Текст книги "Реабилитация (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Лишь одно осталось – ближайшее будущее. Как самый последний шанс, не упущенная еще возможность что-то исправить или, вернее сказать, ничего не испортить. И если мы не властны над тем, что было вчера, то “завтра” зависит только от нас.

***

Ира долго, терпеливо, сдерживаясь, вслушивалась в звук подъезжающего автомобиля, шуршание шин, глухое ворчание двигателя. И только когда все затихло, сорвавшись, отбросила книгу, отставила чашку, сбежала по ступенькам. Скрестив руки на груди, сердито выпрямившись, наблюдала, как открываются ворота, как Ткачев, снова с ворохом каких-то пакетов, идет по аккуратно вымощенной дорожке.

– Да ты!.. Твои штучки!.. Убила бы!

Ткачев без труда перехватил гневно молотящие его по спине руки, обхватив начальницу за плечи, притянул к себе, не позволяя дернуться и нанести еще несколько ударов. Та сразу затихла, торопливо вывернулась, сердито сверкая глазами.

– Убить вы меня всегда успеете, – широко, открыто, как ни в чем не бывало улыбнулся Паша, поднимая с земли пакеты. – А перед этим предлагаю выпить чаю, угостите?

Зимина, ничего не отвечая, резко повернулась, направляясь к дому. Тонкая напряженная спина вся выражала возмущение, но Паша не обратил внимания на недовольство. Жива и здорова, это главное. Выдержала, справилась, победила. Да разве и могло быть по-другому? Он и не сомневался, только надоедливо-давящее волнение дергало то и дело: не случилось ли что, все ли в порядке? Несколько раз порывался плюнуть на все, приехать, убедиться, но огромным усилием воли себя останавливал: он не должен сорваться, утягивая ее за собой. Не справится сейчас – не справится уже никогда. Так что на слабость он не имеет ни малейшего права.

– Ну как вы тут?

Пока распаковывал и нарезал привезенный торт, доставал посуду, опытным взглядом неосознанно отмечал обстановку: идеальная чистота, образцовый порядок, пахнет отчего-то вареньем, на подоконнике несколько тарелок, до краев наполненных ягодами: смородина, вишня, земляника, малина. Кто бы сомневался… Неугомонная, ни дня не способная находиться в покое товарищ полковник просто не могла сидеть сложа руки, от отчаяния взявшись даже за домашнее хозяйство. Да и сама выглядела гораздо лучше: чуть заметный загар, здоровый румянец, легкие, стремительные движения.

– Просто прекрасно! – яростно отозвалась Зимина, горя желанием высказать наболевшее.

– Простите меня, – серьезно произнес Паша, поднимаясь, и оказавшись у нее за спиной, мягко коснулся ладонями гордо расправленных плеч. – Но я должен был. Не мог… не мог позволить, чтобы вы… – Ткачев на мгновение замолчал, и почему-то Ире показалось, что он сдерживается с трудом. – Был уверен, что справитесь, просто вам надо помочь. Но вы бы ведь ни за что не приняли помощь, я прав? Отрицали, упрямились, боролись с собой… И каждый раз бы срывались. Я не мог допустить, – очень тихо закончил он, и Ира, вскинув голову, встретилась с ним глазами.

Неподдельная, искренняя – откуда столько искренности? – в них светилась тревога. И взволнованная, тщательно запрятанная теплота, и гордость – гордость за нее.

– И я вас вообще-то не совсем обманул, – неловко усмехнувшись, заявил Ткачев. – Наши сегодня приедут, так что пикник состоится. Ромыч с Леной вернулись, сына вашего обещали привезти, так что все будут в сборе.

– Как они? – встрепенулась Ира.

– Как в медовый месяц, – засмеялся Паша. – Впрочем, сами увидите. Спасибо вам, что тогда…

– Да ладно благодарить, – дернула плечом Ирина Сергеевна. – Лучше расскажи, что там в отделе без меня творится.

Неторопливо, плавно, таял солнечный знойный день, перетекая в ленивый вечер. Старенький магнитофон в гостиной мурлыкал голосом какого-то французского певца; под шум льющейся из крана воды и звон посуды что-то весело, в красках и лицах, рассказывал Паша; чей-то угольно-черный пушистый кот, повадившийся приходить каждый день, привычно дремал на веранде.

Ире впервые за многие годы было настолько хорошо и спокойно.

========== Лунная дорога ==========

Ира понимала, что это как минимум странно, как максимум – неправильно, неприлично, нелепо; что в воскресенье утром должна была собраться и уехать, но мысль о душной пустой квартире, о бесцельных, нудных днях оставшегося отпуска навевала тоску. Ткачев, глядя на нее с каким-то сочувственно-мягким пониманием, сам предложил остаться, вернее даже настоял, и Ира не сумела отказаться. Ей было удивительно хорошо здесь, в этом крепком деревянном доме, по-старинному уютном, надежном, где все казалось отчего-то привычным, домашним: и белоснежный тюль на окнах, и негромкий скрип половиц на веранде, и потемневший от времени массивный резной буфет, заставленный красивой посудой, и застеленный льняной, вручную расшитой скатертью круглый стол на кухне, и гнущиеся под тяжестью ягод ветки деревьев во дворе, и увитая диким виноградом и розами беседка… И Сашка, пропадающий вечерами в недавно отстроенном поселке, быстро нашедший себе компанию, и Паша, что-то неторопливо поправляющий и подстраивающий на участке и не ленившийся с удовольствием колдовать на кухне, тоже были неотъемлемой частью этого размеренного, умиротворяющего быта, вдруг наполнившего ее непривычной, непонятной гармонией, как будто после долгого, выматывающего пути вдруг вернулась домой, где – знала точно – ее всегда ждут. И уже не казались странными чаепития у распахнутого окна, пока на столе остывал испеченный пирог (наткнувшись случайно на пожелтевшую книгу рецептов, она не смогла удержаться и доказать Ткачеву, что он не один гениальный повар); и игра в шахматы по вечерам или просмотр комедий на тесном диванчике в гостиной с попкорном и забавными комментариями Паши – Ира давно так от души не смеялась; и вылазки с Сашкой на речку или их с Ткачевым соревнования на игровой приставке… Они неожиданно легко и просто сошлись с ее сыном, что-то увлеченно обсуждали, о чем-то спорили, а уж оперские байки, на которые Ткачев был просто мастер, Сашка выслушивал с горящими глазами и неподдельным восторгом.

– Смотри, Ткачев, если по твоим россказням мой сын надумает в опера идти, не знаю, что с тобой сделаю! – шутливо грозно предупредила Ирина, спускаясь по ступенькам.

– А чего такого-то, профессия хорошая, – удивился Паша, поворачиваясь и вытирая полотенцем взмокший лоб. Опустился на груду только что расколотых дров, сложенных у стены бани, поднял голову, с улыбкой смотря на Иру. Он последнее время часто улыбался, как прежде – искренне, широко, и у нее каждый раз при виде этой улыбки странно-болезненно начинало ныть сердце – вот как сейчас. Или это от вида перекатывающихся под темной кожей мышц, мощного разворота широких плеч, идеального пресса, сильных рук… При мысли о том, что разглядывает своего подчиненного совершенно непристойным, наглым образом, захотелось влепить себе хорошую оплеуху: куда тебя понесло, Зимина?

– Ты ужинать идешь? – недовольно бросила Ира, злясь на себя, а досталось, как водится, Ткачеву.

– Слышали бы вы, как это по-семейному сейчас прозвучало, – засмеялся Паша, шагая следом за начальницей в дом.

– Очень смешно! – сердито дернула плечом та. А Ткачев, не отрывая взгляда от тонких, показательно нахмуренных бровей, бездонно-потемневших глаз, проступивших на тонкой коже веснушек, выбившихся из прически слепящих рыжиной прядей, ощутил такую горячую, яркую волну радостной, счастливой теплоты, что едва удержался, чтобы не схватить Ирину Сергеевну в охапку, прижать к себе, расцеловать возмущенно раскрасневшиеся щеки – до того хорошенькой, милой и неимоверно родной показалась она ему в это мгновение.

Паша не понимал, да и не хотел понимать, вдумываться, анализировать, насколько странными могут показаться со стороны их непонятные отношения – жить в одном доме, проводить вместе время и чувствовать себя таким… свободным. От давящего груза тяжелого прошлого, от чувства вины, от терзающих, причиняющих муку воспоминаний. Поразительно: оказавшись по разные стороны одной трагедии, которая должна была их оттолкнуть и сделать непримиримыми врагами, они, напротив, со временем все больше сближались, и та стремительность, с которой он привык, сроднился, прикипел к этой женщине, Пашу уже не пугала и даже не удивляла. Не было неправильных, недопустимых мыслей – поставив однажды твердый, незыблемый запрет, Ткачев никогда не смел его нарушать: Ирина Сергеевна всегда была для него выше, чем любая другая женщина, и вовсе не возраст или характер являлись причиной. Начальница. Наставница. Старший товарищ. Это было намного дороже, важнее, чище, чтобы однажды перечеркнуть все по глупости, все утратить. Он знал, что она всегда поможет, прикроет, вытащит из неприятностей; он сам готов был порвать за нее любого или закрыть ее своей спиной, спасти, уберечь – это дорогого стоило.

– Это другое, Ирина Сергеевна, – сказал он ей как-то в один из неторопливых, уютных вечеров, когда, с привычной иронией вздернув бровь, Зимина спросила, почему он снова предпочел ее общество перспективе очередного свидания. – Совсем другое. Сегодня одна, завтра вторая… И никакой, на самом деле, разницы. А вы, – он на долю секунды блаженно прикрыл глаза – лежать, устроив голову на коленях начальницы, тесно обтянутых грубоватой тканью коротких джинсов, оказалось невероятно приятно и необъяснимо-уютно-правильно, – вы были всегда. И когда накатывали проблемы, и когда их решали, и когда все налаживалось…

– “И в горе, и в радости”, – с усмешкой подсказала Зимина и, вроде бы сама не замечая, рассеянно провела пальцами по его волосам.

– Ну вроде того, – улыбнулся Паша, едва не замурлыкав от удовольствия. – И теперь… после того, что было… я особенно ясно знаю, что это никуда не исчезнет, не пройдет, не изменится. Странно, да… Но вы ведь всегда, если вдуматься, были ближе, чем кто-то другой. Даже чем Рома, не говоря про остальных, – Паша слегка нахмурился, вспоминая, кто был в курсе, кто поддерживал и помогал, когда на него, кроме горя и чувства вины, обрушились еще и проблемы со здоровьем.

Ближе, чем кто-то другой.

А ведь Ткачев, на самом деле, был прав. Она вряд ли осознавала, вряд ли сама замечала, насколько выделяла его из других, то втягивая в очередную авантюру, то поручая что-то, то помогая чем-то. И порой удивлялась, как в нем, легкомысленном, расхлябанном, не лишенном раздолбайства, уживались непоколебимая надежность и верность. Он мог притащиться на работу с похмелья или вовсе под предлогом какой-то необходимости свинтить из отдела и засесть с другом за пивом; он менял баб как перчатки и наверняка каждой навешал на уши не один килограмм лапши; но он, едва заслышав в трубке ее голос, срывался с постели очередной девицы и мчался к ней; он умел, когда надо, держать язык за зубами и без лишних вопросов помочь; он, несмотря на страшную правду, не бросил ее в беде, не собирается уходить и теперь. И только одно это перевешивало все недостатки.

***

Дурацкая, мелкая, неловкая случайность, ничего не значащий эпизод. Но что-то изменилось, перевернулось, как будто запретное, скрытое, так долго таившееся, вдруг вырвалось наружу, неуправляемое, бесконтрольное, неправильное.

Паша потом тысячу раз жалел, что ввязался в этот дурацкий спор – они с Ириной Сергеевной никак не могли решить, кому мыть посуду. И, разгорячившийся, подгоняемый азартом, он плюхнулся на диван, скидал в сторону подушки, освобождая место рядом с собой, протянул начальнице один из двух джойстиков, запустил игру.

– Я не умею! – воспротивилась Зимина, скрестив руки на груди.

– Значит, засчитаем техническое поражение, – хитро улыбнулся Паша. Ирина Сергеевна, моментально выхватив второй “боекомплект”, уселась рядом. Ткачев, устроив ладони поверх пальцев начальницы, наспех что-то объяснял и демонстрировал, Ира торопливо кивала, внимательно глядя на экран и, выслушав инструктаж, задорно пообещала:

– Ну все, Ткачев, готовься драить кастрюли!

– Это мы еще посмотрим! – воскликнул тот, ловко щелкая по кнопкам. Ира едва успевала замечать, как меняется картинка, ничуть не уступая в настрое, и, когда на экране возникло “Game over”, возмущенно пихнула Пашу локтем в бок:

– Это нечестно!

– Это еще почему? – искренне изумился Ткачев и, уворачиваясь от появившейся в руках начальницы подушки, со смехом упал на спину. Ирина Сергеевна, наугад лупя его по плечам, потеряла равновесие и рухнула сверху, что-то полушутя-полусердито пробормотав в ответ.

Сердце ударилось о грудную клетку вспугнутой птицей.

Никогда. Никогда еще она не была настолько непозволительно-неправильно-близко. Лицом к лицу, глаза в глаза. Сияющий, смеющийся взгляд, яркие, чуть припухлые губы, разлившийся по щекам румянец.

И запах.

Этот запах, почему он не ощущал его раньше? Терпко-тонкий, тягуче-сладкий, будоражащий. Паша едва сдержался, чтобы не вдохнуть полной грудью сгустившийся воздух, наполняя легкие этим восхитительным ароматом.

– Прости, Паш, что-то я совсем… – не сказала – выдохнула она, осторожно пошевелив руками, и Ткачев только в этот миг осознал, что все еще удерживает ее запястья, скованные в пылу борьбы.

– И-извините, – выдавил он отчего-то шепотом, поспешно выпуская тонкие прохладные руки. Молясь, чтобы она ничего не заметила, не почувствовала, хотя его сжигаемое жаркой краской лицо наверняка выдало все и так.

Когда легкие, невесомые шаги стихли за дверью, Ткачев закрыл ладонями лицо, вполголоса, но с чувством нецензурно выругавшись. Вот чего он уж точно не хотел…

Но проклятое тело твердило об обратном.

***

Ночь выдалась душной, тревожной, давяще-жаркой. Ира долго крутилась в раскаленной постели, ворочалась с боку на бок, раскрыла настежь окно, надеясь впустить прохладу, но сон не шел. Странная, навязчивая, навалилась волнующая тяжесть в теле, чем-то смутным, неясным наполняя и душу. Захотелось в воду, чистую, звеняще-прохладную, избавиться от этого непонятного, разбередившего ощущения. Можно было подняться на второй этаж, где находился душ, но вдруг испугалась разбудить Ткачева, а при мысли о противно-химическом привкусе воды замутило. Наспех набросив халат и прихватив полотенце, Ира выскользнула на улицу, к деревянным мосткам и неглубокому пруду во дворе.

Все уйдет, все смоется. Главное – не зацикливаться. Главное – обновляющая свежесть воды, темный шелк небосвода над головой, лунный путь в неверном и зыбком отражении.

Все уйдет…

Ткачев курил неторопливо, вдыхал дым до саднящей боли в легких и снова затягивался. Он снова стал курить – слишком много, слишком часто.

Слишком-из-за-нее.

Он все чаще боялся смотреть в глаза Ирине Сергеевне, все испуганней вздрагивал от каждого случайного прикосновения, ожидая нового предательского взрыва, отклика, реакции.

Реакции, блин. Той, которой почему-то – ни малейшей – не было, когда, жадно целуя его в ответ, к нему прижималась жена друга. Той, которой уже почти не было, когда отстраненно, бездумно развлекался с какой-нибудь очаровательной, готовой на все незнакомкой, лишенной комплексов и предрассудков. Даже когда сегодня, черт бы все побрал, подцепив в коттеджном поселке фигуристую девчоночку, собирался провести с ней ночь. Но едва она, развеселая и на все согласная, потянулась его поцеловать, в нем все окаменело.

Не то. Все не то. Не те губы, не те глаза, не те волосы. Даже пышная грудь, туго втиснутая в коротенький топ, не произвела впечатления, а ведь ему всегда нравились девушки с формами. Только в тот момент почему-то вспомнились тонкие хрупкие косточки, проступающие под бледной кожей, и сердце привычно сжалось. В общем, свидание не задалось…

А сейчас, не замечая, как огонек недокуренной сигареты ужалил пальцы, Паша, не отрываясь, смотрел на худенькую фигуру, медленно выплывающую из воды.

Отвернуться. Зажмуриться. Не смотреть. Не сметь.

Не-смей-не-смей-не-смей.

Гулкие молоточки колотили по вискам протестующим речетативом.

Что-ты-творишь-мать-твою?!

Он должен был уйти. Но не мог пошевелиться, жадно, неотрывно, запретно рассматривая безупречно-изящное тело, посеребренное расплавленно-мягким светом луны. Изучал, впитывал, запоминал. Каждый изгиб, каждую линию, каждую прилипшую к плечам золотисто-рыжую влажную прядь.

Кого ты так бесстыдно разглядываешь?

Паша обессиленно привалился спиной к шершаво-колючему стволу яблони, пытаясь выровнять участившееся дыхание, усмирить гулко-обезумевшее сердцебиение. Беззвучно выругался одними губами, сделал несколько тяжелых, застревающих в груди выдохов и почти бегом взлетел по ступенькам – в дом, затем на второй этаж, в свою комнату. Рассеянно взглянул на свои стиснутые кулаки и тут же, уперевшись ими в пол, принялся тяжело, неловко отжиматься, невидяще застыв взглядом на лунной дорожке, прочерчивающей ровные доски пола.

Десять. Двадцать. Тридцать.

Он сбился со счета где-то на третьем десятке, упрямо опускаясь и поднимаясь. Задыхался. Сердце заходилось исступленным грохотом. И только когда перед глазами начало плыть и двоиться, а в руках возникла противная дрожь, с трудом поднялся, медленно добравшись до ванной. Долго стоял под ледяным душем, пока от холода не начало колотить, не позволял себе зажмуриться ни на секунду – знал, чей образ отчетливо-оглушительно вспыхнет перед глазами.

Нельзя. Нельзянельзянельзя.

Уходи.

Пожалуйста, уходи.

========== Вторжение ==========

Грек плескался долго, с удовольствием, наслаждаясь поднимающимся от нагретых кирпичей густым паром – хотелось избавиться от едкого тюремного запаха, освежиться, заодно простирать пропитанную грязью и кровью одежду.

– Я уж думал, ты там утоп, – гоготнул Дикий, когда спутник выбрался из бани. Поморщился: – Как же жрать-то охота, кишки сводит…

– Я там дальше дом видел, ворота не закрыты вроде, может найдется чем поживиться, если очень повезет, деньги найдутся. Выбираться надо отсюда, пока менты все вокруг прочесывать не начали…

– Ближе к ночи осмотримся, – оборвал Дикий и рухнул на старый разваливающийся диван. – А щас спать, задолбался я на ногах уже.

Грек, покосившись на него, устроился на стуле, поближе подтянув к себе пистолет. Дикого он побаивался – своему прозвищу неоднократно судимый бандит полностью соответствовал, в чем Грек лишний раз убедился, когда тот, умудрившись высвободиться во время этапирования, перестрелял конвоиров и, забрав оружие, рванул на волю. Греку тоже не слишком-то хотелось второй раз топтать зону, так что поворот событий скорее обрадовал, чем испугал. Теперь главное – ничем не вызвать у подельника желания или повода избавиться от него, а уж дальше… как повезет.

Удача не просто улыбнулась – преподнесла царский подарок. Шмон по комнатам принес неплохой улов: какие-то бабские побрякушки, навороченный мобильник, а главное – несколько купюр, без которых ближайшее будущее оказалось бы весьма проблематичным. После устроились в кухне, одобрительно осмотрев холодильник, Дикий довольно ухмыльнулся:

– Ништяк, с голодухи не загнемся.

– Может, свалим лучше отсюда скорее? – нервно прислушиваясь, пробормотал Грек.

– Херню молотишь. Далеко пешкодралом-то доберешься? Тачка нужна. А я тут у дома следы колес видел. Дождемся, пока хозяин приедет.

План был очевиден: обчистить дом, дождаться хозяина с машиной и свалить подальше, пока менты не прочухали что к чему. Правда, ненужного свидетеля придется убрать, но тут уж, как говорится, ничего личного.

– О, а вот и хозяюшка, – вдруг оскалился Дикий, сидевший лицом к двери и первым заметивший появление еще одного человека. – Ну хоть не заскучаем…

***

– О, а вот и хозяюшка, – глумливо протянул сидящий за столом мужик самого уголовного вида и премерзко ухмыльнулся, демонстрируя потемневшие от чифиря зубы: – Ну хоть не заскучаем…

Ира не успела отпрянуть, выскочить из кухни; добраться до своей комнаты, закрыться там, вызвать полицию и достать спрятанный пистолет не успела бы тем более. Второй тип, помоложе, моментально очутился у нее за спиной, отрезая путь к отступлению. Ткнул в спину дулом пистолета, подталкивая вперед, к свободному стулу.

– Вы кто? Что вам нужно? – голос прозвучал достаточно твердо, хотя внутри все напряженно заледенело. Это были не просто грабители – самые настоящие уголовники, причем не просто уголовники, а, судя по всему, недавно сбежавшие из-под стражи, то есть совершенно отмороженные и ничего не боящиеся.

– Гости дорогие, – снова противно оскалился сидящий за столом. – Уж поухаживай за нами, ублажи.

– Да пошел ты!

– Цацки снимай! – издевательский тон сменился злым, глаза нехорошо загорелись.

– А больше тебе ничего не снять? – вздернула подбородок Ира, спокойно встречая его взгляд.

– Снимешь, если попрошу. А щас побрякушки гони, пока я сам их с тебя не сорвал!

Яростно кусая губы, Ира стянула с пальцев кольца, сняла сережки – мамин подарок. Не глядя на уголовника, швырнула украшения на стол.

– Подавись!

– Вот так-то, – довольно ухмыльнулся незваный гость, сгребая добычу и убирая в карман. Обратился к подельнику: – Пожрать сооруди, а я пока за этой цацей присмотрю.

Время потянулось мучительно медленно. Ира, неподвижно застыв на своем месте, впервые в жизни так сильно хотела, чтобы Сашка, отпросившийся к новым друзьям с ночевкой и получивший категоричный отказ, ослушался ее и не пришел домой. Она прекрасно осознавала, что будет, когда вернется ничего не подозревающий Ткачев – их просто перебьют, как котят. Уголовникам нужна машина, чтобы уйти, а вот лишние свидетели совсем ни к чему.

Ира с бессильной злостью наблюдала, как тихий, уютный мирок превращается в пристанище уголовников, разоряющих холодильник, гремящих чисто вымытой посудой, открывающих бутылки с домашним алкоголем, перебрасывающихся похабными шуточками. Дом, этот дом, удивительным образом ставший настоящей крепостью, подвергся чужому, враждебному вторжению, и самое отвратительное – она ничего не могла с этим поделать.

***

Что-то не так. Паша ясно ощутил это, едва ступил во двор, как будто вдруг сгустившиеся тучи предвещали неминуемую грозу. Можно было счесть все игрой разгулявшегося воображения, заскучавшего от тишины и покоя, но противно-ноющее чувство, царапающееся в груди, никак не унималось. Сам не понимая, с какой стати поддается дурацкой блажи, Ткачев бесшумно сошел с крыльца, направляясь к уютно светящимся окнам кухни. И уже хотел было облегченно выдохнуть, как вдруг услышал наглый, явно нетрезвый голос:

– Люблю таких, дерзких. Особенно когда вырываются до последнего.

– Старовата она для тебя, Грек, – заржал второй. – А вот мне в самый раз.

– Да ладно, зато фигурка самый сок. Тем более у меня бабы уже сколько не было… Может, разделим как-нибудь? В порядке очереди…

Сердце остановилось.

Ирина Сергеевна, одна, безоружная, в их мирном, спокойном, надежном доме оказалась в руках двоих мразей, с отвратительной циничностью посмевших обсуждать ее. Перед глазами поплыла кровавая пелена. Первым порывом было ворваться и заломать уродов прямо сейчас, и только потом Ткачев вспомнил, что оружия у него собой нет – отправляясь в законный отпуск, он как-то не предполагал, что придется геройствовать.

Оружие.

Спасительным воспоминанием вспыхнуло в голове как, бесцеремонно обыскивая вещи начальницы в поисках упаковки с препаратом, наткнулся на пистолет. Только бы он оказался на месте. Только бы окно оказалось открыто. Только бы остаться незамеченным.

Только бы успеть.

***

Пальцы двигались размеренно, медленно, отработанно до автоматизма. Аккуратно складывали салфетку в несколько слоев и так же осторожно разворачивали. Стягивали в узел и тут же распутывали. Скручивали в жгут и неторопливо расправляли. И снова – в обратном порядке. Паша как завороженный следил за неспешными движениями, не в силах оторваться. Встряхнулся.

– Ирин Сергевна, вы бы шли отдохнули, на вас лица нет.

– Что?

Зимина подняла глаза, и Пашу словно под дых ударили, вышибая кислород.

Черные. Пустые. Погасшие.

И лицо, выбеленное неестественной бледностью, было таким окаменевше-безразличным, напряженно-ничего-не-выражающим, что Ткачеву стало страшно. Зимина, еще несколько минут назад спокойно и деловито дававшая показания прибывшему наряду полиции, не имела ничего общего с этой женщиной, отстраненно выпрямившейся на стуле в углу – такой он застал ее, вернувшись в дом, едва полицейская машина сорвалась с места. Потом, оказавшись на кухне, принялся торопливо наводить порядок – здесь ничего не должно было напоминать о присутствии ублюдков, нарушивших спокойствие их, казалось бы, неприступной крепости.

– Я говорю, вам отдохнуть надо, – повторил Ткачев, устроившись напротив нее.

– Что? А… да, наверное, – равнодушно откликнулась Зимина. Пальцы снова принялись терзать измятую салфетку, и Паша не выдержав, встряхнул начальницу за плечи.

– Да что с вами? Вы меня слышите вообще?

– Слышу. Не кричи, – все тем же обесцвеченно-невыразительным тоном. Паша замер, пытаясь поймать ее взгляд, чувствуя, как все внутри сковало жутким, омертвелым холодом.

– Они… они что… они вам что-то сделали?!

Ирина Сергеевна несколько секунд непонимающе смотрела на него, потом отрицательно качнула головой.

– Но что, что тогда? – Он, наверное, снова сорвался на крик, до боли сжал ее плечи, потому что Зимина, поморщившись, высвободилась из его рук и нетвердо поднялась.

– Пойду. И правда что-то устала.

Ткачев проводил взглядом прямую тонкую спину и, шепотом выругавшись, саданул кулаком по стене.

Легче почему-то не стало.

Она, конечно же, не спала. Прислонившись боком к высокой подушке, сжалась на широкой кровати, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Невидящий взгляд в одну точку, надломленность позы.

– Ну что, что случилось, вы мне можете сказать, черт возьми?! – не выдержал Паша, так и не дождавшись ни малейшей реакции на свое присутствие – он сидел на краю постели наверное уже полчаса.

– Ничего, – даже не взглянув в его сторону, обронила Зимина, не шевелясь. И после паузы, глухо, монотонно, ровно заговорила: – Ничего не случилось. Просто я вдруг поняла одну простую вещь, – она снова замолчала, глядя перед собой. – Я поняла, что, на самом деле, ничего не могу. Ничего, Паш, понимаешь? Без своей должности, власти, без подчиненных, без друзей, даже без оружия под рукой. Просто ни-че-го, – раздельно, с нервным смешком повторила она. – Они могли сделать со мной все, что угодно, а потом закопать здесь же, и никто ничего бы не узнал. Или узнали бы, когда-нибудь потом. Только мне было бы уже все равно. Железная, сильная, непобедимая… как же. Да я даже сама себя на самом деле защитить не могу, – голос безвольно, устало затих, бледные губы сжались.

– Ирина Сергеевна… ну что вы такое… – Паша не успел понять, как она оказалась в его руках, как обхватил, притиснул к себе крепко-крепко, тихо, успокаивающе, сбивчиво что-то забормотав. – Вы сильная, правда… А то, что одна, без оружия, не смогли справиться с двумя здоровыми мужиками… Вы ведь не Терминатор. Вы… – и запнулся, подавился словами, поглаживая ее по растрепавшимся волосам, по худенькой вздрагивающей спине, когда трясущиеся пальцы вцепились в ворот джинсовой куртки. – Ну, что вы… Я же здесь… я никуда, никуда не уйду, слышите?

Это не было порывом унизительной жалости, не было стремлением отвлечь, успокоить, будто боялся, что непробиваемая, выдержанная начальница постыдно, взахлеб разревется на его плече. Но то мучительно-сладкое, распирающее, переполнявшее через край, помноженное на пережитый страх —потерять, упустить, не успеть – кипело, билось, рвалось наружу, и Паша не успел себя остановить.

Не-смей-не-смей-не-смей.

Уже знакомо загрохотал в голове яростный протест – поздно. Медленно, осторожно обхватив ладонями ее лицо, Ткачев наклонился к губам, неторопливо целуя. Без напора, жадности, нетерпения. Успокаивающе-мягко, бережно-невесомо.

Застыла. Только тонкие бледные руки, кажется, еще сильнее сжались на жесткой джинсовой ткани.

– Ты будешь жалеть, – легкий, почти неслышный, неосязаемый выдох в его горячие губы.

– Буду, – хрипловато-низкий, распаленный, лихорадочный шепот. И пальцы, дрожащие, неловкие, осторожно вытягивающие из петель маленькие пуговицы тонкой рубашки. – Всю жизнь буду жалеть, если не решусь. Я слишком долго себе врал, Ирина Сергеевна, – тяжелый выдох в терзаемое невесомыми поцелуями плечо – от них так кружится голова? Или от жарких, спутанных, торопливых слов, с трудом слышных и еле осознаваемых? – Сначала – что ничего к вам не чувствую, потом – что ненавижу, потом – что мы просто друзья… Слишком долго… Больше не могу. Не хочу. Вы нужны мне. Вы нужны мне так, как никто никогда не был нужен. Сегодня… когда думал, что не успею… Я понял, все понял – про вас, про себя… Вы нужны мне…

Сбился, замолчал, горячими твердыми ладонями оглаживая напряженно-застывшую спину – от тонкой мягкости кожи под непослушными пальцами, от хрупкости выступающих позвонков, от участившегося, прерывистого дыхания куда-то в шею переворачивалось все внутри.

Что вы делаете со мной?

Стены, камни, лед, броня. Рушилось, падало, таяло, разбивалось. Едва она – самагосподибоже – сама потянулась к нему, требовательно, властно, жарко целуя. Страсть – запрятанная, скрытая, придавленная произошедшим, забитая недавним шоком, – сколько в ней было этой страсти? Раздирающей, неуправляемой, хищной. Нетерпением бьющейся в расширенных, абсолютно-всепоглощающе-черных зрачках.

И податливость, плавяще-восковая, расслабленная, доверчивая, приглушенно-мягкими стонами рвущая остатки выдержки – откуда ее вдруг столько взялось?

– Паша, Паш…

Так просяще-нетерпеливо-сладостно. Так умоляюще-настойчиво-тихо. Так долго-ожидаемо-нужно.

Сколько? Сколько ты мечтал об этом – вечность? Гребаную вечность, не подозревая и сам.

И смыкающиеся на спине прохладные руки, и затуманенный бессмысленностью взгляд, и она вся – в его руках. Полностью, целиком, без остатка. Принадлежащая ему. Точно так же, как он всегда – вечность – принадлежал ей.

Это ведь должно было быть так? Единственно верное решение из тысячи неправильных ответов. Должно было – и будет. Сегодня. Завтра. Всегда.

– Я никуда не уйду, слышите?

Завтра – всегда.

========== “Сегодня и всегда” ==========

Конечно же, он ушел. Ира проснулась одна – в темной комнате с предусмотрительно задернутыми шторами, заботливо и тщательно укрытая одеялом, но одна. “А ты чего ждала? – хлестко и зло спросила она себя, торопливо одеваясь. – Кофе в постель и клятв в вечной любви? Так не та у вас ситуация и отношения не те. Рассопливилась, расклеилась, а он всего лишь пожалел и теперь наверняка не знает куда деваться. Дура ты, Зимина, просто фантастическая дура!”

Яростно захлопывая за собой дверь, Ирина снова утвердилась в решении немедленно уехать – ничего хорошего из их совместного житья не получится. Переступила через порог кухни, невольно вздрогнув от воспоминаний о вчерашних неприятных событиях, и удивленно уставилась на широкую спину.