Текст книги "Приютка (СИ)"

Автор книги: Марфа В.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Это что за безобразие? Я пошла переодеваться, к моему возвращению чтобы все здесь было вытерто, а ведро убрано. И я надеюсь, что виновная сама признается во всем, не заставляйте меня наказывать всех.

Когда Авдотья Исааковна ушла, группа наперебой начала говорить Ане:

– Нюрка, признавайся.

– Нюрка, сходи к Авдотье Исааковне, хуже будет.

– Нюрка, иди сама.

Вздохнув, девочка пошла признаваться.

Авдотья Исааковна и ожидала увидеть Аню, и была удивлена, что это она.

– Нюрка, ты зачем это сделала? – спросила она.

– Простите, мама, хотела сорвать контрольную, – ответила девочка.

– Уже взрослая невеста, а ведет себя как шестилетка, – сказала Авдотья Исааковна, – Вот и накажу тебя как шестилетку.

– Нюрка в углу стоит, – сказал кто-то, – Я пойду, спрошу, как Авдотья Исааковна на все это отреагировала.

Аня смотрела по сторонам, вытирая набегающие слезы.

– Сильно влетело? – раздался голос.

– Да не в этом дело, мне стыдно перед мамой, – плача, сказала Аня, – Я извинилась, а она не знаю, простила ли меня.

– Потом обязательно простит, – услышала девочка в ответ, – Когда из угла выпустит?

– Через час, ну максимум два, она же дольше никогда не держала, – сказала Аня, – Ирка, я сегодня и завтра на хлебе и воде. Сама, идиотка, во всем виновата.

– Не плачь, Ань, не надо, – сказала Ира и пошла к классу.

Когда чуть больше, чем через час, Аня вернулась в спальню, девочку окружила группа.

– Нюрка, зря ты так поступила, – сказал кто-то, – И Авдотью Исааковну обидела, и учителя все равно не было, и наказали тебя. Садись к нам.

– Да я лучше постою, – сказала Аня.

– Бедненькая, высекли тебя, – раздался сочувственный голос.

– А не надо было маму доводить, – сказала Аня, – Сама виновата.

На следующий день, вечером Аня подошла к Авдотье Исааковне.

– Мама, пожалуйста, не сердитесь на меня, – сказала Аня, – Я все это не со зла делала, а по глупости.

– Ладно, Нюрка, прощу тебя, – сказала женщина.

– Спасибо, мама, я постараюсь больше не хулиганить, – обрадованно сказала девочка и обняла Авдотью Исааковну.

========== Фабрика ==========

Летом 1886 года группа, с которой училась Аня, получила на руки свидетельства об окончании семилетней школы.

– Девочки, теперь вы стали самостоятельными, будете самостоятельно жить и зарабатывать себе на жизнь, – сказал директор приюта на так называемом выпускном.

Аня и радовалась тому, что наконец-то учеба окончена, и слегка огорчалась – ее жизнь кардинально изменится.

«Теперь выйду замуж, буду жить в фабричном общежитии», – думала девушка, не зная, что судьба считает совершенно иначе.

Так как четырнадцать лет Ане исполнялось только осенью, до середины сентября девочка прожила в приюте, в спальне, из которой улетело уже большинство девочек, с которыми Аня прожила долгие годы. В последние месяцы Аня провела большинство времени наедине с собой – спальню постепенно заселяли новой группой, девочками лет пяти, с которыми общаться Ане было не о чем, поэтому девочка много гуляла по городу и думала о своем будущем.

Иногда заглядывая к своим бывшим подругам, Аня видела, что некоторые из них устроились в неплохие салоны швеями, некоторые – работают на фабрике. С грустью думая о том, что швеей она не может пойти – талант к шитью невысок, а на фабрике работа – далеко не сахар, Аня вдруг в одном из фабричных общежитий увидела необычное собрание: какой-то человек раздавал листовки.

– А мне бумажку, – попросила Аня, – Я грамотная, читать умею.

– Бери, – сказал он, – Слушай, а кто ты такая?

– Я почти выпускница приюта, скоро на фабрику пойду работать, мне уже место обеспечено за прядильным станком. А все потому, что шью плохо, меня в салон брать не хотят, – сказала Аня, – Не хочу на фабрику, хочу в салоне работать или в конторе, а в приюте говорят, что я еще маленькая, чтобы в конторе работать, и школу не окончила. Поэтому ничего не поделать, только идти на фабрику, оканчивать вечернюю школу и только потом идти в контору.

– Слушай, Вась, вообще молодцы, значит, в конторе работать – маленькая, а у станка стоять – вполне нормально, – сказал человек, – Вот тебе идея для новой листовки.

– Ребятки, а где вас можно будет еще раз найти, вы мне прямо понравились, – сказала Аня, – И листовки у вас хорошие, их всем читать надо.

– Да здесь же и найдешь, – сказал человек, – Молодец ты, правильно все думаешь.

Воодушевленная Аня вышла из общежития. Девочка не знала ничего о том, что все это противозаконно, в приюте подобные темы не поднимались для обсуждения, а рассказывать об этой встрече Авдотье Исааковне Аня посчитала излишним.

В конце сентября Аня переехала из приюта в фабричное общежитие. Но в школу при фабрике девочка не смогла записаться – Аня с удивлением узнала, что она тоже семилетняя, причем учеников старше четвертого класса практически не было.

– А остальным где учиться? – удивленно спросила девочка.

– Договаривайся в обычной школе, пусть тебе дают задания и потом будешь их сдавать, – сказала учительница начальных классов, – Ты первая, кто решил пойти дальше учиться. Мало таких людей, очень мало.

Удивленная Аня сначала хотела пойти договариваться в обычную школу, но постепенно отложила это дело на неопределенный период времени: девочка сильно уставала после работы, а свободное время проводила с ребятами из кружка.

– Анька, ты прямо все свободное время на агитацию тратишь, – говорили ей.

– Да все потому, что вы правду пишете, а мне не трудно все это снова пересказывать и рассказывать людям. Ну правда, я после приюта как-то критично на мир смотрю, а дети, которые выросли на этой фабрике, в семейных комнатах общежития, нормального мира толком и не видели.

– А ты этот нормальный мир видела? – услышала девушка новую реплику, – Твоя розовая мечта – шить корсеты богатеньким дамочкам в салоне мадам Щукиной.

– Да, я бы лучше шила корсеты богатеньким дамочкам в салоне, если бы умела, но не всем же быть хорошими швеями, – ответила Аня, – А, получается, тем, кто шить хорошо не умеет, остается стоять по четырнадцать часов у станка как заведенной кукле и получать за это копейки.

– А хочешь, чтобы богатых в принципе не было? – спросили девушку.

– Ой, не знаю… – задумчиво сказала Аня, – А вот чтобы бедных не было – хочу.

– Ну вот, Ань, а в новом будущем не будет ни богатых, ни бедных, все будут одинаковыми, – сказал Василий, – Хорошие же идеи. И ты хоть на нормальный мир посмотришь, а не будешь мечтать о работе швеи в салоне.

С каждым днем работать на фабрике Ане хотелось все меньше и меньше. Начальник смены штрафовал девушку за всякие мелочи, раздражал ее, зарплата, полученная на руки, была примерно половиной от того, что должна была бы получить девочка, если бы не штрафы.

– Васька, это что такое? – чуть ли ни кричала девушка, держа в руках зарплату за месяц, – Я в приюте на хлебе и воде сидела, когда наказана была, а тут, похоже, я за свою зарплату буду месяц питаться чем попало!

– Поздравляю Анечку со вступлением во взрослую жизнь, – сказал Василий, – Теперь это твое будущее надолго, если не навсегда.

– Васька, это бардак, беспредел, х..ня! – кричала Аня, – Знаешь, Васька, мама говорила, что если будут какие-то трудности, можно будет к ней сходить за советом, но, судя по тому, что ты говоришь, для нее это будет не новость.

– Да, Ань, не новость, – ответил Василий, – Она все это заранее знала, просто вас огорчать раньше времени не хотела.

– Васька, давай листовки, пойду агитировать, – сказала Аня, – Чего тянуть до выходных, надо и в рабочие дни делом заниматься!

– Ань, осторожнее, – сказал Василий, – Только не попадись никому, ты на эмоциях.

– Не попадусь, – ответила Аня, подумав не о полиции, а о руководстве фабрики.

Приход девушки на фабрику и ее рассказ о том, что она в приюте раз в день ела мясные блюда, а оставалась на хлебе и воде только тогда, когда доводила свою воспитательницу, вызвал смех среди рабочих.

– Девочка первую зарплату получила, – сказал кто-то, – Дивчина, успокойся, все нормально.

– Да ни х.. это не нормально! – возмутилась Анна, вдруг вспомнив, что за матерные выражения она бы тотчас услышала замечание от Авдотьи Исааковны, которая хоть сама и позволяла себе разные выражения, но не разрешала девочкам говорить подобным образом.

После пятнадцатиминутного монолога и раздачи листовок, Аня пошла в следующее общежитие, потом в следующее. Девушка не видела, что за ней появился «хвост» и даже не знала, что такое в принципе бывает. После выхода из одного из общежитий девушка увидела вдалеке черную тюремную карету, которая приехала явно за ней, но из-за отсутствия знаний на эту тему, Аня ничего не предприняла.

Девушка шла, думая о том, что она, наверное, уволится с фабрики, вернется в приют, будет умолять директора оставить ее там нянечкой, а, тем временем, развернет более активную агитацию в высвободившееся время, как вдруг почувствовала, что к ней подходят неизвестные ей люди.

«Разбойники», – пронеслось в голове девушки, – «Сейчас ограбят и хорошо, если не убьют».

Увидев вдалеке тюремную карету, Аня подумала о том, что, возможно, неподалеку полиция и, если на нее нападут бандиты, полиция ее защитит.

Когда Аню вдруг повалили на землю и заломили руки, девушка сдавленным голосом прокричала:

– Полиция! Помогите! Разбойники! Убивают! Пожар!

– Новенькая, неопытная, – засмеялись жандармы, – Здесь полиция, никого можешь не звать.

Очутившись в тюремной карете, Аня увидела двух жандармов по бокам от себя и заплакала.

«Меня, наверное, с какой-то преступницей спутали», – подумала она, – «Ну, хотя бы, это не разбойники были. Наверное, мы приедем в участок, и там во всем разберутся и меня скоро отпустят»

– Вы меня с кем-то перепутали, – сказала Аня жандармам, – Я ничего противозаконного не делала, я просто ходила по общежитиям и беседовала с рабочими.

– Уже во всем признается, – засмеялся жандарм, – Ты это не нам рассказывай, а следователю, он тебя с удовольствием послушает. Только говори правду, как есть, вообще ничего не скрывай, он ведь должен правду знать, как все было на самом деле.

– Все расскажу, – сказала Анна, вытирая слезы, – С самого начала, могу вообще, с самого рождения, как скажет – так и расскажу.

========== Арест ==========

Тюремная карета подъехала к полицейскому участку. Анну вывели из кареты и отвели в кабинет следователя. Один из жандармов остался с девушкой наедине, чтобы посторожить ее, а второй позвал следователя в коридор, чтобы перекинуться с ним парой слов.

– Ты, главное, не спугни ее. Фотографировать потом будете, слово «допрос», «преступники» и прочее тоже не говори, – сказал жандарм, – Спрашиваешь, в чем дело, за что задержали, чем занималась, она тебе все выдаст. Она уже в карете говорила, что ее с кем-то перепутали, а она ничего не делала, а просто ходила по общежитиям и агитировала.

Поблагодарив жандарма за ценную информацию, следователь вернулся в кабинет. Сначала выяснив личность девушки, он сказал:

– Анна Харитоновна, рассказывайте, так что же произошло?

– Я сегодня получила свою первую зарплату, – начала рассказывать девушка, – Я грамотная, читать умею, поэтому свой квиточек изучила. За всякую, вы уж извините за выражение поеб.тину, у меня вычли штрафом ползарплаты.

– Пожалуйста, без матерных слов, я записываю за вами, – сказал следователь.

– Извините, – сказала Анна, – Так вот, я пошла в одно общежитие к рабочим, возмущаться, потом во второе, потом в третье…

– Может быть, стоит заменить слово «возмущаться» на «агитировать»? – уточнил следователь.

– Агитируют за что-то, а я просто выражала свое возмущение, – сказала Анна.

Однако после обыска во внутреннем кармане пальто Анны нашли немного не розданных листовок.

– Анна Харитоновна, а вы говорили, что не агитировали, – сказал следователь, – А что за листовки у вас были обнаружены?

Вдруг разревевшись, Анна сказала:

– Да, я агитировала. Против царя, за свержение самодержавия. Все то же самое, что написано в листовках. Долой царя, всю власть народу.

– Анна Харитоновна, что скажу, червонец* на Сахалине вам практически гарантирован, – сказал следователь, – Давайте теперь оформлять признание и раскаяние документально.

– В смысле, какой Сахалин? – удивилась Анна, – И я тут причем?

– Каторга на Сахалине, вы что, не знали? – спросил девушку следователь.

– Так каторга – это для воров, убийц, разбойников, – сказала Анна, – А я тут причем?

– Вы что, хотите сказать, что про политическую каторгу ни разу не слышали? – удивился следователь.

– Откуда? – удивилась Анна, – Вы еще сейчас скажите, что это противозаконно. За такое же вроде руководство с фабрики увольняет к чертовой матери, если попадешься.

– Не только, – сказал следователь, – На каторгу пойдете, это я вам гарантирую.

Вдруг все осознав, Анна разрыдалась.

– Пожалуйста, маме обо всем сообщите, пусть она все знает, – сквозь слезы сказала девушка, – Измайлова Авдотья Исааковна, воспитатель из приюта.

– Сообщим, – сказал следователь и распорядился, чтобы Анну увели в камеру.

Вдруг осознав, что она – преступница и своими показаниями она только что обеспечила себе обвинительный приговор, девушка горько заплакала.

* десять лет

Шли дни в одиночной камере. По словам следователя Анна знала, что суд и приговор будут быстрыми, поэтому уже настраивала себя на то, что пойдет по этапу. Девушку шокировал тот факт, что она пойдет на каторгу вместе с ворами и убийцами, поэтому Анна была в полном шоке. Осознание факта, что проклятые политические виноваты в том, что девушка пойдет по этапу, шокировало Анну, а известие о том, что Вася и остальные арестованы, пусть даже без ее показаний, которые она, будучи в шоке, не подумала дать, оставляло Анну полностью равнодушной.

На следующий день после ареста Анны к ней на свидание пришла Авдотья Исааковна. Анна не знала, что воспитательница решит навестить ее за решеткой, поэтому когда девушку повели на свидание, но не сказали с кем, Анна даже не догадывалась, кого увидит.

– Мама! – воскликнула Анна и бросилась на шею воспитательнице, – Не пожалели времени, чтобы прийти ко мне!

Девушка вытирала рукавом слезы и была в полном шоке от того, что она теперь преступница.

– Мама! – плакала Анна, – Вы преступницу вырастили, какой же ужас.

– Нюрка, ты зря в политику полезла, – сказала женщина, тоже вытерев слезу, – Нюрка, я даже не знала, даже не думала, что ты под суд за политику пойдешь… Хоть бы все более-менее обошлось, Нюрка, не попасть бы тебе на Сахалин…

– Откуда же я знала, что за это тоже есть статья? – вздохнула Анна, – Была уверена, что при самом худшем раскладе с фабрики выгонят. Я про политическую каторгу даже и не слышала никогда.

– Нюрка, – сказала Авдотья Исааковна, – Как только ты освободишься, приходи в приют, обсудим твое дальнейшее будущее. Твои вещи передали мне, деньги, которые были с тобой при аресте, положили на твой счет в банке.

– Хорошо, – пообещала Анна.

Сидя в камере, с тоской глядя в окно и думая о грядущем приговоре, Анна вспоминала приют.

«Мама, такая добрая, так меня любила, а я ее периодически доводила до того, что даже она меня была вынуждена наказывать», – думала Анна, – «Выпускной у нас был, красивый такой, мы были такими нарядными, праздновали, пили чай с пирожками… А зимой, помнится, мы колядовали…»

Вздохнув, вытерев слезы и повспоминав приют еще пару часов, Анна легла на койку и попыталась успокоиться. Девушка вспоминала фабричное общежитие, которое ей никогда не нравилось, плакала, думала о будущем и боялась этого.

Суд был через неделю. Анна, умывшись и вытерев слезы, собралась и была готова ехать в суд.

– Жалко, Аньку загребли, хорошая активистка была да и нас не выдала, – услышала девушка уже в суде голос Васи, но проигнорировала его существование. Злоба на политических за то, что она пошла под суд, не давала девушке покоя, поэтому Анна была рада, что она сидит довольно далеко от Васи.

Судебное следствие прошло быстро. Прокурор изложил суть обвинения, Анна с ним согласилась в полном объеме и признала свою вину. Когда девушке было предоставлено последнее слово, Анна, вытирая слезы, которые снова набежали на лицо девушки, сказала о том, что она ничего не знала, что это противозаконно, только догадывалась, что за подобные действия могут уволить с фабрики, что искренне во всем раскаивается.

Показания девушки и ее раскаяние, показания Авдотьи Исааковны, которая в своей речи охарактеризовала девушку в несколько раз лучше, чем она была на самом деле, произвели впечатление на судью. Несмотря на то, что прокурор попросил для девушки пяти лет каторги на Карийских рудниках, суд, ввиду малолетства и раскаяния подсудимой, приговорил девушку к трем годам лишения свободы.

«И поедет Нюрка на х.. по этапу», – подумала девушка, – «Все, Нюрка, п.здец тебе…»

С некоторым беспокойством и тревогой девушка начала ждать этапа.

========== Карийская каторга ==========

По приговору суда на свободу девушка должны была выйти 1 ноября 1889 года. Анна знала, что скоро она пойдет этапом, однако, подготовка к этому событию немало шокировала девушку.

Для начала в камеру к девушке пришел врач.

– Жалоб нет, чувствую себя хорошо, – коротко ответила девушка.

Бритье головы налысо, к некоторому удивлению парикмахера, не шокировало девушку. Анна сразу вспомнила, как они в приюте периодически обстригали волосы до плеч, чтобы в волосах ничего не завелось, и только годам к десяти девочкам разрешали оставить себе длинные волосы.

«А когда мне было шесть лет, у половины группы почему-то завелись вши, поэтому их обрили налысо, а нас, остальных, подстригли как пацанов», – вспомнила Анна и улыбнулась.

– Чего лыбишься? – удивился парикмахер.

– Да ничего, – ответила Анна, – То в приюте вечно обстригались, то месяц назад из приюта выпустилась – снова обстригаюсь, только на этот раз под ноль.

Заковывание в кандалы немало удивило Анну.

– Я же не уголовница, – удивленно сказала она.

– А политических тем более, в кандалах держать надо, чтобы не убежали, – сказал жандарм, – Ты вообще, легко отделалась по своему малолетству, три года всего присудили.

Шокированная Анна замолчала.

Эшелон с заключенными приехал в Читу за две недели. Еще через сутки заключенные были в Нерчинске.

Осужденных вывели из вагона. Анна слегка зажмурилась от яркого солнца, которое отсвечивало от яркого снега, выпавшего в первых числах декабря.

«Сейчас бы исподтишка в маму на прогулке снежок кинуть, а не здесь в кандалах стоять», – подумала Анна.

Вдруг в голову девушки пришла неожиданная и необдуманная мысль: сбежать.

«В Москву, к маме», – подумала девушка и резко понеслась прочь.

«Спрячусь в вагоне, а потом как-нибудь доберусь до Москвы», – подумала Анна.

– Стоять, или сейчас собаку спущу! – раздался окрик конвойного.

От неожиданности Анна остановилась.

– С вот этой кандалы не снимать, а если что – одевайте ножные, – сказал конвойный, пока жандармы возвращали девушку в строй, – Как фамилия?

– Рядченко, – сказала Анна.

– Рядченко уже сегодня узнает, что бывает за попытку побега, – услышала Анна.

«Плевать», – подумала девушка. – «Будь что будет».

Арестантов построили и повели в барак. Анну уже в бараке вывели из общего строя и увели в другое помещение.

– На лавку легла, – услышала Анна и уже окончательно догадалась о том, что ее ожидает.

– В следующий раз гладить не буду, отдеру как положено, – сказал жандарм, выталкивая Анну в барак.

«И еще он говорил, что гладить не будет, да какие же у него руки тяжелые, я все про маму думала, что у нее рука тяжелая, а у этого вообще…» – подумала Анна.

Со злобой на весь мир оглядев презрительным взглядом барак, в котором собрались те, кто по мнению Анны, были отчасти виноваты в том, что она попала на каторгу и которые тоже успели кого-то сагитировать, Анна без сил упала на нары.

С огромным трудом встав на ужин, Анна посмотрела в тарелку.

– Б…ь, это что за баланда, на х.., – воскликнула Анна, – Б…ь, .баный в рот, б…ь, из-за кого я сюда попала, из-за этих распроклятых политических, они меня сюда втянули, они меня в это дерьмо с головой обмакнули, из-за них я здесь!

– Жри давай, – толкнули девушку в бок.

Анна, продолжая внутренне материться, хлебала суп с мелкими кусочками картошки, после чего, вернувшись в крохотную комнатушку, наполненную людьми, воскликнула:

– Вот из-за кого я на каторгу попала, агитаторы проклятые, политические .баные! Вот кто мне жизнь испортил!

Под нескончаемые потоки мата из уст Анны, услышав которые, Авдотья Исааковна, несмотря на свою любовь к крепкому словцу, была бы немало шокирована, кто-то из знающих людей, предвидя надвигающуюся бурю, убрал из поля зрения девушки все ножи.

Анна все кричала и материлась, что вызвало недовольство у остальных каторжан.

– Кто-нибудь, заткните ей рот, надоело слушать!

– Можно подумать, сама невинна как младенец.

– А за что же ты на каторгу загремела?

– Подставили меня, внушили ложные ценности, – возмущенно крикнула девушка, сдобрив свою речь еще одной порцией мата, – Уроды, сволочи, подонки! И вы все такие.

– Да ты у меня замолчишь сейчас! – воскликнул один из каторжан и с кулаками бросился на Анну.

Глаза девушки лихорадочно искали по комнате нож, но его не было в поле зрения. Решив обороняться кулаками, Анна с силой наносила удары обидчику.

На шум пришел конвой.

– Рядченко разбушевалась, – сказало сразу несколько человек конвою.

Жандармы растащили девушку и ее оппонента и выволокли Анну в коридор. Вдоволь отведя душу нагайкой, конвой увел Анну в карцер.

– Мамочка, милая, забери меня отсюда, – плакала Анна, лежа на холодной койке без постельного белья, – Я ведь не воровка, не убийца, за что мне все это?

Через шесть дней Анну снова вернули в барак. Все тело до сих пор болело после тяжелой руки жандармов и ночевок на жесткой койке, злоба на весь мир только усилилась.

С утра арестантов вывели на работу. Увидев, что ее отправили на худший участок, по мнению Анны, а других заключенных – на более удачных, девушка закатила скандал. Крики и словесная перепалка снова переросла в драку. Рабочий день для Анны закончился, не успев начаться.

И снова прибежала охрана, Анна очутилась в карцере, с синяками по всему телу.

«И до чего же у этих жандармов руки тяжелые», – думала Анна, вытирая слезы и приложив холодную ложку к разбитой губе, – «А я на маму в душе сердилась, говорила, что она сильно бьет. А мама ни за что в жизни бы не стала с таким маленьким промежутком снова разборки устраивать. Мне за всю мою жизнь в приюте три раза прилетало, ну еще изредка мама могла подзатыльник отвесить, но не так же часто… А то измолотили всю, лишь бы не сломали ничего. И не лень же было им руки об меня марать. Да, мамочка, разве к этому ты меня готовила? Так должна была Нюрка начать жить после приюта?»

Вздохнув, девушка осторожно улеглась на нары и снова заплакала.

Еще через шесть дней руководство рискнуло выпустить девушку обратно к заключенным. Вскоре они пожалели о своем решении. Анна снова начала проклинать каторжан и кричать о том, что они все виноваты в том, что она попала на каторгу.

Анну снова вывели из общего помещения, примерно выпороли розгами и закрыли в одиночной камере. Руководству каторги начали поступать массовые жалобы и просьбы «сделать что-нибудь с этой ненормальной» и изолировать ее от всех остальных арестантов, так как житья остальным Анна не давала. Практически сразу же руководство, опасаясь за общественный порядок, начало усилено ходатайствовать о переводе девушки из Карийской каторги в Шлиссельбург.

«У нас, все-таки, каторжная тюрьма, одиночное заключение не предусмотрено», – гласилось в послании в управление. Однако их ждало легкое разочарование – когда пришел ответ, там было черным по белому написано – не того полета птица, незачем засорять Шлиссельбург мелкими малолетними агитаторами. Поэтому известие о том, что Анна должна быть отконвоирована во Владимирский централ, очень обрадовало руководство. К началу марта девица прибыла в город Владимир.

Вернемся чуть назад, ко дню последней стычки. Когда Анна, обессиленная и в слезах, упала на нары в своей одиночной камере, девушка долго кричала о несправедливости, пока не поняла, что скорее сорвет голос, чем чего-то добьется. От нервов у Анны подскочила температура. Вспоминая, как в детстве, когда она болела, Авдотья Исааковна за ручку отводила девочку в больничное крыло, подолгу сидела с ней, убеждала лечиться, чтобы быстрее вернуться к группе, девушка снова зарыдала в голос.

Поняв, что никакая Авдотья Исааковна к ней не придет, Анна с трудом встала и постучала в дверь.

Открылась форточка двери и раздался недовольный голос жандарма:

– Чего надо?

– Врача надо, умираю, – слегка приукрасила ситуацию Анна.

Не желая портить статистику по смертям именно в свою смену, жандарм пошел за врачом.

– Что именно беспокоит? – недовольно спросил врач, которого отвлекли от разговоров с завхозом, – На умирающую ты вообще не похожа.

– Все тело болит, встать нет сил, температура, – плача, сказала Анна.

– Не надо было смуту затевать, – сказал врач и дал девушке таблетку от температуры.

– Ссадины болят, – снова сказала Анна.

– А ты хочешь, чтобы у тебя сейчас все хорошо было? А кто крики, скандалы и драки затеял? Да так тебе и надо, – сказал врач и вышел из камеры.

Снова упав на нары, Анна продолжила реветь.

– Б…ь, да заткнись ты уже, – крикнул девушке жандарм, – Хорэ уже реветь, температуру только себе нагоняешь. Врач сказал, что второй раз на температуру он не придет.

Решив, что нужно как-то успокаиваться, Анна начала думать о том, что она здесь не навечно и через три года, а, может быть, и раньше, ее выпустят на свободу.

«Надо только потерпеть», – подумала девушка, – «Все будет хорошо».

Через дня два температура спала, и, хотя Анна даже не могла подумать о том, чтобы садиться, девушка чувствовала себя значительно лучше.

Известие о том, что ее не оставят на каторге, а куда-то переведут, обрадовало Анну. Девушка начала надеяться, что на новом месте все будет иначе и, не желая объявлять себя политической, решила сочинить легенду о том, что она уголовница, пытаясь забыть то, за что она действительно попала на каторгу.

«Если бы я лавку обворовала или сумку у кого-то из рук вырвала, то мне было бы легче, я бы понимала, что за дело сижу», – думала Анна, – «А так, за что я здесь? Ни за что, за свою беспросветную глупость. Так за беспросветную глупость нельзя же столь сурово наказывать, и если эти проклятые политические себя тут героями чувствуют, то я понимаю, что я здесь ни за что. И как я должна себя чувствовать в их обществе?»

Загадав на Новый год желание о том, чтобы ее перевели куда-то в другое место, девушка начала с нетерпением ожидать этапа. Ко второй половине января тело перестало болеть, Анна начала осторожно садиться.

«Б…ь, и за что мне все это?» – думала девушка, – «Точно, когда меня переведут, всем буду говорить, что я уголовница, я не хочу вспоминать, за что действительно я здесь».

Вспоминая о том, что за все свое время пребывания на Карийской каторге в бараке Анна провела от силы четыре дня, девушка думала о том, что на новом месте, возможно, ей не придется работать на всяких тяжелых работах, вроде промывки золота, а, может быть, ее и дальше будут держать в одиночке, поэтому девушке не придется работать вообще.

Однако и в своей одиночной камере Анне не сиделось спокойно. Девушка постоянно нарушала порядок, лежала на нарах днем и плевала на запреты, шумела, устраивала протесты против жандармов, которые мешали ей лежать своими окриками: стучала по двери и кричала что-то невообразимое. За свой буйный характер, о котором бы сроду не могла подумать Авдотья Исааковна, Анна вполне обоснованно получила славу неисправимой арестантки, о чем было не раз упомянуто в личном деле. За свои акции протеста Анну нередко отправляли в карцер и, из полутора месяцев после Нового года, даже в одиночной камере девушка провела не больше месяца. Жандармы, видя буйства Анны, решили не снимать с нее кандалы, и девушка оставалась в одиночном заключении в кандалах, что ее немало огорчало.

Когда во второй половине февраля к девушке в камеру пришел жандарм и объявил, что ее этапируют во Владимир, Анна обрадовалась. Девушка недоумевала, почему и в одиночном заключении она находилась в кандалах, но верила, что хотя бы во Владимире ее раскуют. Во Владимирский централ Анна приехала с новыми мыслями и надеждами.

========== Владимирский централ ==========

Дорога во Владимир была быстрая. Буквально за пару недель девушку привезли в централ. Для безопасности, чтобы предотвратить возможный побег, на девушку надели еще и ножные кандалы, однако, Анна не планировала никуда сбегать хотя бы потому, что из Владимира в Москву было бы добраться значительно проще, нежели из Читы.

В централе с девушки сняли кандалы и определили ее в одиночную камеру.

«Все, теперь досижу свой срок спокойно, одна», – подумала Анна и, утомившись, легла на нары, – «Кандалы сняли, какое облегчение».

Однако, проснувшись и более внимательно рассмотрев свои руки, девушка не могла сдержать слез.

«Запястья все красные», – подумала она, – «Интересно, и когда это пройдет? Неужели так на всю жизнь и останется?»

Шли дни, недели. Анна видела, что запястья никак не бледнеют. С некоторым беспокойством однажды она спросила человека, который разносил еду по одиночным камерам:

– Не в курсе, что с моими руками? Когда все пройдет?

– А кто бы знал, – ответил он, – Пройдет когда-нибудь, надо просто набраться терпения и подождать.

Март 1887 года. Владимирский централ, 170 верст от Первопрестольной. Кабинет начальника централа.

– Ваше превосходительство, осужденную Рядченко с Карийской каторги доставили, – отчитался офицер.

– Расковали? – уточнил начальник, генерал-лейтенант N.

– Да.

– Для начала поместить в одиночную камеру, потом видно будет, – дал ценные указания начальник, – К политическим даже близко не подпускать, чтобы даже на мгновение они не пересекались, к уголовникам – посмотрим, позже видно будет.

Анна, помещенная в одиночную камеру, слегка выдохнула с облегчением. Утомительная дорога окончена, можно немного отдохнуть.

«Сначала в Забайкалье свозили, теперь во Владимир вернули», – подумала она, – «Зато здесь никого не увижу, и работать не надо».

Однако уже через пару месяцев, к июню 1887 года Анна сильно переменила свое мнение. Сидеть в одиночной камере было и морально тяжело, и скучно.

– Мне бы на работу куда-нибудь, – однажды попросила она надзирателя.

Об этой просьбе было доложено выше, и вскоре начальник централа давал новые ценные указания:

– В швейный цех не пускать, там ножницы. Мало ли что. Пусть кустарными промыслами занимается, если сможет. Ложки, там, расписывает, матрешек… Главное, нож в руки не давайте, пусть готовое раскрашивает.