Текст книги "Учительница французского (СИ)"

Автор книги: kirillpanfilov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Молодые учительницы вроде меня вообще частенько ощущают себя ученицей-двоечницей перед целым классом хитрых людей, которые что-то ужасно интересное знают, жаль, не по учебной программе; и где-то тут нужно находить точки соприкосновения, чтобы казаться мудрой и заслуживать доверия. Это стало получаться ближе к весне; до этого – вежливая заинтересованность, потом настоящая, и сполохи радости и восхищения, но не более; к марту дети стали по-настоящему считать меня своей.

3.

Чего боишься, то и происходит. В начале марта, к праздникам, я подготовила для ребят замечательный урок: все цвета радуги, палитры умиротворённые и кричащие, распечатала репродукции красочных фотографий и картин: утренний кофе с нежными розами, голландские натюрморты, пастельные зарисовки и глубокие портреты, босоногие девушки в разноцветных платьях, бегущие по лугу, и парочка снимков с пирожными всевозможных оттенков. Голова кружилась от многообразия цветов.

Переволновалась и стала видеть мир в градациях серого. Монохромное зрение у меня хорошее, много оттенков различаю. Но где те карминный, апельсиновый и индиго, которые я так люблю? Куда девались изумрудные и жемчужные оттенки? К школе я пришла подавленная. Очень печально видеть мир весной в туманном сером обличье. Но я же не обязана говорить об этом детям?

К шестому уроку голова раскалывалась от боли – попытки вспомнить, на какой репродукции какие оттенки, и по-русски казались неподъёмными, а по-французски…

Я сидела в преподавательской и тихонько лила слёзы; Анну Ивановну обычно слышно издалека, но у меня даже не хватило сил прекратить плакать, и хорошо, что уроки у меня уже кончились и можно было расслабиться: я уютно устроила голову на просторной груди добрейшей учительницы химии. Анна Ивановна гладила меня по голове, а я, всхлипывая, рассказывала ей о своей особенности.

– Кристина, знаешь, что мне сказала сегодня Наташа Якунина?

Я вопросительно смотрю на Анну Ивановну. Наташа – кажется, милая тихая девочка, старательная и одинокая.

– Говорит, стану художником и уеду в Париж. В жизни, говорит, не думала, что на свете столько цветов и оттенков. А ребята из девятого класса спорили, я сегодня в карминовой кофточке или ализариновой.

– А вы в тёмно-серой кофточке, залитой слезами.

– Точно. Скоро пройдёт, не плачь.

И точно, скоро прошло. Всего через неделю, когда я уже и не ждала. На восьмое марта мне подарили серые мимозы и серые анемоны. И ещё несколько серых розочек. Чуть-чуть серых хризантем, гербер и даже одну серую орхидею. Детям я очень нравилась, это было видно.

А когда цветы основательно засохли, я увидела, какие они разноцветные и красивые. Даже мимозы разноцветные, чего я в жизни не видела. Я храню их до сих пор: расставила по высоким стаканам, устроила живой гербарий. И помню, какой цветок мне кто подарил.

4.

– Если честно, я за вами следила,– сказала Оля.– Вы уже не первый раз приходите сюда купаться. Я и не думала, что вы такая закалённая.

Девочка сидит, обняв коленки, и греет ступни ладонями. Вода на самом деле холодная, но мне иногда требуется такая встряска организма. Рядом лежит сумка с тетрадками, словно девочка и не заходила домой; об этом я спрошу попозже.

По ночной реке проплывает кто-то светящийся на узкой длинной лодке. Тихие всплески вёсел. Мы слушаем их, пока они не затихают, и только потом продолжаем разговор.

– Почему ты гуляешь среди ночи? Дома не сидится?

– Папа с мамой ругаются.

Очень лаконично и ёмко. Мои папа с мамой тоже всегда ругались, пока не решили это прекратить, но каким-то сомнительным способом. Теперь папа не знает, где мама, а мама не желает знать, где папа. Надеюсь, это сделало их чуточку более счастливыми.

Я делюсь с Олей бутербродом и чаем в термосе. Такого единения с полуночными звёздами я давно не испытывала. Про каждое созвездие у девочки есть своя история. Мне кажется, делиться фантазиями – это большее доверие, чем обнажаться.

А потом она меня спрашивает:

– А вы же на память тогда нам рассказывали про цвета и оттенки? Мне сказали, что иногда вы не различаете цвета. Это так удивительно…

Оля берёт меня за руку и ведёт к своему дому. Мы стоим недалеко от него в тени, свет окон куда-то мимо, и мы видим двоих очень и очень несчастных людей, запершихся в своих комнатах. Дом одноэтажный, приземистый, и я помню, что папу Оли тоже зовут Робертом. Как всё странно. Девочка попрощалась, вытерла босые ноги о половик около двери и вошла в дом. Я знала, что сейчас она закроется в своей комнате, будет есть чипсы и слушать музыку с закрытыми глазами.

Совсем как я когда-то.

5.

Ты дружишь с человеком много-много лет. Ну, как много. Ощутимый, весомый процент своих скромных лет. И внезапно понимаешь, что друг твой просто глуп. Суждения его поверхностны, опыт ничего не приносит, людям он доставляет только печальные моменты, но он твой друг, и ты защищаешь его даже тогда, когда он явственно неправ. И в какой-то момент понимаешь: а зачем? Что я получаю от этого человека?

Я сидела дома, грызла шариковую ручку и предавалась неутешительным размышлениям. Я только что выпроводила подружку, с которой мы неразлучны ещё со школы. В задумчивости, ругать себя или её, я наконец откусила колпачок ручки и пошла варить кофе. Эту ситуацию нужно было запить чем-то.

…Я сижу с ногами на кровати и слушаю, как Яна ругает своего мужчину. Всё так, как вечно бывает, даже тоскливо: он не всегда выносит мусор, не вешает одежду в шкаф и, самое страшное, оставил чашку с водой на журнальном столике. Я грустно слушаю Яну. Иногда я пытаюсь донести до неё мысль, что её мужчина немного устаёт на двух с половиной работах в тщетных попытках её порадовать. И что творческому человеку в целом простительно забыть чашку с водой на журнальном столике.

Жаловаться и искать советов по поводу отношений, конечно, подруги приходят ко мне, известному специалисту, у которой с мужчинами как-то давно уже не заладилось – то я не нравлюсь тем, кто нравится мне, то, наоборот, астрологический прогноз мешает очередной встрече, причём это не я зачитываюсь прогнозами. Но я очень хорошо впитывающая жилетка; я слушаю внимательно и чинно, угощаю сладостями и в целом поддерживаю. Но не сейчас. Сейчас во мне что-то закипает и, булькая, проливается наружу.

– Яна, ты остолоп. Вот приду и уведу его у тебя,– говорю я без тени иронии.– Ты зациклилась на себе, и тебе на самом деле всё равно, что с ним. Эгоистка ты чёртова.

Яна, горячая кавказская барышня, вскакивает, опрокидывает две чашки разом и обещает, что ноги её тут больше не будет; хлопает дверью так, что остаток пирожного грустно падает на бок.

Про вторую ногу, правда, она ничего не сказала. Так что, думаю, она ещё заглянет в гости. Но вот сейчас я пью кофе с ароматом турецкого мёда, и мне кажется, что я её больше не хочу видеть. Девяносто процентов наших с ней бесед – это её жалобы на жизнь, мужчин, продавщиц, неудобные туфли и начальника. Почему мне интереснее с моими детьми-девятиклашками, чем с ней?

6.

Я воткнула наушники в уши, включила Эрика Клэптона и ушла гулять по сомнительной мартовской погоде. Жизнь по-прежнему была чёрно-белой, но в эти периоды у меня всегда обострялось обоняние, хотя я на него, в общем-то, и так не жаловалась. Едва спустившись на улицу, я замерла от запаха осени. В марте аромат октябрьского дыма был неожиданным – где-то горят костры, сжигают листья. Я прикрыла глаза, наслаждаясь ощущением, и медленно пошла дальше. В наушниках играла неторопливая японская эстрада с французским привкусом. Отчётливо запахло свежей сдобой, и я открыла глаза. Неудивительно, что ноги сами привели меня сюда: булочная со странным названием «Подземка». Царство хлебных ароматов, которые лучше обходить стороной, чтобы не спустить все деньги на багеты и венские штрудели, которые будут черстветь, потому что съесть всё равно не успеешь.

Я купила сэндвич и слопала его прямо по дороге. Искусители чёртовы. Ведь совсем не хотела есть.

Снова включив музыку, я обошла все окрестные книжные. Иногда получается ни о чём не думать. Просто идти, наслаждаться свежим воздухом и любимыми композициями. И людьми вокруг, конечно. Полюбовавшись на девушку, тайком укравшую одну яркую книжку с полки, я вышла на улицу.

Армани. Этот аромат ни с чем не спутаешь, «Аква ди Джо» – «Вода радости». Сколько воспоминаний у меня с ним связано; не могу спокойно проходить мимо молодых людей, которые источают этот резковатый и одновременно притягательный аромат; что-то внизу живота нестерпимо сжимается; хорошо, что это всего лишь прохожие; хорошо, что с ними чаще всего элегантные спутницы.

Девушка с молодым человеком, взявшись за руки, идут куда-то по своим делам, и у обоих объёмистые рюкзаки. Там наверняка фотоаппараты, блокноты, немного провизии и горстка ненужного в целом добра. Я неправильная девушка, у меня с собой обычно очень маленькая сумочка, да и то не всегда.

Стайка мальчишек-школьников; от них такой сладкий аромат, словно у каждого за щеками по шоколадному батончику. Они шумные, как и все мальчишки. В возрасте до шестнадцати лет крайне важно кричать во всю глотку и хохотать так, чтобы стёкла дребезжали. Потом внезапно начинается взросление со всеми симптомами: влюблённость, мысли и планы.

Капельки дождя дотрагиваются до лица, только это не дождь, а мягко сгущающийся туман. Я достаю из сумочки компактный фотоаппарат – наконец-то купила – и делаю несколько снимков, как огни пятнышками расплываются в мягком ночном воздухе.

Электроскрипка. Любимая скрипачка, которая заставляет меня танцевать, где бы я ни находилась. Я снова прикрываю глаза и иду совсем не спеша. Почти ночь, людей на аллее совсем мало, и я засунула руки в карманы. И японский джазовый ансамбль. Тело жаждет действий, и мой шаг становится ритмичным. У меня в плеере сундучок со сказками.

И когда я раскрываю глаза и вижу зелёные огни аптеки и красный – вместо серого – сигнал светофора, а у девушки рядом – оранжевую куртку – я смеюсь и плачу от счастья; и эта девушка почему-то понимает, что мои слёзы радостные, и улыбается мне.

Я хочу подарить ей всю свою музыку за эту улыбку.

7.

У меня есть две фотографии, где Шахимат совсем рядом. Одна – ничего особенного, три учителя, девочки в передничках и чистой форме, мальчишки кто в чём получился; на второй он меня ругает за что-то; снимок случайный, кто-то из родителей сделал, а потом я его утащила, чтобы никто не видел, как меня ругают. До сих пор в коллекции, и хорошо, что не порвала, как собиралась.

На фотографиях, да и в январе, когда пришла работать в школу, Шахимат казался мне старше. Сейчас мы сидим вместе на небольшом плато на холмах, свесили ноги в пропасть, и он рассказывает мне про свою июньскую экспедицию – недельной давности. Это он так называет: экспедиция; на самом деле обычная поездка в Германию, обмен опытом; я смотрю на его профиль в вечернем свете и слегка недоумеваю – как будто он растёт обратно, в сторону молодости – скоро будет моего возраста. Влюблён он, что ли?

И что мне тогда со всем этим делать?

========== 5. Шахимат и банановое мороженое ==========

Люди по ту сторону стекла – в автобусе или в кафе – почему-то всегда считают себя невидимыми. Если надо что-то сделать незаметно от окружающих, хоть почесаться или поправить бюстгальтер под кофточкой, то обычно отворачиваются к окну. А ведь за окном гораздо больше зрителей. Некоторые из них очень внимательны.

В наушниках играет Изабель Жоффруа. Это грустно и красиво, как дождь.

Я люблю смотреть в окна. Иногда я иду мимо кафе, витрин и жилых домов и едва не спотыкаюсь, настолько увлечена тем, что происходит за стёклами. От этого зрелища меня могут отвлечь только запахи. Например, когда я почувствовала ароматы целых охапок роз, я поняла, что я дошла до центрального проспекта и что скоро в школах выпускные балы.

На входе в кинотеатр неподалёку висела афиша: «Двойное сердце». И почему-то вспомнила, как ещё в школе ходили слухи, что у Клавдия Ивановича два сердца вместо одного. Спрашивать никто не решался, тема казалась запретной, а потом просто забылось.

Накрапывает лёгкий дождь, но он никому не мешает.

1.

Не люблю болеть, но иногда приходится. Иду по улице, немузыкально хлюпаю носом, и всё это в тридцатиградусную жару. Очевидно, сквозняки. Единственное стихийное бедствие, которого я по-настоящему опасаюсь, при том, что ужасно закалённая. Не люблю болеть! Голова ничего не соображает, уши закладывает, всё раздражает, и я молчу про всё остальное, неаппетитное. Я пришла домой и сердито легла спать.

Всё было прекрасно: мы с Шахиматом совершили вылазку на природу; карабкались на какие-то холмы на вершину мира, и он деликатно подталкивал меня снизу вверх, когда силы заканчивались; Шахимат делился впечатлениями о поездке, я беззастенчиво загорала и фотографировала, а домой вернулась очень довольная и приятно измученная километрами, правда, истёрзанная комарами и с гудящими ногами. Распахнула все окна и двери, чтобы в квартире была хоть какая-то свежесть, и тут-то меня сквозняки и настигли, прекрасную и неодетую из душа. Великолепные начинания часто заканчиваются насморком.

Очень логично я рассердилась на Шахимата и не разговаривала с ним несколько дней. Потом за ужином подумала, что неправа, позвонила в квартиру напротив (одевшись вполне сдержанно), но никто не ответил. Позвонила на телефон – трубку взял неожиданно Юрий Сергеевич, он же Лисарасу, он же Зомбий Петрович, и глухим от волнения голосом сообщил, что Шахимат в больнице, и даже не в нашем городе, а увезли его в столицу, потому что случай редкий и даже любопытный, по словам врачей – стало плохо с сердцем.

С тем, что с правой стороны.

Я даже проснулась. Весь день ходила как варёная курочка в пикантном соусе, а тут сон как рукой сняло. Я постеснялась выспрашивать подробности, но Юрий Сергеевич по моему голосу понял, что я не знаю ничего; рассказал, что Шахимат от всех старательно скрывал, что у него два сердца, а не одно, что вынужден принимать специальные препараты уже много-много лет, что очень не любит обследования, но вынужден их проходить.

Я сидела на полу и шмыгала носом, боялась расклеиться и спрашивала, можно ли его навестить.

– Нет пока. Там всё не очень хорошо.

Я наскоро попрощалась, отключилась и разревелась по-настоящему. А когда умылась, привела себя в порядок и почувствовала, что голова, хоть и опухла от слёз, соображает лучше, подумала, что не узнала точно, где сейчас Шахимат, будет ли уместным поехать и помогать хоть как-то, и тысячу других мелочей; терзала Зомбия Петровича по телефону ещё полчаса, он уже не чаял отделаться от меня, поэтому был согласен на всё, и мы назначили на ближайшее время совместную поездку – всего несколько часов на поезде. Сразу, как станет известно, что мы можем помочь.

Уснула крепко, а проснулась совсем здоровой. Мне показалось нелепым болеть в таких обстоятельствах.

2.

Всю дорогу до Павелецкого вокзала я думала – с небольшими перерывами – почему я еду в другой город к человеку, который меня постоянно избегает, которого я постоянно избегаю, который вообще неясно зачем мне сдался, которого вряд ли я сумею даже навестить толком, которому я там в больнице совершенно не нужна – апельсинов с бананами принести? – и ещё думала, куда опять делся Зомбий Петрович. Но на то он и Зомбий Петрович, чтобы считаться мифом, сотворённым народным суеверием; основную информацию я из него уже вытянула, а дальше разберёмся сами.

Если, конечно, он сказал правду.

В поезде поначалу было скучно. Я забралась на верхнюю полку и сидела там, свесив ноги, пока подо мной не образовался какой-то молодой человек, вошедший на полустанке. Он бы, может, и не против был любоваться моими пяточками, но мне было неуютно. Я только спряталась под тонкое покрывало, как в купе начали разгадывать кроссворды. Разгадывали их ужасно непрофессионально. Мне пришлось вытащить наушники и подсказывать. Не знаю, что бы они там без меня делали. Меня упросили спуститься вниз и стали угощать вкусной курицей и тушёными овощами, варёными яйцами и копчёной колбасой, хрустящим хлебом, свежим чаем с зефиром и печеньями, шоколадом и грейпфрутами; потрясающе, сколько снеди берут с собой в поезд, даже если ехать пять или шесть часов. Я могла бы и не брать с собой ту скромную упаковку печенья, которую купила у самого вокзала.

Сыто отдуваясь, я полезла к себе наверх. После обеда это оказалось сделать сложнее. Мне казалось, я уже не буду помещаться на верхней полке, но я справилась.

Уснула, а пока спала, кто-то раскрыл окно, и меня снова продуло. Так что в Москву я приехала сопливая, недовольная и уже сомневающаяся в целесообразности. Не поездки, а вообще всего на свете.

3.

– Там в холодильнике,– сказал Шахимат,– лежит надкушенная пицца. Если я надкушу её ещё раз, ей уже не станет хуже, а мне станет лучше.

– Вы как хитрый и наивный ребёнок,– я рассмеялась, но достала ему пиццу и даже покормила. Никогда не кормила с рук ни одного учителя музыки; волнующее ощущение. Опасалась только чихнуть в неподходящий момент.

– Слушайте. Все великие люди мало жили, вот и мне что-то нездоровится. Лишь вредная еда меня и спасает.

– В вашем положении только такие шутки и уместны,– понимающе кивнула я.

– Это точно. Слушайте дальше. Я сейчас больной, и всё это может сойти за бред, поэтому можно смело рассказывать.

– Уже заинтригована.– Я уселась на стуле поудобнее – подвернув одну ногу под себя.

– Тринадцать лет назад у меня была подруга, и её звали Кристина.– («Так-так»,– подумала я.) – Я не знаю её отчества. Мы знали друг друга совсем недолго; правда, я успел узнать, что она приёмная дочь, так что даже если бы она и была тоже Робертовна… Впрочем, не сильно важно. Она была очень похожа на вас. Или вы на неё. Сейчас, когда я знаю вас взрослой девушкой, ещё похоже…

Шахимат разволновался, и я встала, поправила покрывало – он был накрыт почти до подбородка, и только трубочка, по которой поступал физраствор, тянулась от капельницы к его руке. И я слегка погладила его по руке. Мне нужно было делать вид, что я совершенно невозмутима – особенно после слов о приёмной дочери,– и я очень старалась.

Я снова села.

– Мы гуляли с ней как-то ночью в одном посёлке, где я тогда жил. Кристина нашла в зарослях лопуха очаровательного котика и немедленно подружилась с ним. Ну, знаете, как у всех девушек бывает. На мой вкус – обычный кот, а для неё – предмет внезапной страсти. Она обещала взять его с собой. Он убежал, она за ним. Мы гуляли где-то у вокзала, там безлюдно по ночам и светло. Я прождал минут десять, и тут понимаю, что Кристина куда-то делась. Стал бегать по окрестностям, искать, звать. И не нашёл.

Я прикусила губу. Было сразу как-то много вопросов, но я молчала.

– Через час или полтора мимо ехал поезд. Огромный, какой-то нереально большой. И в окнах – целые гроздья детей. Все задумчивые. Лет по одиннадцать или двенадцать, но лица взрослые, внимательные. И среди них – Кристина, копия. Девочка, невероятно похожая на мою Кристину. То же лицо, те же волосы, даже блузка белая, как у неё, с похожим воротником. Но – лет на десять младше.– Шахимат помолчал и заворочался, удобнее устраиваясь на узкой койке.– Или на пятнадцать, кто вас разберёт. Вы не поверите. Я настолько сошёл с ума, что узнал, что это за громадный серебристый поезд, взял такси, приехал на станцию раньше, чем этот поезд, и следил за девочкой до того момента, пока она не зашла куда-то – домой, очевидно. По разговору с попутчицами я услышал, что зовут её действительно Кристина. Вы это были, как вы догадываетесь. Только не помните, это давно было… Потом я устроился в школу. А ту Кристину, свою подругу, так и не смог найти.

4.

Я сижу на лавочке в больничном дворике и ем банановое мороженое. Очень удачное решение во время насморка, но мне нужно чем-то заглушить пульсирующие внутри меня впечатления.

Мне нравятся больничные дворики. Обычно в них уютно, солнечно и тихо. Иногда, правда, ветер. Сейчас он выдувает из моих рук мороженое.

Я щурюсь на солнце и плотнее запахиваюсь в длинную рубашку. Я подумала, почему бы не носить длинную рубашку вместо платья, если уже есть шорты.

Бред это или не бред, но сон, в котором я гуляю по ночной дороге и ищу кота, а потом внезапно понимаю, что я стала маленькой девочкой, и поэтому возвращаюсь домой на огромном поезде,– этот сон я вижу почти каждый год.

Мимо меня проходит очаровательная девушка с аристократичными движениями, с волосами принцессы и в лёгкой накидке поверх платья, но без одной руки; у меня щиплет горло и нос, я оставляю недоеденное мороженое на лавочке и медленно иду на выход из больничного двора. Сторож рядом с будкой видит, как я сутулюсь, и делает мне замечание. Спина болит так, словно меня били.

5.

Четыре дня спустя я вернулась домой. Обратная дорога была скучной, если не считать того, что на поезд я чуть не опоздала; никто в вагоне не буянил, не пел песен и не любовался на меня тайком. Был только тихо пьющий пиво сосед, которому другой сосед, свесившись сверху, рассказывал всё. Настолько всё, что я взмолилась, и он приумолк.

Большой город утомил меня. Я сдалась под наплывом людей, машин, шума и скоростей, меня хватило меньше, чем на неделю. Не понимаю, зачем так жить – безвкусно, в пробках и не глядя. Я с наслаждением вышла на своей станции и до дома шла пешком – почти час от вокзала. Я подумала, что в Москве я почти не фотографировала – только потоки вечерних машин, и мосты, и девушку, загорающую в парке в купальнике без верха, и парочку лет семидесяти с леденцами на палочках. Достала камеру и сделала несколько снимков, почти не целясь – дома разберусь.

Пошёл мелкий дождик, и я подставила ему лицо. Стояла и мокла минут десять, наверное, пока он не кончился, а потом всё же зашла домой.

В почтовом ящике был конверт без обратного адреса, две местные бесплатные газеты и ворох рекламы. В конверте лежала обиженная записка от Дашеньки. Она соскучилась и по всему городу не может найти любимую учительницу. Я улыбнулась, взяла телефон и написала девочке сообщение, что я приехала, пусть приходит ко мне кофе пить. К чаю я попыталась привыкнуть с моими юными гостями, но так и не смогла.

Телефон зазвонил тут же, из трубки раздался восторженный вопль Дашеньки, которая обещала быть ровно через пять минут; я выторговала себе полтора часа на душ и отдых после дороги, наскоро привела себя в порядок и побежала в магазин за сладостями.

По пути мне встретился совершенно прямоугольный молодой человек в сером летнем плаще. Он был на голову выше меня, прямой, словно склеенный из картона; с ним под руку шла девушка неземной красоты, и её рыжие волосы сияли в лучах полуденного солнца, развеваясь на лёгком ветру. От девушки исходило такое сияние доброжелательности и дружелюбия, что я остановилась в тени дерева и долго любовалась ею.

6.

– Как Пётр поживает? – спросила я.

– Юлька-то? – переспросила Дашенька презрительно.– Его не вытащишь из компьютера. Он в нём живёт. Он в нём погряз. Пусть поскучает по мне, пропащий человек и неблагодарное существо.

Великосветскую беседу мы вели на крыше моего дома. Это была идея девочки, а я знала потайной ход на крышу через соседний подъезд. Пётр, незадачливый кавалер Даши, как-то восхитился, как красиво играет ветер с её волосами. Это был первый и последний комплимент, а значит, самый запоминающийся, поэтому Даша очень непоследовательно наслаждалась ветром и забиралась повыше, чтобы волосы были заметнее.

Кофе с круассанами на крыше – что-то немного французское, как мне и подобало; а девочка, вытянув загорелые ноги и прислонившись к загадочного происхождения кирпичной кладке, беззаботно рассказывала мне новости и школьные сплетни.

Я тоже разулась и разглядывала свои ноги. По ним было видно, сколько я хожу босиком. Я вспомнила, сколько раз я ловила взгляды Шахимата, которые он тайком бросал на мои ноги, пока мы гуляли, и на мою грудь, пока я загорала, укрывшись в высокой траве. Я загрустила, и Даша срочно решила меня развеселить, рассказывая, как требовала от одного молодого учителя объятий, а он краснел, но соглашался.

– И вы знаете,– сказала девочка,– кажется, я знаю о любви больше, чем он. Конечно, я не имею в виду платоническую любовь.

7.

К ночи я бродила босиком по прохладному песку у реки; заходила по колено в воду; бросала камешки, стараясь, чтобы они подпрыгивали на спокойной воде, как блинчики. Села на песок, ощущая, какой он прохладный до влажности, и разглядывала собственные ноги сквозь воду. С противоположного берега светили огни всех цветов.

Достала телефон – написал Шахимат. Бог весть почему, но написал на старопортугальском языке. Я хмурилась, но разобрала текст. Он писал, что скучает, что снова хочет любоваться моей красивой спиной и стройными ногами и что скоро приедет. Нескромные вещи, конечно, гораздо проще писать на иностранных языках. Из чего я сделала вывод, что португальский язык для Шахимата не родной, поэтому, припоминая сложные слова, ответила ему на латыни. Он мне на гасконском диалекте французского, только совсем уж неделикатно; я вспыхнула и строго, по-немецки, попросила его не забываться. В льстивых выражениях на польском языке Шахимат попросил извинения, и я от души, на своём убогом японском, ответила ему, что так и быть, прощаю. После этого он умолк. Что я наделала, подумала я с улыбкой и растянулась на холодном песке. И почти задремала, но вдруг телефон зазвонил. Я нахмурилась и взяла трубку; звонил Зомбий Петрович – в моей телефонной книжке он так и был записан.

– Шахимат пропал. Примерно неделю назад. Говорят, что мог сбежать из больницы, почувствовав себя лучше.

– Юрий Сергеевич. Я его видела своими глазами в больнице ровно четыре дня назад.

– Вы не могли его видеть. Я вам дал неправильный адрес больницы, нарочно. Извините, просто я не хотел, чтобы…

Раздались долгие гудки.

И сколько я ни пыталась дозвониться то до одного, то до другого, никто не брал трубку.

И на следующий день тоже.

И спустя три дня.

Через два месяца я бросила всякие попытки отыскать их следы, и в этот день запахло приближающейся осенью.

========== 6. Шахимат и кальвадос ==========

Я зачем-то купила китайский зонтик, французский словарь позапрошлого века издания и пару невидимых браслетов – на запястье и на щиколотку. Мне стало легче.

К ночи весь горячий шоколад был выпит, но настроение всё сгущалось; я вышла из дома и спустилась к реке. Зашла в воду по колено и любовалась медленно волнующейся чёрной гладью.

1.

– У вас с собой точно больше ничего нет? – не вытерпел таксист.

Я отрицательно покачала головой:

– Только книга сказок на португальском языке, зонтик и упаковка влажных салфеток.

– Это я не ем,– уныло ответил таксист. Его звали Рустам, и его размеры намекали на то, что ест он всё, включая салфетки. Мы с ним ехали уже четвёртый час.

«Ехали» – это я, конечно, сильно преувеличиваю. Сначала мы провалились в канаву и вдвоём толкали машину. От меня толку оказалось совсем мало, зато было весело. Мою обувь мы положили сушиться куда-то в потайные места рядом с педалью газа, а ноги мне бережно обогревала печка, включённая на всю мощь. Я сразу почувствовала себя по-домашнему, достала пирожки с капустой и разделила их справедливо, но не в ущерб себе.

Мы ехали от моей бабушки.

Не нужно смеяться, но я дожила до серьёзного возраста, однако не знала, бабушка мне эта по маминой линии или по папиной. Бабушка сама не признавалась и намёков не понимала, а я стеснялась спрашивать прямо. Из моих приездов она устраивала события довольно галактического масштаба, и первый час после первого обеда я отлёживалась, жалуясь вслух на раздувшийся живот; бабушка смотрела на меня с нежностью и кормила дальше.

После неудачного оврага на нас напал дорожный патруль. Они никак не могли поверить, что Рустам трезв, не имеет за плечами опыта нарушений, машина его цела, фары горят должным образом, все пассажиры в салоне пристёгнуты, лицензия на частный извоз имеется, а в багажнике не нашлось ни намёка на марихуану или оружие. Не знаю, как он их убедил в своей непорочности, но всего сорок минут спустя мы уже ехали дальше. Рустам деликатно выражался в сторону вполголоса, но потом оттаял и стал рассказывать про маленькую дочку и жену. Дочка уже умела ругаться на трёх языках, совсем как папа.

Именно в этот момент на нашем пути возник переезд.

В первые полчаса мы не отнеслись к преграде с должной серьёзностью. Рустам легкомысленно объяснил, что две оставшиеся дороги тоже сопряжены с оврагами, а запасной обуви нет, так что лучше подождём. Через час Рустам доел почти все мои пирожки, а ведь я взяла с собой немаленький пакет с провизией. Мне искренне хотелось довезти хоть часть гостинцев от бабушки до дома. Переезд был закрыт, а поезда всё не шли. Ещё через час я готова была толкать машину по колено в болоте из всех возможных оврагов, буераков и колдобин, лишь бы ехать вперёд. Но зато мы пропустили один поезд, так что наше ожидание было не совсем бессмысленным. Музыка в динамиках играла трагическая, что-то из Бритни Спирз, и капли дождя, депрессивно сползавшие по лобовому стеклу, навевали исключительно декадентские мысли. Живот Рустама как-то виновато урчал, но всё равно в такт музыке, так что я деликатно делала вид, что больше пирожков у меня действительно нет.

Ночь наступила внезапно. Через полчаса после полуночи шлагбаум на переезде открылся, и мы, не веря счастью и окрылённые надеждой, несколько натянуто засмеялись от радости. И правильно, что не верили: перед нами у железной дороги стояло ровно семнадцать машин, и сразу после девятой переезд закрыли вновь.

Телефон почти совсем разрядился. Надежды мои угасали, как угольки в сырой осенний день, и я написала своему новому длинноволосому другу, что, наверное, в четыре утра на Соловьиной горе меня лучше не ждать. Боюсь просто не успеть. Мой друг что-то ответил, но прочитать я не успела: телефон обречённо издал новый для себя звук и отключился в тот момент, когда блеснула молния. И загрохотал гром. Мне захотелось забраться с ногами на пассажирское сиденье, укрыться с головой и переждать эту несчастную ночь; на мгновение я задремала, а проснулась от того, что водитель явственно начал продвигаться к сумке, где ещё были тайные запасы вишнёвого, картофельного и грибного пирогов. Кажется, он что-то подозревал. Я блеснула глазами одновременно с разрядом молнии, Рустам принял смирную позу и больше о еде в эту ночь не думал.

Что я скажу завтра своему другу? Что я провела ночь с водителем такси, который шире меня ровно в три раза, а в обхвате вообще стремится к бесконечности? Что он девственно лыс, упирается макушкой в потолок, мастерски умеет сквернословить, маскируя неприличные слова под предлоги и междометия, и что я кормила его пирожками? Это намекало бы на близость, недостойную первой ночи сразу после знакомства.