Текст книги "Together (СИ)"
Автор книги: Мальвина_Л
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Одна серия, которую поклонники (да и сам каст, если честно) ждали с таким нетерпением. Одна серия, которая расхерачила надежды фанатов бейсбольной битой и оставила привкус горечи где-то на языке. Одна серия.
И вот теперь – прощальная вечеринка, на которую он, Кэмерон, даже не собирался идти.
“Спасибо за совместную работу”, – все, что получилось выжать из себя вкупе с неискренней кривоватой улыбкой.
Он цепляет на нос очки, застегивает пижонский брендовый пиджак и просто уходит, пока остальные поднимают тосты и поздравляют Фишера с новым проектом.
В гробу я эти проекты видел. Пять лет, Ноэль, пять гребанных лет, а теперь – просто адиос?
Заходящее солнце высвечивает улицу золотым, когда Кэмерон сворачивает за угол, пытаясь убедить себя, что глаза щиплет от непривычного дневного света после нескольких часов искусственного освещения. И голова кружится исключительно от свежего воздуха и только от него.
– Даже не попрощаешься, Кэм?
Ноэль-мать-его-Фишер шагает навстречу, поднимая воротник пальто. И первая реакция – съебаться куда-нибудь в подворотню, лишь бы не тонуть больше в глазах, где растекается бледное, холодное небо, вытягивая душу.
– А есть смысл?
Монахэн вскидывает бровь и натягивает на лицо выражение а-ля “отъебись, чувак, кто ты вообще?”. Только Фишера не проведешь, потому что пять лет. Не только совместных сцен и безбашенных пьянок в трейлере кого-то из каста, походов по клубам и барам, закрытым вечеринкам и иже с ними.
…
Пять лет осторожных, почти трепетных прикосновений наедине, пока никто не видит. Робко – шаг за шагом, пробуя ногой дно прежде, чем наступить. Заглядывая в глаза прежде, чем решиться на что-то. И судорожный выдох прямо в губы, когда один из них делает это.
“Не надо”
Поцелуи на съемочной площадке, от которых рвет крышу и дымится в штанах. Сплетающиеся пальцы и ширинка (нечаянно или нарочно?), прижимающаяся к бедру.
А потом Ноэль рассказывает, что съемки “Черепашек” затягиваются, и контракт, большие неустойки, команда, которую он не может подвести. А Микки Милкович – всего лишь второстепенный персонаж, хули. Никто и не заметит отсутствия, если засадить его в тюрягу лет так на восемь. Или пятнадцать.
Продюсер понимающе кивает, а Кэмерон ржет в голос под озадаченные перешептывания ребят из каста.
– Да нахуй он сдался вообще? Йен себе другой хуй найдет, покрепче. Правда ведь, друг?
И подмигивает так обиженно и похабно одновременно, что Ноэль красными пятнами идет и лишь открывает-закрывает рот, не находя, что ответить.
…
– Это не из-за тебя, Кэм.
Ему херово и больно, а Кэмерону так смешно, что слезы собираются в уголках глаз и вот-вот покатятся по щекам.
– Мы ведь… друзья, как и прежде?
– О да! – Ухмыляется Монахэн, пытаясь вышвырнуть из головы воспоминание, как они дрочили друг другу в тесной кабинке туалета сразу после съемок той сцены в гей-клубе. – Лучше друзья, Ноэль.
– Останься, не уходи.
И морщится от жалобных ноток в собственном голосе.
– Пять лет, Ноэль, – горько улыбается Кэм, а потом хлопает по плечу (и это больше на удар похоже, чем на прощание). Он поддается вперед, будто бы хочет тронуть щеку губами, но отшатывается в последний момент и зачем-то трет щеку ладонью. – Ну, я погнал.
Шаги затихают в глубине аллеи. Ноэль Фишер толкает руки поглубже в карманы и ежится, будто его знобит. А потом возвращается в зал, полный алкоголя, улыбок и смеха. Зал, в котором так пусто и одиноко без рыжика.
========== Глава 9. ==========
Комментарий к Глава 9.
Лип/Мэнди, упоминаются Микки/Йен
https://pp.vk.me/c629506/v629506352/2f709/J98AJHUYapQ.jpg
– Ни хуя себе приход, – Лип зажимает окурок пальцами и щурится от разъедающего глаза сладковатого дыма. У него слизистую щиплет от кокса, который он нюхал совсем недавно, а еще втирал в десна. Но, блять, никогда еще от дозы не штырило вот так.
– Скучал по мне? – “Галлюцинация” улыбается как-то застенчиво (так, как умеет только Мэнди Милкович, когда они остаются наедине) и прикусывает губу. А потом нервно убирает за ухо прядь волос, и хочется послать нахуй здравый смысл и обнять ее, просто обнять. Ту, которую проебал так бездарно. Ту, которой так и не успел вовремя сказать все самое главное.
Она стягивает дешевую трикотажную кофточку через голову, выхватывает недокуренный косяк, затягивается и тут же насмешливо выдыхает прямо в приоткрытые губы.
– Ты чего там завис, будто призрак увидел?
Узкие брюки летят куда-то в заваленный всяким хламом угол, а она опускается на измятую кровать, застеленную далеко не свежим бельем, и тянет руки так призывно, выгибает спину.
– Иди сюда, обормот. Мы мальчик и девочка, которые любят тела друг друга.
– Ты же в Индиане сейчас. С этой своей бешеной макакой-переростком, – успевает выдохнуть Лип перед тем, как мягкие губы прижимаются к его рту, и в башку как гребаный разряд молнии шибает от так и не забытого вкуса – вишневый блеск, немного сигарет и мята. А кожа, кожа все так же пахнет ромашками. И крышу срывает окончательно, он падает сверху и целует-целует-целует, отрывается от губ, пробует на вкус точеные скулы, пощипывает кожу на шее, ключицах, обхватывает сосок, заставляя Мэнди прогнуться в спине, стискивая в кулаках простыни.
– Не уедешь, ты не уедешь больше от меня, не отпущу, – твердит, как в бреду, зная, что когда наркотический дурман рассеется, он вновь останется один в грязной комнате, где воняет спермой, табаком и прокисшим пивом.
Утром голова как херов мусоровоз, набитый отходами и дерьмом подзавязку. Перед глазами плывет и двоится, и… блять? Какого…? Трет глаза, пока их не начинает ломить, пока ярко-красно-оранжевые круги не заслоняют образ девушки – такой красивой, что не может быть реальной, такой родной, что, блять, выть хочется, вгрызаясь зубами в собственный кулак. Девушки, которую он вчера принял за глюк, мираж, видение, вызванное коксом.
Блять.
Мэнди Милкович курит, стряхивая пепел на пол. И не собирается исчезать.
– Завязывал бы ты с наркотой, Галлагер. Вылетишь из ЕМТ, глаза выцарапаю и яйца вырву. Не зря же я тебя пинками загоняла в этот притон для богатеньких деток.
– Мэнди, блять… – От неожиданности валится с кровати, путаясь в простыне, а она смеется заливисто и счастливо. У него голова пустая, как карманы наутро после попойки, а лицо, наверное, такое охуевшее, будто… будто… – А Кеньята?
– Нахуй этого мудилу. Ушла от него пару месяцев назад.
Говорит-говорит-говорит, а сама смотрит этими глазищами, изредка выдыхая колечки сизого дыма, что плывут по комнате, оседают на коже, на волосах.
– Мэнди… ты такая красивая, Мэнди. – И замолкает, споткнувшись о насмешку в ярко подведенных глазах.
– Что это? Старая песня, Лип. Расскажи лучше, какого хера утворил Микки, что снова загремел в тюрягу? Мне Йен позвонил испуганный до усрачки. Что за лажа про пятнадцать лет? А вы сидите на жопе, не шевелитесь даже.
“С Милковичами покончено”, – брякнул Кев в баре всего пару дней назад. Лип тогда в драку полез, а Йен лишь глянул тяжелым расфокусированным после колес взглядом и вышел, громко хлопнув дверью напоследок.
Лип морщится, забираясь назад на кровать.
– Он Сэмми чуть не убил с Дэбс напару. Начудили так, что пиздец. Что мы можем, Мэнди? Ни связей, ни бабла, ни…
И затыкается, вцепившись пальцами в взлохмаченные волосы. Сука, ну что за дебил?
– Стив-Джимми-Джек. Сука, как я забыл. Он же для Фи жопу на британский флаг порвет… И его папаша, помнишь, путался с Йеном, пока Мик срок мотал? Тут, конечно, пиздец, щекотливая тема…
– Даже если нахуй пошлет, попытка – не пытка. Не хочешь же ты, чтоб рыжий тут с тоски загнулся, пока Микки на нарах загорает?
Прижимает ее к себе рывком и целует жадно и глубоко, наматывая волосы на пальцы, оттягивая голову, чтобы добраться до впадинки на шее, скользнуть языком в аккуратное ушко.
– Мэнди Милкович, еб твою мать, где тебя носило так долго? И какого хера ты решила, что я смогу тут жить без тебя?
Она отвечает на поцелуи, отдает всю себя с той же беззаветной страстью, что и раньше, будто он не был мудаком, будто не заставлял захлебываться слезами и чувствовать себя ненужной дешевой шлюхой. Она сжимает его плечи, как за спасательный круг держится. Лип Галлагер знает, что больше не будет щелкать еблом. Больше не отдаст ее никаким кеньятам ни за какие заебы своего пропитанного кокаином сознания.
========== Глава 10. ==========
Комментарий к Глава 10.
https://pp.vk.me/c628722/v628722352/2f2c1/9hSIQuiIRlI.jpg
Это ебаное издевательство, не иначе. Персональный (его – Микки Милковича) ад. Сраная газовая камера, когда задыхаешься от нежности, скребешь грудь и горло ногтями, пытаясь выцарапать из-под кожи что-то теплое, клейкое, что превращает мозги в кисель и разъедает глаза.
Это, блять, хуже любой пытки, чувствовать, как пальцы рыжика сжимают его ладонь, поглаживают запястье. Как в сопливом любовном романе, которые Светлана раньше читала тайком, всхлипывая и матерясь по-русски. Это хуже нокаута – видеть краем глаза блуждающую и какую-то шальную, но такую, сука, умиротворенную улыбку, когда Йен с опаской сжимает крошечную ручку ребенка, которого он, Мик, держит на руках.
– Это наш сын, Микки, твой и мой, – шепчет Галлагер, и его охрипший голос почему-то дрожит.
Индийская мелодрама, епта.
Рыжее мудло, которого, блять, даже нет здесь. Просто не может быть, как и ребенка, как и любви, которая, сука, будто впитывается в кожу, растягивая губы в самой дебильной улыбке во всем Чикаго. Во всех ебаных Штатах, если уж наверняка.
Но пальцы начинают так по-дебильному мелко подрагивать, когда Галлагер выдыхает, чуть облизывая свои блядские губы:
– Я так люблю тебя, Мик.
Сон. Липкий кошмар, разъедающий сознание хлеще, чем пойло Фрэнка, которое тот спаивал алкашам из “Алиби”, проебывающим последние центы и мозги в придачу. Картинка, которую охуевший от тоски рассудок подсовывает ему снова и снова, стоит лишь голове коснуться подушки – холодной и твердой, как надгробье на кладбище, которое обоссали бомжи или мелкие беспризорники типа Карла.
Он мотает срок уже год, и просвета в этом сказочном пиздеце просто не предвидится.
“Да, я буду ждать тебя, Микки”, – гремит в голове, как заевший рингтон. Вранье, пиздеж, вымученный высер, который рыжий ублюдок даже не потрудился замаскировать хотя бы пародией на улыбку. Последний взгляд как ржавый нож, втыкающийся между ребер. Взгляд, в котором нет ничего – пустой лист, стертая программа, отформатированный диск.
“Да, я буду ждать тебя, Микки. Конечно”, – год назад. И больше ни слова, ни строчки, ни намека на то, что все было не наркотическим бредом, не глюком в пьяной отключке. Реальностью, закончившейся на захарканных ступенях дома Галлагеров под хлопки выстрелов и вопли ебнутой психопатки.
“Да, я буду ждать тебя, Микки”, – жалкая подачка, последнее одолжение, обглоданная кость, брезгливо брошенная под ноги издыхающему псу.
Целый год прошел, растянувшийся на гребаное столетие. Целый год в попытке сомкнуть глаза и провалиться в темноту, чтобы просто не думать, не помнить, не знать. Наверное, это сработало. Наверное, где-то там, в ебучей небесной канцелярии кто-то решил, что Микки Милковичу живется уж слишком привольно. Потому что вскоре начались эти сны. Вернее, сон. Один и тот же. С начала до конца. Один в один. До мелочей. Сон, от которого не хотелось просыпаться. Сон, в котором Йен был рядом, был прежним. Сон, в котором никогда не было пожарника – новой великой любви рыжего Галлагера. Сон, в котором Йен… сука, в котором он просто любил его – своего Микки. Сон, от которого наутро скручивало кишки и хотелось повеситься на трубе, скрутив удавку из собственных трусов.
Микки просыпается от жуткого грохота, взрывающего барабанные перепонки. Морщится, почесывая затылок.
– Милкович! На выход!!!! – верещит надзиратель, колотя дубинкой по изголовью чьей-то кровати.
Мик тупо моргает, пытаясь выбраться из простыней, в которых он запутался, сука, как в смирительной рубашке. Его скидывают на затоптанный пол, потом подгоняют пинками, тычками.
– Что, блять, за хуйня вообще происходит? – бормочет он, а в голове ни одной, нахуй, мысли. Потому что это не день для свиданий и совсем не то время. И, епта, кому он, Микки Милкович, сдался в этот вшивом мире? Ни единой, сука, живой душе.
Когда его впихивают в комнату без окон, залитую таким ярким светом, что глаза будто лезвиями кромсают, он моргает, стараясь привыкнуть, и не сразу замечает за спиной лощеного мудака в дорогущем пижонском костюме конопатую рыжую рожу, от одного вида которой пальцы на ногах поджимаются, а под ребрами будто граната взрывается, разнося внутренности к ебене фене.
Тип в пиджачке пиздит что-то про апелляцию и пересмотр дела, про Сэмми Слот, клевету и ложные обвинения. Кудахчет, как курица в курятнике, и заумные словечки сливаются в шуршание помех где-то на заднем фоне.
А Йен улыбается. Теребит свою рыжую шевелюру и сияет, сука, как новенький цент, радостно кивая на каждое слово педрилы-адвоката. Йен. Йен Галлагер, блять? Какого хуя вообще? Новая разновидность ночных кошмаров?
– Все будет хорошо, Мик. Мы тебя вытащим, вот увидишь, – шепчет рыжик.
И он такой настоящий. Блять.
Сон? Просто сон. Сейчас. Он знает, что сделать, чтобы проснуться. Ебануть со всей дури в стену кулаком, чтобы ладонь превратилась в кровавое месиво из мяса и крошек костей…
– Мик! Блять, ты сдурел! Ты хули творишь, Мик?! – подскакивает как-то проворно и перехватывает запястье, прижимая к губам. – Совсем ебу дал в этой своей тюряге.
– Просто съеби, Галлагер. Блять, это мой сон… Просто съеби, – шепчет Милкович, отпихивая мальчишку. Мальчишку, что за прошедший год раздался в плечах. Мальчишку, что смотрит чистыми-чистыми глазами – будто в душу заглядывает. Аполлон сраный…
– Я не буду ждать тебя, Мик, – говорит раздельно и тихо, сдирая кожу одним только взглядом. – Я не хочу угробить всю жизнь. Восемь лет или пятнадцать – охуеть, как долго, Микки. – Улыбка сползает с лица, как краска, размытая кислотным дождем. – Я не буду ждать, потому что очень скоро ты оторвешь свою задницу от тюремной койки и поедешь со мной домой. К нам домой, Мик. Я так заебался без тебя, Милкович.
И прижимается губами к макушке, обхватив за шею рукой. Как тогда, на крестинах Евгения.
Микки моргает несколько раз, и туман перед глазами рассеивается.
– Если не поцелуешь меня сейчас, я тебе, блять, язык вырву.
Сука, почему так хочется смеяться?
========== Глава 11. ==========
Комментарий к Глава 11.
https://pp.vk.me/c633216/v633216352/1a84d/v_LG4g4ePTY.jpg
Йен просыпается как от толчка. Вернее сказать, от тяжести тела, прижимающего к матрасу. Тяжести, знакомой до боли. А еще ноздри щекочет этот запах – сигареты, грейпфрут и арахис. Ебучее затянувшееся сновидение. Или глюк из-за передоза колес?
Глаза за каким-то хреном распахиваются, будто он подсознательно надеется, что морок рассеется. Хер там.
Морда бледная и какая-то грустно-задумчивая, он глядит, не моргая, упираясь ладонями в подушку по обе стороны от головы Йена. И это кажется… странным, опасным.
– Че, блять, пялишься, как монашка на шлюху?
Чуть хрипловатый голос и сжатые в полоску губы. А глаза пустые-пустые, как мутные осколки расхлестанной в пьяной потасовке бутылки.
– М-мик? От-ткуда ты здесь? Ты же…
Язык будто распух и шевелится с трудом, а еще сердце какого-то хера колотится где-то в горле, и слезятся глаза. А Мик нависает. Нависает, давит, затягивает. И дышит. Срань господня, КАК же он дышит.
– Что “ты же…”? В тюряге? На 15 лет? Все так, я в тюряге, Галлагер. Вернее, был там, пока не услышал о твоей новой охуительно роскошной жизни. Медбратом заделался? Пожарного дрючишь? Свидания в ресторанах и прогулки под луной?
Голос чуть хрипловатый, как будто ото сна. Или словно Микки долго молчал и просто отвык от нормальной человеческой речи. А глаза все такие же пустые. Мертвые.
– Ты просто съебал, что ли? Из-за меня?
Сухие растрескавшиеся губы Мика растягиваются в неудачной пародии на улыбку-ухмылку. Больше похоже на гримасу боли от ломки, выдирающей кости из суставов, крошащей их в порошок.
– Не льсти себе, рыжий. Твоя жопа хороша, без базара. И имя твое поганое на грудине своей выцарапал за каким-то хуем. Помрачение разума, епта…
Йен дергается, пытаясь подняться, но Микки держит крепко, зажимая руками запястья, стискивая бедра коленями.
– Не рыпайся, Галлагер. Целее будешь, отвечаю.
– Ты же с тюряги свалил? Тебя копы не ищут?
Глаза мечутся по комнате в поисках выхода или какого-то решения, но натыкаются лишь на обрывки обоев и выцветших плакатов безымянных рок-музыкантов.
– Тебе не похуй? Ищут-то не тебя. И не эту твою обезьяну… с мускулами.
Туман безразличия в этих мутных глазах наконец-то рассеивается, так быстро сменяясь обидой, растерянностью, злостью, что Йен не успевает понять, уследить и лишь бормочет почти жалобно:
– Пожалуйста, Микки…
– Пожалуйста Микки что? Пожалуйста, давай все забудем, свалим подальше из этой дыры и заживем дружной гейской семейкой, как когда-то мечтали? Пожалуйста, прости, что послал нахуй твою любовь и кинул, как бабу? Пожалуйста, скажи, что все еще любишь меня? Вот только, сука, ничего из этого дерьма, я прав? … Я ПРАВ?!!!! ОТВЕЧАЙ, УБЛЮДОК ТЫ РЫЖИЙ!!!
Близко. Так близко, что можно грудью почувствовать стук чужого сердца. Дышать одним воздухом на двоих, как и прежде. Вот только уже не ловить от этого кайф, не сплетать в изнеможении пальцы, не прокусывать губы в приступе страсти.
– Ты должен уйти. Блять, пожалуйста, Мик!
Слезы клокочут в горле. Слезы и сожаление. А в глазах – серых, как мусорные вонючие кучи на заднем дворе “Алиби”, отсвечивает только одно: “Я больше не хочу тебя видеть. Уже никогда”.
– У тебя смазливая рожа, Галлагер. И, сука, мне почти даже жаль…
Что это? Слезы? Что он смахивает торопливо пальцами с глаз? Йен все еще силится рассмотреть, когда эти пальцы смыкаются на его шее.
– М-м-мик…
– Блять, я же любил тебя, Йен. Только тебя и любил.
========== Глава 12. ==========
Комментарий к Глава 12.
Йен|Мэнди (броманс), упоминаются Лип/Мэнди, Йен/Микки
https://pp.vk.me/c628520/v628520352/4d7b5/k-vuQIr6E94.jpg
– Ты все такая же, Мэнди Милкович. Красивая, будто солнышко.
У нее волосы мокрые после душа и платье заляпано засохшей кровью мудилы, что чуть не задушил ее ночью. Но Мэнди улыбается, и в комнате сразу делается светлее, и свежий воздух вливается легкие – сладкий, прохладный, как далеко-далеко от провонявшего выхлопными газами, потом и перегаром Чикаго. Она всегда улыбается так, словно ты – весь ее гребаный мир. Центр персональной Вселенной.
– А ты больше не танцуешь, виляя своим аппетитным задом перед старыми пердунами. Серьезные книжки читаешь.
В ее голосе слышится одобрение и даже, мать вашу, скрытая гордость, а Йен скашивает глаза на стопку медицинских учебников и честно старается не скорчить кислую рожу, потому что… Это не он, не его сраная жизнь. Это как искусственные бриллианты или блестки, осыпающиеся под утро с плеч, когда из клуба уходят последние ужравшиеся в хламину клиенты, это…
– Учусь на медбрата. Это мой парень-пожарный, он меня надоумил.
Это звучит как жалкое оправдание, и почему-то хочется извиняться так сильно, что он прикусывает собственный язык под ее пристальным взглядом. Но Мэнди лишь понимающе кивает, убирая за ухо светлую прядь.
– Неплохо после моего братца-то.
Как заточкой с размаха в яремную вену, тяжелым ботинком – в солнечное сплетение, бурлящую кислоту – прямо в глотку.
Сука, почему же так больно?! Ну почему???
– Этот парень ничего, но я скучаю по Микки…
И это имя, блять, оно прилипает к губам, а потом просачивается в вены раствором героина. Он не хотел говорить, не хотел вспоминать все это время, потому что…
Это чья-то чужая ебаная жизнь. Свою он проебал давным-давно, выхаркал с кровью в заблеваный снег, спустил в канализацию, загнал за щепотку грязно-бурого порошка.
– Боишься, что он тебя бросит?
Боюсь ли? Когда-то боялся, что бросит Мик, развернется и уебет, не оглядываясь, матерясь сквозь зубы, сжимающие дымящийся окурок. Когда-то боялся остаться один. Сейчас… сейчас поебать.
Мэнди понимает без слов и больше не заикается о брате. Она не рассказывает, как навещает Микки в тюрьме, не говорит, как тот похудел и осунулся, как спрашивает только о Йене. Йен всегда был больше, чем любовник старшего брата. Блять, он всегда был больше, чем даже брат.
Она не говорит, не обещает, что все будет хорошо. Они родились и выросли в ебаном гетто, где хорошо, это когда не ломает от отсутствия дозы, не вырубают за неуплату отопление в разгар зимы, когда живот не сводит от голода, а башку не проламывает вчерашний приятель, позарившийся на пару баксов.
Это просто их протухшая жизнь, в которой нет места никаким, блять, хорошо.
Она должна уже уходить, но не может не спросить лишь одно. И выдыхает, кусая нервно губу и пряча глаза:
– Как Лип?
И в этой короткой фразе столько той самой ломки без дозы, что у Йена ком застревает в горле, потому что он понимает, чувствует то же. Ему от этой ломки не избавиться лет восемь или пятнадцать. Если не загнется до этого. Если не загнется потом.
– Неплохо на самом деле. Учится отлично. Он трахал профессоршу в колледже, и кончилось все хреново, но ты же знаешь Липа.
В комнате повисает такая неловкая тишина, будто кто-то из них застукал другого, целующимся с братом или сестрой. Блять. Ни хуя не удачное сравнение, потому что… Потому что то ли Галлагеры пустили по пизде жизни Милковичей, то ли наоборот. Хуй разберет, а без бутылки сивухи из “Алиби” и пытаться понять не стоит, наверное. Сука.
– Знаешь, Йен, только то, что мы родились в этой дыре, не значит, что мы здесь застрянем.
Это говорит девочка, что работает в эскорте. Говорит мальчику с биполяркой, без нормального образования и планов на будущее. Но в глазах ее столько света, что Йен не может не улыбаться, когда она смотрит вот так – нежно, беззащитно и ласково.
Он улыбается, почти не чувствуя, как сводит скулы.
– Иди сюда, Мэнди.
И обнимает крепко-крепко, стискивает изо всех своих сил. Может быть, ей больно, но Мэнди не протестует, вцепляясь в его плечи, как в спасательный круг. Его футболка промокает от горячих слез, что льются и льются из ее глаз, как вода из прохудившегося крана. А он жмурится так, что становится больно.
“Мы справимся, Мэнди. Мы как-нибудь справимся без них. Нам придется”
“Я бы так хотела отмотать время назад. Чтобы все было, как прежде”
========== Глава 13. ==========
Комментарий к Глава 13.
Лип/Мэнди
https://pp.vk.me/c631325/v631325352/1c2b3/KCQjahABqKw.jpg
У него башка трещит с перепоя, а, может быть, из-за того, что кто-то приложил его хорошенько затылком пару раз о кофейный столик или пивную бутылку. Или он сам постарался, умения особого не требуется. Хули, он же – Лип Галлагер – первостепеннейший мастер проебов и косяков. По крайней мере, сейчас перед глазами не двоится, а тошноту можно списать на адский бодун, потому что во рту – та еще пересохшая помойка, а язык так распух, что, еще немного и вывалится наружу. Не похоже на сотрясение, да и срать, если честно, пока черти или ангелы не мерещатся.
Лип думает так ровно до тех пор, пока Мэнди Милкович не сбегает по ступеням со второго этажа его дома. И замирает в дверях – такая элегантная и совершенная среди царящего в доме хаоса, что какого-то хуя слезятся глаза, а сердце херачит по ребрам, пускает по ним трещины, просто дробит их в атомную пыль.
Лип Галлагер, тебе просто пиздец. Впору место в психушке бронировать – с кроватью поближе к решетчатому окну. Потому что здесь, блять, не Индиана, куда она умотала с этой орясиной с ебанутым именем Кеньята. Потому что, судя по всему, ты окончательно двинулся и без того протекающей крышей.
Но он таращится. Таращится, блять, как на восьмое чудо света, просто глаз отвести не может. Не смог бы под страхом смерти. Он подмечает все – и припухшие, как от слез, глаза, в которых растерянность мешается с каким-то иррациональным испугом, приправленным неразбавленной нежностью.
А у него даже моргнуть не получается, чтобы очухаться хотя бы немного. Ему б щас башку сунуть под кран с ледяной водой или снюхать дорожку кокса. Ему бы просто шагнуть вперед, обхватить это красивое лицо ладонями и целовать, шепча все, что так и не успел тогда – до ее отъезда, не успел, побоявшись или, скорее, как всегда, лоханувшись. Кретин самонадеянный.
“Я люблю тебя, Лип”, – навсегда отпечатавшееся где-то на куске черствой мышцы в грудине. Как тату. Или свидетельство его полной никчемности.
Потому что, блять, он так и не сказал ей в ответ то, что рвалось с языка.
“Я тоже люблю тебя, детка. Всегда любил”
Между ними – четыре больших шага. И каждый вдох, каждый испуганный взмах ресниц убеждают окончательно – не глюк, не мираж. Мэнди Милкович здесь, в его доме. Надежда, которую, он думал, что проебал. Гребаный последний шанс перед исполнением приговора.
“Ты милая и красивая, ты излучаешь свет…”
Он нужен мне, Мэнди. Так нужен – твой свет. Потому что рядом с тобой я – это я. Такой, какой есть. Таким, каким ты всегда принимала. Любила, хотя я нихуя не заслуживал, Мэнди. Ни любви, ни терпения, ни тебя – открытой и настоящей. И Мэнди…
А она в этот момент, наверное, решает что-то уже для себя. Потому что разворачивается и опрометью бросается прочь – подальше из этой вонючей халупы, из этой загробленной жизни. Подальше от ставшего привычным похмелья и наркотической ломки, подальше от обмусоленных бычков и заблеванных переулков, от заточек, наручников и шальных пуль. Подальше от всей этой ебаной жизни в гетто, из которой ему никогда уже не выбраться. С ней или без нее.
– Мэнди!
Кидается следом, спотыкаясь на ходу о раскиданные башмаки Карла, какие-то пустые бутылки – все то дерьмо, что годами копилось в этой гостиной, давно превратившейся в настоящий свинарник. Вот же блядство. На лбу наливается шишка размером с кулак Лиама, и в ушах что-то звенит рассыпающейся по полу стеклянной крошкой.
Я успею. На карачках, блять, доползу.
– Мэнди! Постой!
Вываливается на крыльцо пестрое от засохшей блевотины Фрэнка и намертво впитавшихся брызг крови. Она тут, совсем рядом. Стоит у своей новенькой тачки в элегантном платье, на шпильках. Настоящая, мать ее, леди. А он растерянно моргает, ощущая странную робость. Потому что…
Какого хуя вообще, Филлип Галлагер! Хватит, сука, тупить!
– Мэнди, не уезжай.
Она не собирается. Смотрит на него из-под ресниц. Смотрит, как прежде. Будто он – весь ее ебаный мир, смысл жизни.
– Мэнди, я такой идиот.
– Я знаю, да.
Лип обнимает ее, почему-то опасаясь помять тонкое пальто, а она замирает, как испуганная птичка в силках. Как-то даже сжимается. Он целует ее лицо, ее шею, торопливо и нежно, полной грудью вдыхает едва уловимый аромат духов и мятного шампуня Йена.
– Я такой идиот, Мэнди, – повторяет он, как какую-то сраную мантру.
И в этот момент она начинает плакать. Тихо, беззвучно и очень горько.
========== Глава 14. ==========
Комментарий к Глава 14.
Кроссовер с “Волчонком”. Йен/Стайлз, Йен/Микки
https://pp.vk.me/c631624/v631624760/26f03/ftlnc5O-pOw.jpg
https://pp.vk.me/c631624/v631624636/2ac30/xAA8vLLsk_k.jpg
– У тебя засос в половину шеи, сладенький. Не пытайся спрятать его под футболкой, это не водолазка даже.
Йен краснеет, как стыдливая школьница и бормочет что-то, отводя глаза. А Лидия тянется, сжимает тоненькими пальчиками широченную ладонь парня.
– Что ты там мычишь? Я не слышу.
– Я… упал?
Пиздец, какая оригинальная отмазка, конечно же. Пять за сообразительность, Йен.
– На губы этого уголовника, конечно же, – фыркает Мартин и притягивает парня к себе. – Ты поговоришь с ним? Стайлз все еще остается твоим братом.
Йен отшатывается и растерянно чешет рыжий затылок пятерней. У него тоска в глазах мешается с горькой виной, а щеки будто зацелованы солнцем. Но даже эти конопушки не могут скрыть волну смущения и тревоги, заливающую бледную кожу.
– В том-то и дело, – непонятно бормочет он и пытается отцепить от себя ее руки, сбежать, исчезнуть, раствориться. Боже, просто оставить все позади.
– Да что с тобой, Йен? Это же Микки! Микки Милкович, что перетрахал половину Чикаго до переезда сюда. Ты знаешь, что он в тюрьме сидел? Трижды!
– У него глаза теплеют, когда он на меня смотрит. И… кажется, я люблю его, Лидс.
И Йен никогда не выглядел еще таким растерянным и виноватым одновременно. Даже в ту ночь, когда поцеловал Стайлза Стилински, а тот оттолкнул его с недоумением и каким-то суеверным ужасом.
“Я не должен был, Лидс. Блять, я испортил все, понимаешь?”, – он не плакал тогда, но отчаяние разливалось изнутри, отравляя вены ядом разочарования и тоски.
“– Как я буду жить без него?”
“– Тебе не придется, малыш. Он же твой брат, хоть и не по крови. Он поймет, дай ему время”
– Любишь? Но, Йен…
– Лидс, я пойду, хорошо? Меня Микки ждет, – и убегает, торопливо и стыдливо чмокнув подругу в краешек рта.
Убегает и, несмотря на чувство вины, столь отчетливо проступающего на лице, кажется, что он светится изнутри. Будто кто-то зажег ему персональное солнце. Для него, только для Йена.
*
– Постой, это что, Йен?
Стайлз почти спотыкается о Лидию, замирая на месте. За школой Милкович вминает Йена в стену, а тот жмурится и подставляет губы и шею жадным губам. И это выглядело бы горячо, определенно, если бы от этого не было так тошно.
Лидия моргает два раза и натягивает на губы самую беззаботную и обворожительную из своих фирменных улыбок.
– Детка, нам ехать надо. Встреча со Скоттом и Кирой, ты помнишь?
Тянет за руку подальше от парковки, подальше оттуда, где его брат вот-вот и трахнет другого – парня с наколками на пальцах и тонной нахальства в пасмурном взгляде.
“Я ведь люблю его, Лидс”
Они обжимаются по углам Бейкон Хиллс не меньше недели, и городок гудит от этой новости, как растревоженный улей. Только шериф да Стайлз, кажется, не знают еще ничего.
– Он ведь сказал бы мне, да? Лидия, черт, не молчи!
Сказал бы? Мартин смеется ненатурально и смотрится в зеркальце, поправляя помаду. Сказал бы после того, как поцеловал названного брата, а тот оттолкнул и просто сбежал из дома посреди ночи?
Это вряд ли, милый.
*
– Ты меня избегаешь?
На улице давно ночь, Стайлз сидит на ступеньках и курит в кулак, нимало не заботясь о том, увидит ли шериф из окна. Он бледный и взъерошенный, и миллиард родинок на шее и щеках, как зашифрованная карта звездного неба.
“Я ж не просил ничего, Стайлз. Только тебя”
– Нет, а должен был?
Йен сильно навеселе и чуть растягивает слова вместе с нарочитой, неловкой какой-то улыбкой. Протянуть бы руку и дотронуться до щеки.
