Текст книги "Змеиное гнездо (СИ)"

Автор книги: liset.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Когда-то Андромеда убежала из родного дома, лишь заметив на себе его взгляд – ей было пятнадцать, ему – около сорока, может, больше. Он смотрел – зазывно и жадно, будто голодный пёс на кусок свежего мяса, просто смотрел и улыбался, а в глазах у него плясали алые искры.

Андромеда не знала тогда его имени – он был просто абстрактным мужчиной с пугающим взглядом и ничего более, но чем старше она становилась, тем жаднее и голоднее становились его глаза – он смотрел на неё с тем самым видом, как умирающий от жажды – на глоток спасительной воды.

Поэтому Андромеда вышла замуж за Тонкса.

Не потому что хотела насолить матери; не потому что не любила все эти чистокровные заморочки; не потому что поссорилась с сёстрами. Нет. Все это было несущественно.

Он был частым гостем в их доме – мама говорила, что он её давний школьный друг, и часто приглашала его на ужины или обеды. Он приходил, но не всегда – Андромеда терпеть не могла оставаться на ужин вместе с ним, потому что он смотрел – и ей казалось, что еда – это она.

Он представлялся мистером Риддлом и при встрече целовал руку – ей и только ей; Беллатрикс и Нарциссу он игнорировал, но исправно прикладывался к её ладони холодными тонкими губами.

Её тянуло блевать от каждого его прикосновения.

– Добрый вечер, Андромеда, – здоровался он и коротко улыбался; от его улыбки её бросало в предательский жар какого-то странного иррационального стыда, будто она была в чем-то виновата. Андромеда стыдилась этого – и сама не понимала почему.

Иногда он касался её руки дольше положенного, отпускал ладонь на её плечо или задевал пальцами волосы – в этих дружелюбных ласковых жестах не было ни капли агрессии, но её это все равно пугало, даже если она внятно не могла объяснить, почему именно.

Однажды мистер Риддл поцеловал её в библиотеке. Он прижимал её к полкам, и корешки книг впивались в её спину, Андромеда мычала и била ладонями по его плечам, пока он безжалостно вгрызался в её рот, словно оголодавший зверь.

И взял он её там же – в тёмном закутке старой библиотеки, больно, кроваво и грубо, будто она была шлюхой с Лютного переулка, а не дочерью благородного семейства.

Андромеда кричала – с её губ срывались не крики, а животный вой, который не могли сдержать никакие чары, да он их и не ставил.

Андромеда кричала, безумно, надрывно и умоляюще; Андромеда умоляла остановиться; Андромеда просила прекратить.

Но её никто не слышал – ни родители, ни мистер Риддл, никто. Никто не желал слышать её крики, никто не пожелал прийти ей на помощь. И это, пожалуй, ранило её ещё сильнее, чем то, что он с ней сделал.

Она убегала глубокой ночью – десятки раз, но каждый из них заканчивался проигрышем; мать говорила – мистер Риддл важен для нас и хватала Андромеду за руки, когда та пыталась вскрыть себе вены.

Андромеда умирала – год за годом, день за днем, снова и снова.

И потом, много-много лет спустя, когда Андромеда выдирала ещё бьющееся сердце из его груди, её руки по локоть были в его крови. Она держала его в руках – сердце Тёмного Лорда, оно билось последние мгновения в её дрожащих ладонях, а она впервые за долгие годы страха, боли и ненависти была счастлива.

========== «Не друзья», Корбан Яксли/Беллатрикс Блэк. ==========

Корбан называл её «Беллз, детка», а Беллатрикс швыряла в него фамильными сглазами.

Они дружили с первого курса – старик Слагхорн почему-то искренне считал, что самых перспективных учеников надо сажать вместе. Не то чтобы Корбан был перспективным, но он был чистокровным, богатым и чрезвычайно обаятельным, а вот Беллатрикс – да, Белла была очень перспективной.

Их отношения сложно было назвать дружбой, скорее уж вынужденным сотрудничеством двух идиотов в совершенно идиотском мире.

Но Корбану было плевать на мир и идиотов – на уроках он от нечего делать валял дурака, дразнил гриффиндорцев и перебрасывался бумажками с Роди Лестрейнджем, а Белла – серьёзная черноволосая девочка с надменно изогнутым ртом, постоянно что-то строчила в тетради. Как будто не могла заняться чем-то более веселым.

Помимо уроков у них не было ничего общего. Совершенно. Ни одного соприкосновения, кроме этих совместных посиделок над одним учебником – Белла свои никогда не носила, она писала километры конспектов, а вот Корбан наоборот, постоянно таскал для нее книги, которыми никогда не пользовался. Равноценное деление сфер влияния за одной партой и стертая меловая полоска посредине – «мне нужно личное пространство, Яксли, ты бесишь!».

Понятий личного пространства у него не было никогда.

Наверное, именно по этому Корбан щипал Беллу за коленку прямо во время урока, нагло утаскивал её тетрадки и постоянно списывал на контрольных – Беллатрикс злобно щурила горящие чёрные глаза и вцеплялась ногтями ему в запястья.

Было больно, но он терпел и ухмылялся, чтобы не радовать её своим проигрышем – сферы влияния, конспекты, вражда за лучший стул, драка за перо и всякое такое.

Поэтому в ответ он с силой дергал её за косы.

– Придурок, – шипела она ему на ухо. Корбан хохотал и уворачивался от острых ногтей, метящих ему в глаза, но вечно попадающих то по щекам, то по лбу, то по шее. Он был вертким, но Белла – очень упорной, поэтому он частенько щеголял алыми кровоточащими росчерками царапин на лице. Белла злилась, выдирала собственные пергаменты из его рук и закрывала решенный тест с правильными ответами рукой.

Корбан хохотал и снова хватал её за волосы, иногда издевательски вырывая вьющиеся волосинки. Это наверняка было больно, но Белла даже не морщилась.

– Беллз, детка, ну дай списать!

Детка Беллз вцеплялась ногтями ему в щеки, больно пихала острыми локтями под ребра и била по голове очередным словарём со сложными рунами – Корбан привычно перехватывал её руки или уворачивался в сторону, но она все равно умудрялась его доставать.

Тем не менее, Белла была единственной, кто позволял себе такие вольности в его сторону – когда кто-то из слизеринцев пытался повторить ее подвиги, то Корбан не стеснялся дать особо наглому противнику кулаком в лицо, но Белла…

Белла всегда была умнее. Белла всегда была перспективнее. Белла всегда была злее. Белла всегда была ревнивее.

Они не были друзьями; они были чем-то больше, чем извечные враги за одной партой, которые постоянно дерутся из-за цвета чернил, мела или подобной ерунды; все было намного сложнее.

Белла не давала его в обиду – Белле нравилось обижать его самой, и Корбан это прекрасно знал. И все это знали. Включая учителей, однокурсников и еще хрен знает кого.

И пусть Беллатрикс его ненавидела, но всегда делала так:

– Яксли ужасно себя чувствует, – лгала Белла МакГонагалл с честным-пречестным видом, и та недоверчиво приподнимала брови. – Ему очень плохо, мэм, он даже ходил в Больничное крыло!

Конечно же, ни в какое крыло Корбан не ходил – он блевал в гостиной Слизерина, пока Белла отмазывала его от преподавателей.

Корбан говорил ей: «Беллз, детка!» – и она вцеплялась когтями ему в лицо, пока он хохотал и лез целоваться.

Он ее обожал, на самом-то деле.

========== «Египтянка», Табия Эш Малфой (ОЖП). ==========

Пришло время рассказать вам историю о женщине, которая всю жизнь шагала с разодранным в клочья сердцем, и почти растеряла все свои человеческие чувства, но, тем не менее, поскользнувшейся в шаге от победы над самой собой и своей человечностью.

О женщине, которая остановилась за секунду до того, как растоптать саму себя, пока по ней не пройдутся тысячи таких же тварей, как и она, пачкая грязной обувью то, что они пытались очистить.

И слава всем богам, что она все-таки поскользнулась.

Если бы Табию Эш Малфой принялся судить сам Осирис, то он бы, несомненно, плеснул бы на неё её же собственной гнилью, а не нильской водой из глиняного кувшина. И после этого Табия вечно прозябала бы в подземных кущах, расплачиваясь за то, что творила когда-то по юности, неопытности и непониманию прописной житейской правды. Конечно, до неё было множество женщин, у которых жизни складывались похоже и даже более трагичнее, но Табия всегда являлась натурой театральной и, любящей играть на публику, так что несколько лет она старательно изображала из себя страдающую от разочарования глупышку, но в конце концов вжилась в эту роль. Вжилась настолько, что это амплуа ей очень симпатизировало, и менять она его совершенно не собиралась.

Но время расставило все по своим местам.

Как и в большинстве других небольших стран, египетские маги предпочитали традиционное домашнее обучение, но мать Табии, Ишет, пыталась достать своей единственной самое лучшее, что только могла.

И потому в день своего одиннадцатилетия Табия получила письмо от директрисы Шармбатона – старушка Хоуп никогда не забывала добра, а Ишет когда-то помогла ей, причем помогла так, за что принято благодарить до гроба.

Воспоминания Табии о годах в Шармбатоне вызывали какое-то ощущение ностальгии, по-осеннему меланхоличной печали, но, тем не менее, были наполнены кокетливым весельем, развлекающихся всеми силами малолетних девчонок, из которых пытались воспитывать настоящих леди, выбить дурь и наставить на путь истины, причем не гнушаясь никаких запрещенных методов.

Тридцать лет назад темная магия каралась меньше, да и не с таким фанатизмом, как в эти восьмидесятые года двадцатого века. Но тридцать лет назад и натура у них, одиннадцатилетних дурочек, была куда мягче, мировоззрение – слишком изменчиво, а мораль – гибче.

Сейчас же все было по-другому, но Табия привыкла к старым правилам, поэтому новые могли заслужить только снисходительно-понимающую улыбку, но никак не старательное исполнение.

Тогда, в её искрящиеся игристым шампанским шестнадцать, трагедией были смазанные стрелки и недостаточно хороший загар, но пару лет позже все это казалось ей до абсурдности смешным и глупым, не стоящим внимания в свете произошедшей с ней катастрофы.

А катастрофа была глобальной. Табия влюбилась так, как влюбляются египетские женщины – с присущим им драматичным зноем и кошачьей легкостью.

Нет, она, конечно же влюблялась и раньше, но это были мимолетные увлечения, в которых не было и четверти всего круговорота эмоций, присутствующих в этом.

Ей, конечно же, казалось, что истинная любовь придёт к ней с раскатами грома; сметет все диким неуправляемым вихрем, состоящим из теплых оттенков трепетной нежности и ревностью безнадежно влюбленной женщины; перевернет всю её размеренную и легкую жизнь вверх дном, а потом исчезнет, послав воздушный поцелуй, как самоуверенная девчонка незадачливому ухажеру; упорхнёт цветастой бабочкой, заставив Табию греться вышедшим после её самой страшной бури ласковым солнцем, которое и будет освещать всю её жизнь.

Но такие девочки как Табия испокон веков рождаются только для того, чтобы быть такими вихрями – едкими влюбленностями, разбивающими чужие сердца, но тщательно охраняющие собственные, коряво зашитые белыми нитками зияющие в груди дырки.

Его звали Иаби, и он был одним из сыновей ремесленника её дяди. Однажды он скажет Табии, что она о нем никогда не забудет, а двадцать лет спустя, глядя на его могилу, она даже не положит на неё цветов.

Она чувствовала себя героиней бульварного романа в сверкающей глянцевой обложке, который легкомысленные подружки-француженки приволокли в общую спальню, чтобы зачитывать вслух благоговейным шепотом, поминутно краснея и глупо хихикая.

Все было так, как мечтала когда-то маленькая Табия – и прогулки по ночам, и сладкий виноград, поданный ей к завтраку, и белые бутоны дорогих цветов, и даже поцелуи – о, а какие они были!

Несмотря на печальное окончание этой истории, Табия с ностальгией вспоминала, как когда-то целовал её сын дядиного ремесленника – и его поцелуи клеймили не хуже семейных клятв и, зноя в них было куда уж больше, чем в самый жаркий день бесконечного египетского лета.

Табия была влюблена, и, как и все влюблённые, безнадежно глупа – настолько, что первым её мужчиной стал сын ремесленника. Иаби стал её первым любовником, но уже потом Табия жалела об этом только потому, что все же считала его слишком слабым. А слабым быть с ней не место.

В тот момент это решение было правильным, ведь так требовало глупое сердце, и Табия впервые отставила разум в сторону и послушала то, что обычные люди называли чувствами. Как оказалось позднее, это было глупой ошибкой, но тогда она была счастлива ровно до того, как об этом узнала Ишет.

– Что же ты натворила, дура? – мать кричала, слуги разбегались по углам, прячась от суровых отцовских глаз, а Табия представляла себя эдакой героиней очередного романа в пошлой обложке – гордая и непоколебимая, готовая на все, чтобы защитить своего любимого.

Только вот прекрасный принц попался ей слегка бракованный – Иаби клялся и божился, что и намёка ей не давал – Табия его заставила, шантажировала и преследовала, а кто он такой, чтобы сопротивляться воли господской дочери?..

В этот день Табия поняла, что все мужчины так же ничтожны и так же безнадёжно трусливы, как и её прекрасный принц, оказавшимся на деле простым и заурядным существом, которого привлекла идея хорошенько позабавиться с господской дочкой. И она не знала, что возмутило её больше – его ложь, или то, что он пытался утопить её, судорожно топчась по её голове своими грязными сапогами. Или же то, что он заставил её на секунду усомниться – а была ли она вообще, это истинная любовь?

– Ну ничего, – злым, свистящим шепотом хрипела мать, крепко держа ревущую взахлёб Табию за плечи, – Ничего-ничего, моя девочка, все образуется… Помнишь того юношу, Абраксаса?.. Англичанин до мозга костей, конечно, но это ничего, ничего, моя солнечная девочка… Здесь тебя будет ждать позор, ругань и наказание, но если все сделать по-другому…

Через месяц в Малфой-мэнор, в сопровождении мерзких голобрюхих кошек с узкими морщинистыми мордами появилась новая леди, которая принесла с собой знойные песчаные дни из родной страны и блестящее золото на хрупких загорелых запястьях.

Тогда это было для нее самой настоящей трагедией – Табия тонула и тонула, добровольно накинув на шею камень, который ознаменовался её прошлым, которое тянуло и тянуло её ко дну, напоминая презрительным плевком матери о её собственной никчемности, она тонула, прекрасно понимая, что камень лежал на берегу. Но она была актрисой и играла безукоризненно даже в тот момент, когда искренне осознавала, что ко дну тянет себя сама.

Как не хотела признавать Табия, но она все же являлась не особо сильной ведьмой, но талант её был в другом – яды. Табия умела и любила варить зелья, из-под её пальцев выскальзывали абсолютные шедевры, которые невозможно было опознать без точного знания рецепта, а так же приготовить противоядие.

Никогда нельзя было обманываться её внешней обходительностью и приветливостью – даже Ишет знала о том, что дочь вместо вина может приподнести ей яда собственного приготовления, от которого не сможет спасти самый сведущий целитель.

В Англии ей, конечно же, было возмутительно холодно – мёрзла Табия, мёрзли её кошки. Табия Эш Малфой никогда не появлялась на людях без своих полюбившихся ей шуб – дорогие меха, дорогие украшения.

О, украшения! У неё были тысячи, десятки тысяч украшений – много, очень много золота. Кольца, браслеты, египетские ожерелья – она обожала свою страну и все то, что с ней связано. Табия разукрашивала руки арабской вязью и заливала яды в перстни, все ещё играя из себя побитую жизнью собаку.

Но все меняется, все проходит, любая катастрофа затянется на сердце тугими швами, потеряет свою первичную глубину, но все же останется наполнена драматизмом и легким налетом прошлых страданий, которые ещё позже сольются в опыт, и он станет новым слепком для очередной необходимой черты формирующегося характера.

Табия перешагнула и это – она когда-то верила, что истинная любовь приходит едким разрушающим вихрем, но у неё этого не было.

Она никогда не думала, что любовь может быть похожа на любовь её матери – легкую, ненавязчивую, но все-таки составляющую неотъемлемую часть в её жизни.

Именно такой стала любовь Абраксаса, без которой Табия больше не видела в себе особого смысла.

Табия привыкла к своей безнаказанности, а потому перешла к экспериментам – ведь нужно испытывать яды на тех, для кого они готовились. Всё это оставляло следы на ней: рваные уродливые рубцы, которые расползались все больше и больше, грозясь разодрать её на части до того момента, пока из разворошенных ран не пойдёт гной.

И тогда она совершила новую ошибку – у неё родился сын, её славный лучик из далекого Египта. К сожалению, с матерью его роднили только несколько резких черт лица и глаза. Глаза её – насмешливые, холодно-черные, словно кукольно-рисованные, полное отражение её едкого смеха в радостном младенческом лепете.

Табия обожала, до боли обожала своего сына – она была готова свернуть ради него горы, а ещё хотела дать ему египетское имя, она все же любила традиции своей семьи, но Абраксас ей не уступил. Табия точно знала, что она уравновешенный и вполне адекватный человек, но не могла внятно объяснить, почему кинулась на собственного мужа с ножом, которого искренне уважала и считала своим спасителем.

К счастью, все обошлось – обезумевшую женщину оттащили от опешившего Абраксаса, а через несколько дней она уехала в Египет к матери. Абраксас благоразумно ограничил её общение с ребенком, а она была готова кидаться на стены – как чокнутая скреблась в запертую дверь и выла у порога, а потом Ишет наконец утащила окончательно поехавшую дочь домой.

И вернулась совершенно другой.

Табия снова обожала прятаться за масками – она раз за разом рисовала чёрными нитками себе новые лица, тушевала тени на загорелой бронзовой коже, пускала блески, убирала волосы в высокие жёсткие прически, а потом звенела тяжелыми золотыми браслетами на худых запястьях, – а ещё улыбалась.

У неё была улыбка, как у наевшейся сметаной кошки – казалось, что по губам сейчас пробежит трещина, и по нарисованному лицу сползут слоя цветных клякс. Если бы она улыбнулась, улыбнулась по-настоящему, улыбнулась, будучи настоящей, то он, несомненно, влюбился бы в неё снова, как и тридцать лет назад. Но этого не происходило. Табия разучилась улыбаться в тот день, когда он, по ее мнению, вероломно отобрал у неё сына.

И это было единственным, что она не могла ему простить.

========== «Тварь», Гарри Поттер/Айола Блэк. ==========

От Айолы пахло ладаном, смертью, кровью, пылью и пустотой. И эта пустота сжирала всё, до чего только могла дотянуться. Она разворачивала яркий змеиный капюшон и гремела хвостом, обворачиваясь змеей вокруг шеи, стремилась перекрыть воздух, чтобы он и не смел дышать без её позволения.

Она жила у Гарри в голове. После войны это не казалось чем-то необычным, но он до последнего надеялся, что Волдеморт – единственная тварь, которая паразитом жила на подкорке его сознание. Но это было совсем не так. Она была там намного дольше, чем Темный Лорд и совсем не собиралась уходить. Он просто освободил ей побольше места, разрешил врасти корнями в его сознание, вцепиться поглубже.

Айола вспарывала звериными острыми когтями границы его разума, маячила черным пятном маяка на всех перифериях, застывала кровавыми точками перед глазами – и смеялась. Она хохотала страшным булькающим смехом и скользила сонной дымкой по мрачным теням на Гриммо. Он видел её сияющий жуткий взгляд в каждом портрете, в каждой комнате. Она была повсюду.

– Гарри, милый, – щебетала Айола глубокой ночью в его голове. Он стоял перед зеркалом, исхудавший, обнажённый, в комнате было темно и даже свечи не горели. Но он все равно видел её в отражении своих зрачков – она протискивалась между капиллярами и вытекала гноем из пустых глазниц. Ткала из себя, из его внутренней тьмы. Укутывалась в его страх и ужас как в плащ и со смехом кружилась в вальсе на его обгоревшей адекватности.

Играла на его нервах как на фортепиано.

– Гарри, милый, ты боишься меня?

Он её боялся. Она царапала острыми жесткими когтями по внутренней стороне его грудной клетки, прогрызала зубами яремную вену на его горле и рвалась, отчаянно рвалась наружу, пытаясь то ли вытолкнуть его прочь, то ли занять его место, то ли слиться с ним в одно-единое целое. Он не знал, о чем она пыталась ему сказать, потому что боялся её слушать.

Айола просто… жила в нем. Как кусок плоти.

Она была красива той самой жуткой красотой чудовища и мерзкого вырождения – гибкая, будто черноголовая мрачная гадюка, с пугающими пустыми глазами и полным ртом бритвенно-острых белых зубов. Она была тварью, которая жрала его без жалости.

Танцевала похоронный марш внутри его тела, топтала каблуками сплющенные органы, с хрустом ломала хрупкие ребра и запускала шаловливые ручки поглубже в его кожу, будто хотела выдрать сердце из его груди, а потом сожрать. Обязательно сожрать, потому что она всё жрала целиком и полностью, без жалости, милосердия и остатка. Иначе Айола не умела.

А Гарри хотел умереть, лишь увидев её улыбку: тонкую, острую и белозубую. Она улыбалась так сладко и понимающе, что он не мог дышать.

========== «Светомышки», Корбан Яксли(/)Антонин Долохов(/)Луна Лавгуд. ==========

У Луны была самая теплая постель. Она сидела в дальней из клеток, тех, что дальше всех от двери, и свет почти никогда не доходил до её, только иногда – когда ночью проходил очередной обход, а мистер Яксли беспрерывно матерился, обходя все клетки; тусклый луч люмоса, горящий на его палочке, слабо освещал её новое место жительства.

Луна морщилась и в остальное время ловила тонкие полоски света дрожащими ослабевшими пальцами. Они никогда не поддавались и ускользали, какой бы проворной она не была, но девушка не злилась. Она знала, что это светомыши крадут у нее последние крохи зрения и забирают себе. Луне было совсем не жалко – они ведь слепые, им почти ничего не видно, а ей и не надо больше смотреть.

Она бы с радостью ослепла.

В клетках было холодно, но постель Луны была самой теплой, потому что у нее было тяжелое пуховое одеяло. Оно было старым, пропахшим пылью, заштопанным много-много раз, но очень-очень теплым. Ночью она забиралась на старый продавленный матрас, укрывалась одеялом с головой, сворачивалась под ним в клубочек и всю ночь играла во сне в догонялки со светомышками.

Это было хорошо и совсем не страшно, только немножко боязно – вдруг они не пожелают с ней играть?

Луну, как и многих других детей, сняли с поезда первого сентября. Она помнила это очень хорошо: мрачные люди в серебристых масках обходили каждое купе и иногда силой вытаскивали оттуда упирающихся вопящих школьников. Луна не кричала. Мистер Яксли просто зашел в её купе, где она сидела одна, спросил её имя, а потом подхватил под локоть, не в пример ласковее, чем обходились с остальными, и потащил прочь. А потом они все оказались тут.

В соседних клетках выли, кричали и плакали; кто-то бросался на прутья клетки и отчаянно голосил, а Луна молчала. Молчала, пока её вели; молчала, пока её пытались допрашивать; молчала, пока мистер Яксли выбирал ей клетку. Он выбрал самую дальнюю и самую холодную, но зато потом принес ей это одеяло и теплые вязаные носки.

Вот она тут и сидела уже месяц. Было очень холодно.

Луна часто мерзла и постоянно куталась в одеяло. Вокруг было темно, так темно, что она не могла увидеть даже очертания собственных пальцев, но её это совсем не волновало. Зрение было ей не нужно. Оно было нужно светомышкам.

Светомышек придумал папа. Луне было пять лет и она очень боялась засыпать самостоятельно, ей казалось, что в темноте кто-то есть. Кто-то страшный, кто-то жуткий и безжалостный, кто-то, кто сожрёт её целиком и без остатка. Там, конечно же, никого не было, но она все равно боялась закрывать глаза. И тогда папа придумал светомышек. Они были совсем как обычные серые мыши, только лысые и постоянно мерзли. У них были большие глаза, но они были слепы и ничего не видели. Они всю жизнь жили в темноте и холоде, и только иногда, когда какой-нибудь добрый волшебник соглашался пожертвовать им свое зрение ненадолго, привыкнув к окружающей тьме – только тогда им становилось тепло, а мир обретал краски и жизнь.

Луне было не жалко отдать свои глаза. Светомышкам было намного хуже, чем ей – они всю жизнь жили в кромешном негостеприимном холоде, а ей… ей больше не надо было смотреть.

Мистер Яксли иногда приходил её допрашивать. Он был добрым, на самом деле, но сам этого не знал, а Луна не стала ему говорить. Он садился на корточки перед её матрасом и стаскивал маску с лица. Очень бледный, изможденный, с усталой дрожащей полуулыбкой и равнодушными глазами; Луна на него смотрела, и её сердце рвалось от жалости. Он и сам не рад был тому, что происходило, только не спешил ей об этом говорить.

– Твой отец не желает сотрудничать с нами, Луна.

Он обычно только это и говорил: одну-единственную фразу, а потом мистер Яксли смотрел на неё с плохо скрытым ожиданием, но Луна только пожимала плечами. Она знала, что ее, в отличие остальных, привели сюда, чтобы шантажировать папу. Это было очень нечестно, грубо и грязно с их стороны, но девушка совсем не унывала: она видела, как морщился мистер Яксли. Как от зубной боли, словно ему было больно и неприятно каждый раз повторять одно и то же.

– Тебе придется остаться здесь ещё ненадолго, – говорил он обычно и слегка трепал её по волосам. Волосы наверняка были грязные, ей не позволяли нормально принять ванну и вымыться полностью, но его это совсем не смущало. Мистер Яксли не был брезглив. Он был добр к ней.

Луна мягко улыбалась ему в ответ и слегка щурилась. Она постоянно жила в темноте и даже передвигалась чаще всего на ощупь, отдав всё свое зрение светомышкам, поэтому ей было очень трудно приглядываться к его лицу в первые несколько минут, но он обычно задерживался достаточно, чтобы она привыкла к освещению.

– Ничего страшного, сэр, – напевно отвечала Луна и снова забиралась под одеяло. Обычно она вылезала оттуда, чтобы поприветствовать его. – Всё в порядке. Лучше скажите мне… который час?

Мистер Яксли взмахивал палочкой и не вербально колдовал темпус. Луна смотрела на яркие синие цифры, задумчиво вздыхала и отворачивалась.

– Вам пора, сэр. Если я вижу больше двадцати минут, то светомышки слепнут. Мне бы очень не хотелось делать им больно, они такие славные.

Он в ответ ругался так, что она половины слов не понимала. Кажется, он думал, что она сумасшедшая. А вот мистер Долохов так не думал.

Луна тогда играла в догонялки со светомышками, пытаясь найти их на полу. Они были теплыми, проворными и очень-очень маленькими, но сияли в её голове так ярко, что она не могла удержаться. А потом она услышала тихие шаги. Сначала Луне подумалось, что это был мистер Яксли, но затем она неожиданно поняла, что там идёт не один человек, а два. Луна выпустила единственную пойманную светомышку из руки и подползла поближе к решетке. Обычно здесь бывал только мистер Яксли.

– Тони, девчонка реально сошла с ума. Ты же понимаешь, что Лорд с меня три шкуры за нее сдерет? Что делать-то? – взволнованно говорил он, постоянно прерываясь. Его голос – глухой и раздраженный, был очень тревожным. Луна покачала головой и спряталась под одеяло, чтобы её никто не нашел.

– Уймись, Яксли. Не паникуй раньше времени, сейчас посмотрим на твою девчонку. Какая камера? – с хриплой снисходительной насмешкой отвечал его собеседник; его голоса Луна не знала. Мистер Яксли снова выругался так, что незнакомец гулко и лающе расхохотался. И даже ответил что-то, но она не разобрала непонятных слов на каком-то другом языке. А вот мистер Яксли, кажется, разобрал, потому что в ответ рявкнул что-то не менее непонятное.

Какие они странные и непонятные.

Стонуще затрещали прутья отодвигающейся решетки, когда мистер Яксли вставил ключ в замочную скважину и распахнул клетку, но сам не поспешил заходить, как делал это обычно, будто боялся побега. Зато зашел тот, второй – у него были тяжелые ботинки с каблуком, Луна услышала их по стуку.

Другой ходил не в пример тише, чем мистер Яксли, но все испортила его странная обувь, которая гулко щелкала по полу. Тихо зашуршал край его одежд.

Луна напряженно замерла. Слушала она лучше, чем видела.

Он безжалостно сдернул с неё одеяло и грубовато выволок с матраса, но Луна даже не возмутилась: он не пытался намеренно сделать ей больно, просто подтащил её поближе к выходу из камеры и подставил лицо прямо под луч люмоса.

На секунду она ослепла.

– Тони!.. – гневно воскликнул мистер Яксли, но Тони только нетерпеливо от него отмахнулся. Он склонился перед Луной, так быстро и так близко, что из-за слезящихся болящих глаз, прозревших одним мгновением, он казался большой черной птицей с белым ореолом вокруг растрепанных темно-каштановых кудрей. Она утерла лицо руками и проморгалась, глядя на него снизу вверх.

Он походил на странного непонятного ей зверя, и вместо человека Луна углядела в нем нечто большее – он был хищником. Большим, опасным и безжалостным. С белыми зубами, скалящимися в острой ухмылке, с равнодушными хмельными глазами вечного опьянения и стойким запахом табака, который въелся ему под кожу.

Она вздрогнула его разочек, но на этот раз в задумчивости, чтобы понять его получше.

– Очень невежливо с вашей стороны таскать меня за волосы, сэр.

Сэр едко расхохотался и обошел вокруг Луны, тихо шурша тяжелым кожаным плащом по полу. Каблуки его ботинок стукнули так громко, что она поморщилась.

– Мне очень жаль, золотце. Но так нужно.

Неизвестный сэр почти ласково погладил Луну по спине, а потом круто развернул, снова вглядываясь в её лицо. Он был очень бледным и очень уставшим, на его лице тонкой линией рвался жуткий вьющийся шрам, а глаза напоминали горящую зелень.

Луна поморщилась вновь, когда он бесцеремонно задрал её подбородок повыше и провел пальцами по её щеке. Его рука была горячая, она чувствовала это даже через плотную ткань перчаток.

Толкнулся в её сознание – мягко, скользяще, не в пример своей физической жестокости, влез ей в голову вместе с потом мышиного зрения; задорно хмыкнул, перебрал пальцами нить ее воспоминаний – между указательным и среднем темнели полоски вонючего табака, а после так же осторожно вернулся.

Они молчали. Мистер Яксли нервничал, Луна думала о светомышках, а гость сосредоточенно над чем-то размышлял.

– Она не сумасшедшая, Яксли, – сказал он мгновением позже, небрежно выпуская Луну из своих рук; в его голосе звучало почти искреннее разочарование. – Совсем нет. Так что перестань паниковать.

Он улыбнулся ей – остро и колко, его глаза жутко блеснули в темноте, а сам он повернул голову к мистеру Яксли, замершему у порога. У того был такой вид, словно его вот-вот стошнит.