Текст книги "Существо (СИ)"
Автор книги: love.and.ashes
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– Раттлер. Столь вопиющее отсутствие бдительности не лезет ни в какие ворота. Заведи себе привычку смотреть по сторонам, прежде чем орать на весь двор о ком-то в третьем лице.
Обычно она говорит с солдатами не так грубо, но сейчас – Грайм точно не уйдёт, пока нарушитель не получит хотя бы выволочку. А уходить им нужно. Обоим. Как можно скорее.
– Твои тренировки для развития остроты слуха и прочих боевых навыков мы непременно обсудим позже, – и недрогнувшим шагом, будто точно знает, что делает, Саша направляется вперёд, мимо патрульной повозки, ни разу не обернувшись.
Она рискует. И рискует сильно. Но спустя несколько секунд слышит тяжёлые шаги за своей спиной и понимает, что всё было не зря.
И всё равно не оборачивается, пока не доходит до комнаты.
***
Но даже сейчас она всё ещё не понимает. Даже не догадывается. Прости, прости, мамочка.
– Какого чёрта ты это сделал? – зло шипит она, едва захлопывается дверь. – Захотел восстания – так это проще, чем кажется! Особенно сейчас, когда до новобранцев дошло, во что они ввязались, и уж не все, поверь мне, от этого в восторге. И далеко не все считают, что это так уж неизбежно. И необходимо.
Не знай она Грайма – решила бы, что он сейчас растерян, по тому, как он отводит взгляд и медлит с ответом. Но она его знает уже сравнительно давно, и за всё это время ни разу не наблюдала растерянным; так что сомнительная, пожалуй, гипотеза.
– Какого чёрта ты это сделал? – вопрос всё же не риторический, хотя Саше ещё кажется, что она уверена в ответе. Хотел напомнить о субординации. Солдат не должен такого себе позволять. Пусть остолоп скажет ещё спасибо, что не лишился тупой башки. Что нового она рассчитывает услышать?
– Они не должны так о тебе говорить, – медленно произносит Грайм.
Саша хмурится. Что-то идёт не по плану.
– С какой стати? Я… – она наконец припоминает тот момент из дня своего освобождения, когда огрызнулась в ответ на это слово, и кое-что становится яснее. – Слушай, я многое поняла, пока жила здесь, с вами. Я правда не имею ничего против.
– Ты солгала. Раттлеру ты такого не говорила.
– Солгала, потому что всё могло кончиться чёрт знает чем! – она рассерженно, глубоко вдыхает, пытаясь не сорваться. – Конкретно Раттлеру не говорила, но пару раз говорила другим. Ему могли рассказывать.
Они смотрят друг на друга несколько секунд, а затем Грайм повторяет:
– Они не должны так о тебе говорить.
И звучит это так, что Саше становится страшно. Очень. Резко и леденяще. Настолько, что она даже не признаётся себе, не даёт до конца сформироваться мысли о том, почему ей страшно.
Нет. Этого просто не может быть. Она здесь существо, так или иначе. Но разговор уже безнадёжно испорчен, в прежнее русло его не вытянуть; и потому она сдаётся, отходит на несколько шагов, чуть опустив голову, и только говорит на прощание:
– Не делай так больше. Пожалуйста. Я не шучу, сподвигнуть кого-нибудь на бунт проще, чем кажется. Да и после таких вспышек тебя меньше боятся. Мы это обсуждали.
– Ты права. Нужно было быть сдержанней, – говорит он очень сухо – кажется, лишь для того, чтобы она отстала.
Впрочем, нет; если вглядеться, можно убедить себя в том, что он и вправду чувствует себя виноватым. Но Саша не хочет, категорически не хочет вглядываться – слишком боится увидеть кое-что другое.
Она уходит. И старательно не вглядывается весь оставшийся день. И следующий тоже.
========== 9 ==========
Это похоже на внезапно проявившийся симптом какой-нибудь страшной болезни – когда ходишь потом напуганный, и одновременно и прислушиваешься к себе, и убеждаешь себя, что с тобой всё-всё совершенно в порядке, а то, что может быть не в порядке, – пройдёт само. Или же и вовсе тебе показалось. Обычная психосоматика.
Она невольно избегает Грайма последующие пару дней. Мотается по башне, причиняя добро всем, кто попадётся под руку, стараясь ни минуты не сидеть без дела. Тайком находит Раттлера и очень сдержанно, чтобы не терять марку, извиняется перед ним и даёт понять, что никаких тренировок на этот раз не будет.
– Хотя тебе бы не помешало, на самом деле. Чувак, да разве можно в таких формулировках вопить на весь двор? И ты ещё занимаешься внешней, с позволения сказать, политикой! Устроишь нам какой-нибудь вооружённый конфликт… – с суховатой усмешкой добавляет она, чтобы разрядить обстановку. Раттлер кивает, кажется, сам будучи не в восторге от своего поведения. Саша считает инцидент исчерпанным.
Глубоким вечером второго дня, когда приходит время ложиться спать, она уже практически уверена в том, что ей действительно показалось.
Через какой-то час вся уверенность рушится, точно карточный домик. И что занятно – сама же себя и убивает.
Перед сном, уже переодевшись, Саша привычными жестами развешивает доспехи на стойке у кровати, когда обнаруживает, что в комплекте не хватает одной перчатки. Признаться, их она в принципе носить не любит, чаще просто таскает с собой; вот и теперь припоминает, что сняла их ещё днём и кинула в ранец. А вот что потом…
Удивительно, но в этот момент она и вправду не думает ни о чём страшном. А возможно что и в принципе… не думает.
Она выбирается из-за ширмы и буднично бросает Грайму, который занят чисткой оружия и ещё не ложился спать:
– Эй, слушай, не видел мою перчатку?
Он вздрагивает и поднимает голову, и его взгляд бьёт по ней, как удар, наотмашь.
И ситуация сразу рисуется в её голове заново, во всей своей ужасающей отчётливости: она стоит перед ним сейчас полуголая, в совсем лёгкой спальной одежде – температура, комфортная для амфибий, человеку всегда кажется высоковатой, – вышла зачем-то из-за ширмы без надобности, хотя бы могла и так всё спросить, и… он на неё так смотрит. Хотя раньше они совсем друг друга не стеснялись, и эту чёртову ночнушку Саша заказала на пошив совершенно без колебаний, даже не подумав об откровенности, – уверена была в том, что она здесь всего лишь существо, и можно ни о чём не беспокоиться.
Но раньше было раньше.
А сейчас они оба застывают на месте, и Грайм поспешно опускает глаза, но его взгляд всё равно будто бы остаётся существовать, незримо, но почти материально, делая тишину тяжёлой и звеняще напряжённой. Саша сжимает руку в кулак, ощущая, как в кожу впиваются ногти. Она могла бы ещё сейчас выпалить издевательски наивное «не видел? ну ладно», нырнуть обратно за ширму и сделать вид, что ничего не случилось. Но почему-то этого не делает.
– Знаешь что, я подумал, – наконец глухо говорит он, – башню давно отреставрировали. Сейчас у нас есть свободные комнаты. И ты сделала для гарнизона достаточно, чтобы мы могли выделить тебе одну из них.
А то, что происходит дальше, совсем, совсем странно. И страшно.
Признаться, Саша очень, очень давно уже не является невинной девой даже близко. И список персон, побывавших в её постели, наверное, куда длиннее, чем стоило бы в её годы; и степень знакомства кое с кем из этих персон её едва ли характеризует как серьёзного, ответственного человека. И ей-богу, если бы жизнь или здоровье её или подруг, или их возвращение домой, или безопасность обитающих в башне жаб, или мир во всех параллельных мирах, или ещё что-то важное зависело бы от того, переспит ли она с Граймом, – она бы, безусловно, сделала это. И не раз, если нужно. И даже смогла бы воспринять это не как необходимость, а как крайне интересный опыт, который большинство женщин её мира не имеет возможности получить вовсе. Правда, с этим не возникло бы никаких проблем. Хотя, быть может, это её не красит.
Так что самое страшное сейчас – не то, что она зачем-то произносит хрипловато, но отчётливо и очень уверенно:
– Но я не хочу никуда уходить.
А то, что она действительно этого не хочет.
И дело не в том, что она может получить или не получить за правильный вариант действий. Не в том, что вариант действий может быть правильным и неправильным. Дело не в этом, а в чём – да хрен его разберёт.
Но она зачем-то делает пару очень аккуратных, медленных шагов вперёд, каждый раз осторожно колебля выставленную ступню, будто прощупывая почву.
Грайм поднимает голову – и снова его взгляд рушится со всей тяжестью ей на грудину. А когда она подходит чуть ближе – да совсем близко, если уж звать вещи своими именами, – он поднимается с места, протягивает руку и медленно проводит вдоль следа былой царапины длинным пальцем; и только в этот момент Саша понимает, что на самом деле значил этот жест. А ещё по коже от касания пробегает болезненный озноб, не поймёшь, от страха или ещё от чего-то; и всё происходящее будоражит сильнее, чем она могла бы предположить.
Мир кажется воспалённо ненастоящим, как бывает, когда делаешь что-то опасное, рискованное и уже совершенно необратимое.
Она делает последний шаг вперёд и мягко накрывает руку Грайма своей, скрещивая их пальцы. А затем – разворачивается, становясь к нему спиной, почти что упаковывая себя в его объятия, и кладёт переплетение их кистей себе на грудь, ныряя в вырез тонкой рубашки. Он сжимает пальцы почти сразу, до несильной, дразняще приятной боли, даже вырывая из её горла тихий стон.
Ну что же. По меньшей мере, так она больше не видит его глаз.
***
Проснувшись наутро, Саша минут пятнадцать лежит, не открывая глаз, и мрачно роется в собственной памяти, силясь понять, правда ли всё это случилось ночью – или же это был всего лишь сон. И почти уже склонившись ко второму варианту, вдруг ловит себя на очевидной, чертовски логичной мысли; и шумно, с едва слышным стоном выдыхает, заглянув в декольте и обнаружив на светлой коже характерно-длинные лиловые следы.
И сразу объёмными, болезненно-реальными становятся все воспоминания – как она стонала тихо-тихо, закусывая губы, боясь, что услышат солдаты в казарме неподалёку; как уверена была, что в таких обстоятельствах никак не кончит – а хватило всего нескольких движений переплетённых пальцев; как отдала свою руку, поднырнув ею под чужую ладонь, отпустила её и расслабила, приготовившись быть ведомой; и затем… крайне интересный опыт…
Она не знает даже, как к этому относиться.
Ей требуется ещё не меньше получаса лежания ничком с полуприкрытыми глазами, чтобы решить для себя этот вопрос.
А после – она поднимается рывком, и резкими, размашистыми жестами переодевается из спальной одежды даже не в повседневную – сразу в доспехи, пускай и без одной перчатки; и таким же рывком отодвигает ширму, и выходит наружу, и улыбается дружелюбной дежурной улыбкой, будто бы ничего и не случилось. Грайма, правда, в комнате уже нет; но эта улыбка и нужна была не столько для него – сколько для себя.
В конце концов, какая разница, что могло случиться однажды ночью между двумя взрослыми разумными существами, верно? Да с ней такое бывало и раньше; оказавшись в тяжёлой ситуации, испытав эмоциональное потрясение, вполне в её духе было снять напряжение… таким вот образом. Не очень красиво по отношению к Грайму, конечно; хотя – с чего она взяла, что с его стороны не имело место то же самое? Довольно нескромно предполагать какие-то чувства, незнамо откуда взявшиеся, с учётом того, что она всегда была здесь не более чем существом. Верно ведь?
Да, скорее всего, для него это был тоже интересный опыт. Который большинство мужчин его мира, да и женщин тоже, не имеет возможности заполучить вовсе. Хотя казалось бы… а впрочем, не важно.
Самообмана хватает на несколько часов, а затем они снова сталкиваются взглядами – и Саша отчётливо понимает, насколько этот самообман обман, но что ей в общем-то с этой информации. И она продолжает молчать, и они оба старательно молчат, потому что уж Грайма-то об этом просить точно не стоит – молчание самое, самое естественное поведение для него в такой ситуации.
И Грайм молчит, и ведёт себя как обычно, и даже, надо признать, никак на неё по-особенному не смотрит. Молчит, когда становится с ней в спарринг, молчит, когда они вдвоём садятся за стол к бойцам; молчит, когда она встаёт утром или ложится спать – не считая дежурного, безразличного, абсолютно сухого «доброе утро» или «спокойной ночи». Он молчит, и они не обсуждают ничего из гарнизонных дел; впрочем, нечто подобное было и раньше – Сашино участие в делах башни после волны перешло в какую-то другую плоскость. Она и ныряет, растворяет себя в этом участии – помогает, помогает, помогает всем, кому может, лишь бы по-прежнему не слышать отчаянный жуткий крик внутри. Вот только крик этот, как ни постыдно, – кажется, уже не о прошедшей битве… а впрочем, не важно.
Лишь иногда она даже не то чтобы замечает, а скорее чувствует в поведении Грайма, в его движениях и жестах, что-то, что с трудом подлежит формулировке, но определённо её беспокоит. Что-то вроде постоянных полуосознанных попыток защитить её, точно секьюрити, от любой возможной опасности, но при этом тщательно скрываемых, подавляемых почти что в зародыше. Она не может даже назвать конкретные моменты, когда это проявляется, – но ощущение назойливое, не отпускает.
На общей тренировке они вдвоём выходят против пятерых солдат из гарнизона – и Грайм становится на полшага впереди неё, чуть нарушая привычную стойку, и разворачивает меч так, будто намерен её защищать. Саша замирает, чувствуя, как то самое неуловимое, неосязаемое почти что показалось на поверхности; это ощущение будоражит настолько, что она ляпает, не успев толком подумать:
– Эй, не надо меня прикрывать!
Грайм поворачивает голову, глядит на неё с характерной кривой усмешкой:
– Прикрывать? Тебя? Никто и не собирался.
И это звучит так восхитительно презрительно, будто они вернулись назад, в первые дни её свободной жизни в башне, когда Грайм смотрел свысока на её тренировки и оставлял воспитательные царапины; когда… когда всё ещё было проще. Или ей так казалось. Так или иначе, она насмешливо улыбается в ответ, и грудь обжигает радостью от этого мимолётного путешествия во времени; и дерётся как фурия, и у тех пяти ребят нет никаких шансов.
И после этого ей ненадолго становится легче.
А потом приходит следующая атака.
========== 10 ==========
На смену металлическим монстрам уже давно как – время так и остаётся для Саши субстанцией какой-то слишком расплывчатой – пришли крупные насекомые; но если жуки и стрекозы из прошлых атак не представляли особенной угрозы, то в этот раз всё иначе. Рой огромных, со среднюю собаку, пчёл весьма многочислен и выглядит как-то уж больно устрашающе; даже несмотря на то, что укус, как выясняется, не смертелен для жертвы, но убивает саму пчелу – такая массовая атака и на волну бы потянуть могла…
– У них есть матка, – сообщает Грайм, коротко указывая мечом куда-то в сердцевину роя, и тут же отдаёт команду солдатам:
– Отвлекайте на себя внимание пчёл! Вырывайте им жала! Пчела умирает, лишившись жала! Подставляйте щиты, прочные доспехи, пробковые шлемы, всё, в чём жало может застрять!
– Ты к матке, – утвердительно бросает Саша, когда он устремляется вперёд. – Я с тобой.
Потому что это именно то, что он сам должен был ей приказать, и не время думать, почему он этого не сделал. Не возражает – и на том спасибо.
Они спускаются вниз по крепостной стене, бегут по земле пригнувшись, стараясь не привлекать к себе внимания пчёл, и наконец оказываются снизу сердца роя; отсюда и вправду можно разглядеть виднеющееся среди чужих крыльев огромное мохнатое брюхо – матка, кажется, минимум раз в двадцать крупнее рядовой пчелы.
Впрочем, времени на то, чтобы любоваться этим зрелищем, практически нет. Они едва вскидывают оружие – а пчёлы, уже почуяв, что враги подобрались к матке, уже устремляются вниз. Саша, понимая, что толку от её стрельбы не слишком много, закидывает лук за спину и становится в стойку; по счастью, её лёгкий пробковый щит как раз отлично подходит для того, чтобы собирать на себя жала. Когда первое жало всё же добирается до её тела, пробив доспех на плече, она по какому-то странному наитию вынимает жало и смазывает щит кровью, и это помогает: пчёлы с энтузиазмом устремляются к ней, и Грайм может сосредоточиться на стрельбе. Забавно – сейчас, выходит, она его прикрывает…
Матка же почти не реагирует на выстрелы, пускай стрелы порой до наконечника входят в её мохнатое брюхо. Она вообще почти не двигается, лишь висит в воздухе, испуская характерный, очень громкий и низкий гул, хорошо различимый даже на фоне массового жужжания пчёл, и от каждого попадания – лишь слегка покачивается, иногда на секунду прерывая звук. Вероятно, с помощью него она и руководит всем роем?
Бой приобретает некоторую структуру, даже монотонность, и это играет с Сашей злую шутку. Мозгом она не успевает даже понять, отследить, в какой момент всё резко становится не так; всё происходит исключительно на инстинктах – и это самое страшное. В сознание впечатываются какие-то отрывистые картинки: висевшее над землёй брюхо матки ухает вниз, зло чернеет огромное, острое, длиннее человеческого роста жало, от такого не спасёт никакой щит…
От такого не спасёт никакой щит, а два каких-то жалких органических тельца подобная махина проткнёт с такой же лёгкостью, с какой и одно. Так что Саша… не понимает, зачем делает то, что делает, и после тоже не поймёт.
Она ничего не кричит, как показывают в пафосных фильмах; либо не запоминает – но вряд ли, ведь на это нужно время, дыхание, какие-то силы, а их и так уже не остаётся. Молча, молнией, она бросается назад, вклинивается перед Граймом, выставив щит; и что самое идиотское – даже не пытается столкнуть его на землю, что имело бы хоть какой-то смысл, а вместо этого… Что? Закрывает его собой?..
Если взглянуть на ситуацию объективно – здесь, пожалуй, лучше всего подошло бы слово «самоубийство». С парой выраженьиц вроде «непроходимый клинический идиотизм» где-то неподалёку.
Но непроходимым клиническим идиотам, как выясняется, везёт. Чёрт знает, почему, но жало вонзается в землю, в какой-то паре десятков сантиметров от них обоих – вот это уже точно как в дурацком кино. И Саша, действуя, опять же, по наитию, изо всех сил рубит по нему мечом – и к своему удивлению, чувствует, что твёрдый на вид материал внезапно поддаётся. И матка отвечает отрывистым взвизгиванием, разрушающим вытканную канву её мерного гула.
Удар, другой, третий, земля здесь рыхлая, и вытащить жало не должно составить труда, но если успеть… Грайм понимает её без слов и тоже достаёт меч. Они успевают нанести несколько ударов, а затем наваливаются на жало, вдавливая его в землю, продолжая выбивать на основании зарубку; в какой-то момент Саша вставляет кончик меча в щель и давит на рукоять, точно у рычага…
Время сливается в какое-то невнятное суетное нечто, и она сама не понимает, после её действий или нет – но в какой-то момент матка издаёт леденяще высокий визг, от которого закладывает уши, а где-то совсем рядом слышится долгожданный надрывный треск.
Они успевают откатиться в сторону, прежде чем гигантское тело матки с титаническим грохотом падает на землю. И успевают подняться на ноги, прежде чем приходит черёд ещё одного зловещего зрелища.
Одна за одной, точно по команде, пчёлы застывают в воздухе, их жужжание становится выше и тише, будто бы растерянным или вопросительным. Затем одна из них медленно разворачивается – и с резким жужжанием, некстати напоминающим Саше об автогонках, кидается на крепостную стену, врезается в неё, ломая жало. И падает ничком.
И только сейчас Саша отстранённо думает: в их мире, кажется, пчела умирает, только если лишается жала целиком, а не ломает его? Или нет?..
Вероятно, этим пчёлам повезло попасть в Амфибию, если так.
Одна за одной, точно по команде, каждая совершает свой последний смертельный рывок. Неподвижно застывшая в воздухе – срывается вперёд, к стене, так оглушительно быстро, что и не думалось, что они так могут; ломает жало; падает на землю с глухим похоронным стуком. Раз. Два. Три. И когда это делают все разом, весь рой, с разницей в какие-то секунды, все звуки сливаются в единый, до дрожи пугающий гул, напоминающий о чём-то среднем между адом и картинами Босха.
Саша стоит, застыв, не в силах оторваться от этого зрелища, и так и не двигается, пока последняя пчела из роя не падает бездыханной. Массовый суицид – такой ярко-лубочный, совсем нереалистичный, пафосный до дешевизны, если речь идёт о кино или книге, и оттого пронзительно жуткий в реальности.
Для рабочих пчёл нет смысла жить и сражаться, когда мертва матка. Звучит заезженно и глупо, так, будто это никогда, никогда-никогда не может быть правдой.
– Не понимаю, – глухо произносит Саша, едва ли толком осознавая, что говорит вслух. – Я бы на их месте мстила, до последнего. Сражалась, чтобы причинить как можно больше боли.
– Это животные. Твари. Ими двигают инстинкты и приказы матки. Не ищи в их поведении глубокого смысла.
Саша медленно поворачивает голову и видит, что Грайм стоит совсем рядом, почти в полшаге. Она вздрагивает, точно возвращаясь в реальность от резкого нырка в холодную воду; и жуткая завороженность уходит, уступая место… более приземлённым чувствам.
Она лишь сейчас вспоминает, что сделала каких-то минут двадцать назад – хотя кажется, что с того момента прошла уже целая вечность. И лучше б она, наверное, и правда прошла. Может, тогда бы стало хоть немного понятней, как теперь ко всему этому относиться. Она сделала глупость – ладно. Случается. Не в первый уж раз, если быть откровенной. А вот почему она сделала эту глупость – здесь уже предательски напрашивается жуткий, страшнее всех пчелиных суицидов, ответ, удушливым комом застревающий в горле.
Она не отвечает, ни на что не отвечает, она выбирает молчать. Отдаётся ставшей уже привычной печальной рутине – помощи раненым после боя, проведению тревожных подсчётов. В этот раз всё пока что обошлось, убитых нет, но пару солдат истрепало жалами изрядно, и их состояние внушает серьёзные опасения. Сама Саша ранена легко, но в лазарете и ей оказывают первую помощь; и она остаётся там до самого вечера, помогая ухаживать за другими. Общественно полезная и очень трусливая тактика.
В комнату она возвращается поздно вечером. Грайм сидит за столом над открытой тетрадью, в которой смутно угадывается журнал атак, но ничего не пишет. Кажется, даже не слишком старается сделать вид, будто её не ждал.
– Сегодня в бою я совершила большую глупость, капитан, – без обиняков объявляет Саша, подходя ближе.
Он хмыкает:
– Ну, похвально, что ты это признаёшь, – и в его голосе сквозит прежнее презрение, которым Саша теперь готова наслаждаться. И добавляет чуть тише, с лукавой усмешкой:
– Я научился реагировать на чужие ошибки, верно?
У Саши тоскливо щемит в груди. Всё это их… обучение, всё то, с чего начиналась её полноценная жизнь в башне, кажется сейчас чем-то невыносимо далёким, бесконечно не соответствующим реальности. Сейчас весь гарнизон сделался в её восприятии единым целостным механизмом, откуда не убрать ни одной детали, и не факт что нужно прибавлять; и законы работы этого механизма – очень, очень далеки от всех красивых правил, с которых она начинала когда-то свой путь.
Но зато она чувствует, что смогла стать одной из главных шестерёнок в этом механизме. И ей хорошо в этой роли. И всё было бы гораздо проще, будь это не так.
– Ты… много чему научился.
Она отводит взгляд, а затем и вовсе прикрывает глаза, чувствуя, как слизистую жгут непрошеные слёзы. Кажется, она впервые здесь плачет?.. И уж точно впервые – ощущает невыносимую, камнем давящую сердце безысходность; впервые ей кажется, что выхода нет, что ничего уже не будет хорошо, и из этого дерьма ей не выбраться.
Она ведь никогда, признаться, не сомневалась, что не погибнет здесь, что найдёт и подруг, и путь обратно. Даже сидя в холодной сырой темнице, знала – это временно, она ещё выйдет на свободу, поставит всё на места, объяснит своим былым тюремщикам, что хорошо бы её уважать и с ней считаться. И всё произошло ровно так, как она хотела, – как, собственно, и бывало с ней почти всю жизнь; но вмешалось нечто более глубинное, важное, то, что она даже не предусматривала в своих планах.
Она по-прежнему не сомневается, что вернётся – вот только вернётся с выпотрошенным сердцем, вернётся, слишком хорошо зная, насколько иной бывает жизнь. И никому не сможет об этом рассказать, не рискуя угодить в психушку; никому, кроме двух школьных подружек, которые не факт ещё что живы, не факт, что не повредились рассудком и что будут ещё дружить с ней хотя бы через пару лет – подростковая дружба штука непрочная. Пару месяцев назад ей казалось иначе, но теперь она знает наверняка.
А исходя из того, что известно о шкатулке и переходах между мирами, наивно рассчитывать, что у неё останется возможность перемещаться в Амфибию, пускай даже и втайне. Судя по всему, перемещения – штука редкая и неестественная, и чтобы остановить атаки монстров, порталы придётся перекрыть навсегда, а шкатулку хорошо если не уничтожить.
Но она вернётся, она в этом по-прежнему не сомневается. Вполне вероятно, вернётся для того, чтобы всю жизнь потом хотеть обратно…
По щекам текут горячие слёзы, и она не то чтобы этого не замечает, но толком осознаёт лишь в тот момент, когда сухая длиннопалая рука аккуратно вытирает одну из слезинок. И если отстраниться, взглянуть на ситуацию так, будто она происходит не в реальности, а в каком-нибудь кино, – это, конечно, тоже ужасно банально, пошло и неуместно пафосно. Кому-то здесь, кажется, знатно не повезло со сценаристом.
Саше стоило бы мягко отстранить эту руку и уйти. Возможно, куда подальше, скажем, в лазарет, и возможно, до утра, а наутро согласиться на отдельную комнату. Так, конечно, всем было бы проще.
Но вместо этого Саша цепко перехватывает узкое запястье и льнёт к нему щекой, а затем – с неожиданной, пугающей до дрожи нежностью целует по очереди все тонкие перепонки меж пальцев.
Она слишком хорошо понимает, что если поступит иначе – не простит себе этого, когда вернётся.
========== 11 ==========
Пронзительный свист рассекаемого воздуха сменяется деревянным треском, и стрела глубоко, почти на треть, вонзается в мишень совсем недалеко от середины. Честно признаться, лицезрение этого процесса теперь неминуемо напоминает Саше о массовом суициде пчёл – почти такой же свист, только жала не вонзались в стену, а ломались со зловещим и смачным хрустом, – но что уж с этим сделаешь.
– Эй, ну недурно, недурно, – Каролина одобрительно цыкает зубом, разглядывая мишень. – Гораздо лучше, чем было недели так три назад. Растёшь!
– Спасибо. У меня отличный учитель, – Саша улыбается, хотя понимает: могла бы и лучше.
Ну ничего, ещё сможет. Обязательно сможет.
Прошло около недели с тех пор, как после злополучной атаки пчёл Саша поняла окончательно: стрелять нужно уметь безупречно, потому как в некоторых ситуациях ни меч, ни гибкость, ни что-либо другое меткого выстрела заменить не смогут. И договорилась с Каролиной, одной из лучших стрелков гарнизона, о регулярных занятиях. Взамен Саша работала над её гибкостью и растяжкой – хотя не была уверена в эффективности человеческих упражнений для жабьего тела, но пока что всё шло неплохо.
– У меня тоже, – смеясь, Каролина подходит, шутливо хлопает Сашу по плечу. – Рада, что мы начали заниматься.
– Да уж, я в последнее время сделала кое-какие выводы…
Она имеет в виду совсем не то, но в ответ звучит пусть дружелюбное, но неожиданно серьёзное:
– Ты в последнее время вообще здорово изменилась. Но определённо в лучшую сторону.
Да уж. Прошло около недели с тех пор, как после злополучной атаки пчёл Саша поняла окончательно: здесь, в Амфибии, она будет делать всё, что считает нужным, независимо от того, насколько это дико, неправильно или… неподобающе. Простите, мамочка с папочкой, но ей слишком не хочется о чём-то потом жалеть.
И о том, что было, пожалуй, главным из этого всего, рано или поздно догадаются, конечно, все солдаты, если ещё не догадались. Она прекрасно это понимает и принимает как должное – в конце концов, далеко не самое страшное на фоне многих других вещей.
Например, того, что она имеет неплохие шансы вскоре снова оказаться в своём мире, отрезанной от Амфибии, да и от остальных миров, лишённой всего выходящего за рамки жизни простого обывателя. Или того, что ни один патрульный до сих пор не сообщал о её подругах, и у неё нет особой уверенности, что найти их самостоятельно будет много проще. Или того, что это волнует её не так уж сильно, как должно бы.
В конце концов, чего ещё нужно, если ей практически все по-прежнему приветственно улыбаются, дают отбить «краба» и дружески хлопают по плечу при встрече? Путь по одному из центральных коридоров занимает раза в три больше времени, чем мог бы, просто потому, что она не спешит, охотно здороваясь и перекидываясь парой слов со всеми, кто этого хочет.
А затем – она попадает в зал, где Грайм сидит за одним столом с парой вернувшихся патрульных, слушая их доклад. И едва подойдя ближе, чувствует, как на её лице проступает целая гамма различных чувств, будто это чёртова лакмусовая бумажка. От радости до страха самой себя, от болезненной привязанности до стыда. А ведь когда-то давно, в другой жизни, в другом мире, она считалась неплохим игроком в покер…
…Если будешь работать, эмоции начнут подчиняться тебе так же, как рука или нога.
Её рука сошла с ума, вышла из-под контроля и зажила своей жизнью, а она – решила зачем-то всем оставшимся телом этой сбрендившей руке подчиниться. Очень, очень спорный поступок; и сколько бы ни знала Саша о психологии – не может до конца понять, почему он кажется правильным.
Едва кивнув присутствующим, она тихо садится неподалёку и слушает разговор минут пять, чего хватает, чтобы понять нужное. Да, разумеется, эти ребята ведут очередной праздный разговор об общественном мнении, репутации башни и о том, как это можно изменить. Да, разумеется, можно об заклад биться – никакой шкатулки они не находили, не видели и даже о ней не слышали.
Этот вопрос всё осязаемей и больнее. Давно уже ей следовало бы самой отправиться на поиски шкатулки и подруг, не важно даже, в какой компании и с какой маскировкой, главное – самой; и давно уже что-то мешает. То одно, то другое. То в обозримом будущем должны вернуться новые патрульные, и глупо уходить, когда назавтра новости могут сами прибыть в гарнизон; то грядёт атака, и нельзя оставлять солдат одних; то ещё что-нибудь. Но она, разумеется, ни в коем случае, никогда, ни на секунды не хотела бы, чтобы шкатулка не нашлась, атаки продолжались, а Энн и Марси остались затерянными где-то в дебрях этого мира. Разумеется. Ни на секунду. Никогда.
Просто в каждый момент времени отчего-то выходит так, что если конкретно сейчас шкатулку не найдут – ничего особенно плохого, в общем-то, не случится. И возможно, будет даже лучше, если ещё один день всё останется как раньше.
