Текст книги "Учительница французского (СИ)"

Автор книги: kirillpanfilov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Не понимаю, как мне его голос мог казаться высоким. Скорее мягкий? Иногда резковатый, порой вкрадчивый, но высокий – нет, вряд ли. «Кристина, вы ведь не поверите, если я скажу, что я капитан межзвёздного корабля, заплутавшего во времени? Что я просто жду, пока придёт то время, когда я родился, а пока приходится коротать дни, ухаживая за молоденькими учительницами». У меня по рукам и ногам пробежали мурашки. Я представила тембр его голоса, как если бы он говорил по-французски. Околесицу всякую говорил, прошу заметить, просто чтобы меня развлечь. «Я знаю, кажется, четыре или пять десятков языков. И звать меня на самом деле Мигель, я в прошлом ещё и пират-корсар». Я тихо смеялась, чтобы скрыть смущение и другие неприличные ощущения. Особенно приятен тембр голоса как раз в нижней части диапазона. Мурашки совсем сошли с ума, и я накинула рубашку. Через час комнаты блестели, и я в самой замысловатой позе устроилась на диване, укутавшись в рубашку и укомплектовавшись книжкой. Правда, строчки читались через одну-две, наползали на мысли и поддавались им, так что я сварила бразильский же кофе и медитативно выпила его. Нельзя поддаваться весне настолько. Весна хороша и сама по себе.

5.

– Увольняетесь? – спросил Деревянко, заглядывая в комнату отдыха.– Ну-ну.

Я и не думала, что в школе у меня накопилось столько вещей. Чашка, электрический чайник, банка с кофе, журналы, ручки, два блокнота, полотенце, бальзам для губ, ложечка для обуви – терпеть не могу смятые задники у туфель,– книги, фоторамка без фотографии (весенний подарок), туалетная бумага, мятные леденцы, набор пластиковой посуды и что-то ещё. Появилось большое искушение раскрыть окно и вытряхнуть всё это наружу, и забыть тут же. А ещё лучше – кидаться в Деревянко, укрывшись за рукомойником. Не любила я его с младших классов и до окончания школы. Я кивнула ему, сдержав порыв.

– Послушайте, вы, кажется, учились у нас в школе?

И почему у всех физруков такая хорошая память?

– Некоторое время,– осторожно отвечаю я.

Одиннадцать лет – это ведь некоторое время, я не сильно лукавлю.

– А это не вы с Тепловой и Светлицыной заперли в шестом классе Любу Мишину в кладовке? А её вещи покидали за окно?

Я улыбаюсь и качаю головой:

– Не припомню такого.

Надеюсь, это прозвучало достаточно убедительно. Деревянко покачал головой и ушёл. Я вздохнула. Я совсем не любила эти воспоминания. Теплова и Светлицына действительно решили проучить Любу за постоянные доносы, хорошо напугали, но не более: через час попросили завхоза сходить за новыми моющими средствами, и он нехотя пошёл в кладовку, отругав Любу, что забралась куда не следует. Я присутствовала только для того, чтобы Теплова со Светлицыной меня не начали ненавидеть; они были идейными борцами, а сейчас обе замужем, одна в Бельгии, другая в Брянске. Да, и было это в седьмом классе, тоже весной.

Набив два огромных пакета до отказа, я вызвала такси, отвезла вещи домой, надела джинсы, курточку и кроссовки и отправилась гулять. Смешанное настроение: мне до предела надоела школа, но было грустно бросать тех учеников, которым было со мной по-настоящему интересно, и все эти воспоминания…

– Мне кажется, вы грустите,– сказал Шахимат, как обычно, появившись из нуль-пространства.

Я вздрогнула и сказала резко:

– А мне кажется, вы за мной следите.

– Я? – он выглядел растерянным.

– И дня не проходит, чтобы я вас не встретила – в самых разных местах.

Шахимат немного помолчал, но ответил:

– Если вам моё общество не очень приятно…

– Представьте себе, я иногда хочу побыть и в одиночестве.– Это была только отчасти правда. Школа и постоянное общение утомляли, но не до такой степени.

Шахимат приподнял шляпу и, ни слова не говоря, ушёл в сторону аллей.

Я стояла и смотрела ему вслед.

Парочка подростков иронически на меня посмотрели, проходя мимо, и что-то съязвили вполголоса, давясь смехом.

6.

С моей позиции весь путь Шахимата прослеживался великолепно, но на слежку я потратила почти четыре часа. Он словно никуда не торопился; словно намеревался прожить десять жизней, и пока неспешно смаковал только первую из них.

Он посидел на скамейке в аллее, потом прогулялся вдоль реки, не менее часа пил кофе на открытой террасе «Элюзиона», а потом пешком направился в сторону южных кварталов.

Я тихо следовала за ним, отставая на два-три дома.

Через полчаса неторопливой прогулки он начал забирать восточнее, направляясь в ту сторону, где находился мой дом. Я немного удивилась, но теперь старалась не выпускать его из виду ни на секунду. Апрельская улица, бар «Таверна», ещё два дома… Шахимат зашёл в мой подъезд; полминуты помедлив, я отворила дверь своим ключом – в подъезде не горел свет, и я не боялась того, что он меня заметит.

Лифт.

Я, вздохнув поглубже, бегу вверх, перепрыгивая через две ступеньки; четвёртый этаж, лифт останавливается, и я вжимаюсь в стену на пролёт ниже, стараясь не дышать. Шахимат оглядывается – он освещён тусклым светом из крошечного окна; достаёт из кармана ключ и отпирает дверь квартиры напротив моей. На ходу разувается и закрывает за собой дверь.

Тишина.

Стучит сердце.

Я могу дышать.

Поэтому я сажусь на корточки, прислонившись к стене, и жду минут десять. Стараясь не шуметь, поднимаюсь к своей двери, бесшумно отпираю её и просачиваюсь внутрь. Затаив дыхание, закрываю дверь.

Сбрасываю кроссовки и куртку. Джинсы. Падаю в кресло.

И позволяю себе длинное и замысловатое ругательство на французском языке.

Вслух и с выражением, конечно.

Я разглядываю свои ноги. Очередной синяк на бедре уже почти прошёл. Я поняла, откуда они берутся. Я слишком стремительно прохожу мимо учительского стола, слишком много страсти в моих движениях.

Душ.

Я нахожу самый короткий халат, тапочки, беру в руки полотенце для антуража и выхожу в подъезд; звоню в противоположную дверь.

Лёгкие шаги – я недоумённо слушаю их; дверь распахивается, и передо мной – ослепительная высокая блондинка с волосами длинными, чуть ниже пояса, с голыми ногами, в шортах и в очень, очень короткой майке. Я съёживаюсь под её проницательным взглядом и лепечу что-то вроде:

– У меня соль закончилась, а я… в общем, хотела одолжить немного.

Девушка очень внимательно смотрит на меня. И говорит:

– В следующий раз позаботьтесь, чтобы из квартиры хотя бы пахло готовкой. И халат чуть подлиннее, если можно. Вы знаете, я сначала на вас на всех ругалась. А сейчас сил больше нет. Я понимаю, Шахимат красивый. Но он же не единственный мужчина в мире. А вы уже четвёртая, кто за солью заходит, это только за неделю. И все в очень коротких халатах.

Она аккуратно захлопывает дверь. Тихо, но гневно.

Краска неумолимо заливает мне лицо.

А потом я едва ли не сгибаюсь пополам от смеха – я представила ситуацию глазами несчастной блондинки; не буду же я ей объяснять, что я хотела вторгнуться на запретную территорию и выяснить, зачем он за мной следит. Всё равно не поверит.

Хотя кого я обманываю.

7.

Шерлок Холмс из меня никакой. Совершенно очевидно, что лейтенантом Коломбо, Эркюлем Пуаро, Эрастом Петровичем и прочими Натами Пинкертонами мне тоже не стать. За дружеским чаем с Шахиматом и его длинноногой платиновой Верочкой я выяснила, что они живут напротив меня уже второй месяц. Меня уговаривали остаться, предлагали вслед за блинчиками с икрой всякие другие фаршированные перцы, голубцы и осетровых, но я жалобно смотрела и просила Верочку понять меня как женщина женщину:

– Тебе я всё равно не конкурент,– говорила я,– пощади мою талию.

Меня отпустили и даже поцеловали, не скажу кто, потому что лучше бы Шахимат, и я почти полчаса нетерпеливо ходила по квартире, переоделась в костюм и туфли, навела лоск и снова стала стучаться к соседям. Верочка открыла недоумённо; я пояснила:

– Я в центр собралась, а телефон не могу найти – я у вас не могла оставить его? – несчастным совершенно голосом.

Мы искали его втроём и, конечно, нашли; завалился за подлокотник дивана, на котором я сидела. Ну, то есть я нашла, конечно.

Отбежав от дома на порядочные два с половиной километра, я нашла уединённую скамейку и включила запись на диктофоне. Запись была глухая, сквозь вату – телефон с включённым диктофоном всё-таки лежал между диванных подушек,– но всё равно было слышно почти всё. «Всё нормально?» – её голос.– «Да. Очень естественно». – «Точно?» Пауза, потом её же голос: «Что не так?» – «Да не знаю. Она всё равно догадается, мне кажется». Сейчас его голос кажется даже низким, с лёгкой хрипотцой.

Ветер налетает, и по ногам у меня снова бегут мурашки.

Очень, очень долгая пауза, ещё несколько незначащих слов. Потом непонятное голосом Веры: «Всё, я в шкаф». – «Подожди до вечера. Ещё надо немного здесь побыть». – «Вернётся?» – «Не уверен, но лучше доиграй». Она сдерживает смех и кричит: «Не выключай, пожалуйста, я тоже буду!» – «Ладно!» – он подыгрывает. Ещё тишина, шаги, болтовня о погоде. И мой стук в дверь, и шумные поиски телефона.

Я пытаюсь догадаться, о чём я могу догадаться. И не хочу этого делать, поэтому иду к реке. И где потерялся Лисарасу? Никогда не любила школы – все беды от них.

Чёрт! Через час придут Дашенька с Машенькой, а у меня к чаю ничего нет, и в ванной трусы после стирки сушатся.

Я резко меняю маршрут и бегу в кондитерскую.

========== 3. Шахимат и эклеры ==========

Пётр Юлин терпеть не мог свою женственную фамилию и несчастья, которые обрушивались на него каждый день. В возрасте четырнадцати лет это обычное дело.

Он зашёл в комнату и с размаху кинул сумку с учебниками на кровать. Не слишком удачно: с тумбочки по соседству соскользнули все тетради и бурной рекой отправились на пол. Со стены упал задетый портрет музыкального кумира, а у сумки оторвалась ручка.

– Что сегодня? – спросила мама, заглядывая.

– Училка по французскому от нас уходит,– свирепо сказал Пётр.– Бросает нашу школу. Первый раз нормальная учительница, и то уходит.

1.

Это реконструированные события.

В некоторых случаях я знаю о Петре чуть больше, чем его мама. Потому что мне он рассказывает про мечту стать кораблестроителем, старается быть мужественным, читает свои стихи и разве что в любви не признаётся: одноклассники засмеют, если узнают. И ещё я теперь знаю, что он бегло говорит на латыни. Не всякие там простенькие «кво вадис», «аквила нон мускас каптат» и прочие «казус белли». А вполне, к примеру, бойко может объяснить, как пройти на Сенной рынок и купить там брокколи или полкило ветчины. И если вы догадываетесь, что брокколи в Древнем Риме называли чуть иначе, а килограммы изобрели чуть позже, то вы меня поймёте.

Очки, фамилия и нестандартные увлечения вообще составляли три главных несчастья в его жизни. По поводу фамилии его любимым аргументом был Ленин, которого никто не дразнил. Как назло, в классе было сразу четыре девочки по имени Юля, но ни одна не желала предъявлять свои права на обладание Петром. Это был ещё один повод предаваться унынию.

– Я бы не пришёл,– хмуро сказал Пётр,– потому что мы всем классом очень расстроились, когда узнали, что вы решили уйти от нас. Очень, очень расстроились.

Прозвучало убедительно. Я с любопытством смотрела на мальчика. Он не блистал великолепными познаниями во французском, всегда сидел на задней парте прямо под полкой с пыльными цветами. Поэтому его визита я ждала меньше всего.

– Я так подумал, что Кристин Робертовн у нас в округе встречается не так много. А просто Кристины иногда встречаются.

Я приглашаю мальчика пройти и сесть.

– Они разговаривали почти под моим окном. Я сидел и читал на балконе, ну и вот… Один голос был незнакомый, а второй ни с чем не спутаешь. Это Принцесса… Ну, Клавдий Иванович.

Я наливаю Петру горячий чай и достаю пирожные.

– Они говорили быстро, и не совсем на чистой латыни, поэтому я не сразу разбирал, но потом привык. Вы же понимаете, я не мог не подслушать – у нас в городе среди бела дня мало кто говорит на латинском.

– С сахаром?

– Да. Спасибо. И вот. Этот второй говорил про Кристину. Принцесса спросил: Робертовна? И тот, второй, ответил ему: она самая.

Речь мальчика была одновременно сбивчива от волнения и степенно-нетороплива. Я была предельно терпелива все последующие полтора часа во время его рассказа. В какой-то момент я думаю, что ему непривычно видеть меня в коротких шортах и лаконичной майке, поэтому он немного смущается.

2.

– Там дождь,– говорит Даша.– Пойдёмте гулять босиком по мокрому асфальту?

– Пойдём,– отвечаю я,– но только я с одиннадцати лет закаляюсь, и вообще я самурай в пятом поколении, а кое-кто заболеет и будет лежать с температурой, и мне как честной бывшей учительнице придётся приходить и ставить тебе горчичники.

– Ах, это так романтично,– смеётся Даша,– как учительница в девичьем пансионате девятнадцатого века.

– Вот именно.– В этот момент я чувствую себя старой и мудрой, хотя мне именно сейчас хочется прогуляться босиком по мокрому асфальту.

В общем, я поддалась уговорам. Начало июня, болеть причин никаких нет, потому что дожди тёплые и робкие; сестра Даши Маша улетела в город музеев, и Даша половину вечеров на неделе проводит у меня: мы степенно играем в шахматы, лепим из глины фигурки фантастических зверей и вынашиваем планы по завоеванию Шахимата, пьём экзотические сорта кофе и сбегаем из дома. Я не умею сидеть дома больше двух часов подряд, поэтому мы исследуем заброшенные часовни, гуляем по колено в воде по отмели и учимся фотографировать: приходил Пётр Юлин и сказал, что я выиграла в лотерею фотоаппарат. Я пыталась его убедить, что ни в каких лотереях я не участвую, потому что вечно проигрываю; но выяснилось, что лотерею проводил сам Пётр, она была анонимной и тайной, а единственной участницей, случайно выбранной из знакомых, стала я. Пришлось согласиться с доводами, в честь чего Пётр ушёл от меня, доверху наполненный чаем, тортом и счастьем. Да, поэтому мы учимся фотографировать. Это очень пригождается в работе шпионов и секретных агентов.

– Кристина Робертовна, посоветуйте мне.– Даша мягко идёт вдоль каменного парапета, стараясь не наступать в лужи: в тени они холодные. У неё в руках лакированные туфли, и она переставляет их по парапету в такт своим шагам, стараясь, чтобы каблучки стучали по-настоящему.

– Рассказывай,– улыбаюсь я.

– В общем. Меня настигло безумие. И мне нравится Юля.

– Юля – это Пётр Юлин? – отчего-то догадываюсь я. По интонации, наверное.

– Какая вы наблюдательная. Ну так вот да. А он гордый, ни на кого не обращает внимания. А на меня особенно.

У меня внутри бушует ураган противоречий, и я на краткий миг становлюсь непривычно серьёзной. С одной стороны, можно расставить все точки над некоторыми буквами, а можно отдать ребят течению, но тогда есть вероятность, что он так и будет думать, что он аутсайдер, а она так и останется в неведении о том, как ему хочется внимания; дело осложняется мной, но я ужасно надеюсь, что его внимание ко мне – не более чем привязанность ученика. Иначе что мне делать. (Я вспоминаю себя десять лет назад; кем я была? Да глупой дурочкой, которая всегда полагала, что только она лучше всех разбирается в ситуации, считала, что её презирают за полноту – небольшую, но всё же – и что она никому не нравится; в итоге скольких искренних людей я оттолкнула от себя?) Я выбираю относительно безопасный эвристический путь, и спустя некоторое время девочка понимает, что на ситуацию можно взглянуть ещё и глазами мальчика, едва выходящего из подросткового возраста, полного неуверенности, смятения, столкновений и смут. В её глазах загорается надежда.

3.

Четырьмя месяцами ранее было вот что.

Я стояла у расписания и изучала его. Без всякой определённой цели, но вскоре я запомнила его почти целиком. Такая привычка у меня была ещё с университетских времён; я помнила, когда, у какой группы какого курса какой предмет. Этим беззастенчиво пользовались не только все младшие курсы, но и порой преподаватели. Ассоль Леонидовна, учившая нас французскому, нередко прибегала в последний момент и, завидев меня, умоляюще кричала через весь холл:

– Кри-кри, деточка, где у меня сейчас?

– В триста седьмой! – кричала я в ответ, внутренне закипая. Мало того, что «кри-кри» – «сверчок» – да ещё и «деточка». Очевидно, она считала это «кри-кри» ужасно оригинальным. Я полыхала негодованием, но забывала об этом через пять минут. Однокурсники, зная о моей натуре, не рисковали повторять прозвище, а один из младших рискнул и получил памятную затрещину.

Я исследовала школьное расписание и внезапно увидела непонятное: «ОЧВ», у восьмого «В» класса. Только у него. Тогда ещё я не знала учеников по именам, поинтересоваться доверительно было не у кого, и у меня в голове нарисовалась соблазнительная расшифровка: «Основы чародейства и волшебства». Я пообещала себе правдами и неправдами побывать на загадочном уроке, но весна закончилась мгновенно, и я так и не выполнила обещание.

– Даша, раскрой мне секрет.

– А? – Даша приготовилась к самому интересному, выдавать мне сокровенные тайны.

– У твоего класса был предмет такой. «ОЧВ» в расписании. Что там было?

– А… Я и не знаю, учитель так ни разу и не пришёл, и нам на лишний урок геометрии заменили.

Загадки, как и мечты, должны оставаться в веках и множиться.

4.

Звонит отец Петра и требует вернуть камеру, обманом отнятую у сына. Я полна деликатности и благодушия – после бархатистого кофе и горячего душа с лавандовым маслом – но разгневанного родителя это не трогает. Искренне пытаюсь ему объяснить, почему фотокамера у меня, но он не просто не слушает – он не хочет слушать, только требует. Под конец я не выдерживаю:

– Игорь Иванович. Прежде чем обвинять во лжи других, разберитесь с собой. Не думаю, что вы можете назвать себя образцом честности. А камеру я, конечно, верну, но не вам, а сыну, которому она и принадлежит.

Игорь Иванович шумно сглатывает, сопит и бросает трубку. Разумеется, я немного узнала о сложной семейной ситуации Петра ещё в начале полугодия: к тем ученикам, кто замкнут и предпочитает одиночество, нужно проявлять повышенное внимание. Я снова чувствую себя ужасно взрослой, но усталой. Меня спасёт сэндвич, это я точно знаю.

Радио ворчит на английском языке. Единственный язык, который мне не даётся: жёванный и скомканный. Разве что в песнях Тома Джонса и Пола Маккартни он бывает красивым; но в песнях и китайский язык очень красив.

5.

Заявление об уходе я подала именно из-за этого – школа стала меня затягивать. Как радужное болото; я всё больший вкус стала находить в общении с учениками, в том, чтобы ежедневно придумывать трюки, приковывающие ко мне внимание. Сколько себя помню – рассуждаю я с высоты своего несерьёзного возраста – все всегда разбегались со временем. Всё хорошее заканчивается особенно быстро. Поэтому я боюсь этой школы, в которой мне неожиданно понравилось после семилетнего отсутствия. Ребята стали какими-то другими, и даже горшки с цветами на подоконниках никто не опрокидывает. Нет былого запала.

Я боюсь своей дружбы с учениками. Они все разлетятся в разные стороны, как только представится возможность: за рубеж, на работу, замуж, к детям, к скверным любовникам и печальным приключениям, а я снова буду пить кофе на своей крошечной кухне одна. Я боюсь всего, к чему меня притягивает, и чем больше привязанность, тем больше я хочу отдалиться. Хорошо, что хотя бы с учениками есть естественная дистанция. А Шахимат, ускользающий от меня снова и снова, притягивает и интригует; не исчезай он так внезапно, будь он в поле моего зрения постоянно, я бы подсознательно самоустранилась. Я такая умная, что всё это осознаю, и такая глупая, что никогда не прислушиваюсь к себе.

Сбросив туфли, я валяюсь на траве в парковой зоне и смотрю в небо. Облака стоят на месте, а стоит задуматься, как они уже на другом краю горизонта. Как это у них так получается, я не знаю. Глаза сами собой закрываются – свет слишком яркий, и я отдаюсь расслабленному настроению. Какое-то насекомое ползёт по ноге, я стряхиваю не глядя, но оно упрямо возвращается вновь. Терпеть не могу ползающих по мне букашек, поэтому тут же подскакиваю:

– Ой.

– Здравствуйте,– говорит Шахимат.– Вы будете смеяться, но я соскучился.

У него в руке сорванная травинка. Когда я раскрыла глаза, он не рискует щекотать ею мою коленку.

Шахимат выглядит подозрительно молодо, словно ему лет тридцать пять.

– Длинноногая блондинка успела утомить вас? – спрашиваю я, как всегда вежливо.– Здравствуйте!

Он улыбается и неожиданно признаётся:

– Вера – не моя спутница. Это просто хорошая знакомая, согласившаяся сыграть роль.

– Для меня?

– Для нескольких людей сразу.– Он снова улыбается, подлец.

Я поднимаюсь и подбираю туфли и сумочку. Мы спускаемся к набережной, и плитки нагреты солнцем так, что едва можно наступать, но в этом какое-то особое удовольствие. Я захожу в воду довольно глубоко – мой синий сарафан и без того короткий, но приходится ещё приподнимать краешек ткани, чтобы не намочить.

Шахимат терпеливо стоит на солнцепёке и ждёт меня. Лишь вдоволь нагулявшись и слегка поранив ногу о какой-то камень, я выхожу на берег, оставляя мокрые следы, немного окрашенные красным.

– Вы поранились?

– Нет, это тут цвет воды такой. Скажите, Шахимат, а куда вы меня хотите увезти?

– Это не я, это Лис… Погодите, вы откуда знаете?

– Нуууу, как вам сказать. Шпионская сеть, всё такое.

– Кристина Робертовна. И всё же?

– Тут на плитках горячо. Я пойду домой, вы не возражаете? Не увозите меня, пожалуйста, в ближайшие три месяца, я хочу съездить на море. Обещаете?

– А куда я денусь…

– Так куда вы меня собирались увезти?

Шахимат мнётся и в конце концов говорит, что месяца через три попробует мне рассказать. Я не против: терпение – не самая моя сильная черта, но деваться, как было справедливо замечено, и правда некуда.

6.

– «Она слишком необычная, словно не из этого времени»,– копируя голос Шахимата, чуть высокий, но с необычными модуляциями, сказал Пётр Юлин.– Вот так вот. И добавил: «И она рано или поздно догадается». Потом они молчали долго. Я думал, ушли. Но они просто сидели и, кажется, смотрели в одну точку. Тот, второй, сказал: «Тогда, может, увезти её?» – а вот что ответил Принцесса, я уже не понял. Что-то короткое и отрывистое, но задумчивым голосом. Мне кажется, я должен был вам это рассказать.

Пётр внимательно рассматривал пустую тарелку. Я спохватилась и достала эклеров.

– Эти ещё вкуснее,– проворчал мальчик.– Что же вы раньше о них не сказали. Кстати, вы знаете латинский?

– Немного,– кивнула я.

– Может, вам воспроизвести диалог на латыни?

– Я тебе и так верю,– я вздохнула.

Вопросов всегда больше, чем ответов. Почему так всё? Кто такой этот Шахимат? Я всё меньше верю в его истории.

Что же мне теперь делать?

Я решила тоже поесть пирожных. Пётр один явно не справится.

7.

Даша прибегает ко мне без предварительного звонка, я немного удивляюсь, но она влетает, чем-то ужасно возбуждённая, и, на ходу теряя босоножки, садится на диван и говорит:

– Мы придумали, где вас спрятать. У родителей есть дача, там есть всё, даже интернет, а вам же сейчас всё равно, из дома работать или нет? Правда? Я уже с родителями поговорила, они согласны, даже рады.

– Дашенька.

– Только не отказывайтесь! – Она смотрит на меня умоляюще.

– Дашенька. А почему ты решила, что меня надо куда-то прятать?

Девочка внимательно смотрит на свои загорелые ноги и смущённо говорит:

– Мне Юлька сказал.

– Что именно тебе Пётр сказал?

– Ну… Только не ругайтесь. Он вообще всё рассказал. Что вы в опасности. Шахимат строит козни. Я знаю, кто был вторым, я ему так и сказала! Это Зомбий Петрович, честное слово, они всегда парой ходят, как два сапога! Они хотят вас куда-то утащить.

– Дашенька, помнишь, я говорила тебе: пробуй ставить себя на место других людей.

Даша кивает как-то вопросительно.

– Вот ты на моём месте. Ты узнаёшь, что тебя хотят похитить. Будущий похититель особенно этого и не скрывает, ухаживает за тобой, внимателен к тебе чрезмерно. У него дома какой-то непонятный шкаф и исчезающая блондинка с волосами до… Ну в общем, по пояс. Я узнаю, что Шахимат – его настоящее имя. Или одно из имён. Он знает старинный португальский язык, пятивековой давности. Он умеет возникать всюду, где я нахожусь, в любое время дня и ночи. И самое главное: он сумел уговорить Самую Упрямую на свете Старушку, живущую напротив, сдать ему квартиру, да ещё так, чтобы она уехала восвояси на неопределённый срок.

Девочка смотрит на меня расширившимися глазами.

– Что бы ты чувствовала на моём месте?

– Странно и страшно,– отвечает она,– но до ужаса любопытно.

– Вот и мне до ужаса любопытно. Поэтому я пока не вижу серьёзной необходимости где-то прятаться. Но,– поспешно добавляю я, чтобы не расстраивать девочку,– я не отказываюсь от твоего предложения. Вполне вероятно, что в определённый момент мне потребуется укрытие.

Даша довольно улыбается и непроизвольно тянется за конфетой; хлопает себя второй рукой по ладони и невинно смотрит на меня.

– Я ничего не видела,– смеюсь я и сама разворачиваю ей конфету.– Кстати, а что это Юлька так с тобой разоткровенничался?

Даша, загорелая, умудряется покраснеть до корней волос:

– Я… В общем, я взяла ситуацию в свои руки. Напекла ему пирожков, и… Он предложил мне прогуляться вместе. Неслыханное дело. Мы гуляли, гуляли, даже немножко… в общем, мы обнимались, а когда мужчин приласкаешь, они становятся такие податливые, и все секреты рассказывают.

========== 4. Шахимат и бакарди ==========

Утром персикового цвета прямо посреди города около фонтана случайного путника ожидало сказочное: полтора десятка юных принцесс в пурпурных, золотистых, яшмовых и цвета шампанского платьях сидели на бортике и охлаждали уставшие ножки в воде. Повсюду рядом были разбросаны их туфельки, и негромкие нежные голоса звучали почти как тихая музыка. Где-то поодаль сторожили их покой юные джентльмены в белых рубашках и брюках глубокого синего цвета, почти все в галстуках, почти все сонные, но оживлённо беседующие. Такое бывает в конце мая иногда, под утро.

1.

Я пробираюсь сквозь густые заросли абрикосовых деревьев в поисках одной из принцесс. Её зовут Оля, и я не вижу её уже с полчаса, не меньше. По инструкции, мне бы тут же поднять тревогу, собрать всех взрослых или почти взрослых и методично прочёсывать местность. Но я не хочу нарушать волшебства утра после выпускного бала, где мне была отведена не самая завидная роль штатной дежурной, и ещё – я знаю, где может оказаться пропажа.

Оля в бледно-зелёном платье сидит на гранитном бортике и смотрит на зарождающийся день. Невысокий мост по левую руку нестерпимо сияет золотом – загадочное явление, он ведь просто из бетона и металла. Редкие облака подкрашены акварелью, а малахитовые туфельки рядом с Олей поблёскивают в такт плещущимся волнам. Одна туфелька опрокинулась набок, но девочка так увлечена зрелищем, что не слышит даже моих шагов. Я деликатно дотрагиваюсь до её плеча, и Оля вздрагивает; «вы меня напугали» – «извини, пожалуйста, я беспокоилась, куда ты запропастилась» – девочка глядит на меня добрыми сонными глазами и снова прикрывает веки. Я начинаю беспокоиться, и тут моё чуткое обоняние обнаруживает слабый аромат – судя по всему, чёрный ром, бакарди или что-то вроде этого; откуда его взяли, ведь все на глазах? Неважно; мне приходится взять девочку под мышки и под колени и уложить её на скамейку неподалёку – ещё свалится в воду; благо, она очень скромной комплекции. Я возвращаюсь за её туфельками и раздумываю, кто был тот принц на сером ишаке, кто напоил безотказную девочку; причёска и платье в полном порядке, беспокоиться вроде не о чем; я варварски предвкушаю, как лично заставлю искупаться в реке этого принца в полном облачении.

Я сажусь рядом, бережно укладываю голову девочки себе на колени и массирую поочерёдно точки на висках Оли и на её ладонях между большими и указательными пальцами. Относительно скоро девочка совсем приходит в себя, смущённая, поднимается, подбирает туфельки, и мы идём к классу; «только никому не говорите, пожалуйста» – и я с улыбкой киваю, а потом между делом интересуюсь про бакарди – Оля поражена, но говорит, что пила только «пепси», и напиток ей показался каким-то странным. Я, усталая после дня дежурства и бессонной ночи, шампанского и пустых разговоров, немного завидую: мне приходится соблюдать дресс-код и ходить в красивых, но, разумеется, неудобных туфлях, а девочка лишена этих условностей.

Дальше – дело техники; мы беседуем с доверенным лицом, Анной Ивановной, пышной и очень доброй, но при этом ужасно наблюдательной; за какие-то две минуты мы устанавливаем круг подозреваемых и сужаем его до Инессы; всё до неприличия просто: Серёжа Волков, её тайная страсть, сегодня всё больше смотрел на Олю в изысканном бледно-зелёном, нежном и волшебном, чем на Инессу в агрессивном рубиновом; и не только смотрел; оставалось только устранить соперницу, а лучше – выставить её в неприглядном виде; миссия провалилась, а Инесса на наши заключения лишь презрительно покривила губы: «а чего она лезет на рожон?» – моего педагогического таланта оказалось недостаточно, чтобы пояснить, кто именно лез на рожон. Анна Ивановна очень доброжелательно сообщает, что брат Инессы, скорее всего, не одобрит её поступок – её единственная болевая точка, потому что в глазах брата девочка стремится быть совершенной во всём, и спаивание противниц не входит в список положительных моментов. Инессин взор потухает, и мы понимаем, что конфликт в целом исчерпан.

Какие страсти. Мне бы так, а то всё ужасно спокойно и стабильно.

2.

Чуть раньше – конец апреля, но уже очень тепло, как в начале июня – я иду и любуюсь полуночными звёздами; натыкаюсь сходу на тихо дышащую скалу по имени Зомбий Петрович, он делает вид, что это не он, и ускользает на ночном трамвае, а я растерянно стою на рельсах и слушаю удаляющийся звон.

Надо освежить голову, и я по привычке спускаюсь к реке; нахожу, где поглубже, вешаю одежду на перила и плаваю в тёмной холодной воде, а когда возвращаюсь, прямо на ступеньках сидит девушка в лёгком сиреневом платье, опустив ступни в воду, и любуется звёздами – из деликатности, пока я не оденусь – хорошо, что я в купальнике, а не как задумывала; «здравствуйте, Кристина Робертовна!» – «Оля? Ты не поздно гуляешь? Привет!» – я улыбаюсь, не сразу признала её, и потом мы сидим рядом, и девочка – почти выпускница, с неземным спокойствием – делится со мной, что по тёплому времени часто приходит сюда. Прохладные гранитные плиты, умиротворение, красивые резные перила. Ей хватает трёх часов сна, а остальное время нужно чем-то занимать, и она мне рассказывает, на что похожи созвездия, если перевернуть их вниз головой. И ещё – что у класса концентрически-расходящаяся структура с семью ярко выраженными девиациями. И о тантрических разновидностях любви на расстоянии. Я заслушалась и пожалела, что редко общалась с девочкой раньше. Она всегда с чуть сонными глазами – как мне казалось, это немудрено с таким графиком; оказывается – нет, просто разрез глаз такой, томный.