыбается. Спрашивает:

– Каким хочешь быть теперь? Я про предоставленное судьбой время.

– Счастливым. Не подумай, я счастлив, но у меня были цели, из-за них чувствую себя менее счастливым.

– И какие же это, интересно?

– Я планировал учредить рок-журнал, стать его главредом. Желал научиться какому-нибудь боевому искусству, например, джиу-джитсу, тхэквондо, пигуацюань, тайцзицюань. Хотел выучиться на психолога.

– И как же музыка?

– Нельзя ограничивать себя чем-то одним. Помимо уже перечисленного, в списке целей есть написание биографии…

Понижаю голос. Тишина и странная, чуть ли не интимная, атмосфера заставляют меня делиться самым сокровенным. Говорю с печальной нотой:

– Я представлял себе будущую жизнь. Это двухэтажный дом, две собаки – немецкая овчарка и хаски. Всегда видел такую картину: вот жарю шашлыки в огороде, а вокруг себя слышу смех сыновей-близнецов и гавканье псов, Настя подходит ближе с дочерью на руках… Но такое будущее рухнуло, когда мы расстались.

А ведь я продолжаю любить Настю.

– И тогда ты пустился во все тяжкие?

Катя 3.5 ухмыляется. Понимаю, о чем она. После расставания с Настей, или же Кейт Остин, я около трех месяцев вел неразборчивую половую жизнь. Случайный секс помогал забыть о будущем, которое я рисовал. Странно, что Катя 3.5 знает о моих похождениях.

Вздыхает.

– Не завидую тебе, Максим. Но знаешь, что? Еще есть время, чтобы чего-то достичь, не ставь на себе крест. Не поддавайся окружающим, ведь они вычеркнули тебя из списка живых.

– С чего ты взяла?

– Ты присмотрись.

Мы молчим.

Что, если она права? Если друзья теперь будут считать меня ходячим мертвецом? Это причинит мне больше боли, чем какая-то опухоль.

– Если не говорила, то знай: когда моя мать узнала, что у отца рак, она его бросила. Сказала, что ей следует думать о будущем. Ты представляешь, каким ударом это для него стало?

Она продолжает:

– Не дай им сломить тебя. Не будь рабом своих эмоций… Я закончила.

Катя 3.5 скидывает простынь, я поднимаюсь и смотрю в зеркало. Новая прическа настолько коротка, что чувствую некую свободу и окрыленность. Отворачиваюсь, тащу стул на кухню. Подруга бросает простынь на пол в туалете. Идет следом и говорит:

– Макс. Знаешь, что нам было бы неплохо сделать? Заняться сексом.

Поворачиваюсь, не верю услышанному. Стул по-прежнему в руке. А Катя 3.5 объясняет:

– Мы знаем друг друга очень давно. Я одинока, да и ты, судя по постам в социальных сетях, тоже. Почему нам этого не сделать?

Кажется, она серьезно. И я совершенно точно смущен.

– Ох, Катя. Не лучшая идея.

Блондинка с хорошими формами подходит, отнимает из моей руки стул, ставит его на место.