Текст книги "Змеиное гнездо (СИ)"

Автор книги: liset.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Антонин, но…

– Я всё сказал. Она абсолютно здорова. Пойдем.

Он первый шагнул прочь, за решетку и ступил в клубящуюся темноту подземелий, не оборачиваясь на нее; мистер Яксли поспешил за ним, продолжая ругань на непонятном языке, и гость поддерживал его звонким смешком.

Вот только они ушли, а свет в клетке почему-то не потух; Луна знала почему.

А на следующий день её вывели из камеры и переселили наверх, как гостью, а не пленницу.

Ответ на этот вопрос Луна знала тоже, но ей не было себя жалко: жалко было только бедных светомышек, ослепших навсегда-навсегда.

========== «Сыновья любовь», Блейз Забини/Миссис Забини. ==========

После войны было трудно. Точнее, не так: после войны было безнадежно скучно. Особенно скучно было Блейзу: он, привычный к постоянным развлечениям, не успел понять тот момент, когда остался в хмуром одиночестве.

Друзей у Блейза было много всегда: он никогда не бывал один и часто находился в больших компаниях; он не мелькал мимолетно в толпе, а обычно возглавлял эту самую толпу – если, конечно, речь шла о вечеринках, алкоголе и таблетках. В противном случаем ему было неинтересно и скучно, а когда Блейз скучал, то скатывался в глубокую пучину отвратительного депрессивного настроения, из которого обычно вылезал прежним весельчаком, готовым веселиться до утра.

Однако, после войны его друзья не могли в полной мере насытить жажду удовольствий – Драко таскался по судам, стараясь отмыться от налипшей к нему грязи и вытащить из говна свою мать, которой едва не впаяли срок, как и его папаше (слава Мерлину, что благородный Поттер снова явился и всех спас); Дафна отчаянно и безнадежно страдала по бросившей её Трейси (кажется, основательно поредевшие счета Гринграссов отвратили красотку Дэвис от своей девушки и заставили переключиться на более богатую дичь); Пэнси вообще напоминала овощ; Тео пытался заставить свою семью смириться с его гомосексуальностью, а Блейз… Блейз тоскливо бухал в одиночестве, потому что считал, что беспокоить друзей предложениями поразвлечься в такое тяжелое время не совсем правильный поступок. И пусть моралистом он не был, но звать ту же Пэнси – основательно подсевшую на какие-то маггловские седативы – казалось ему почти кощунством.

Драко, если выбирался на полчасика, то только ныл; Дафна хлюпала соплями, а Пэнси бессмысленно улыбалась. Блейзу казалось, что он участвует в стремном уродском спектакле, где у актеров снесло башку, а сценарий утопили в унитазе.

Блейза война не задела совершенно. Весь седьмой курс для него был блаженной эйфорией ничегонеделанья – он бессмысленно ходил на уроки, бессмысленно трахался с Дафной, бессмысленно курил марихуану за теплицами в компании хаффлпаффцев и бессмысленно писал письма матери.

Мать обеспечивала ему лучшую жизнь с самого детства. У Блейза всегда были самые дорогие игрушки, самая эксклюзивная одежда и самые лучшие учителя – мать спала то с министром, то с замминистра, то ещё с кем-то. Она постоянно была замужем, но количество влиятельных любовников превышало все мыслимые и немыслимые границы, но Блейзу было плевать. У него всегда было достаточно карманных денег и снисходительного материнского позволения на все что угодно, а её влияние было способно замять любой скандал.

Блейз в скандалах не фигурировал, это казалось ему слишком скучным. Мать смеялась: она его обожала, но в каком-то странном и непонятном для него смысле. И в конце концов, она была лучшей матерью.

На пятом курсе, когда она застала Блейза с его первой сигаретой, то единственной её реакцией был смех и предложение купить табак получше. Когда на шестом узнала, что он втихомолку таскает её коньяк, то прекратила запирать погреб. Когда на седьмом узнала, что он трахает Дафну… короче говоря, мать знала о нем всегда и все: Блейзу это даже казалось удобным, потому что её контроль был совсем ненавязчивым.

Конечно, война немного задела и их тоже. Матери пришлось продать пару украшений и хорошенько заплатить кому-то за молчание – уж она-то желала возвращения Лорда как никто другой, но в целом жизнь билась все в том же ключе. Нет, слава Мерлину, что с его матерью все было в порядке – миссис Забини всё так же сидела вечерами в кресле с бокалом коньяка и привычно укладывала голову сыну на колени; она продолжала навещать в министерстве своих любовников, часами разглядывала глянцевые журнальчики с новыми фасонами мантий и едко комментировала вслух особо неудачные наряды. Блейз в ответ глубокомысленно молчал – после второй дозы экстази слова застревали глубоко в горле, и вместо разговоров со смеющейся матерью он включал проигрыватель и тянул её танцевать.

– Ах, мой ангел, – мать обвивала тонкими загорелыми руками его шею и позволяла вертеть себя в чарующем жутковатом ритме новой мелодии – Блейз разворачивал её спиной к себе, и она откидывала голову на его плечо, беспрестанно смеясь.

Миссис Забини была пьяна постоянно – её глаза блестели оливковой влажностью и хмелем, помада на губах оставалась идеальной и свежей, а черная тушь не смывалась даже тогда, когда она хохотала до слез. Она была божественно прекрасной, и он это знал как никто другой.

Блейз, когда желал подразнить мать, иногда так её и называл: “миссис Забини”, чаще в шутку или когда был слишком плох, чтобы соображать; мать злилась и могла ударить его по лицу – несильно, но достаточно обидно, чтобы он понял свою ошибку и прекратил издевательства. Она вообще не любила, когда он обращался к ней вежливо; ему же всегда казалось, что она ненавидит тот факт, что по какой-то причине оказалась матерью. В этом не было ничего убедительного: Блейз знал, что она родила его то ли в шестнадцать, то в семнадцать, но его это совсем не волновало.

Мать была готова спонсировать все его развлечения и позволять кататься в роскоши. Ему даже не нужно было ходить на работу: тех денег, что у них были, хватило бы на пять поколений жутких транжир, и они оба это знали. Поэтому Блейз и развлекался. Вместо встреч с друзьями он таскался по самым злачным местам Англии, иногда натыкаясь в них на Пэнси – та обычно являлась завсегдатаем наркокартелей в Лютном, и тогда ему перепадал быстрый секс в туалете. Ещё чаще он встречал Дафну, но только её, на удивление, в борделях: обычно в окружении длинноволосых красоток, поразительно напоминающих Дэвис, а Драко… Драко даже в этом оказался разочаровывающе скучен и просто шатался по барам, которые для Блейза давно стали детским садом.

Ему было скучно, и его скуку могла развеять только мать. Если, конечно, у неё было на то настроение.

Обычно мать утягивала его в кальянную, наливала коньяка и звала играть в бильярд; он никогда не отказывался. Блейз терпеть не мог выслушивать её истории о прошлом, отце и прочей чепухе, но после пятого стакана её обычно пробирало на ностальгию, и ему приходилось тоскливо вслушиваться в певучие звуки её голоса.

– Знаешь, я когда-то любила твоего папашу, – говорила ему мать в один из послевоенных вечеров, вальяжно лежа рядом с ним. Её распущенные волосы блестящими черными змеями вились на белой кожаной обивке дивана, а острое надменное лицо было едва ли заметно за томно-розовым облаком кальянного дыма.

Блейз отвлекся от бутылки с коньяком и вопросительно приподнял бровь. Мать улыбнулась – он даже со своего места заметил, как блеснула тонкая усмешка на её губах.

– Не смотри на меня так, мой ангел, – хрипло приказала она, – я любила твоего папашу. Но тебя люблю намного больше.

Блейз в ответ только хмыкнул и содрал пробку. Он прекрасно знал, что мать его любила.

Она, пожалуй, была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел: вечно молодая, вечно красивая, с длинными густыми волосами, пахнущими жаром и песком; мать напоминала горячую южную ночь – он не дал бы ей больше двадцати пяти, а рядом с ним она и вовсе смотрелась ровесницей, но на самом деле ей было намного больше.

Ему нравилась танцевать с ней. Мать взмахом палочки меняла пластинки, и маггловские певички начинали заунывно голосить сопливые лиричные песни, а Блейз увлекал её в середину комнаты.

– Ты очень красивая, знаешь? – неоднократно шептал Блейз ей на ухо, мягко оборачивая руки вокруг тонкой осиной талии, перетянутой жестким корсетом; мать лукаво глядела на него из-под длинных черных ресниц и улыбалась понимающе-ласково. Это ему тоже нравилось.

– Конечно знаю, мой ангелочек, – на полном серьёзе отвечала она и хватала стакан с недопитым коньяком, который довольно быстро допивала, лениво покачиваясь в его объятиях. Утром Блейз трезвел, а вместе завтрака выкуривал сигарету другую, мать же до полудня и не появлялась вовсе.

Они были постоянно пьяны и веселы. Мать была такой весь год, пока его не было дома, а Блейз делался её мужским подобием в недолгие летние месяцы, но после окончания школы все пошло наперекосяк, а война и вовсе заставила желать развлечений с ещё большей силой. И она понимала его, как никто другой.

Никто из его друзей не мог понять этой безумной сумасшедшей тяги к запретному, вредному и табуированному; никто из них не понимал истинную сладость чувственного наслаждения – и не только женщиной, но и дозой хорошего чистого кокаина. Для испорченных слизеринских детишек это было знакомо, приятно и обыденно; Блейз же искал в этой обыденности новые грани порочности и находил их снова и снова. Мать делала всё то же самое, но только на целых шестнадцать (или семнадцать?) лет больше, поэтому и выглядела иногда сытой тем, что ему ещё не приелось.

Поэтому Блейз не видел ничего необычного в том, что влюблен в собственную мать, потому что в его представлении это было чем-то закономерным и обычным, как смешать водку с коньяком и выкурить косяк с марихуаной. Ничего необычного, но вставляет так, что сдохнешь от удовольствия.

И она знала это: он видел понимающий снисходительный блеск её темных глаз и подрагивающую алую линию чувственного рта – мать смотрела на него и не сдерживала тонкую всезнающую улыбку, когда Блейз нарочно задерживал её ладонь в своей или прижимал слишком близко во время очередного пьяного танца. Она ждала или, лучше сказать, выжидала. И дождалась.

Она расчесывала волосы перед зеркалом, и они блестели мерцающим шелком в её пальцах. Блейз задумчиво курил – на удивление, обычные сигареты, а не свой излюбленный косяк, но пьян был порядочно.

– Нет, ну ты представляешь, и этот отвратительный Кингсли мне говорит…

– Я купил тебе цепочку, – резко прервал её Блейз; мать мгновенно замолкла на середине монолога о соблазнении министра.

Мать недоуменно вскинула брови и отложила в сторону костяной гребень; он наконец докурил и направился к матери. Этот вечер был не похож на предыдущие: слишком тихий, без музыки, пусть на столе и сияли тонкие белые дорожки кокаина. Блейз к ним не притронулся, потому что хотел другого.

– Цепочку?

Он пожал плечами и вытащил из кармана маленькую бархатную коробочку. Цепочка была красивая – загадочно поблескивающая жемчужная нить. Мать улыбнулась почти радостно.

– Какая красота, ангел мой! Застегнешь?

Она небрежно перебросила лавину кудрей на левое плечо и нетерпеливо цокнула ногтями по гребню. Блейз набросил нить ей на шею, воровато коснулся пальцами горячей загорелой кожи, чуть задержался, а потом принялся возиться с замочком. Она смотрела на него через отражение в зеркале и, он был готов поклясться чем угодно, усмехалась.

– Вот и все.

Мать преувеличенно заинтересованно оглядела дорогое украшение, потрогала круглые камешки и улыбнулась ещё шире, обнажая ровные белые зубы. Она поднялась: мягко и неторопливо. Сегодня на ней был тонкий шелковый халат, небрежно перехваченный широким золотистым поясом. Она не смущалась даже спущенной ткани с плеча и кружевной комбинации, которая коварно просвечивалась через полупрозрачную ткань. Мать была божественна хороша.

– Какая красота. Ты такой милый!

Мать вдруг повернулась и взглянула на него привычным взглядом из-под ресниц и улыбнулась ещё шире – и эта странная кривоватая усмешка вызвала у Блейза дрожь. Он невольно замер, когда легкие красивые руки вдруг потянули завязки и пояс в сторону; судорожно сглотнул, когда черная ткань мерцающей тряпкой упала к ногам. Мать спустила с плеча черную бретель и склонила голову на бок. В темноте её глаза блестели тяжелым влажным блеском драгоценных камней, а подаренный жемчуг по сравнению с ней казался дешевой стекляшкой.

– Иди ко мне, мой ангел, – низким, опасно вибрирующим тоном позвала она, продолжая с нарочитой медлительностью стягивать кружево.

И Блейз пошел. Он любил только три вещи: развлечения, деньги и свою мать. И как хорошо вышло, что она любила его в ответ, верно?

Наверное, именно поэтому миссис Забини тягуче и томно рассмеялась, когда Блейз в привычном ласковом жесте притянул её к себе и прижался губами к тонкой лебединой шее. На вкус она была круче, чем самый дорогой и сладкий коньяк.

========== «Страна чудес», обращение. ==========

　　　Хочешь увидеть настоящую страну чудес? Нет, не ту странную подделку Алисы или других фантастических романов, ничего подобного! Всё это лишь мишура перед настоящим удовольствием, которое я могу создать прямо здесь и сейчас – мне хватит пяти минут на призыв самого потрясающего чуда в твоей жизни.

　　　В моих силах показать тебе настоящее волшебство, которое ты до этого не видел и не увидишь никогда, если струсишь. Такое не приснится в самом сладком сне, но я одним лишь действием могу наполнить твою жизнь яркими красками необузданного желания погрузиться в полный волшебства мир и попробовать стать его частью.

　　　Ты ведь желаешь этого больше всего на свете, верно?

　　　Я хочу показать тебе холодные ветра Шотландии и ее мрачное высокогорье, вечные ливни и зеленеющие кромки лугов. Я хочу показать тебе старинный замок с окнами-глазами, горящими жёлтым огнём. Я хочу показать тебе глубокое мрачное озеро, на поверхности которого раскинуты диковинно изогнутые щупальцы гигантского осьминога, а у пристани неспешно покачиваются хрупкие лодочки на привязи.

　　　Мне хочется плеснуть побольше ярких красок на этот безрадостный девственно-чистый холст равнодушия; мне…

　　　Мне очень хочется показать тебе целый мир счастья, путешествие в которые начнётся прямо здесь и сейчас.

　　　Все, что тебе нужно – всего лишь принять эту таблетку.

========== «Плохая дочь», Габриэль Делакур. ==========

　　 Габриэль Делакур родилась бессердечной. Нет, конечно, не в прямом смысле слова, ведь под кожей и костями в грудной клетке у нее было сердце, которое билось медленнее, чем обычное человеческое, потому что человеком Габриэль не была.

　　　Габриэль родилась на четверть вейлой. Её бабушка была настоящей вейлой – женщиной гарпией из тех самых страшных легенд, далеких французских баллад и маггловских сказок; той самой женщиной, с образа которой списывались многочисленные сирены, нимфы и прочие коварные соблазнительницы, ломающие чужие жизни в угоду своим прихотям и жрущие сырое человеческое мясо, включая в свой рацион в основном мужчин.

　　　Бабушку Габриэль не знала, но видела пример вейловского проклятия на собственной матери – вечно молодая Аполлин, бледная, надменная, с длинными светлыми волосами и такими же светлыми глазами, равнодушная до отвращения, идеальная до скрежета в зубах – мать была идеалом возможной красоты.

　　　Но несмотря на наследственность и прочее генетическое дерьмо, вейловские корни отразились в ней наиболее ярко, чем в старшей сестре. Флер, несомненно, была красива, поразительно красива, но её красота была всё-таки… немножко мягче. Она была более человечная, более приятная, более нежная, а в Габриэль было совсем другое.

　　　Она не знала почему – может, у любовника матери были родственники среди магических тварей, может, бабушкино наследство вылезло так не вовремя, но Габриэль походила на вейлу больше, чем собственная мать. Вся острая, хищная, с резкими птичьими чертами лица, бездушными светлыми глазами; бледная до потрясающей серой невзрачности, но при этом полная соблазнительной лукавой притягательности. Габриэль была прекрасной до рези в глазах и ровно настолько же отвратительной.

　　　Конечно же, об отсутствии умения любить её любезно просветила мамаша, которая была в хорошем расположении духа – она пила вино, а Габриэль рисовала сердечки на листках. Ей было четырнадцать, и она сменила уже третьего ухажера за месяц.

　　　– Знаешь, cherie, – мать небрежно качнула бокал, и красное вино выплеснулась на белый подол новенькой шелковой мантии, но она даже не вздрогнула, глядя на дочь холодным взглядом по-змеиному неподвижных черных глаз. – Ты так похожа на свою бабку, пусть земля ей будет потверже. Она любить не умела и не хотела, а ты даже похуже будешь. Такая же тварь.

　　　Габриэль отложила в сторону красивое перо со стразами и равнодушно взглянула на мать, с нескрываемым скепсисом изучая её красивое ледяное лицо с презрительно поджатыми губами.

　　　– Почему ты так говоришь?

　　　Мать без слов сунула руку в карман и вытащила оттуда блестящую золотую цепочку; Габриэль вопросительно изогнула брови.

　　　– Ты снова рылась в моих вещах?

　　　– Кто тебе её подарил?

　　　Цепочку подарил ухажер с прошлого месяца. Она была красивая, золотая, блестящая, с мелкими колечками, но Габриэль очень даже понравилось, поэтому она и одарила поклонника благосклонным взглядом и даже погуляла с ним на целую неделю дольше, чем планировала изначально.

　　　– Отдай.

　　　Она потянулась и вытащила цепочку из ослабевших пальцев матери, и та улыбнулась – стыло и понимающе, а потом вызвала домовика, чтобы тот отстирал мантию от пятна, но бедняга ничего не смог сделать – вино было магическим и отстирывалось долго, нудно и вручную.

　　　Габриэль безмятежно вернулась к рисованию, а мать – к излюбленным пыткам домовика, на которого она накладывала круциатус от большой скуки.

　　　С годами же Габриэль хорошела её больше, расцветала, будто диковинный плотоядный цветок под благодатным солнцем; вспыхивала сотнями новых красок и легчайших штрихов молодости по полотну своей безжалостной натуры, полнилась ощущением азарта и бесконечными погонями за наилучшим куском в жизни.

　　　К восемнадцати годам она заработала репутацию высокомерной стервы в родном Шармбатоне, трижды была на грани исключения и едва не довела до самоубийства своего преподавателя французского, ею же и соблазненного.

　　　Жизнь для Габриэль пахла духами от шанель, мерцала томным сиянием тяжелых украшений и блестела цветами неразделенной любви. Жизнь для нее пенилась новой бутылкой шампанского, сверкала молочными камнями в мочках ушей и тянулась тонкими кокаиновыми дорожками по лакированному столу.

　　　Габриэль было весело и хорошо – она ночевала не дома, а в отелях, ела в ресторанах, а ездила на шикарных машинах, не гнушаясь короткими сексуальными связями с богатыми и симпатичными магглами, но рано или поздно всё хорошее должно было закончиться. Оно и закончилось с падением Флёр.

　　　– Позор, просто позор! – натужно скрипела мать, крутя в наманикюренных пальчиках очередной бокал; годы для нее не менялись, а время и вовсе не было властно. – Ты принимаешь кокаин, трахаешься с магглами и пускаешь по ветру весь свой потенциал… Разве это то, чему я учила своих дочерей?

　　　Габриэль ей не ответила: она плавала в остаточном дурмане ленивого опиумного опьянения после очередной подпольной вечеринки в далеких районах Парижа. Мать швырнула в неё бокалом, но не попала. Руки у нее тряслись, а на щеках вспыхнули уродливые багровые пятна. Краснела она просто ужасно.

　　　– Дрянь, – прошипела она, вытаскивая палочку, но от излюбленного заклятья материнской любви Габриэль ловко увернулась, а на второе выставила щит. – Две тупоголовые идиотки! Одна – вышла замуж за бедняка, а вторая и вовсе якшается со всяким отребьем! Ты… ты…

　　　– Я очень плохая дочь, да-да. А ты, Аполлин, совсем никудышная мать.

　　　Так Габриэль оказалась в Англии. Протрезвев, она собрала вещи, помахала на прощание разгневанной мамаше, оборвала все связи с подружками и ухажерами и умчалась покорять незнакомую и совершенно ненужную ей Англию, лишь бы побольше насолить матери. В конце концов, сколько можно сотрясать Францию списком своих побед?

========== «Волки и овцы», Лаванда Браун. ==========

　　　Когда-то Лаванде сказали, что люди бывают двух типов – волки и овцы. Волки жрут всё – целиком и полностью, глодают мир до костей и рвут трещащую плоть нормальности на части; волки идут по головам и тонут в лужах крови; волки прыгают выше головы, а ночами воют в далеких дремучих лесах. Волки сбиваются в стаи, и во всем мире нет никого, кто бы посмел остановить лавину их желаний.

　　　Овцы же другие. Овцы только и умеют, что удивленно хлопать ресницами и складывать рот в изумленную гримасу; овцы не могут решить даже простейшей проблемы и ударяются в слезы по любому поводу; овцы глупы до безобразия, тупы до скудоумия, ничтожны до безумия…

　　　У них светлые волосы, голубые глаза, глупые увлечения прорицаниями, куча сплетен и до того беззащитный вид, что каждый мимо проходящий волк желает сожрать их с потрохами.

　　　Лаванда была овцой. Чьей-то добычей, чьей-то игрушкой, беззащитной жертвой, трепещущей пташкой; Лаванда была…

　　　Лаванда была беспомощной овцой, пока не встретила своего серого волка. Серый волк без жалости выдрал ее сердце из груди и приготовил на ужин.

　　　А Лаванда отрастила клыки.

========== «Не помнить», Корбан Яксли/Алекто Кэрроу. ==========

Корбан практически не помнил Алекто со школы: она училась на два курса младше, а заметил он её только на своем седьмом курсе. Ну, только после того, как переспал с ней на своем же выпускном в пьяном полуугаре.

Странно, что на седьмом курсе он вообще мог что-то замечать: его дни полнились алкоголем, притащенным тайно с помощью Амикуса; бессмысленной болтовнёй с Родольфусоим и квиддичными тренировками; подготовкой к экзаменам с помощью Долорес; торопливыми мимолетным поцелуями с Ритой в укромных местах и играми в магический покер на раздевание, а ещё… А ещё тёмной магией и её изучением в компании Беллатрикс.

В дурманной алкогольной дымке он заметил Алекто всего несколько раз, но тогда она его не интересовала. Да, та глупость на выпускном многого ему не стоила – Корбан благоразумно забыл, что трахнул малолетку, а Алекто никогда об этом говорила, лишь улыбалась иногда, ловя его напряженный взгляд – ее глаза блестели зелеными стрелами, а на губах показывалась тонкая всепонимающая полуулыбка.

Зато Алекто интересовала его сейчас – не та забавная серьезная пятикурсница, которой он обещал подарить плюшевого медвежонка, если она не перестанет действовать на нервы громкими разговорами (черт подери, Амикус, угомоги свою сестрицу, у меня башка трещит), а расслабленная улыбающаяся красавица в обтягивающем черном платье, сидящая напротив. Алекто курила, а Корбан размышлял о том, что зря не переспал с ней тогда.

У него всегда был хороший вкус на красивых женщин, в конце концов.

========== «Содержанец», Корбан Яксли(/)Люциус Малфой. ==========

Люциус его ненавидел. Корбан Яксли учился на несколько курсов старше и по школе Люциус помнил его надменным дружком Беллатрикс, который вечно пропадал на квиддичных тренировках и гонял команду и в хвост, и в гриву – в квиддиче он был хорош, и это, наверное, было одним из немногих его плюсов, потому что в остальном Яксли был отвратителен до зубовного скрежета.

Он курил горькие магические сигареты за углом мужской раздевалки и частенько появлялся в гостиной будучи пьяным вусмерть – Люциус помнил это, потому что становясь действительно пьяным, Яксли флиртовал со всем, что флиртуется, включая его самого. Любовная лихорадка Яксли не обошла стороной даже кошку Филча, наверное.

А ещё Люциус ненавидел его за то, что Корбан, не моргнув и глазом, взял на его место в команду какого-то полукровку с младшего курса.

– Прости, Люци, – намеренно коверкая его имя, хмыкнул тот, небрежно прикуривая от огонька с палочки Беллы, – но он хоть полукровка, но летает лучше тебя. Не обижайся.

Белла захохотала, обнимая его за шею и улыбнулась до того довольно, будто сама попросила его поставить Люциуса на место.

Этого он так и не простил, поэтому, когда вернувшись домой на каникулы после пятого курса, Люциус обнаружил Яксли в махровом розовом халате с зубной щеткой, то пришел в бешенство.

Яксли трахался с его отцом. Люциус знал то, потому что видел все не раз – и то, как отец улыбался, глядя на Корбана; и то, как целовался с ним, не стесняясь ни белого как полотно Люциуса, ни ошарашенной Нарциссы, все это доводило его едва ли не до трясучки и приступов неконтролируемой ярости.

Отец покупал Яксли дорогие шмотки, в которых тот, не стесняясь, ходил – и мантии от знаменитых французских кутюрье, и коллекционные туфли, и пижонские бриллиантовые запонки, при виде которых у Люциуса начиналась стойкая аллергия, потому что… черт побери, Яксли жил у них, курил и пил, одевался за счет отца, но принимал все его подарки с таким видом, будто получал нечто должное.

Но больше всего Люциус ненавидел его за один-единственный разговор, который едва ли не вылился в кровопролитную жестокую драку с членовредительством, но отец вовремя вмешался, чтобы он, упаси Мерлин, не испортил смазливую мордашку его любовничка.

– Ты же его не любишь, – Люциус тогда схватил Яксли за воротник, подкараулив в коридоре около столовой, когда тот не ожидал, – зачем тогда приходишь?

Яксли взглянул на него с насмешкой – глаза у него были небесно-синие, яркие, наивно-невинные, но тонкие губы мгновением сложились в кривую ухмылку, будто он услышал что-то очень забавное, но отвратительное.

– Злишься, что папочка любит меня больше тебя? Остынь, Люци. Подкинуть пару сиклей на конфетки?

И тогда Люциус, не сдержавшись, ударил его кулаком в лицо до того, как их успели растащить. Но Яксли улыбался даже тогда, когда утирал кровавые слезы с щек и подбородка, ядовито и надменно глядя на него из-за плеча взволнованного Абраксаса – он был победителем жизни даже тогда.

Но когда отец умер, то Яксли не плакал на его похоронах. Он просто стоял рядом с гробом – бледный, явно с похмелья, с растрепанными светлыми волосами, в строгом чёрном фраке, стоял и курил. Руки у него тряслись.

Люциусу не было его жаль.

========== «Странность», Гарри Поттер/Гермиона Грейнджер. ==========

　　　В тот сонный предрассветный час над Годриковой впадиной вились мягкие молочные облака, прячущие под собой тёмное хмурое небо, которое словно готовилось к чему-то мрачному и неизбежному.

　　　Гарри устроился в саду в жестком плетеном кресле с книгой; Кричер услужливо поставил перед ним чашку с кофе и тарелку с овсяным печеньем. Он любил сидеть так все последние года: перед самым рассветом природа расцветала мазками красоты и сверкала так чисто, что он только и мог, что восхищенно улыбаться. Жаль, что его друзья не умели ценить эти чуткие прекрасные мгновения – Рон был слишком грубоват для этого, Джинни это не интересовало, а Гермиона… А Гермионы не было рядом, чтобы разделить с ним эту красоту.

　　　Она появилась с первыми лучами солнца – прошла через защиту дома, разорвала небрежно все плетения, словно нож вонзился в масло. Гарри выхватил из кармана палочку, а безумная незнакомка остановилась на расстоянии вытянутой руки.

　　　– Милый, ты не узнал меня? – её негромкий мелодичный голос отчего-то показался ему знакомым; женщина откинула с лица чёрный капюшон – в нежных солнечных лучах её глаза блеснули красным.

　　　– Привет, Гарри. Я соскучилась, – она протянула к нему тоненькие руки, а потом беззастенчиво кинулась на шею. Его обдало запахом приторно-сладких духов с каким-то непонятным металлическим привкусом.

　　　Гарри вдохнул её запах всего один раз – и пропал.

　　　– Представляешь, милый, – весело щебетала Гермиона, разливая по бокалам бутылку красного полусладкого вина часом позже, не обратив внимания на положенный завтрак, – я провела в этой чёртовой Албании семь лет, а здесь совсем ничего не изменилось!

　　　Она улыбалась до того обезоруживающе и ярко, что Гарри не мог смотреть на неё, словно Гермиона была палящим солнцем. Но он не отрывал от неё жадного изумленного взгляда, с удивлением рассматривая острые черты лица, выцветшие веснушки на курносом носу и изгиб красивого алого рта – слишком алого, но Гарри не обратил на эту мелочь никакого внимания.

　　　Гарри так сильно соскучился по своей лучшей подруге Гермионе, что мелкие странности вроде кровавых всполохов на радужке её глаз, заострившихся белых клыков и неизменного бокала с вином в её руке казались ему мелкими чудачествами, временными изменениями и новыми привычками.

　　　Жаль, что он был слишком беспечен: не увидел в ней опасности до того, как стало слишком поздно.

========== «Деревня», Айола Блэк. ==========

На краю деревни жила ведьма.

Она пришла туда много лет назад, настолько много, что староста и упомнить не мог: явилась под покровом ночи со стороны гор и пустоты, прошла сквозь запертые ворота, словно нож в масло, и вошла в его дом с первыми лучами солнца, распахнув пять железных замков одним взмахом тонкой бледной руки.

Женщина в черной мантии, красивая, молодая, с длинными чёрными косами и чёрными глазами, в строгом дорогом платье и острой шляпе. Такая красивая, что глаз оторвать невозможно было!

Ведьму звали Айола.

Дом ей построили на отшибе посёлка, небольшую такую избушку, но опрятную и очень тёплую – строили, старались, а жители нервно сновали рядом, лишь бы помочь красавице в любом деле – огород разбить, сарай построить, крышу добротную сложить, а она знай себе села на ступеньках, подобрав подол длинного бархатного платья и покачивала ножкой в золотистой туфельке и тонкой изогнутой палочкой в длинных красивых пальцах.

Ну до чего же хороша она была, эта ведьма!

Дом Айоле построили быстро, за огородом и живностью следили добрые женщины, а взамен не было деревни счастливее!

На их огородах вырастали самые большие и здоровые овощи, их фруктовые деревья и ягодники давали больше всего плодов, их живность жила дольше и почти не болела, а коли болела, так Айоле ничего не стоило это исправить – один взмах, пара слов, и всё снова прекрасно!

В садике у себя она самостоятельно выращивала растения и варила вечерами зелья – любопытные детишки подглядывали за ней в окнах, но староста самолично гонял их прочь.

Не хватало ещё обидеть ведьму таким нехорошим отношением, как бы не так! Слишком уж хороша она была, чтобы прочь её гнать. Золота у них не было. Платить было нечем, но за все её подарки они выполняли каждую её просьбу – подумаешь, найти чёрных петухов или нож какой-то особый выковать, раз плюнуть.