Текст книги "Together (СИ)"
Автор книги: Мальвина_Л
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Блять, чувак, я так по тебе скучаю.
– Раньше мы все делали вместе, помнишь? С детства. И в школу потом – только вдвоем. А теперь ты пропадаешь где-то ночами, а я даже не знаю, с кем и зачем.
“Раньше” – до злополучного поцелуя, быть может?
Йен Галлагер появился в доме Стилински почти сразу после похорон Клаудии. Маленький, тощий и рыжий, зашуганный и дрожащий, как лист на ветру. Прятался за спиной Джона, и зыркал исподлобья, почти что шипел. Но очень быстро стал полноправным членом семьи и лучшим братом для Стайлза из всех, что могли бы быть.
– Я думал ты знаешь. Я с Микки встречаюсь, – небрежно бросает Йен и прикуривает, опускаясь рядом с братом на ступени.
На самом деле, это даже не новость. Особенно после утреннего “представления”. Но почему так остро ноет в груди и кто-то словно выламывает ребра?
Блять.
– Я не должен был, – начинают они одновременно и замолкают, хохотнув невесело.
“Я не должен был тебя целовать”
“Я не должен был отталкивать”
– Это серьезно?
Стайлз не хочет знать, даже думать об этом не хочет. Но у Йена счастье в глазах, и… Блять, ты просто потерпишь.
– Наверное. Мне по-настоящему с ним хорошо. Хотя я не знаю никого, кто бы так матерился. Мы думаем о том, чтобы попробовать снять квартиру.
Как-то так, наверное, небо падает на землю, кроша черепушку обломками. Как-то так взрывается граната в замкнутом пространстве, превращая внутренности в фарш. Как-то так… как-то так понимаешь, что мир кончился, что впереди – лишь пустота.
Но Стайлз находит откуда-то силы, чтобы опустит руку на плечо брата, чуть сжать и улыбнуться. Почти что естественно. Почти.
– Я рад за тебя, братишка. Если у тебя все хорошо.
– Лучше и быть не может, – пальцы Йена поверх его руки обжигают до волдырей, и в горле так горячо, будто он свинца расплавленного налакался. Пиздец. – А ты? Когда уже пригласишь Лидс на свидание? Ты же влюблен в нее с третьего класса.
Это не ревность и не затаенная обида даже. Участие, волнение за брата. А Стайлзу смешно так, что чешутся губы. И хочется заржать, откинув голову, и спросить лишь одно: “Серьезно? Серьезно, блять, Йен? У тебя так быстро прошло?”.
Но он не спросит. И постарается справиться с тошнотой, когда в следующий раз увидит, как Милкович целует Йена на глазах у всей школы.
“Это должен был быть я”
“Ты опоздал”
========== Глава 15. ==========
Комментарий к Глава 15.
Кэмерон/Ноэль
https://pp.vk.me/c604522/v604522352/c9f2/01BMjC2ljJw.jpg
Ветер соленый и горячий, как раскаленный песок под ногами, солнце выжигает глаза и снимает кожу – слой за слоем. У него с собой зеркальные очки, гитара и тощая сумка с самой необходимой одеждой. Ведь здесь есть все, что нужно: огромный и ленивый океан, расплескавшийся до горизонта, кривобокие пальмы и пестрые, обгоревшие на солнце, галдящие туристы, что не всматриваются в лица друг друга, а, значит, не узнают известного актера, даже споткнувшись о его ноги.
Он пьет разноцветные коктейли с большим содержанием рома, которые заказывает в бунгало на самом берегу ярко-синего, будто пластмассового, океана. Не ходит в бар, потому что устал от шума и гомона, а купается лишь по ночам, когда большая часть туристов расползается по своим номерам или кабакам, чтобы продолжить попойку под звуки выдалбливающей разум музыки.
Кэмерон любит сидеть на стремительно остывающем после захода солнца песке, трогать пальцами струны гитары, извлекая из инструмента грустные, плачущие мелодии. Ему нравится слушать, как шепчет и рокочет океан – ленивый, неповоротливый зверь, облизывающий влажным языком сонный берег. И звезды так красиво отражаются в водной глади – словно там, глубоко на дне блестят серебряные монеты и драгоценные камни, пиратские клады с затонувших кораблей.
Он всегда был немного романтиком и мечтателем, Кэмерон Монахэн, он всегда желал странного и немножечко верил в волшебство. Может быть, поэтому так все вышло с Ноэлем? Может быть…
Но, неважно. Плевать.
Дни тянутся за днями, до прекрасного спокойные и однообразные. Он даже научился засыпать не под утро, а ближе к середине ночи, когда созвездия так сильно смещаются на небосводе, что начинает казаться, будто заработал косоглазие.
– Ты знаешь, что тебя все потеряли?
Фишер садится рядом на песок в один из череды неотличимых друг от друга вечеров, когда солнце лижет горизонт, и вода там, почти у края земли, шипит и пузырится, пока светило опускается ниже.
– Наплевать. У меня отпуск, съемки еще не начались. И думаю, что заслужил.
Кэмерон отвечает ровно и кажется равнодушным. Наверное, Ноэль все равно слышит и бешеный стук сердца под ребрами, и сбившееся дыхание, как видит и пульсирующую жилку на шее, которую раньше так любил трогать губами.
– Пора возвращаться, знаешь ли. Пока ты тут играешь в Робинзона, отключив телефон и забив на электронную почту и интернет, график съемок сдвинули на полтора месяца, чтобы… Чтобы успеть снять некоторые сцены.
Чертыхается и лезет за сигаретами, и так похож в эту минуту на Микки, что хочется рассмеяться. Может быть, если бы были еще те буквы на пальцах, Монахэн не выдержал бы, повалил бы на песок, накрывая своим телом. Наплевал бы на то, что это он, Ноэль, ушел. Ушел не только из “Бесстыжих”, ушел от Кэмерона, из его жизни, из его постели.
Но букв нет, и это не Милкович, не бандит и матерщинник, да и он – не Йен Галлагер, не запутавшийся мальчишка с биполяркой из трущоб Чикаго. Все намного проще, прозаичнее и сложнее одновременно.
– Да срать я хотел. В контракте оговорены сроки, больше знать ничего не хочу.
И откидывается на спину, ловя губами последние теплые лучи догорающего солнца. Он слышит, как тяжело вздыхает Фишер, как чешет затылок и щелкает пальцами. А еще чувствует аромат его парфюма, от которого почему-то так остро колет в груди, что Кэм трет ее ладонью, будто это поможет избавиться от дискомфорта.
– Они возвращают одного персонажа, Кэм. Того, с которым твой Йен взаимодействует больше других. У меня еще съемки в двух других шоу, они еле смогли согласовать графики. Ты нужен нам, Кэм.
“А ты нужен был мне. Но ты, блять, просто ушел, и даже не удосужился объяснить, почему. Ушел и не позвонил ни разу за все эти месяцы”
Нахуй.
– И что заставило тебя передумать?
Странно, что новости не радуют, не воодушевляют. За спиной не распускаются крылья, в животе не порхают бабочки. В нем по-прежнему нет ничего, кроме темной и холодной пустоты, в которую каждое слово падает, исчезая, будто в черной дыре.
– Я соскучился, Кэм. Я думал, что смогу справиться с этим, избавиться от зависимости. От зависимости тебя. Стало только хуже. Меня никогда так не ломало на самом деле. Я знаю, что поступил, как мудак. Я знаю, что…
– Ты и есть мудак, Ноэль, – веснушки на побелевшем лице кажутся яркими пятнышками, брызгами солнца. Голос глухой от обиды и злости, а еще так чешутся кулаки. Повыбивать бы ему зубы к чертям собачьим. – Я не хочу, чтобы ты возвращался.
– Что?
Кажется, Фишер не верит тому, что слышит, а еще он вздрагивает, будто бывший коллега ударил его по лицу. Бывший коллега, бывший друг, бывший любовник. Бывший. Все в прошлом.
– Я не для того пытался справиться с этим, чтобы падать в эту яму опять. Не падать даже, запрыгивать радостно. Нет. Если ты вернешься, из проекта уйду я. Угадай, кого выберут продюсеры?
– Ты же не серьезно.
– Отнюдь. Я не хочу тебя видеть и знать, даже помнить о тебе не хочу, Ноэль. Шел бы ты отсюда подальше.
И отворачивается, вновь беря в руки гитару.
Тихая мелодия летит над водой. Мелодия, что так похожа на реквием. Мелодия, от которой слезятся глаза, а из груди будто наживую вырезают огромный кусок плоти. Мелодия, которую он никогда не забудет.
*
Ровно через год Кэмерон будет сидеть на том же пляже, у дверей того же бунгало, перебирая струны все той же гитары. Из моря выйдет парень и улыбнется ему, стряхивая соленую воду со светлых волос, заливая друга водой с головы до ног.
– Я все еще не понял, какого черта со мной случилось тогда. Я собирался прогнать тебя взашей и никогда не вспомнить твоего имени. Конечно, исключая те случаи, когда Иззи выедала мне мозг, ноя о том, как не хватает “муженька Милковича” на площадке и во время попоек.
Ноэль наклоняется, целуя своего парня (парня, любовника, друга). Целый год прошел, а он до сих пор не до конца верит, что полностью прощен. “Потому что такое не прощают, епта, за такое пулю в башку пускают”, – сказал бы он, если бы его звали Микки.
– Думаешь, я просто так отступил бы? Взял бы измором, и плевать, сколько времени это бы заняло. Я слишком люблю тебя, Кэм.
– Так сильно, что чуть не профукал все, идиот, – фыркает Монахэн и отвечает на поцелуй. Один из тысячи. Или сотни тысяч.
========== Глава 16. ==========
Комментарий к Глава 16.
Кэмерон/Ноэль
https://pp.vk.me/c630230/v630230352/3e2cc/CohGVV7N_xY.jpg
– И чего ты там ждешь? Пока нас со всех ракурсов папарацци заснимут? Прыгай давай.
Кэм нервно барабанит пальцами по рулю, напяливает зачем-то зеркальные очки, а Ноэль, забираясь в машину, ухмыляется, думая, что Микки Милкович про Галлагера все же был прав – бледный, прозрачный почти с яркой россыпью веснушек. Ну чем, блин, не инопланетянин?
– Я что-то смешное сказал? – психует, как и всегда после долгого перерыва, а глаза уже блестят лихорадочно, скользят по скулам, спускаясь в распахнутый ворох рубахи, поглаживают руки, и волоски на коже поднимаются дыбом. А он его, блять, еще не коснулся ведь даже.
– ПМС, детка? – Ноэль смеется и ловко уворачивается от подзатыльника, а потом умудряется как-то поднырнуть под руку и прижаться к губам, собрав короткие колючие волосы на затылке рыжика в кулак.
– Охренел, увидят же, – Кэмерон отстраняется лишь после того, как подается вперед, прикусывает губу. – Не угомонишься, я тебе член откушу. … Пристегнись, еще с копами проблем не хватало.
Мелкий, офигевший, борзой, – думает Фишер, откидываясь на сиденье, лениво скользя взглядом по крепким рукам и длинным пальцам, сжимающим руль.
Мелкий, ага, на голову перерос, заматерел, оборзел…
Дыхание учащается, и Ноэль дергает ворот рубашки, расстегивая сразу несколько верхних пуговиц.
– Завелся уже?
Вот же пиздюк тщеславный. Подмигивает игриво и словно невзначай ведет по губам языком. Провоцирует.
– Жарко, как в сраной пустыне, кондюк бы включил.
Монахэн лишь бровью дергает и врубает кондиционер на полную.
– Задница инеем не покроется? Вот бы в сиденьях не только подогрев был, но и охлаждение…
– Ты ебу дался…? – начинает Ноэль, но Кэм ржет, как обдолбанный, и Фишер замолкает, улыбается криво. – Провокатор.
А потом Кэмерон берет его руку, не отрывая глаз от дороги, улыбается тонко, поглаживая большим пальцем запястье. Ноэль успокаивается, расслабляется даже, лениво слушая, как друг рассказывает что-то про сериал и начавшиеся съемки седьмого сезона. Про Джеффа, что смущается от каждой общей сцены и то реплики путает, то заикаться начинает.
– Как он, пожарный твой? Нехерово лижется?
– Ну, и за каким ты опять Микки “включил”? Не идет тебе жаргон Саус Сайда. Здесь не шоу, не сериал, Ноэль. И я – не Йен Галлагер.
Так странно слышать взвешенные, продуманные фразы от сопляка, что на его, Ноэля, глазах рос и взрослел. Превращался в мужчину, бля. Во всех смыслах.
– Я не ревную, если ты к этому ведешь. Но ты играешь с этим качком в любовь…
–… потому что ты сам решил уйти из “Бесстыжих”? Забыл? Чтоб не палиться. А мы спалились бы однозначно. Ты правильно сделал.
– Хватит трепаться, – заткнуть рот губами, вынуждая вслепую съехать с дороги. Торопливо руками под футболку, стаскивая куртку и джинсы. Задыхаясь стонами, выгибаясь от малейших касаний.
*
– Мог и подождать, когда мы приедем, – Кэмерон пытается штаны натянуть, а Ноэль не шевелится просто, распластавшись на соседнем сиденье. – Как с голодного мыса.
– Думаешь, отделался так вот просто? Погоди, отдышусь только… Чтобы на Калеба этого твоего даже не встал…
– Ну и придурок же ты, господи.
И тянется за поцелуем. В салоне душно и влажно. Пахнет потом, сексом, сигаретами и ментоловой жвачкой. До мотеля будет еще не одна остановка. И ночь, в которую они не уснут.
========== Глава 17. ==========
Комментарий к Глава 17.
Йен/Микки
https://pp.vk.me/c636631/v636631352/1f395/9MGhABnLRjo.jpg
– Правда ты? Так близко? Теплый, блять, как печка. Не гонишь…
Подтаскивает ближе, так чтобы лбом тронуть лоб. Закрывает глаза и дышит. В комнате воняет перегаром, закисшим бассейном за окном, травкой, носками и блевотиной Фрэнка. Все это перебивает одно – запах Йена, пряный и терпкий, щекочущий ноздри, оседающий в легких.
– Жрать хочешь?
Галлагер отодвигается, нос морщит недовольно, а Микки смешно. Так, что в горле щекочет. Смешно и тепло, как в детстве, блять, под теплым одеялом, под тихие сказки матери. Пока мать еще была жива.
– Не хочу. Полежи здесь, не уходи.
И тянется сбитыми пальцами к бледной, прозрачной почти, коже лица, пробегает по рыжим веснушкам, которые пересчитывал ночами в тюряге по памяти. Чтоб не свихнуться от тоски без него.
– Мне на смену пора.
Поднимается осторожно, будто боится, что Милкович вцепится зубами и руками и никуда не отпустит. Ни на шаг, ни на секунду. Но Мик лишь тянет на себя его подушку, обхватывает руками, носом в нее зарывается и закрывает глаза.
〜 〜 〜
– Ты думаешь что-нибудь делать?
Фиона ловит уже в дверях. Йен натягивает куртку, досадливо морщась.
Что, блять, еще?
– Проблемы?
– Он из тюрьмы сбежал, и копы сюда еще не нагрянули только потому, что весь Саус Сайд в курсе, что ты его бросил и путаешься со своим черным пожарным.
Сверкает глазищами на пол-лица и поварешку какую-то в руках сжимает. Ебнуть что ли решила? Промеж глаз. Мало у него крыша едет, хули.
– Сказал, по УДО вышел. Тюряги переполнены, может, и не врет.
И тянет дверь на себя. Хули толку из пустого в порожнее переливать.
– Замер на месте! Я проблем не хочу, ни с копами, ни с законом, ни с дружками его, когда оклемается и возьмется за старое. И вообще, ты с Калебом поговорил?
– О чем говорить? Фиона, отвянь. Я на работу опаздываю.
– О том, блять, что к тебе парень из тюряги сбежал. Йен, я счастья тебе хочу, но нельзя это так оставлять. Хер с ними, мужиками твоими, сам разгребешь. Но, когда его загребут, проблемы будут у нас. У тебя. С работы попрут…
Смотрит и не моргает. Глаза огромные, как у коровы на ярмарке. Бесит нахуй до скрежета зубного.
– Все, я ушел. Пожрать ему что-нибудь сообрази, а то копыта откинет.
– Йен! Тебе совсем похуй?
Грохот захлопнувшейся двери и быстрые шаги по ступеням.
– Пиздец.
〜 〜 〜
На смене – вызовы один за другим. Руки воняют спиртом, лекарствами, в голове – вязкий грохот, и мобильник в кармане надрывается так, что еще немного, и взорвется к хуям собачьим.
Фиона трезвонит без остановки, Йен игнорирует. Калеб пытается пробиться с полудня, Йен сбрасывает, отправляя в ответ грустный смайл к сухому: “Работы до жопы”. Последний звонок переполняет чашу терпения, и старенький телефон почти отправляется прямо под колеса мчащейся в госпиталь неотложки, как взгляд падает на экран.
Микки.
– Проснулся?
– Давно. От скуки тут подыхаю. Фиона заглядывала.
И долгая пауза. Тревожная.
– Промыла мозги?
– Я не сбегал из тюряги. Каждую ночь думал об этом, о парне твоем. Светлана растрепала, конечно. Ехидная блядь. Случай и подвернулся бы может, но не пришлось. Веришь?
– Не должен?
За окном проносится зажигающий огни Чикаго, сирена верещит, надрываясь – у них огнестрел тяжелый и могут не довезти. А Йен чувствует, чувствует, как что-то шевелится под ребрами. Что-то, что уснуло очень давно. Уснуло, а он думал – умерло, пропало, исчезло.
Тихий смешок и голос почти отвязно-веселый, как раньше. Так, словно Мик смог почувствовать или понять.
Всего за секунду? Сука, так не бывает. Даже в фильмах.
– Ты же, блять, понимаешь, что хер тебе, а не охуенный пожарный?
Не такой уж и охуенный, думает Йен, не замечая, что улыбается. А потом как-то быстро, без перехода – надо встретиться с Калебом, объяснить. Или не надо. Не маленький, сам все поймет.
〜 〜 〜
– И че с еблом? Упиздякался? Или свиданка сорвалась?
Йен заходит домой и чуть не падает прямо у порога. Нет, не потому, что Микки не страдает херней и не заливает соплями его кровать. Милкович бодр на удивление и даже, мать его, весел. Нацепил какой-то припизднутый фартук, который то ли Дебби откуда-то приволокла, то ли Моника в один из своих краткосрочных визитов. Рожа в муке, суетится у плиты, помешивает что-то, то и дело отхлебывая пиво из бутылки (хвала небесам, не молоко или сок).
– Нахуй иди, – огрызается беззлобно, улыбаясь так, что еще немного, и рожа треснет по швам. – Что там на ужин?
– А хуй его знает. Я вообще-то на нарах сидел, а не курсы кулинара заканчивал.
Две секунды глаза в глаза. А потом Йен дергает его на себя и целует. Просто целует. Целует, так, как не целовал никого тысячу жизней. До лопнувших губ и обжигающего стона, до пожара в штанах и вспышек под веками, до безотчетного “мой”, колотящегося в венах с пульсом, с каждым ударом сердца.
Ох, я серьезно решил, что жизнь без тебя – это жизнь?
– И что это значит, епта? – хрипит рвано Микки, хватая ртом спертый воздух.
– Это значит всегда. В хорошие и плохие времена, в болезни и в здравии, и прочая херня. Или память короткая? Че пялишься, блять? Кормить меня думаешь?
========== Глава 18. ==========
Комментарий к Глава 18.
https://pp.vk.me/c631930/v631930352/44d21/4ExaHsIUF4o.jpg
“Это уже совсем другая жизнь”
Вода падает и падает сверху, заливается в глаза, нос, приоткрытый рот. Йен ловит капельки губами, языком раскатывая по ним безвкусную жидкость.
“У меня нормальная работа. Я спасаю жизни людям вместо того, чтобы сосать обвисшие члены и обдалбываться коксом”
Струи едва теплые. Не потому, что в доме нет горячей воды, просто так надо. Мурашки озноба ползут по покрывшейся пупырышками коже, как когда-то вши ползали по загривку. В самые, мать их, беспросветные годы.
“У меня всегда с собой на дежурство ланч-бокс с обедом (или ужином, зависит от времени суток), и милый парень целует у двери. Красивый, здоровенный пожарный. Мечта любой старшекурсницы, бля”.
Стена под пальцами гладкая и холодная. И запястье он держит так, чтобы не видеть узкие белесые шрамы, драными нитками змеящиеся вдоль вжимающихся от ужаса глубже в плоть вен.
“Это охуенно, когда тебя любят и водят на свидания. Настоящие с музыкой и вином. Не пинают ботинком в рожу в ответ на признание в чувствах. Не пялят перед тобой русскую шлюху (хоть и под дулом пистолета, но все же)”
Вода долбит и долбит по макушке, как сраный дрозд или дятел (или кто там еще?), вознамерившейся проделать в дереве дырку. Но никак не выбьет из памяти тот взгляд, – как у суки побитой. И ладонь на тюремном стекле, и такой задыхающийся в трубке голос: “Напизди хотя бы”.
“Мы можем теперь платить по счетам, нас не выставят на улицу, а Лиама не отправят в приют, у Дебби не отнимут малышку. И я могу покупать памперсы племяшке, не трахаясь за пару баксов со всякими ебланами в подворотнях. Могу, блять, просто заботиться о них, о семье”
Глухой стук речитативом сквозь плеск хлорированной воды. А он-то почти представил себя под водопадом. На краю утеса. И пиздливый южный гопник, что в этом галлюциногенном видении сжимал его пальцы – ухмыляется криво перед тем, как исчезнуть:
“Люблю трахать рыжих, с веснушками, бледной кожей и похожих на блядских инопланетян”
Восемь лет или двенадцать. Не в этом же дело? Не в биполярке, не в таблетках, не в ебаной Монике, что ломала все, чего касалась в свой бессмысленной жизни.
“Может быть, что-то сломалось однажды? Надломилось, но все еще скрежещет в груди самодельной заточкой?”
Стук повторяется. Настойчивей, громче. Давай, выломай ее просто к херам. Мик так и сделал бы, наверное?
“Холодно, мокро. Как целовать тебя расхераченными в кровь губами под мерзким осенним дождем. Правда, тогда мир не был таким, блять, выцветшим, тусклым. Как старые фотографии в Алиби над стойкой”
Дверь стонет, скрипит. Еще пара секунд, и сверзнется, нахуй, с петель.
“Ты можешь просто отпустить? Не можешь ведь, правда? Ты и не держишь. Держишь не ты, выгрызая внутри дыру за дырой”
– Йен?! Ты в порядке там, Йен? Я волнуюсь.
И хриплым шепотом сквозь монотонное бульканье:
– Что со мной, нахуй, может случится?
Больше нечему как-то.
========== Глава 19. ==========
Комментарий к Глава 19.
Йен/Микки
https://pp.vk.me/c636622/v636622352/298ca/sah0hL8zxPM.jpg
– Хули приперся, Галлагер? Не интересует.
Микки затягивается глубоко, обжигая горло и легкие дымом. У него щетина на лице, как наждак, и гноящиеся язвы где-то в самой грудине. От него несет порохом, алкоголем и похуизмом. А ствол, зажатый в ладони, намекает недвусмысленно: “Лучше нахуй вали”.
А рыжий все пялится куда-то мимо и даже бровью не ведет. Курит уже вторую, будто выжидает, сука, чего-то.
– Пулю тебе что ли пустить между глаз? А то бледный, блядь, как покойник.
Микки усаживается поудобнее, чувствуя, как заинтересованно в штанах дергается член. Этого, блядь, еще не хватало. Пришлепал рыжик холеный.
Он и правда чистенький весь, ухоженный – домашний мальчик, епта, мелкой трясущейся ушастой псины в свитере для коллекции не хватает. Такой, сука, красивый, что руки чешутся расхерачить в кровавые сопли. Или с ноги…
– Ты нарываешься щас. Просто пиздец как нарываешься, рыжий. Сечешь?
Йен вздыхает, щелчком отшвыривает окурок, а потом чуть поворачивает голову и смотрит долго, пристально, выскребая из горла все заготовленные фразы, оскорбления, доебки. Просто, блядь, смотрит, а будто скальп снимает или в комбайн кухонный пихает по кусочку – палец за пальцем.
Хуяк-с, хуяк-с, хуяк-с…
– Хуй с тобой, золотая рыбка. Живи.
И опускает руку, забыв, что и с предохранителя-то не снимал.
– Я вот все думаю, Галлагер, а ты точно не пришелец? Свалился откуда-то с неба, загипнотизировал, воли лишил… Как в тех дебильных фильмах, что Мэнди любит смотреть. Бля, а это бы все объясняло…
Сплевывает остаток наполовину скуренного фильтра (и не заметил даже, пиздец), вкуса вообще не чувствует, щелкает пальцами, разминается типа.
Ебаный в рот, а вдруг и правда пришелец?
– Язык откусил что ли, когда пидору своему отсасывал? Так хули приперся? Пиздец, поговорили. Я сваливаю, а ты и дальше пырься, блять, лягушонком.
Бешенство такое, будто, сука, в вены проволоку колючую запихали, и теперь та дерет изнутри снова и снова. Ночью и днем.
Смачный плевок прямо под ноги рыжему. Прямо, блять, к красивеньким новым кроссовкам. Белым, сука, как унитаз в ресторане.
– Не надо, – выдыхает уже в спину, в задымленные клочки сероватого чикагского тумана. Голос ломкий и ржавый, ввинчивается под кожу, крошит кости, ебашит с размаха пощечиной по лицу.
– Останься, не уходи. Ладно? Микки. Блять. Это пиздец, я без тебя совсем не могу.
Задыхается, как после марафона, а Мик засмеялся бы, заржал, откидывая голову и подставляя лицо тем самым чудикам с крыльями – пусть помочатся прямо с небес, хули нет?
Металл в ладони такой холодный, что обжигает.
– Я накосячил, я охуеть виноват, Микки… Что мне сделать?
“Сотри все эти блядские годы, отмотай, блядь, назад, машину времени изобрети. Не уходи. Сука, не предавай”, – не произносит, даже не думает Милкович, пинками загоняя все эти ванильные сопли куда-то поглубже.
Лишь бросает безразлично. Из последних ебаных сил:
– Сдохни, как вариант.
Не слушает больше. Уходит.
Галлагер сзади дышит как паровоз. Кажется, как задыхается. Мику посрать. Мик сдох, хуй знает, сколько лет, месяцев или столетий назад. У Мика над сердцем – рваный рубец от ожога и ни следа тех пидорских букв. У Мика чистый справочник в телефоне и новая жизнь впереди.
И никаких, блять, больше Галлагеров.
Хватит.
========== Глава 20. ==========
Комментарий к Глава 20.
https://pp.vk.me/c604730/v604730352/c179/qFN6CzcgDwY.jpg
– Галлагер. На ебаный призрак при смерти похож. Хули приперся?
Ерзает задницей на твердом стуле. Хмыкает эдак пренебрежительно – в стиле Микки Милковича, епта. Стискивает трубку сильнее – чтоб не выскользнула ненароком из так странно вспотевшей ладони.
– Мик. Мик. Микки. …
Лбом в холодное стекло – неразделимую преграду. Пальцы – на прозрачную поверхность с сотнями следов от таких же рук, ладоней. Кажется, присмотрись, и получится разобрать отпечатки чьих-то пальцев и микроскопический узор на когда-то прижимавшихся к прозрачной перегородке губах.
Бормочет его имя снова и снова. А взгляд – как у обдолбыша. Или у призрака реально. Бледный до синевы. Как утопленник. Пальцы мелко дрожат. Ломка там у него, блять, или что?
– Пластинку заело? Язык зажевал? Или, сука, так обдолбался, что пиздеть разучился?
Зло, насмешливо, едко. Выбивая собственные ребра ударом ноги от одного только слова, заменяющего кровь в венах на ебаный раствор того самого порошка – чуточку больше, и вперед ногами – не в белых тапочках, в драных, сука, носках. А все потому что: “Восемь лет – долгий срок. Напизди хотя бы. Хотя бы, блять, НАПИЗДИ”.
И то, чего Микки Милкович не чувствовал никогда. И не почувствует больше. Не эту сраную беспомощность, от которой колени дрожат, как у девки, а в груди – липко-липко. И так холодно. Как в морге тюремном.
– Я пришел. Раньше должен был. Не гони.
Морда конопатая, как мухами засиженная. Лупалки тусклые, выцветшие. Вихры на макушке. Рыжие, мягкие, до мурашек… Бесишь, заводишь. Все еще нужен, паскуда продажная.
Как же я тебя ненавижу.
– С хуя ли решил, что все еще жду? Ты не стал, и я свободен, усек?
Мырг-мырг, чмо рыжее. Еще слово, и в обморок ебнется, и не гадай.
Грудь под тюремной робой жжет, чешется. В том самом месте, где темной корочкой запеклась и никак не заживает кровавая рана (и как только заразу какую не подхватил?), которую Мик сдирает снова и снова, не позволяя зажить. И сам, наверное, не знает – то ли боится до усрачки, что то самое ненавистное имя вышло свести, то ли наоборот – осталось, заклеймило, сука, до гроба. До гроба и после.
– Я не с Калебом, Мик. Знаю, Светлана рассказывала. Я бросил его.
Жалкий, измученный. Как промокший подзаборный кошак. Рыжий-рыжий, блядь такая, как солнышко. “И роба в цвет”, – как-то бессвязно думает Милкович, а сам как после наркоза – ни чувствует ни хуя. И ни рукой, ни ногой не шевельнуть даже.
– Рога тебе наставила твоя обезьяна с пожарным шлангом? Хуй и жопу получше нашла?
– С бабой застукал, – зачем-то сообщает Галлагер, а Микки от отвращения передергивает.
От отвращения к себе, потому что горло нелогично перехватывает от жалости, и пальцы тянутся к стеклу. Вот бы обнять… приласкать?
– Я такой долбоеб, Микки, – шепчет-сипит.
И пялится, пялится, смаргивая влагу с длинных, загнутых, как у девки, ресниц. А потом снова тянет пальцы вперед, как тогда, в прошлой жизни. В тот, самый первый срок.
“Руку от стекла убрал!”
Партнеры. Любовники. Семья.
– Ты это МНЕ, блять, решил рассказать?
“Время”, – как-то похуистично шелестит надзиратель и забирает у Милковича трубку, швыряет на рычаг. Его уводят вдоль большой, длинной, как аквариум, комнаты. А Галлагер все сидит, пялится через стекло (золотая рыбка, сука, собственной персоной). И шепчет, шепчет, как псих поехавший.
Микки оборачивается последний раз. Читает по губам.
“Я буду, Микки. Я буду. Клянусь”
========== Глава 21. ==========
Комментарий к Глава 21.
Йен/Микки
https://pp.vk.me/c626617/v626617352/35d22/HS5lwULg32Y.jpg
Йен глазам своим не верит, серьезно. Мик? Микки Милкович? Какого…
– Думал, в камере до сих пор штаны протираю? Устаревшие данные, рыжик.
Тачка крутая, кожаный салон, парфюм, мля, какой-то дорогущий, новый цвет волос даже. Ну, охуеть.
– Это что, блять, программа по защите свидетелей? И кого пришлось сдать? Или наебал всех технично?
Нет, ну а что, с него станется? Это же Микки.
Йен старается не замечать, как радостно, но вместе с тем пиздецки тревожно хуячит сердце о ребра, как отчего-то покалывает пальцы, сжимающие ручку потрепанной спортивной сумки.
– Ты сам-то куда съебываешь? Остопиздел Саус-Сайд или как?
Сплевывает сквозь зубы, и Галлагер вновь видит перед собой того самого пиздливого южного гопника, в которого влюбился когда-то. И похер на навороченную тачку, на прическу эту странную, на брендовое (да ладно, правда?) шмотье.
– Новую жизнь начинаю. Нахуй Чикаго, не только Саус-Сайд.
Кажется, или в пасмурном взгляде, что колется смешинками и какой-то усталой снисходительностью, он вдруг видит что-то? Волнение, может? Как ртуть, что никак не растечется по поверхности, собираясь в серебристые шарики. Как пули.
– Ну, что ж, Галларгер… прощаемся, значит? Я тоже ведь… – запинается, зачем-то уставившись в догорающий у горизонта закат, топящий пару-тройку кварталов будто в кровавом сиропе. – Уезжаю.
Одно только слово, и такая, блять, духота, будто за секунду куда-то испарился весь воздух.
А в голове набатом, реквиемом, панихидой долбится только одно: “Не надо”.
Не надо, потому что “я сраный гей”, потому что “да, вместе”, потому что “да, бойфренд”, потому что “партнеры, любовники, семья”. Потому что только вместе свободны.
Потому что сам, блять, все проебал. Ты сам, блядский Галлагер, сам…
– Хэй, так и будешь пыриться или, может, ответишь?
И за этой показной насмешкой, вздернутой бровью и пальцами, чуть крепче сжимающими окурок, Йену чудится (только чудится, чудик) – там, глубоко, под всеми этими наколками и прочной наносной херней, въевшейся в ребра со времен южной части Чикаго, там он, Микки, дохнет медленно, загибается, разлагается наживую.
И крохотная искорка – вспышкой сигаретной затяжки в ночи: а, может, из-за меня? Без меня?
Ага, блять, как же. Держи карман шире, придурок.
– Галлагер?
Не дождавшись ответа, дергает плечом, бросая что-то вроде сухого: “Да похуй, как знаешь”. И дверца медленно, как в дешевом кино, закрывается…
– Стой! Микки, не смей.
Ухмылка шире и всплеск облегчения в казавшимся выцветшим взоре. Как небо на исходе осени – низкое, блёклое, … безнадежное. И Йен невольно тянет улыбку в ответ, зажигая ответное солнце на этом лице.
Я думал… Как я мог думать, что смогу без тебя?
Не думая, дверь – рывком на себя. Сумку – на заднее сиденье.
– Подбросишь?
– До Иллинойса? – с едкой смешинкой в дразнящемся голосе.
– До конечной станции, хуле. Куда ты, туда и я, – и после паузы, запнувшись всего на мгновение. – Если все еще… любишь.
– Как был придурком, так и остался, – фыркнет Милкович, заводя мотор. – Пристегнись, это тебе не Саус-Сайд, епта.
Визг шин, последние проблески скатывающегося за оплавленный жарой горизонт солнца в зеркале заднего вида, столбики пыли, скачущие в косых острых лучах, вкус сигарет на губах и улыбка, что больше не кажется тесной.
