Текст книги "Змеиное гнездо (СИ)"

Автор книги: liset.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Легче всего было с любительницами адреналина или желанием залезть в штаны к одному из самых безжалостных боевиков Тёмного Лорда и серийному убийце: их приводило в восторг каждое его движение, и им нравилась каждая жестокость и грубость, безнаказанно сходящая ему с рук; ни одна из оттраханных им дамочек с желанием найти себе приключений на задницу никогда и никому на него не жаловалась. Им он нравился просто так, как может нравиться притягательная, но опасная тварь. А ему нравилось то, что он им понравится любым. Они расставались довольные друг другом – Долохов был удовлетворен, а они были счастливы. Иногда он их даже запоминал, чтобы столкнуться чуть позже и повторить всё заново, но подобное случалось не так уж и часто.

Со вторыми было намного сложнее, особенно с теми, которые хотели от него что-то получить: заказать убийство, кого-то припугнуть, с кем-то поговорить и прочее, прочее… чаще всего они напоминали Долохову обыкновенных резиновых кукол с пустыми глазами; они смотрели на него и боялись так отчаянно, потому что видели в нем больше от монстра, чем от мужчины. Таких он трахать особо не любил; в конце концов, кого может завести женщина, которая ложится к тебе в постель с таким надменным и брезгливым видом, будто исполняет долг? Кого-то вроде Ориона Блэка, но это уже совсем другая история. Хотя, если подумать, именно этим они и занимались – платили по своим долгам. Антонин предпочитал брать с них деньгами или ещё чем: как бы он не старался, эти пустоголовые неэмоциональные куклы были годны лишь для того, чтобы о них подрочить, да и не факт, что удачно.

То ли дело те, которых он выбирал самостоятельно.

Тут уж добавлялся новый пункт: маггла или ведьма, это было совершенно не важно, и Антонину было на это плевать, его заводило другое.

Их страх.

Он мог его чуять, этот страх – они боялись иначе, не так как те, которые платили; эти женщины являлись не просто инструментом для удовлетворения похоти, они были жертвами. И если те, кто платил собой, могли уйти, то своих жертв Долохов живыми не отпускал: обычно после него у них не доставало пальцев, прядей волос или ещё какой-нибудь части тела. Не все они доживали до наступления утра – иногда он мог придушить их слишком сильно, или не рассчитать удар, или травмировать их так, что гуманнее было бы добить.

Тем дурочкам, которым редко везло вырваться от него, спокойной жизни было не видать – Долохов запоминал их лица и их имена, мог вспомнить гладкость их кожи, наизусть рассказать о созвездиях родинок на окровавленных спинах или содрогающихся в рыданиях плечах, помнил на вкус их безумный животный страх и дикую раздирающую боль. Он помнил их наизусть и никогда не забывал. Каждая из них была достойна его памяти – некоторым он даже цветочки приносил, а Вальбурга только качала головой и говорила, что это слишком даже для него – возвращаться на место преступления, чтобы удовлетворить своего зверя, дико воющего внутри, царапающего когтями его горло и просящего все больше и больше крови.

Долохов хотел от них только одно – насытиться ужасом, страхом и болью до отвала, задохнуться в их безумии и толкнуть их как можно ниже, ведь особая пикантность заключалась в наблюдении за тем, как они ломаются в его руках и скулят, глядя испуганными молящими глазами.

Он их хотел. А они его нет.

Она попала под все три категории сразу.

Когда она подсела к нему за столик в каком-то грязном маггловском баре, он сначала подумал, что ей от него что-то нужно. И, конечно же, угадал.

Он всегда угадывал, что они от него хотят. Это было что-то вроде дара.

– Я хочу, чтобы вы убили моего мужа.

Она даже слова ему вставить не дала – сразу же пошла в наступление; Долохов снисходительно подумал, что она наверняка гриффиндорка. И снова не ошибся.

– Потише, пташечка, – ответил он насмешливо, а потом поболтал дешевый разбавленный виски в стакане, – тише едешь, дальше будешь. Знаете о таком правиле?

Она фыркнула и нетерпеливо постучала ноготочками по грязному столу. Он на неё даже не посмотрел – ему было плевать на то, как она выглядит, он уже чувствовал запах её страха, который струился влажным кальянным дымом по её коже; слышал рваный стук её колотящегося сердца. Она его уже боялась, только пока что не знала об этом.

– Знаю. Кричать буду как можно тише.

Долохов наконец-то поднял на неё глаза и расхохотался. Она была красивая, рыжая, и в глазах у нее плясало пламя от зажжённых факелов. Он жадно скользнул внимательным взглядом по её рукам – она нервно постукивала пальцами по столу и мяла сигарету; он был уверен, что она никогда не курила.

– Ну-ну, пташечка, – Долохов наморщил нос, а потом улыбнулся, – не так быстро. Звать-то тебя как?

Она взглянула на него – зло, бешено и раздражённо, и он смог различить в темноте цвет её глаз, ранее спрятанный плотным облаком липкого фиалкового дыма. Глаза у неё были красивые, словно две чаши с зеленой водой. Она была слишком бледная, на тонкой молочной коже выделялись маленькие веснушки, их было очень много.

– Миссис Лили Поттер, – бросила она незамедлительно, кривясь в неудовольствии; швырнула вперед свою ненависть переливом звонкого голоса, будто кинула косточку цепному псу, – однако я желаю стать мисс Эванс как можно скорее.

Долохов улыбнулся снова. Лгала она так бездарно, что ему это даже понравилось – он точно знал, что она пришла не за этим. В глазах, подёрнутых густой малахитовой дымкой, сиял не страх, но боязнь. Интересно, а хвост она за собой привела? Антонин со вздохом покачал головой и пригубил виски. Оно оказалось отвратным. Жаль. Орден совсем не жалеет своих женщин.

– Ну пойдём, Лили-будущая-Эванс. Сначала аванс, а там посмотрим, – снисходительно сказал он, ссыпая на стол горстку золотых монет; она поджала губы. Долохов окинул её взглядом с головы до ног, задержался ненадолго на длинных ярко-рыжих прядях и улыбнулся. Для такой красоты он найдёт правильную подачу.

Лили-будущая-Эванс безропотно подала ему дрожащую маленькую ладонь, и он переплёл их пальцы, а потом потянул за собой; она и не думала сопротивляться, словно ещё не понимала, что её ждёт. Лили не сопротивлялась, когда он прижимал её к стене и целовал её губы до крови. От неё пахло яростью, виски и горькими свежими духами.

– Трахнешь меня?

Долохов кивнул, целуя её снова, а Лили не сопротивлялась, наверняка следуя идиотскому орденскому плану. Вот идиоты. Он трахал её долго и со вкусом, сжимая рыжие кудри в кулаке и прикасаясь к веснушкам на её спине; она была покорной и отзывчивой, но только до тех пор, пока он не сжал её горло в цепкой хватке. Лили захрипела и вцепилась ногтями в его руку, сипло дыша и кашляя. Дура. Долохов совершенно не собирался отпускать её целой.

“Она была сама во всем виновата”, – подумал Долохов равнодушно и закурил; дым вился фиолетовыми змеями по распущенными волосам Лили. Ему было пора уходить. Он затушил сигарету о стол, натянул на руки сброшенные ранее перчатки и накинул на голову капюшон; его не должны были заметить. Напоследок он швырнул на пол десяток золотых монет. Этого хватило бы ей с лихвой.

Через сутки безуспешных поисков пропавшей с важной миссии миссис Лили Поттер было найдено её истерзанное окровавленное тело, лежащее на белых хлопковых простынях.

========== «Достойная дочь», Люциус Малфой/Нарцисса Малфой. ==========

Когда-то давно отец сказал ему, что из дочерей Эллы Розье ничего путного не выйдет; Люциус пропустил его слова мимо ушей, а зря. Абраксас оказался прав, хотя тогда им двигала всего лишь обида – эта самая Элла Розье оставила сиятельного лорда с носом и выскочила замуж за претендента повыгоднее.

Отец сказал, что Элла Розье была самовлюблённой меркантильной шлюхой, и что дочери у неё будут такими же. Люциус ему не верил: Друэлла Блэк была похожа на греческую богиню любви, а младшая её дочь, Нарцисса, и вовсе казалось прелестным ангелом.

Однако спустя долгие тридцать лет, Люциус всё же смог понять, что отец был прав.

Нарцисса явилась к нему на третий год заключения: он её не ждал и даже не надеялся увидеть, но она пришла. Один охранник придерживал её под локоть, пока другой ставил ей табуретку – самое удобное, что они нашли. Нарциссу даже оставили с ним наедине, хотя все беседы должны были проходить под строгим контролем охраны, но Люциус не был удивлен – она всегда добивалась того, что хотела.

В Азкабане было холодно. Люциус отчаянно мёрз в своей камере, забившись в наиболее теплый угол, а Нарцисса сидела по ту сторону решётки в теплой норковой шубе – он узнал эту чёртову шубу, сам же ей и покупал.

– Мой сын женится.

Нарцисса не поздоровалась с ним, не спросила как он, даже не взглянула нормально – и у Люциуса пропала всякая надежда.

Все эти три года, чертовы три года, что он провёл в тюрьме после проигрыша Волдеморта, она даже не соизволила передать ему хоть одного письма – к другим заключенным даже пускали родственников, а Нарцисса даже не пришла на его суд. Это он потом узнал, от Кэрроу, которого сунули в соседнюю камеру – ночами тот орал от боли и проклинал Люциуса, его жену, сына и весь их род. Он-то и сказал, что Нарцисса забрала сына и уехала во Францию к своей мамаше – Люциус, помнится, тогда только зубами скрипел от ярости.

Отец оказался прав. Нарцисса его предала.

Всё могло бы быть иначе, всё могло бы быть по-другому: если бы она тогда не пожалела грязнокровную девчонку, если бы не солгала повелителю… если бы она осталась верной женой, но она солгала. И её ложь убила повелителя, убила всех их соратников и друзей, а самого Люциуса сунула в холодные камеры Азкабана. Ему дали двадцать лет, а он просидел всего три, но каждая из его прядей уже была выжжена сединой, кости ломило, и вечная простуда одолевала его всё сильнее и сильнее; Люциус прекрасно понимал, что он не выживет.

Он уже не выйдет на свободу.

– Мой сын женится, Люциус.

Всего четыре слова, пустые четыре слова спустя три года молчания. Нарцисса сказала «мой сын», а не «наш сын», но он не был удивлён: когда Драко только родился, она и вовсе говорила, что он не от него. Кажется, её забавлял его гнев.

Она всё ещё была самой красивой женщиной, которую он когда-либо выдел в своей жизни: даже прекрасная Друэлла Блэк не была так богоподобна и прекрасна, как великолепная Нарцисса Малфой.

Она на него смотрела: внимательным, цепким и колючим взглядом, глаза у неё были чёрные, беспроглядные и ледяные; если бы взглядом можно было убивать, то Люциус давно бы уже был мёртв.

– На ком? На ком он женится?

Люциус все же выполз из своего угла и подошёл к решётке, и Нарцисса тоже поднялась с табуретки. Она была красивая, а на свой счёт он не обольщался: грязный, кашляющий и пахнущий наверняка отвратно; сам он запахи не чувствовал, нос был заложен.

Нарцисса поправила белокурый локон ладонью в блестящей белой перчатке, а потом отбросила с лица чёрную вуаль, он оценил шутку – видимо, она мечтала поскорее стать вдовой.

– Я разорвала помолку с Гринграссами, – произнесла Нарцисса негромко; Люциус промолчал, ожидая продолжения. Он не был удивлён: она никогда не хотела родниться с Гринграссами, ровно как и Элла Розье никогда не желала родниться с Малфоями.

– И я подумала, Люциус, – она вдруг улыбнулась лёгкой, почти мечтательной улыбкой, – подумала… а почему бы, собственно, и нет?.. Драко собирается жениться на мисс Грейнджер. Помнишь такую? Чудесная девочка, – Нарцисса наклонила голову вбок, дожидаясь его реакции, криков или проклятий, но не дождалась, – они с Драко так хорошо смотрятся вместе. Она будет ему прекрасной женой.

Люциус кивнул – заторможенно и равнодушно. Он не знал, что ей сказать. Кажется, она была разочарована его молчанием.

– Ты навестила меня для того, чтобы рассказать о том, что наш сын женится на грязнокровке?

Нарцисса легкомысленно пожала плечами.

– Мой сын, Люциус. Мой сын женится на магглорождённой ведьме. Мама говорит, что это отличная идея.

Она снова улыбнулась, обнажая ряд ровных белых зубов; однако глаза её всё равно остались холодными.

– Вот как.

Отец всегда был прав. Всегда.

– Мне пора. Свадебные хлопоты и прочее, прочее… – Нарцисса стряхнула с шубы несуществующие пылинки. Люциус снова отошёл от решётки – смотреть на неё было невыносимо, как и знать, что Нарцисса его предала.

Он сел на холодный грязный пол и обнял себя за колени; было очень холодно, а ему отчаянно захотелось закурить впервые за десять лет – когда-то он бросил эту дурную привычку, потому что Нарциссе не нравился запах табака.

– Люциус, – позвала Нарцисса снова, но в этот раз в её голосе появилась какая-то странная, непонятная нотка, если бы он не был женат на ней тридцать лет, то решил бы, что это жалость, – ты знаешь, почему я вышла за тебя замуж?

«Потому что твоя мать была мстительной меркантильной шлюхой», – подумал он, но ничего не произнёс вслух. Нарцисса зашуршала подолом черного шелкового платья, подбираясь ближе, будто змея, готовая укусить побольнее.

– Ты должен был умереть на третий год нашего брака.

Люциус резко вскинул голову, да так, что шею прострелило тупой болью. Нарцисса осторожно протянула руку через решётку, будто хотела его коснуться. Он неловко тронул её в ответ и даже через перчатку почувствовал жар её ладони.

– Я приду ещё, – пообещала Нарцисса.

Люциус смотрел ей в глаза: холодные, равнодушные и пустые, как у куклы, и жалел только об одном: что когда-то он не принял слова отца всерьёз.

========== «Её кудри», Сириус Блэк/Беллатрикс Лестрейндж. ==========

В тускло-жёлтом свете старых восковых свечей её волосы отливают багровым – Сириус понятия не имеет, почему кудри Беллатрикс кажутся ему красными. Они чёрные, на самом деле, эти кудри – чёрные, шелковисто-гладкие, густые, пахнущие чем-то тяжёлым и пряным, какими-то горькими специями, запекшейся сладостью и горьким кофе.

Беллатрикс сама – горький кофе без сахара; Сириус кофе ненавидит.

Он помнит эти чёртовы волосы с глубокого детства, с самых-самых первых осознанных воспоминаний: вот взрослая кузина Белла (на самом деле – старше лишь на шесть лет, а тогда казалось, что она просто древняя ворчливая старуха) плавно наклоняет красивую чернокудрую голову над каким-то куском пергамента и выводит что-то тонким птичьим пером, лицо у неё белое-белое, уже давно стемнело, а Сириусу пять лет, и он с ненормальным восторгом следит за тем, как её волосы в свете свечей сияют багрянцем.

– У тебя такие красивые волосы, – восхищённо шепчет он, с восторгом разглядывая то, как уставшая Беллатрикс расплетает сложные косы, и свободные шелковистые пряди падают на её усмехающийся рот. Рот у неё тоже красивый. И волосы красивые.

Белла вообще самая красивая.

Эти волосы, эти прекрасные волосы – ни до ни после Сириус не видел волос лучше, чем у кузины Беллы.

Правда, это не мешает ему её ненавидеть: Сириус не против разбить ей лицо или накладывать круцио (раз за разом, заклятье за заклятьем, чтобы кровь пузырилась на кривящихся тонких губах). А ещё – это иррационально-жалящее желание обстричь её налысо, собрать все гладкие длинные пряди и спрятать куда-нибудь, чтобы никто не нашёл.

Сириус знает, что стоит Беллатрикс узнать о его одержимости её волосами, как все пойдёт прахом – она и так смотрит на него ледяным снисходительным взглядом и иногда трепет по щеке, больно царапая длинными острыми ногтями; а уж если узнает – засмеет.

Поэтому Сириус делает это первый.

– Блядские кудри, – говорит Сириус на одном из семейных ужинов. Беллатрикс изумленно вскидывает тонкую черную бровь и равнодушно глотает красное полусладкое вино с края прозрачного бокала; мать насмешливо хмыкает. Сириус хочет то ли провалиться под землю от стыда, то ли отрезать себе язык.

Он выбирает тактику сбежать. Сдавленный глухой смешок Беллатрикс несётся за ним вслед, а её глаза не обжигают колючим холодом – жалят горячей кипящей смолой расширившихся зрачков.

– Блядские кудри, – объясняет Сириус смеющейся Эванс. Эванс хорошенькая, рыжая, с мягкими вьющимися кудряшками и россыпью веснушек на молочной нежной коже… Сириус видел другую кожу – пергаментно-сухую, бледную до ужаса, мелово-болезненную. Эванс смешно; Сириусу совсем нет.

На каникулах он всем рассказывает, что трахался с грязнокровкой, у которой были шикарные волосы. Мама хмыкает и пьёт какой-то бесцветно-горький алкоголь с горла, а кузина Белла покровительственно улыбается, показывая безупречные белые зубы. И пьёт кофе – с ромом и какими-то пряными восточными специями.

– У тебя блядские кудри, – плюёт он Белле однажды, встретив её в коридоре. Она поправляет алмазную заколку для волос в виде прозрачно-белого черепа и тонко усмехается. Руки у неё по локоть запрятаны под чёрным тонким кружевом атласных перчаток.

Он оскорбляет её снова и снова, а Белла смеётся.

– Глупый, – говорит Беллатрикс, улыбаясь снисходительно и насмешливо, её губы дрожат в ухмылке, а рот, накрашенный бордовой помадой, ярко выделяется на белом лице, – какой же ты глупый, мой маленький младший брат. Я ведь знаю, что ты за мной подглядываешь.

Свечей рядом нет, но её чёрные шёлковые волосы – как и чёрные кипящие глаза сияют кровавым багрянцем. И пахнет от неё тоже чем-то багряным. Кажется, кровью.

========== «Братско-сестринское», Сириус Блэк/Беллатрикс Лестрейндж. ==========

В комнатах кузины Беллатрикс очень темно, словно в замкнутом каменном мешке средневековья без права выхода; вязкий ночной сумрак обволакивает всё с ног до головы каким-то душным чернично-чернильным коконом, и это “всё” вокруг зудит странной пугающей вибрацией. Сириусу даже кажется, что это жутко. Даже не кажется – он знает, что это жутко и неправильно, все связанное с Беллой тоже жуткое и неправильное, но…

У неё такие красивые волосы.

В тусклом отсвете полусгоревших восковых свечей волосы Беллы – мерцающая лавина чёрных кудрей – это острые белые плечи, едва ли кокетливо прикрытые влажной сумрачно-дымчатой вуалью густых волос-паутинок; туго сплетенные между собой шелковистые змеи. В свете свечей по волосам Беллы ползут кровавые пауки. Сириус вытирает вспотевшие ладони о брюки.

Конечно же, она его не звала. Совершенно, совершенно не звала; Сириус знает это точно. Насмешливый излом чёрной брови и дрогнувший в улыбке уголок бордово-алых губ – это совершенно не приглашение, но ему впервые плевать на очередную насмешку Беллы. Она всегда над ним насмехается, всегда. С самого детства.

– Что ты здесь забыл, мой маленький младший братец?

Взрослая кузина Белла – красивая кузина Белла, у неё красивые волосы, красивый рот, красивые руки, даже глаза – и те настолько красивые, что он просто не может удержаться.

Удержаться и не свернуть ей шею.

Она расслабленно полулежит в тяжёлом кожаном кресле, упираясь острым локтем в подлокотник; её голова небрежно откинута на спинку, а волосы текут непроглядным чёрным маревом, сползают вниз тысячами извивающихся бархатных змей.

Сириус сглатывает – нервно и дерганно, его кадык резко двигается вверх-вниз, а сцепленные в кулак пальцы подрагивают – то ли от волнения, то ли от странного собачье-охотничьего предвкушения.

– Решил тебя навестить. Ты ведь не против, моя вредная старшая кузина?

Беллатрикс понимающе щурит пугающие жутковатые глаза – они чёрные и они сияют, хотя Сириус знает, что чёрный априори сиять не может. Она понимающе убивает его этим взглядом – она вообще все делает так понимающе, с таким ядовитым снисхождением, что это приводит его в ярость.

Больно почти физически – видеть, но не трогать, а ведь так хочется.

Завыть хочется, как псу ничтожному и преданному.

– Сестра, милый Сири, – с мягкой полуулыбкой поправляет его Белла, – я твоя старшая сестра. Не так ли?

Не так ли? Не так ли?

Сириус жмёт плечами. Ему плевать, что она несёт – на самом деле он даже сейчас не против разбить Белле губы, вырвать волосы или хотя бы просто ударить. Она выводит его из себя, хотя ничего не делает. Просто улыбается; она просто-напросто улыбается своей понимающей всезнающей улыбкой – конечно, она все понимает и все знает.

Это бесит. Она бесит.

– Какая же ты сука, Белла.

Она улыбается снова – довольно и самоуверенно, её губы складываются в лёгкую пренебрежительную усмешку, а он наконец замечает в её руке полупрозрачный хрустальный бокал с густым темно-красным вином. Белла делает неторопливый глоток, и на краю остаётся смазанный отпечаток от её яркой помады. Когтистая ладонь с длинными чёрными ногтями задумчиво перестукивает по подлокотнику, глаза её щурятся… она такая красивая.

Почему она такая красивая? С этими своими блядскими волосами и абсолютно блядскими глазами?

Блядь.

На левой руке, той самой, с которой Белла уже успела стащить перчатку и лениво сбросить на пол – вокруг тонкого ломкого запястья расползаются странные сиреневые разводы, будто разлитые школьные чернила.

Синяки. Точно. Синяки.

Сириус долго смотрит на её запястье, на костлявые пальцы, на сухую болезненно-бледную кожу, на чуть задранный шелковый рукав небрежного домашнего платья, – но даже в нем Белла умудряется выглядеть королевой.

– Что такое, милый брат?

Он и сам не знает, что приводит его в ярость – то ли неприкрытые и явные следы близости с мужем на её запястье, то ли распущенные пряные кудри, то ли адски горящие на белом лице нечеловеческие глаза, то ли хриплый шепчущий голос со странными убаюкивающими нотками… он не знает, правда не знает.

Сириус ничего не знает – ни своего имени, ни времени, ни места, ни происходящего, единственная связная мысль, отчаянно бьющаяся в его мозгу была простой до умопомрачения – какие же у неё красивые волосы.

Блядь.

Какая же она красивая.

Он никогда не видел ничего более прекрасного.

Сириус бьёт её по лицу – и едва не сходит с ума от счастья, когда на её ярких губах лопается тонкая алая кожица и из маленьких ранок-трещинок начинает течь чистая кровь.

Белла смеётся, её волосы в тусклом свете отливают багрянцем, а глаза горят каким-то потусторонним огнём, адским огнём, ядом, насмешкой и мрачным удовлетворением.

Ей нравится? Нравится?

– Тебе нравится, сестра?

Она смеётся даже тогда, когда он опрокидывает её на пол и берет прямо там, стирая в кровь её обнаженную белую спину; Белла взрывается смехом, когда он отчаянно трахает её – почти насилует, но ей это нравится и ей смешно.

Белла его даже целует – её поцелуи на вкус как кровь и сладкий яд-сироп, текущий вниз красными мелкими каплями успокоительной настойки розмарина и ежевики. От её волос пахнет чем-то восточным, какими-то курительными благовониями, душной непроглядной ночью и сухим ветром с диких египетских пустынь; на её бледной меловой коже яркими цветами распускаются фиолетово-желто-красные подтеки; в её волосах путаются змеи.

Она так прекрасна. Просто до ужаса.

Когда утром, едва проснувшись, Сириус видит её рядом с собой – её чернокудрая макушка мирно покоится на сгибе его локтя, а ворох тяжёлого облака шелковистой гривы спадает ему на лицо, шею и грудь; тогда он чувствует себя самым счастливым человеком на всем белом свете.

– Блядские кудри, какие же у тебя блядские кудри, – шепчет он ей куда-то в матовое искусанное плечо.

Белла звонко хохочет, обнажая ровные белые зубы, её глаза кипят и горят, словно в них варятся грешники, а в распущенных волосах путаются и снуют кровавые пауки.

При дневном свете она все ещё слишком прекрасна.

Особенно прекрасны её блядские чёрные кудри.

========== «Куклы», Геллерт Гриндевальд/Ликорис Блэк. ==========

Власть и деньги она всегда любила намного больше, чем всё остальное; так сильно, даже слишком сильно для женщины – одержимость Ликорис этими двумя вещами буквально сводила её с ума. И всех вокруг.

Ликорис с детства мечтала о собственном дворце, тысяче слуг и безграничной власти – и на семилетие она получила вожделенный кукольный замок с двумя десятками дорогих коллекционных фигурок и возможностью играть на своё усмотрение.

«Делай всё, что только захочешь, малышка», – велел отец, почти ласково потрепав её по голове. Его перстень зацепился за белокурые волосы и чуть не выдрал целую прядь, но Ликорис всё так же продолжала лукаво хлопать длинными чёрными ресницами и весело улыбаться: помимо замка она хотела выпросить ещё и игрушечную конюшню, сад и ещё что-нибудь интересное, а её радостное личико в обрамлении совершенно несемейных белокурых локонов напоминало ангелочка.

Конюшню ей купили. И сад тоже. И даже ещё один замок. Ликорис с детства делала то, что хотела и выпрашивала свои хотелки и желания только у тех, кто мог ей их дать.

В детстве она играла куклами постоянно. Ликорис безжалостно отрывала куклам красивые головы, яростно выдирала тонкими ногтями хрупкие шарниры, а когда сильно злилась – швыряла их на пол и топтала ногами до тех пор, пока фарфор, пластик или даже ткань не рвалась или ломалась под её бешеным напором.

Ликорис считала это властью. Власть для неё с детства была проявлением силы и превосходства – она наблюдала эту силу в отношениях отца и матери, пользовалась этой силой во время ссор с братьями, а позднее – пользовалась ей всегда.

Но в детстве это были всего лишь куклы.

Эти самые куклы под безжалостными тонкими пальцами Ликорис безмолвно плакали и отчаянно стенали, их огромные яркие глаза наполнялись слезами, а искусственные красивые рты кривились в гримасах нескрываемого страдания – самого настоящего страдания, без капли фальши или наигранности.

Маленькая Ликорис, наигравшись, выбрасывала сломанную надоешую игрушку и шла к отцу – просить новую; уж он-то ей никогда не оказывал.

Так уж повелось, что он тоже не мог перед ней устоять.

В школе Ликорис училась на Слизерине и держала в хрупких нежных ручках весь факультет – она всегда и точно знала всё и всех, могла дать ответ на любой вопрос и вовремя оказать очень нужную услугу – вот только плату Ликорис брала запредельную, а все те, кто не умел правильно торговаться или выпрашивать, рано или поздно становились теми самыми куклами из замка – ради смеха Ликорис назвала папин подарок Хогвартсом и даже заказала нескольких кукол, точных прототипов реальных людей.

Ей это казалось «забавненьким».

Позже она покромсала кукол на куски и в качестве подарка прислала тем, с кого эти куклы были списаны. Первые враги Ликорис умирали так же, как и чёртовы куклы – их кромсали и били ножом до тех пор, пока не разрезали на кожаные окровавленные лоскуты.

Отец, прочитав в газете об особо жестоком убийстве, неопределённо хмыкнул и покачал головой.

– Забавненько, – только и сказал он почти равнодушно; Ликорис спрятала удовлетворенную мрачную усмешку в чашке с горячим какао.

Каждую неделю в Хогвартсе за руку Ликорис велись ожесточённые бои – она с ласковой снисходительностью улыбалась со своего места во главе слизеринского стола и лениво накручивала на пальчик светлый локон; после седьмого вызова отец прекратил посещать школу и отвечать на гневные письма преподавателей. «Вразумлять» Ликорис он не смел никогда, его единственная дочь была слишком похожа на него самого и он это точно знал, а потому даже не пытался ничего изменить. «Без крови, малышка», – говорил он обычно и все так же ласково трепал её по волосам. Ликорис льнула к его руке и улыбалась – и её улыбка напоминала оскал чеширского кота.

– Меня хотят исключить из школы, – говорила Ликорис беззаботно, качая туфелькой на носочке и жёстко дергая за волосы очередную куклу; та только молча плакала. Мама хваталась за сердце и встревоженно причитала; папа задумчиво прикуривал от палочки.

– Не исключат, – отзывался он; Ликорис с улыбкой чмокала его в щеку и убегала наверх. Играться дальше.

Папу она всегда любила больше, ведь он так хорошо её понимал. По мнению Ликорис он с самого детства не относился к её куклам и замку, а существовал отдельно – как её часть и её тень; она слишком любила его, чтобы пытаться играть им или его чувствами.

Кроме него у Ликорис не было других авторитетов – она не слушала учителей в школе и пропускала мимо ушей все нравоучения матери; её интересовало только одобрение или огорчение отца – тот понимал и полностью разделял её взгляды на кукол и власть.

– Выбрось это! – обычно говорила мать, брезгливо трогая изломанных и избитых кукол. Она сбрасывала тонкие измученные тела с полок и брезгливо морщила нос.

– Оставь её, – грубо отрезал отец и возвращал искромсанных кукол на их положенные места небрежным движением кисти, – и не смей больше трогать. Пускай учится.

Вслед разгневанной матери, которая в гневе громко захлопывала двери обычно летел звонкий смешок легкомысленно смеющейся дочери.

В мире и разуме Ликорис было всего лишь два критерия оценивания: власть и куклы.

Мать была вторым пунктом.

После окончания школы Ликорис не вышла замуж, сорвав три из трёх помолвок и сбежав от взбешенной матери далеко во Францию – отец смеялся и присылал ей длинные письма с новостями и фамильной печатью на исписанном пергаменте; каждый месяц на счёт Ликорис приходила крупная сумма.

Он любил её баловать. С самого детства.

Во Франции Ликорис познакомилась с Геллертом – сначала он был для неё герр Гриндевальд, потом Геллерт, а затем и вовсе душка Гелл – у него были светлые кудри, насмешливо изогнутые брови, обаятельная улыбка, много власти и любовь к марионеткам. Геллерт носил кожаные чёрные перчатки, курил кальян и улыбался так понимающе, что у Ликорис замирало сердце от восторга.

Познакомились они в театре – это был театр Ликорис, который ей подарил любовник (один из четырёх); иногда, смеха ради, она даже посещала пьесы и спектакли, которые ставили специально для неё – отравляющая власть Ликорис ползла по всей Франции гнилыми щупальцами, замаскированными под благоухающие красивые цветы. За холёным кукольным фасадом легкомысленной блондинки прятались клубки ядовитых змей. В будуарах знатных дам часто слышался её негромкий мелодичный смех; светло-карамельные локоны, спрятанные под фетровой чёрной шляпкой всегда мелькали и выделялись в толпе; перед ней распахивали двери и ей подавали руки, ей первой присылали приглашения и звали на все праздники, а она…

А ей было мало. Всегда и везде ей было мало.

Ликорис всегда было мало – дал один замок, так дай второй, сад и конюшню, но её собственных сил не хватало. Нет, лет через двадцать она бы села даже в кресло министра, если бы только пожелала, но она хотела всего сразу и прямо сейчас. Она могла бы всего добиться сама, но она выбрала другой вариант – тот, что легче. И не ошиблась.

Поэтому душка Геллерт оказался очень кстати. При первой же встрече он задал ей всего один, но очень важный вопрос, тот самый, из-за которого он так и не стал её новой куклой, потому что играл все же лучше, чем юная Ликорис: «замок или дворец, маленькая леди?» – спросил он лукаво, склоняясь к её уху; его губы на секунду прижалась к жемчужной серёжке в мочке, а после он всё же отстранился. Ликорис спрятала ядовитую усмешку за легким взмахом белого веера. «Два замка и два дворца» – ответила она едко, и её глаза влажно блеснули в полутьме ложи. Внизу шёл какой-то спектакль, но Ликорис не смотрела.