Текст книги "Приютка (СИ)"

Автор книги: Марфа В.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

«А то попадет нож в руки – кто знает, чем дело кончится», – подумала генерал, – «Она и с голыми руками на людей кидалась».

Тем временем, за эти месяцы Анна слегка успела подостыть. Девица решила, что отныне политических она будет просто тихо ненавидеть. О том, что девушка сама политическая, Анна скромно решила забыть.

К августу 1887 года Анна Рядченко уже вовсю раскрашивала игрушки, и ей доверили вырезать что-то из дерева самостоятельно, в отдельном помещении и при отсутствии других заключенных.

– Рядченко нож в руки давать только при отсутствии других заключенных, – сказал начальник централа, – Мало ли что. Еще нам убийства в централе не хватало, оправдываться замучитесь, как такое допустили.

В это время Анну перевели из одиночной камеры в общую, так как и девушка не раз просила поселить ее хоть с кем-нибудь, и руководство централа видело, что заключенная начала успокаиваться.

Впервые переступая порог общей камеры, Анна немало волновалась.

– За что на галеры* попала? – спросили ее каторжане, ждавшие этапа в Сибирь.

Вздохнув, Анна начала длинный отрепетированный рассказ о том, что она по малолетству и глупости увела любимого коня у деревенского старосты, поехала кататься по окрестным лесам, где ее и ограбили разбойники, и увели коня уже у нее. Староста же, сухарь этакий, ей не поверил, потребовал деньги, которых у девицы не оказалось. Поняв, что взять с Анны нечего, он обратился куда следует.

Этот рассказ каждый раз произносился с большим актерским талантом и даже со слезами на глазах, но большинство уголовников в него не верило. Они считали, что Анна сама что-то сделала с конем и пытается так оправдаться. Со временем рассказ обретал все новые подробности, девица вдруг «вспоминала», что разбойники были вооружены не только ножами, как в первой версии рассказа, но и пистолетами, а в окончательной версии у каждого бандита было по три ружья. Так же постепенно количество разбойников выросло с трех до восемнадцати, что только подтверждало версию остальных арестантов: врет девица. Сама коня увела, но не хочет в этом признаваться. Анну такой вариант развития событий устраивал. Главное, чтобы никто не догадался, что она не уголовница, а политическая.

– И сколько тебе за коня этого присудили? – раздался новый голос.

– Три года, – ответила Анна, – Три года за бедную лошадку, которые проклятые бандиты угнали. Жалко коняшку, у него мордочка была такая умная, а глазки черные-черные…

Заключенные разделились на два лагеря: кто-то верил Анне, а кто-то считал, что девушка нагло врет и пытается так глупо оправдаться, но никто из них даже не мог подумать, что на самом деле Анна сидит за агитацию, не ждет этапа, а останется здесь на весь свой срок и что она на Карийской каторге набрасывалась на других заключенных.

*на каторгу

Следы от кандалов на руках девицы постепенно сошли и новые партии арестантов уже шутили о том, что скоро такие красивые ручки обретут не менее красивые браслетики. Анна же оставалась все в централе и с беспокойством поглядывала в будущее: куда ей дальше подаваться? Наверное, снова на фабрику, а куда еще. К этим проклятым рабочим, которым все неймется, жандармов на них нет. Либо пьяницы, либо бабники, либо революционеры. С расстройства девица даже подумывала о том, не пойти ли уже труженицей панели, чтобы не возвращаться на фабрику. Но этот вариант пришлось тоже отбросить – слишком отталкивающим он показался Анне, в которую воспитательницы приюта в меру своих сил пытались заложить понятия о добре и зле.

В конце концов, девица решила, что она пойдет в какой-нибудь кабак половым. Ну или в кофейню официанткой, если возьмут. Все-таки, вариант лучше, хотя имеют право и отказать бывшей каторжанке.

«А вообще, наверное, самое счастливое мое время было в приюте», – подумала Анна, – «Воспитательницы всякие разные были, некоторые с нами даже занимались, как со своими детьми. Авдотья Исааковна меня, кажется, как родную дочь любила. Батюшка иногда приходил, службы служил. Периодически попечители приезжали, тоже вполне интересно было. А вот на фабрике уже самое дно началось, даже бы не подумала, что можно еще ниже упасть. А, оказывается, вполне возможно».

Докрасив очередную матрешку, девица решила, что на сегодня достаточно. С работой она справлялась быстро, по освобождению сумму должны были выплатить немалую, хватило бы на первое время.

Буквально через несколько часов их камера снова затянула «С Иркутска ворочуся» и «По диким степям Забайкалья».

Сентябрь 1887 года. После рабочего дня Анна была какая-то уставшая. На прогулке девушка ходила мало, больше сидела на траве и, как это любила делать, стояла возле забора и думала об Авдотье Исааковне.

«Мама», – думала Анна и вытирала слезы, – «Увидеть бы маму, поговорить с ней… Скоро год будет, как я за решеткой, ни за что… А все потому, что я на эту проклятую фабрику попала, с этими проклятым политическими связалась… Вон, Юлька, мимо фабрики смогла пролететь, хотя шить вообще не умела и никакой салон мадам Щукиной ей не светил…»

Анна вспомнила случай с девушкой на пять лет старше ее. Юля Рядченко, тоже сирота, тоже с фамилией директора приюта, вдруг потолстела. Никто из одногруппников не мог понять, в чем дело, ведь кормили всех одинаково и шансов набрать лишний вес на такой еде не было. Однако Авдотья Исааковна догадалась, в чем дело, и повела Юлю в один из классов для беседы.

Несмотря на то, что беседа проходила за закрытыми дверями и Авдотья Исааковна сделала все для того, чтобы о ней никто не узнал, сама Юля с расстройства растрепала ситуацию по всему приюту.

«Приходит к нам Юлька в спальню и говорит, мол, вызывает ее для разговора Авдотья Исааковна», – вспоминала Анна, – «Отводит в пустой класс, закрывает дверь, предлагает сесть и сама садится рядом.

– Юлька, какой срок и кто отец? – раздается вопрос, шокирующий девушку.

– Авдотья Исааковна, вы что? – удивляется Юля, – Я ела много, поэтому и растолстела.

– Это ты будешь своим подружкам говорить, – ответила женщина, – А мне говори правду. Какой срок, кто отец, сейчас будем думать, что дальше делать.

– Месяца четыре или пять, отец – Ванька Иванов из кузницы, что находится неподалеку.

– Сколько лет Ваньке? – с некоторой опаской спросила Авдотья Исааковна, в душе боясь, что этому Ваньке лет сорок и он женат.

– На четыре года старше меня, семнадцать, – ответила Юля.

– Нормально, – отлегло от сердца у женщины, – Женат?

– Нет, вы что, – даже обиделась Юля, – Это мой любимый, я бы не стала грешить с человеком, который уже женат.

– Замуж за него хочешь? – спросила воспитательница.

– Не знаю, – ответила Юля, – Еще ведь рано, тринадцать лет всего. Какой мне замуж, убирать, готовить, я еще не хочу так. А за ребенком ухаживать… Я же сама ребенок.

– А каким же местом ты думала, Юлечка, когда со своим Ваней наедине оставалась? – возмутилась Авдотья Исааковна, – И что насчет ребенка думаешь?

– Авдотья Исааковна, – вдруг честно сказала Юля, – Я бы все равно скоро выпустилась из приюта, пошла бы на фабрику, родила ребенка и вам бы на крыльцо подбросила. Мне он особенно и не нужен. А к бабке идти за травой – грешно».

«И вот, приходит к нам в спальню Юлька, вся в слезах и, на наши вопросы, отвечает, что мама сказала, что рада, что она хоть понимает, что убивать детей грешно, влепила ей пощечину и, разоравшись, что собачьи дети и думают по-собачьи, а не по-человечески, сказала, что если через четыре месяца на крыльце приюта появится ребенок, отдаленно похожий на Юльку, то она ее хоть где найдет, выдерет так, что она будет месяц бояться даже думать о том, чтобы сесть, и отдаст ей этого ребенка обратно, потому что воспитывать второе поколение беспризорников она не готова», – подумала Анна, – «А еще она будет ее контролировать, чтобы ребенок никуда не делся. А что, правильно все мама сказала, это только надо было такое придумать. Нагрешила – отвечай за свои поступки».

Посмотрев куда-то вдаль, на облака, которые неслись вольными птицами по небу, Анна начала вспоминать дальше:

«А потом Юлька через неделю пришла и начала продолжение рассказывать. Мол, проплакала Юлька несколько часов, потому что воспитывать этого ребенка не хотела, а к вечеру мама остыла и сказала, что эту проблему она оставить просто так не может».

« – Ну что, Юлька, пошли к Ване, – сказала Авдотья Исааковна, – Будем беседовать с ним и его родителями. У него родители есть?

– Есть, – ответила Юля, – Нормальные, не пьющие.

– Пошли к ним, – Авдотья Исааковна взяла Юлю за руку и повела к выходу из приюта, несмотря на то, что девушка упиралась и не хотела идти.

– Ванька не знает, что я на сносях, я ему не говорила, я этого ребенка не хочу, – возмущалась Юля.

– Я тебе что днем сказала? Чтобы ребенка родила, воспитала и человеком вырастила, иначе отдеру тебя как сидорову козу, – ответила Авдотья Исааковна, – Веди меня к своему Ване.

– Я не знаю, где он живет, мы только в кузнице и за сараем с ним общались, – ответила Юля.

– Веди в кузницу, будем там разговаривать, – настаивала воспитательница.

Иван, увидев, что к нему пришла явно беременная Юлька с кем-то, был немало удивлен.

– Ваня, пошли к твоим родителям, будем разговаривать, – сказала Авдотья Исааковна, – Вы этого ребенка вместе делали, вместе должны отвечать.

– Юлька, а чего ты ко мне ходить перестала? – удивился Иван, – Про ребенка ничего не сказала. Пойдемте к родителям, поговорим, я не против.

– А все потому, что твоя Юлька ребенка в приют хотела подбросить, на крыльцо, так же, как ее в свое время подбросили, – ответила Авдотья Исааковна.

Уже в доме, разговаривая с родителями в небогатой, но приличной избе, Авдотья Исааковна сказала:

– Значит, вы не против, чтобы Ваня взял ее в жены, я тоже только за, Ваня вообще, сам такую идею выдвинул. Все, Юлька, ты замуж выходишь.

Венчание было назначено через три недели. За это время девочки из класса сшили Юле красивое платье и пошили приданое.

– Держи, Юлька, – сказала Авдотья Исааковна, – Этого белья вам года на два точно хватит, а там уже обживетесь.

– Я замуж не хочу, мне еще рано, я еще сама ребенок, – ревела Юля, – Я в церкви батюшке «нет» скажу, когда он согласие спрашивать будет.

– Скажешь в церкви батюшке «нет» – я тебя в приюте потом так выдеру, что сто раз пожалеешь, – пугала девушку Авдотья Исааковна, – Не пожалею, что беременная.

Девушка не знала, что ее просто запугивают, а воспитательница на такое не готова, поэтому даже слегка обрадовалась и сказала:

– Зато, может, выкидыш потом будет.

Но в назначенный день, Юля, красиво наряженная, решив, что другой возможности красиво погулять на свадьбе у нее не будет, не стала ничего устраивать. Переехав после венчания в дом к мужу, Юля стала домохозяйкой».

Еще раз посмотрев по сторонам, Анна подумала и сказала сама себе:

«А потом, через годик, Юлька приходила с мужем в приют, обнимала маму, плакала и говорила, что безумно благодарна ей, что выдала ее замуж за хорошего человека, которого и она любит, и он ее любит, и они вообще, второго ребенка планируют».

Вздохнув, Анна тихо сказала сама себе:

– И замуж вышла, и на фабрику не попала, вот повезло девке. А я, пока девочки гуляли со своими женихами, сидела в классе да книжки читала. Может, и мне надо было так сделать? Да не факт, что все так же хорошо бы сложилось, да и маму огорчать не хотелось бы… Хотя я ее своей судимостью и так огорчила немало.

Удивившись от того, что ее так потянуло на воспоминания, Анна услышала окрик жандарма, что прогулка окончена.

«Надо же, всю прогулку Юльку провспоминала, а надо было гулять», – огорченно подумала девушка и вернулась со всеми в камеру.

Несмотря на то, что до ночи еще было далеко, Анна без сил упала на нары и, придремав, вдруг заплакала.

– Ты чего плачешь? – толкнула в плечо девицу одна арестантка.

Анна отвлеклась от своих воспоминаний, в которых она снова будто ела яблоко по случаю Юлькиного венчания и сказала:

– Лошадку жалко, глазки ее умные черные вспоминаю… Съели, поди, разбойники, бедную малюточку.

Девушка заплакала чуть ли ни в голос. На мгновение Анна поверила в то, что она действительно сидит в неволе из-за лошади.

– Лошадей не едят, – ответила арестантка, – Все, успокойся, спи давай. Ту самую лошадку сейчас разбойники любят. Или ты ее сама сожрала и вспомнила вдруг?

– Ну тебя, я никого не ела, – ответила Анна и прекратила плакать, – Ее разбойники увели.

– Тем более, замолчи уже, – огрызнулась собеседница, – Ночь, спать давно пора.

Анна немного успокоилась, но продолжила воспоминания.

«Сюда меня хоть перевели», – подумала девица, – «Тяжело, но терпеть хоть можно. А там бы, а Карийской каторге, я до освобождения точно не дожила, что-нибудь бы произошло. Или убила бы кого-то и осталась на пожизненную каторгу, или в драке бы меня убили, или после очередной стычки бы меня жандармы выпороли и я бы померла».

Утром девушку пытались разбудить всей камерой. Анна, проплакав полночи, никак не хотела просыпаться.

Одна заключенная постаралась ее растолкать.

– Отвали от меня, морда жандармская, сколько можно уже! – слабо буркнула Анна.

– Бредит, врача бы надо, – сказал кто-то.

Вскоре девицу перевели в тюремную больницу, она действительно серьезно заболела.

– У нее тиф, хорошо, что вовремя заметили, – сказал доктор, осмотрев девицу, – Может быть, можно спасти.

– Отвали от меня, – каждый раз тихо шептала девица, когда доктор ее трогал. Вероятно, Анне чудились жандармы из Забайкалья.

– Бредит уже который день, плохо это, – как-то раз сказал доктор, – Слабенькая она какая-то, как бы не померла, статистику нам не испортила. В Забайкалье, наверное, здоровье подорвала?

– Какой, в Забайкалье здоровье подорвала? – удивился офицер, пришедший узнать ситуацию, – Она же там ни дня не работала.

Когда к концу недели девица пришла в себя и смогла отвечать на вопросы, доктор решил немного уточнить ситуацию.

– Где ты здоровье подорвала? – спросил он девицу, – В Забайкалье?

– Не знаю, – ответила Анна, – Может, в Забайкалье, может, на фабрике.

– А чем ты в Забайкалье занималась?

– На проклятых политических набрасывалась, а потом получала нагайкой или руками, по карцерам сидела. А когда перевели в одиночку – нарушала порядок, шумела и тоже по карцерам отдыхала.

– Все тут понятно, – ответил доктор.

В больнице Анна провела не месяц, как это было бы логичнее – к концу четвертой недели девица начала выздоравливать, а практически два с половиной. Врач посчитал, что Анне будет полезно отдохнуть. Девица была этому очень рада, потому что и питание больным было получше, и слабость не позволила бы работать. В конце ноября Анна вернулась в камеру. Девица до сих пор никак не могла понять, где и как она умудрилась подхватить тиф, ведь кроме нее никто не заболел. Решив, что это как-то каким-то образом надуло с улицы, Анна успокоилась.

========== Побег ==========

Декабрь 1887. Врач выписал Анну из тюремной больницы, и девица снова вернулась к своим прежним занятиям. Матрешки, ложки, хохлома, гжель. Но, после длительного лечения и отдыха в больнице, девице уже не хотелось работать. Конечно, если бы Анна сказала, что она больше не будет трудиться, ее бы перестали водить в цех, но этой идеи девице показалось недостаточно. Анна решила сбежать.

Совершенно забыв о том, что в Забайкалье, в первый же день на Карийской каторге, она пыталась сбежать, а потом лежала на лавке, пыталась не реветь в голос и получала плеткой вполне заслуженное от жандарма, Анна решила снова попытать счастья, тем более, что Москва была уже совсем близко.

Куда бежать, девушка не представляла. Анна долго думала, как именно она сможет осуществить свой план. В конце концов, девушка решила, что бежать она будет во время прогулки – других возможностей девица не видела. Так же Анна, по своей наивности, даже не представляла, что ей дальше делать, после побега. Девица думала, что сможет добраться до Москвы, а там, где-нибудь на Хитровке, она сможет найти себе уголок.

Конечно, Анне было очень грустно от того, что кроме как на Хитровку, ей идти некуда, ведь еще с приюта она знала, что это – самое худшее место в Москве, но больше находиться в централе девица не хотела.

Побег был плохо спланированным и глупым. Оглядевшись вокруг и увидев, что сторожа смотрят в другую сторону, девица просто перелезла через забор и побежала. Нетрудно догадаться, что это было замечено практически сразу. Догнали Анну минут через пять. Девушка после болезни даже не могла быстро бежать, поэтому неизвестно, каким местом думала, когда решила так поступить.

Догнавшие Анну жандармы особенно не церемонились с девушкой, когда догнали ее. Девица сразу вспомнила Забайкалье и даже подумала, что та охрана была гуманнее.

Весь двор видел, как жандармы били Анну по лицу и не только, а потом, когда девушку увели в здание централа, кто-то сказал:

– А теперь розгами получит, я даже не сомневаюсь, жалко девку, дура она… Бесполезны все эти побеги, все равно найдут и вернут обратно.

Когда слова того самого человека сбылись и на Анну вылили ведро холодной воды, чтобы привести в чувство, девушка с трудом поднялась с пола.

– Иди, иди, ножками, ножками, – сказал жандарм, – А не надо было сбегать, тебя же в Забайкалье в первый день возвращали в барак и потом было примерно то же самое. Но нет, мы не понимаем, мы все забываем. Ну вот тебе повторение, раз памяти никакой.

Когда Анна маленько пришла в себя в карцере, первым делом, девушке захотелось посмотреть на себя в зеркало. Поскольку это было невозможно, девица смочила водой железную дверь и посмотрела в это импровизированное зеркало.

«Вот точно синяки на лице будут», – подумала Анна, – «Хорошо, что ничего не сломали, а то всякое могло быть».

Девица потихоньку дошла до железной кровати и прилегла туда.

«Б***ь , холодно», – выругалась она, – «Еще хлеще, чем в Забайкалье отдубасили, вот что за люди…»

Вскоре Анна была вынуждена признать, что план ее глупый, неосуществимый, был выполнен совершенно зря, и вообще, лучше досидеть срок до конца, а не так рисковать».

«Хорошо, что только в воздух пару раз предупредительно стреляли, а не на поражение», – подумала Анна.

Через неделю девица вернулась в камеру.

– Что, не понравилось на воле, решила вернуться? – услышала она ироничную реплику.

– Ага, по тебе соскучилась, – ответила Анна, – Только поэтому и вернулась.

– Бедненькая, синяки до сих пор не сошли, – раздался другой голос, – Мы тут за тебя переживали, хорошо, что все так хорошо кончилось, могло быть и хуже. Глупенькая, сбежать решила.

– Да сама знаю, что могло быть и хуже, – ответила девушка.

– Стоя теперь работать будешь? Ты же теперь до Нового года точно не сможешь сидеть, – сказал кто-то.

– Нет, я работать до Нового года не буду, уже объявила, – ответила Анна, – Буду в бараке отлеживаться, в себя приходить.

Но единственное, что радовало девицу в этой ситуации, было то, что больше идей о побеге у нее не возникало. Анна решила честно досидеть весь свой срок и освободиться с чистой совестью.

В то время, пока все заключенные были на работе, Анна и некоторые каторжане, которые не работали, оставались в бараке. Девушка ни с кем не хотела разговаривать, большую часть времени лежала и вспоминала Забайкалье, где она тоже долго не могла сесть. Так как Анна достаточно высыпалась днем, а никто из жандармов не мешал ей это делать, частенько девушка по ночам лежала им смотрела на ночное небо, вспоминая приют.

«Лучше бы сейчас как в приюте, бегать смотреть на звезды, на небо, а потом объясняться с мамой и стоять у стенки, ну пусть даже на горохе… Это все равно лучше, чем вот так, второй год здесь мучиться и понимать, что условно-досрочно ты не выйдешь…» – думала Анна, – «Да, мама меня за ночные побеги и просмотры звезд на небе наказывала всяко-разно, но уж лучше так, чем смотреть на ночное небо через окно и решетку».

В один из дней девушка вдруг вспомнила то, как она расспрашивала в приюте о своих родителях.

« – Мама, а кто мои родные родители? – спрашивала Анна Авдотью Исааковну.

– Подонки и сволочи, раз ребенка бросили, – отвечала женщина и не особенно хотела продолжать эту тему, хотя бы потому, что сама ничего не знала.

– Баба Катя, а вы знаете, кто мои родители? – приставала Аня и к нянечке.

– Алкаши какие-нибудь, которым бутылка самогонки дороже детей, – говорила женщина, – Нюрка, какая тебе разница, нормальные люди бы уже давно тебя забрали, если бы по каким-то действительно серьезным обстоятельствам им пришлось тебя временно сюда отдать. Да и вообще, нормальные люди, если что-то случается, приходят лично, оформляют документы на ребенка, а не подбрасывают, как ненужных котят. Нюрка, ты Авдотью Исааковну мамой называешь и хватит. Вот, есть у тебя мама, а отца нет. Ну бывает так, что поделать, и в семьях дети без отцов растут».

«Да, наверное, действительно какие-то алкаши меня родили и в приют подбросили», – подумала Анна, – «Хорошо, что подбросили, у меня теперь нормальная мама есть, а так бы жила в нищете, хлеб бы по праздникам ела и сдохла бы лет в пять от какой-нибудь кори».

Вздохнув, что она так расстроила своим арестом свою любимую маму, Анна решила перейти в своих мыслях на другую тему.

Январь 1888 года.

В январе Анна впервые решила написать прошение о том, чтобы выйти на поселение раньше срока. Девушка знала, что она отбыла уже практически половину назначенного ей наказания, поэтому решила составить прошение.

Читать это прошение практически никто не стал, жандармы порвали его и выбросили.

– Почему? – удивленно спросила Анна, недоумевая, почему выбросили ее прошение.

– Потому что в мае только полтора года будет, – ответил жандарм, – Рано еще писать.

Однако в феврале Анна снова решила повторить попытку. Но и это прошение было отклонено.

Узнав, что в характеристике ее назвали склонной к побегам и агрессивной, Анна возмутилась.

– С какого х.. вы пишете такую ересь про меня?! – крикнула Анна.

– Ну вот видишь, ты уже разоралась, – ответил жандарм, – И чего еще тебе надо.

Но девушка на этом не успокоилась и в марте снова написала прошение.

– Его не удовлетворят, – сказал ей жандарм, – Хотя… Знаешь, если мы с тобой сейчас пройдем в другую комнату и ты, со своей стороны, мне немного уступишь, я тебе напишу нейтральную характеристику, а дальше уже на усмотрение судьи.

– Мерзавец! – воскликнула Анна и ударила жандарма по щеке.

– В Шлиссельбурге за такое предусмотрена высшая мера, – сказал он и заломил девушке руки за спину, – А тебя чудом в Шлиссельбург не отправили, хотя руководство Карийской каторги очень об этом просило.

Узнав, что ей придется отсидеть в карцере на хлебе и воде шесть дней, Анна и жалела, что распустила свои руки, и не жалела, понимая, что иначе ответить на подобное оскорбление она не может.

Этот эпизод дошел и до начальника централа.

– Рядченко руки распускает по отношению к сотрудникам? – возмутился он, – И вы только карцером ограничились? Да, либеральничаете, господа, либеральничаете… Скоро вам так все заключенные на шею сядут. Рядченко примерно наказать при всей камере, чтобы видели, что бывает за оскорбление сотрудников.

Мало кто знал, что Анна подобным образом отреагировала на предложения обменять себя на нейтральную характеристику, но и эти люди были согласны с точкой зрения начальника.

Узнав, что ее ожидает, у Анны закружилась голова и девушка упала в обморок.

Приглашенный врач сказал, что он бы не рекомендовал воплощать в жизнь слова начальника централа хотя бы сегодня.

– Дайте ей капель, пусть посидит, в себя придет и тогда все начнем, – сказал начальник.

Анна была бледнее мела и успокоилась только через пару часов.

– Пошли, – сказал ей жандарм и кивнул врачу, – На всякий случай, постойте тоже рядом.

Когда Анну вернули в карцер, врач дал девушке таблетку от температуры, которая уже начала подниматься.

– За что?.. – плакала Анна, – Он моей девичьей чести оскорбление нанес, вполне адекватная реакция с моей стороны.

– Успокаивайся, не нагоняй себе температуру дополнительно, – сказал врач, – Вечером еще раз приду.

Порадовавшись, что хотя бы в централе врач более адекватный, чем на Карийской каторге, Анна закрыла глаза и придремала.

Девушке снилось что-то непонятное, но на темы околоприютской жизни. Проснувшись, Анна снова закрыла глаза и лежала в каком-то небытии, пока к ней снова не пришел врач.

– Не спадает температура, – вздохнул он и сказал жандармам, – В больницу ее переводить надо.

Услышав то, что начальник острога категорически против того, чтобы Анну из карцера переводили в больницу, врач решил сам с ним переговорить.

– Если Рядченко умрет, вам же бумаг много писать придется, как это произошло и почему, – слегка драматизировал ситуацию врач, – Моя хата будет с краю – я приходил в карцер, я давал препараты, а перевести девушку в больницу мне не дали. Виноватым останусь явно не я.

– Черт с ней, переводите, – сказал начальник, – Надо же, какая тонкая душевная организация, сразу на тебе, и температура, и умирает.

Пролежав до мая в больнице, Анна вылечилась и была очень благодарна врачу за то, что он не оставил ее в карцере.

– Ну ты что так реагируешь-то? – сказал он напоследок девушке, – Температуру под сорок выдаешь от волнений, ну разве это нормально? Тебе еще полтора года досиживать, постарайся уж как-то реагировать на все менее остро.

Вернувшись в камеру, Анна с тоской подумала о том, что ей сидеть еще полтора года и что вряд ли ей светит условно-досрочное освобождение и выход на поселение.

========== Последние месяцы заключения ==========

Подсчитав сроки заключения, Анна поняла, что половина уже прошла. Осталась вторая половина.

И снова девица начала тосковать по Москве. Только, в этот раз, гораздо сильнее, чем несколько месяцев назад, зимой.

«Ведь я не так далеко от Москвы нахожусь, совсем рядом, не в Сибири, а выйти не могу», – подумала девица.

В глубине души Анна даже на какие-то мгновения задумывалась о побеге, но в эти моменты она сразу вспоминала, как ее возвращали в централ, как она сидела в карцере и боялась лишний раз пошевелиться, и мысли уходили туда, откуда появлялись.

Так как Владимирский централ был пересыльной тюрьмой, заключенные там менялись часто. И девица привыкла к тому, что вокруг нее все новые лица. Но вдруг у девицы началось новое весеннее обострение: она снова вдруг вспомнила то, из-за чего попала в неволю и кто в этом виноват.

Причиной этого обострения послужило то, что начальство, видя как успокоилась девица, если судить по рассказам с Карийской каторги, решило больше не изолировать ее от политических заключенных. Анна постоянно слышала от новых людей, что они осуждены по политической статье, какая нехорошая власть в стране и начинала потихоньку закипать. А то, что ее зачем-то перевели в камеру к политическим, немало шокировало девушку.

Но последней каплей для Анны стал следующий эпизод.

Девица сидела среди заключенных. Слышащиеся отовсюду песни, вроде «Замучен тяжелой неволей» и «Вы жертвою пали» потихоньку подогревали злобу девицы, но не послужили бы причиной большого конфликта.

Вдруг к Анне обратилась одна женщина:

– Ты что сидишь сычом в углу, айда с нами, песни петь и власть ругать. Ничего пока сделать не можем, так пусть хотя бы языком потреплем.

– Не хочу, – ответила Анна.

– Да не стесняйся ты, – начала убеждать ее женщина, думая, что Анна просто боится, – Здесь все свои, никто не сдаст.

– Нет здесь своих, нет и быть не может! – вдруг закричала Анна, – Свои в приюте остались, хотя и там их нету, пораскидало по всей Москве, кто у сапожника в учениках, кто в лавке служит, а кого с фабрики в Забайкалье забрали.

– Тише, тише, – начала успокаивать ее женщина, – Не волнуйся только. Сама же видишь, власть какая поганая, всех пораскидало, одна ты осталась. А во всем царь виноват.

Знала бы женщина, что будет дальше, ни за что бы не подошла к Анне. Девица накинулась на нее с кулаками и периодически крутила головой по сторонам, в поисках чего-нибудь тяжелого.

– Да вы все виноваты в том, что страну разваливаете! – кричала Анна, – А царь если и виноват, то только в том, что слишком мягко с вами, б….ми, обходится.

Краем глаза Анна увидела нож и схватила его.

– Тише, – начали говорить все со стороны, – Нож положи, мокрушницей* станешь, жизнь себе испортишь.

– А я ее и без того испортила уже, когда с этой нечистью связалась, ненавижу вас всех, – кричала Анна.

Тем временем, в камеру уже вбежал конвой и начал оттаскивать Анну от других людей, в которых та вцепилась мертвой хваткой.

– Проклятые политические, жизнь мне сломали! – кричала Анна, пока ее вели по коридору. Вдруг осознав, что ее, вполне возможно, снова ждет, девушка начала уже упираться и не идти за жандармами.

– Рядченко смекнула, что ей светит, упирается, – засмеялись жандармы, – Ничего-ничего, сейчас дойдем и снова получишь по полной программе.

И снова карцер, ставший девушке уже таким знакомым и родным. Девушка с трудом забралась на койку и, аккуратно улегшись, горько заплакала.

*убийцей

По иронии судьбы буквально на следующий день в централе была проверка. Специально приехавшие люди разбирались с ситуацией в централе, все ли идет по плану.

– Почему Рядченко, которая по приговору суда должна находиться на Нерчинской каторге, до сих пор в централе? – спросил проверяющий начальника централа.

– Почему не в Забайкалье? – от неожиданности даже переспросил начальник, – Да потому что это себе дороже, в Забайкалье ее оставлять. Вон, прочитайте ее личное дело, постановление о переводе ее в централ. Кстати, недавно за ней не уследили, так она одну женщину чуть было ножом не покалечила. Так что сейчас в карцере отдыхает, а вы говорите, почему не в Забайкалье.

Этого объяснения проверяющему хватило.

Вскоре Анна узнала, что далее она будет снова находиться в одиночной камере, для безопасности окружающих. Это известие девица приняла равнодушно. Анна отказалась выходить на работу, и все время проводила наедине с собой. Пока снова, как и в прошлом году, ближе к июлю не захотела продолжить раскрашивание матрешек – доверять режущие инструменты девушке снова побоялись.

К сентябрю 1888 года Анна окончательно успокоилась и затосковала в одиночной камере. После долгих просьб девицу снова вернули в общую камеру. Там, снова среди уголовников, девушка почувствовала себя более-менее свободно и спокойно.

На этот раз Анна решила придумать другую легенду, почему она за решеткой. Сначала девушка хотела представиться разбойницей, потом догадалась, что ее срок в три года вряд ли совместим с легендой о том, что она пошла на каторгу за разбой. Однако легенда о бедной пропавшей лошадке, исчезновение которой повесили на девушку, Анне уже надоела. А не говорить ничего о себе, как политическим, либо отвечать на все вопросы сжато и кратко девушку тоже не устраивало. Поэтому, подумав, Анна решила придумать себе новую легенду.