Текст книги "Arca, in quam...(СИ)"

Автор книги: Каролина Инесса Лирийская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Дед, ну пошли, идем, я к ребятам опаздываю! – вопит громкий детский голос. – Дед!

– Ты, Васёк, ничего не понимаешь, – скрипит второй человек, которого Тролль помнит таким же легконогим мальчишкой. – Здесь мой старый друг, а до того – друг моего деда, и его деда, и… – Сухой кашель прерывает вдохновенный поток слов. – Ты тоже здоровайся, Вась, иначе ведь захиреет он, погибнет, этот одинокий Тролль.

– Правда тролль? – вопит ребятенок, перевешиваясь через перила. – Где? Не вижу! А он меня видит? Дед, ну чего ты смеешься, покажи! Опять надул… Нет, вижу, вижу! – взвивается крик. – Вон там морда, да? Как будто узор в камне…

– Чего вы, мужчина, за ребенком не следите, ведь упадет же! – Прицепляется репьем какая-то сердобольная баба. – Прямо в воду!

Дед еще пуще смеется и отмахивается от нее, не думая даже удерживать сорванца, размахивающего обеими руками – приветствующего Тролля и радостно улыбающегося ему. Тролль может поклясться любимым мостом, что завтра – или уже сегодня – на этих перилах повиснет целая орава дворовых мальчишек и станет звать его.

Может, есть надежда, может, его и не забудут, пока есть на свете те, кто умеет слышать и видеть настоящий Петербург.

========== 7. Крик воронья ==========

Вера всегда помнила, что у бабушки был ворон. Большой, откормленный (бабуля всегда отдавала ему лучшие кусочки из своей тарелки – он запросто проглатывал все подряд и еще добавки просил), чрезвычайно наглый и умный. Ворон не обижал Веру, в то время маленькую и не слишком-то умную девчонку, которая так и норовила полезть к крупной птице ручонками с растопыренными пальцами. Теперь-то она понимала, что запросто могла этих пальцев лишиться, а то и глаза, но ворон ее не трогал, а только мученически вздыхал и воздевал острый клюв к потолку. Или впечатлительной Вере так казалось.

Когда бабушки не стало, она помнит смутно. Детская память изъедена страхом: в то время Вере казалось, что она осталась совсем одна, точно бабушка была ее самым близким человеком, а ведь она навещала ее только на каникулах. Многие ее истории и до сих пор кажутся странными, невообразимыми, старыми сказками, которые так любят травить дамы на пенсии. Вера как сейчас помнит ее квартиру, полную антикварной мебели, приглушенный свет лампы с абажуром, старческий скрипучий голос. И черного ворона с лоснящимися блестящими перьями. Он завораживал и приковывал столько же, сколько зыбкие истории бабушки.

Ее не стало, а ворона не нашли. Казалось даже, никто не помнит, что он вообще был. Родителей больше волновала квартира, наследство, а Вера молчала. Но пропажа ворона засела у нее в памяти, она некоторое время гадала, куда птица делась. Бабушка выпустила его напоследок?

С тех пор мелькает слишком много лет: счастливых и не очень, можно будет рассудить потом. Вере всего-то восемнадцать, ей не время еще об этом думать, ей нужно веселиться. Возвращаясь домой после гуляний с подружками, Вера шагает удивительно твердо для той, кто уговорил столько шампанского. Вечер удивительно теплый, распогодившийся. Ей почему-то хочется петь. Что-нибудь громкое, разудалое, русское народное.

Вороний крик оглушает. Вера останавливается, задирает голову. Над ней кругами носится заполошная птица, сливающаяся с темнеющим небом, пока не снижается постепенно, не падает прямо на руку живым весом. Зачем она руку ему протянула, Вера не знает. Крупный ворон, будто бы сотканный из темноты, вертит головой, косит на нее черным глазом, моргает часто.

– Вер-ра? – скрипуче спрашивает он, и голос будто бы раздается у нее в голове. – Вымахала… Чего глядишь? Воронов не видала?

– Говорящий, – цедит Вера пораженно и срывается на лихорадочное бормотание: – С ума сойти. Мне кажется. Да-да, мне кажется, девочки не зря говорили, что мне хватит вина, а я-то думала, я трезвая совсем, иду хорошо, мир такой красивый, светлый…

– Кр-реститься надо! – хрипато грохочет ворон, смеется будто – страшный звук, будто ветки трещат сломанные. А потом вспархивает ей на плечо, оживленно подпрыгивает, ластится к щеке и щелкает клювом у самого уха. Пугает. – Вот досталась… чучело. Неумеха. Бабка бы со стыда умерла!

– Бабушка, – тянет Вера, и в голове у нее начинает складываться. – Так ведь ты ее… фамильяр? – Она шагает, потому что не может не идти, бредет к подъезду. – Пока Исход не случился, я и не думала, что она может быть ведьмой, а теперь…

– Чего с мелкотней говорить, – презрительно хрипит ворон. – Чего б ты понимала. Ведьма!

И снова скрипит старой дверью. Вера не пытается его стряхнуть с плеча: заранее знает, что не получится.

– Как тебя звать, умная птица?

Она снова несмело тянет руку, и в этот раз ворон клюется. Осторожно – не больно. Чтобы выпустить только единственную капельку крови, и на Веру накатывает удивительная ясность, она слышит шорох изнанки за плечами, приветственно распахивающей двери новой ведьме.

– Невермор, – каркает ворон.

========== 8. Солнечный зайчик и лунный блик ==========

Магией много кто владеет, но мало кто отваживается ей торговать. Одни не хотят делиться свалившимся на них чародейством – они выиграли у вселенной, родились с искоркой дара, определенной им кем-то свыше, коль Он был там когда-то; эта искорка, самая крохотная, позволяет им свысока глядеть на тех, у кого таланта нет вовсе. Другие видят в продаже дара нечто неприличное, пошлое. Хотя маги никогда не против подзаработать, наводя защитные заклинания, помогая искать пропавших или еще что; многие боевые идут в Инквизицию. Но передавать силу в руки другим…

В лавочке в одном из спальных районов Петербурга (гиблое место на окраине Выборгского района) магией торгуют. Не из-под полы, конечно, у них даже есть разрешение от инквизиторов, красивый документ в рамочке. Раньше они были простой лавочкой с пряностями, здесь пахло восточным базаром терпко, крепко, жарко – этот запах сам собой окунал в разгар суетного дня. Он отвлекал от звонкого запаха чистой магии, заключенной в склянки. Спрятанной до поры.

После Исхода можно не таиться. Посетителей не становится больше: даже чуточку меньше, потому что одна старушка, годами покупавшая для выпечки сладкие пряности, корицу, ваниль, перестает приходить. Ей магия уже не важна.

За прилавком стоит Елена Юрьевна – потомственная ведьма. Ее семья отдает чудную магию на развес очень давно, дольше, чем можно представить. Даже если считать коленами, выходит очень внушительная цифра.

– Лунный блик? – спрашивает одна худощавая девчонка с косой. Они с подружкой пришли поглазеть – многие приходят, совершают паломничество, рассматривают прозрачные банки с номерками и таящимися на дне искрами. – Настоящий? Как же вы его поймали?

Серебро течет в банке, шелково льется по стенкам.

– Да разве это магия, – шепчет вторая, дергая за рукав. – Я видела, Валера колдовал. Гром и молнии! Прямо с пальцев сыплются. А это…

Первая девочка смущенно смотрит на строгую Елену Юрьевну, и лицо ее приобретает настороженно-виноватое выражение. Смущенное, стыдливое. Стыдиться за других, у кого нет ни чувства такта, ни совести, – редкое качество, которое Елена Юрьевна уважает. Потому она кивает, украдкой подмигивает, хотя это вовсе не вяжется с ее образом – такая учительница с пучком на затылке и поблескивающими очками.

Одна девчонка выбегает из лавки разочарованная, обещая подругу подождать, на ходу уже достает мобильник и заливается смехом, чирикает кому-то голосовое сообщение, отстукивает по экрану пальчиками с взрослым маникюром. Другая, зачарованная, неотрывно глядит на полки, занимающие все стены, бредет мимо них. Рассматривает разноцветное сияние в банках, вьющееся, живое. Она выбирает самую маленькую пробирку с солнечными зайчиками – такими же мелкими, беспокойно носящимися друг за другом.

– Марина пришла за приворотным зельем, чтобы этого Лерку приворожить, – по секрету сообщает девочка, трогая пальцем стекло и наблюдая, как к нему никнут ласковые янтарные лучики. – Не обижайтесь, пожалуйста.

– Многие приходят, но у нас другое колдовство, – соглашается Елена Юрьевна. – А то… я знаю места, в которых могут приворот навести. Но ничего хорошего из таких дел не выходит.

– А ваша магия – она какая? – испуганно спрашивает девочка.

– Это чувства людей. Воспоминания. Когда захочешь оказаться на летнем пляже, поднять голову к небу и почувствовать на своем лице лучи солнца – открой эту пробирку и развей искры над головой. Всем иногда необходим проблеск света в самый темный час. Это концентрированное счастье. Память.

Благоговейно девочка рассматривает полки. Те, где лесные таинственные искры, где магия большой воды – соленая, ветреная.

– Это… похоже на духи, – говорит она. – На то, как подбирают ароматы, только вы так смешиваете колдовство. Удивительно.

Магия в ней отзывается. Ей не нужно ничего покупать, но девочка еще об этом не знает, а только догадывается.

– У меня нет детей, которым можно передать лавку, – задумчиво говорит Елена Юрьевна. – Ты не будешь против немного поработать здесь, за прилавком? Когда вы входили, я слышала, говорили о работе на осенние каникулы.

– Вот так сразу? – пораженно спрашивает девочка. Ей это кажется чем-то вроде сказки, а сказок в настоящей жизни, как известно, не бывает – или они в конце превращаются в тыкву.

– Магия не ошибается.

Солнечные зайцы пляшут, водят хоровод у нее на ладони.

========== 9. Время собирать травы ==========

Как бабушка понимала, когда нужно идти за травами, Вера не знает. Смутной детской памятью она улавливает в зыби разноцветных картинок пучки ароматных трав, висящих в гостиной. Бабушка уходила в ночь, являлась с целым холстяным мешком свежих трав, разбирала их на большом столе на кухне. Сушеные травы пахли и сладко, и горько, заманчиво. Вера бродила под ними, поднимая голову, зачарованно протягивая руку, и касалась соцветий.

И вот это чувство накатывает на Веру однажды, когда она летом просыпается, встает с постели, лениво мешает яйца для омлета и листает старую бабкину книгу с обтрепанными пожелтевшими листами – отнюдь не поваренную, конечно, таящую куда более страшные и притягательные семейные традиции, чем чудные пирожки с мясом и грибами. Она потягивает носом над готовым омлетом и улыбается. А потом понимает: пора.

Пора в лес. Лес зовет, протягивает лапы-ветки в скромный петербургский дворик-колодец; в окно настырно стучит березовая кисть, хлещет по давно не мытому стеклу. Внизу визжат дети. Кожа зудит от странного желания бежать, гнаться. Кинуться в глубины леса, упасть, обнять его весь, зарыться носом в мох, вдохнуть, пропитаться, слиться с ним.

– Пор-ра! – торжествующе скрипит Невермор, крадя у нее тост.

Это все она осенью вспоминает, когда разбирает травы, ласково трогает высохшие стебельки, побуревшие, совсем не пахнущие свежестью сенокоса и июльского дня. Невермор радуется по-детски, прыгает по спинкам стульев в гостиной и советует, лезет не в свое дело, конечно, но Вера хихикает, подкармливает его печеньем с изюмом. Вечно голодный ворон бережно подхватывает крошки у нее с бесстрашно протянутой ладони, а потом ложится на колени.

– Тебе бы котом родиться, Мор, – бурчит она, почесывая ему перышки, перебирая.

Они едут в лес на попутках, но девушка с вороном на плече и мешком в руках – не самое странное, что можно встретить на дорогах близ Петербурга. Добираются они благополучно, поскольку Невермор клацает клювом на водителей и всячески ее оберегает. Он же находит прикопанную под кривым деревом шкатулку – в ней серп, блестящий лунной половинкой. Лес начинается внезапно, переходит из широкой просеки. Вера шагает без оглядки.

Травы подсказывает ворон, хотя Вера сама кое в чем разбирается, внимательно щурится, роется в ворохе кустарников. Они вместе набивают мешок, Вера не чувствует усталости, работа ее не утомляет, а согнутая спина не болит. Это таинство – молитва лесным духам и богам. В тишине переливчато поют птицы, им вторит ее ворон, гогочет, ликующе мелькает в кронах.

Сок липнет к рукам, травы вспарывают кожу, кровь удобряет землю, отдается в жертву. Под ногами хрустят веточки – она выбирает тропки, о которых помнит не каждый зверь. Время течет сквозь мысли; темнота скапливается под деревьями. Бродяжничество Веры не заканчивается, она шагает, принюхивается, что-то ведет ее. Мать-и-мачеха от насморка, багульник – от кашля… Серп косит умело.

Она выходит на большую поляну, когда становится совсем темно. Веру совсем не удивляет, что она видит во мраке, потому что прекрасный цветок, похожий на садовую лилию, светится изнутри, высвечивает все.

– Папоротник! – орет ворон заполошно, хлопая у нее над головой крыльями. – Цветок папоротника! Режь! Хватай! Беги!

– Беги? – переспрашивает Вера, испуганно закатывая глаза, трясясь руками. Серп едва не роняет, но уверенно подсекает стебель, и полыхающий цветок ложится ей в руку яркой звездой.

Тени сгущаются, взвывают, колышутся. Там, между высокими деревьями, Вера может разглядеть огоньки злобных маленьких глаз. Рык заставляет ее дрожать всем телом – она медленно поднимается, закидывает мешок за плечи.

И Вера бежит – она счастлива. Она почти что летит. Невермор же вьется наверху и кроет стражу цветка отборнейшей глухой брани.

– Хорошо улепетывала, – курлычет ворон сейчас, осенним ветреным днем. – Мешок не забыла – молодец. А то сидели бы сейчас без всего. Для хозяйства, опять же, нужно…

Высушенный цветок папоротника хранится в банке на самой высокой полке. На черный день.

========== 10. Барабаны стучат ==========

Когда Лика оборачивается, Томка показывает ей большой палец и выразительно подмигивает, корчит подбадривающую, как она думает, рожицу. Темнота слепит, застилает глаза, и Лика почти не видит лиц людей, сидящих в ресторане и занятых собой и своими разговорами. Главное – решиться. Всю жизнь она хочет петь, звук свербит в душе, а ноги дрожат жалко, руки не держат микрофон.

Ребята шепчут ей, машут руками. Томка на барабанах, Валера трогает гриф гитары с начерченными на удачу рунами. Какая-то маленькая демоница напротив дергает за руки родителей, по-детски наивно тычет пальцем прямо в Лику, подпрыгивает на месте. Хлопает в ладошки беззвучно. Постепенно к ней поворачиваются все и выжидательно смотрят, щурятся. Глаза многих огоньками вспыхивают в полутьме.

Сцена – и она напротив микрофона, озаренная светом, сияющая. Сердце вот-вот остановится, так оно сильно и громко бьется, что кажется, осталось совсем немного. Еще пара ударов.

Барабаны стучат. Лика слышит не мелодию, не перебор на гитаре. Только свое сердце и барабаны, подчиняющие ее первобытному ритму. Нечто шаманское – это транс, в который она ухает с головой, чтобы не сойти с ума от волнения.

Она поет. Поет так долго и протяжно, что не хватает воздуха, болезненно пережимает в горле, но звук продолжается, дрожит, живет и рвется наружу, прорастает, как шипастый, но прекрасный цветок. Лика поет о любви и смерти, ведь они идут рука об руку. Надрывается, но не хрипнет. Голос чист и звонок. Дрожат бокалы на столах.

Лика перестает думать, он поддается течению. Барабанная дробь рокочет вдали. Ее подхватывает мощная морская волна, вздымающаяся над головами, накрывающая всех ее слушателей, пораженно застывших. Только Лика может ей управлять. Она подарит им радость или боль, величайшее наслаждение или смертоносную боль.

Она поет о любви, которой еще не знает. О верности и предательстве, о звоне мечей и вечной битве. Нет ни мира, ни людей, есть Лика – и песня.

Когда-то дедушка Лики рассказывал ей, что встретил сирену на берегу моря. С сегодняшнего дня она верит, что это правда.

Барабаны стучат последний раз – она просыпается. Музыка обрывается, она хлопает глазами, оглушенная аплодисментами. Она снова живет.

========== 11. Птичьи перья ==========

Каждое утро Вася просыпается и поднимает глаза наверх, мечтательно прицокивая. В ее голове еще теснится память о сладком, засахаренном сне – иных мечтаний не бывает, все они посверкивают, переливаются. Настоящие сказки, волшебные страны, в которых она то живет премудрой – или прекрасной – царевной, то сама скачет верхом на мощном богатырском коне, стискивая в руке добрый клинок, напоенный кровью врагов и воем их вдов.

Над ней не чисто выкрашенный потолок, а ловец снов – искусная поделка, подаренная Василисе кем-то из дальних сибирских родственников. Там магия до сих пор настоящая, живая – не культивированная, как в Петербурге, не такая смирная. Паутинный переплет на обруче путает взгляд – надежные тенета, их не так-то просто разомкнуть, не разорвать. Пушистые белые перья невесомо парят на тонких, невидных ниточках – они будто навечно застыли в вечном падении, не могут спланировать на нос Васе.

Она протягивает руку, оглаживает одно перышко, ласково проскальзывающее между пальцев, гибкое, как мелкий зверек. Ловец качается – перья ведут хоровод противосолонь, покачиваются, приплясывают. В дрожании их Василиса ловит отзвуки своего дивного сна, расцвеченного сотнями красок – отличных от пасмурного серо-желтого города за окном.

На хитром переплетении ниточек – округлые бусины. Обычно они прозрачнее слез, но теперь наливаются угрожающей грозовой темнотой. Поднявшись с кровати, Василиса долго возится, завязывает косу, а сама не отрывает взгляда от ловца снов. Нити дрожат, точно струны лютни. Звук тяжелый, гулкий; что-то мечется в самом центре, недобро рычит.

Сдернув ловец с крючка, Вася подходит к окну, распахивает его настежь, глубоко вдыхая прохладный осенний воздух, отдающий водой петербургских каналов и ржавчиной. Вася встряхивает ловец так, как многие трясут ковры. Нечто, мелкое и серенькое, стремительно выскакивает из-под пальцев и несется вниз с испуганным визгом.

Василиса возвращает ловец на место и любуется перышками, пока будильник не звенит второй раз, напоминая ей о работе.

========== 12. Терновый куст ==========

Каждому оборотню знакомо тянущее чувство, поселяющееся внутри где-то за неделю перед полнолунием, влекущее, заставляющее ночью неожиданно просыпаться, свешивать ноги с кровати, чувствуя трезвящий холодок пола, и подолгу глядеть на кусочек неба, не прикрытый тяжелыми шторами, вздыхать и тоскливо жмуриться, вспоминая, как серебряные лучи ощущаются на лице, голодно воздетом к небу. Это у них в крови – жажда погони, бега, свободы. Вырваться из клетушек старых квартир, пропахших старыми обоями и сваренной на ужин гречкой. Нестись прочь, пробежать по пустым полуночным набережным, обогнать ветер и, быть может, поймать его, наскочить, будто на морскую волну, и лететь, лететь прочь от серости города, редко подмигивающего янтарем окошек и фар…

Из горла в полнолуние рвется протяжный вой, подушечки лап чувствуют чуть влажную землю, слежавшуюся рыжую листву. Разгар осени окунает в пряные запахи прелости и выспевших яблок, с гулким звуком падающих с деревьев. Спускаясь вниз по лестнице, проскакивая парадную, всегда чувствуешь, как щекотка проходится по спине, охватывает руки. А потом – долгий прыжок в тенистый скверик…

Кто и когда додумался посадить здесь терновый куст, уже не помнят. Наивные дети верят, что в нем живут крохотные феи и эльфы – и, возможно, в этой вере в сказку, в переливчатую легенду, они оказываются ближе всего к истине. Куст разрастается, ширится…

Она оборачивается, снует по скверу, а после неожиданно влетает в куст, охваченная восторгом от полнящих маленькую пушистую грудь криков: и восторга, и ужаса, и еще неведомого предчувствия… Крупный зверь фыркнул бы, исколовшись, заметавшись, выдрался бы – или скулил, если в нем поменьше дикости и смелости, рождаемой полнолунной ночью. Она же…

Но для маленькой мышки этот ужасный куст становится ловушкой. Она останавливается и видит перед собой спутанный клубок кусачих, колючих веток. Ужас, скользко сворачивающийся в ней, – человеческий. Мышка попискивает, прыгает, носится – словно за длинным дрожащим хвостиком, волнуется, и ее маленькое сердечко вот-вот выпрыгнет из груди. Она поднимается на задние лапы, как чуткий суслик, принюхивается, прядет ушами. Лапки подергиваются, сложенные на груди.

Отваги в маленькой мышке хватит, чтобы, зажмурясь, штурмовать куст. В ней разгорается это – азарт, жажда подвига, сражения с великим драконом. Куст возвышается над ней, точно легендарное чудовище, оскалившееся, ощерившееся…

Ветки осторожно раздвигает громадная человеческая ладонь, пахнущая домом, ловит ее, подцепляет и выносит из колючих объятий. Мышка сидит на руке, чуточку вцепляется коготками, чтобы не упасть. Негромкий голос сонно ворчит; ее умиленно тыкают в нос пальцем. Обиженно пискнув, мышь умывается лапками, расправляет усики и помаргивает. Домой она отправляется в заботливо сложенных лодочкой ладонях, убаюканная мерными шагами

Наутро она станет рассказывать, как победила терновый куст. Ведь каждому нужен свой большой, не по размеру подвиг, в который можно искренне верить.

========== 13. Шабаш ==========

Наверное, всю жизнь Маргарита мечтает о том, чтобы однажды сесть на быструю легкую метлу, распахнуть пошире окно и вылететь в свежесть ночи, озаренной серебром полной луны. Еще большее искушение – повторить полет книжной тезки и промчаться над темным Петербургом в неглиже, загадочно хохоча и пугая прохожих, повизгивая на поворотах, когда ветер бросает волосы в лицо. Хочется – но за такое можно получить серьезный штраф от внимательной Инквизиции или запутаться в проводах…

Однако ей не досталось ни крупицы дара, с метелок, швабр и даже веников Марго летала все детство – правда, все вниз носом, больно стукаясь от прыжка с колченогой табуретки, но не прекращая попыток. Ей казалось, что колдовство можно взять упрямством, а оно не поддавалось. К сестре Кате, на пять лет старше, магия ластилась милым сереньким котенком, игриво стукая ее лапкой.

– Катька, ну возьми меня с собой, я буду тихая-тихая, – ноет Марго, высовывая нос со второго ярус кровати и сердито наблюдая за сестрой.

Катя совсем не похожа на ведьму, нет у нее ни непокорной копны смолянистых кудрей, ни болотистых затягивающих глаз, ни румяного лица. Одевается сестра скромненько, все в джинсах да футболках затасканных, а в школе ее иначе как серой мышкой и не звали. А все-таки семейная магия отошла именно ей. Марго не злится – она тихонечко завидует, покусывает кончик ногтя.

– Там ничего интересного, – ворчит Катя, стоя у высокого зеркала и крутя на голове тугой пучок, чтобы волосы не мешались. – Соберется несколько старух, которые будут ворчать, что раньше было лучше. Прилетит пара девчонок, станут пить вино и обсуждать парней. Обычный девичник.

– А как же демоны, а пляски до утра, а таинственные обряды, распитие крови? – частит Марго, подозрительно косясь на сестру, уверенная, что Катька просто врет, лишь бы отвязаться. – Нет, ты точно что-то скрываешь!

– Думаешь, у демонов нет дел поважнее? – фыркает Катя. – Обряды совершаются на большие праздники, Самайн, Лугнасад… Гадаем на рунах. Иногда водим хороводы – древние традиции… Там скучно, Марго, лучше посиди дома и посмотри какой-нибудь сериал. А лучше – делай уроки! Зачет скоро.

– Через неделю… – бурчит Марго, переваливаясь на спину и глядя в потолок, протягивая к нему руку. Она ненавидит, когда сестра принимается ее поучать, будто думает, что совсем взрослая.

– Начни сейчас, не придется делать в последний момент. Я даже немного завидую, что ты можешь потратить вечер на что-то полезное, а мне нужно тащиться на шабаш, – говорит Катя. – Если я не явлюсь, те старые перечницы посчитают это оскорблением традиций, доложат бабушке. Глупо как-то получается. А ведь мне к первой паре… Ну, хотя бы там есть девчонки, они веселые.

Легкой рукой Катя подхватывает метлу, вытащенную из кладовой, берет со стола баночку с заранее приготовленной мазью и вдумчиво, тщательно втирает в тонкие запястья. Следя за ней краем глаза, Марго сопит. Катя заматывает вокруг шеи платок, надевает куртку: наверху прохладно.

– Удачного полета, – желает Марго, взмахивая рукой. – Я оставлю тебе окно открытым.

– Спасибо, сестренка.

========== 14. Монстр за окном ==========

Когда дверь за мамой закрывается, Оля не хочет спать, она твердо решает не ложиться раньше полуночи. Болезнь не склеивает ей веки, а наполняет необычной бодростью. Сначала Оля дожидается, пока родители прекратят ходить мимо ее комнатки, потом крадется к столу, вытаскивает из ящика фонарик и книжку и зарывается под одеяло.

Горло почти не болит, но она не признается, чтобы не тащиться завтра в школу. А пока мама считает, что нужно подлечиться, посидеть недельку лишнюю на бабушкиных отварах, Оля не станет спорить: глядишь, ее минует контрольная по математике. Коварно ухмыляясь, она фыркает. Немного хочется чихать – Оля чешет нос.

Спустя какое-то время она начинает думать, что за ней наблюдают. Возможно, это просыпается совесть, но потом Оля переводит взгляд на окно, которое она расшторила, чтобы было больше света.

Там кто-то есть. За окном – а живут они на последнем, шестом, этаже в старом доме с высокими потолками и бывшими коммунальными квартирами – копошится темное, зыбкое. Стучит по стеклу и голодно никнет.

Фонарик выпадает у Оли из рук, и она с писком зарывается под одеяло, прячется с головой в жаркую духоту. Чуть погодя, выглядывает несмело, но тут же юркает обратно. Хочется кричать, чтобы примчались взрослые и прогнали чудовище, но Оля от страха не может сказать ни словечка.

Это лохматое страшное нечто колотит лапищей в окно, и Оля сжимается, затаивает дыхание, пока в груди не начинает жечь – тогда она дышит, жадно хапает ртом воздух. И трясется так, что кажется, будто ходуном ходит под ней диван. Таинственное создание снова колотится, бьется, и Оля слышит что-то сквозь старую раму. Не вой ветра, не угрожающий рык, а вполне себе человеческие слова.

Чудовище страшно матерится, и Оля оторопело узнает мальчишечий голосок. Это Гриша из параллельного класса, который на спор слетал с крыши школы, а потом однажды доставал ей кленовые листки с самой кроны. У Гриши в роду птицы-оборотни.

Дрожа, она выбирается из постели, бредет к окну и осторожно распахивает раму на себя. Ком из темноты и перьев тут же кидается на Олю, но она уже не боится: различает на полуптичьем лице знакомые горящие глазищи.

– Чего не пускаешь, красна девица? – пыхтит Гриша, перелезая через подоконник. – Не ждала Финиста Ясного Сокола? Там холодина такая, а ты меня морозишь…

С него сползает полуптичий облик, испаряются крапчатые длинные перья, и широкие крылья превращаются в прохладные руки, которыми он ее обнимает.

– Тише, – шепчет Оля. – Услышат. Ты как тут?

– Да тебя неделю уж в школе нет, думал, съели! – восклицает Гриша, страшно округляя глаза и клацая на нее зубами. Хихикая, Оля отпрыгивает. – Я соскучился, – смущенно добавляет он. – Когда вернешься? Эх, угораздило же тебя заболеть. Даже не зима!

– Я случайно.

Незваного гостя не хочется выгонять. С интересом роясь в постели, Гриша находит фонарик и книжку.

– Про пиратов? – подозрительно спрашивает он, рассматривая цветастую обложку.

– Угу.

Они находят нычку сухариков в шкафу и по-мышиному хрустят полночи, делясь новостями и перечитывая детскую книжонку, а Оля напрочь забывает и о болезни, и о пережитом ужасе, и обо всем на свете.

Но ни за что Оля не признается, как перепугалась: много ему чести.

========== 15. Хитрый эльф ==========

Подходя к комнате для допросов, Влад Войцек стискивает зубы. Для него вовсе не в тягость, он поговорить-то любит, преступников чаще донимает грохочущий поток речи, чем у них просыпается совесть. Однако ночное дежурство его убивает, туманит голову. Милостиво протягивая стаканчик кофе, Ян позволяет отхлебнуть, устало улыбается и кивает на дверь. Работа не ждет.

– Нужно разобраться с этим… Аэриденном, – напоминает Ян, взмахивая перед лицом у Влада планшетом, на котором светится протокол задержания. – Взяли на крупных махинациях, едва доставили. Андрей попросил…

– Как скажешь, инквизиторство, – сонно бормочет Влад, пропуская половину слов, отсеивая главное. – Давай запустим в допросную Джека, он будет внимательно смотреть на этого урода. Никому не скажем, что наш адский пес просто хотел подружиться… Когда Джек станет облизывать ему харю, бедняга сам и признание подмахнет, и еще квартиру свою на нас перепишет, дом, детей…

Что-то жизнерадостно урча, пес бодает его ноги тяжелой головой, совсем не чувствующий усталости, а лишь приободренный ночным бдением и прогулкой по городу – до подпольного казино, за которым полиция давно наблюдала. Сегодня ночью гремело задержание, а Инквизиция за поддержку, за пару точно сколдованных заклинаний получила странного типа.

– Говорят, если б не начался штурм, этого типа сожрали бы живьем, – делится Влад. – Что скажете, товарищ капитан? Может, он хотел творить благие дела и помешать незаконному игорному бизнесу?

Он говорит топорным языком отчетов, который так любит Ян за отточенные, выскобленные формулировки, и тот не может не заметить издевки. Короткий щелчок по бесовским рожкам Влад полностью заслуживает и ехидно ухмыляется. Это помогает ему проснуться получше холодного мерзкого кофе, который цедит Ян, медленно звереющий без сна.

– Скорее – он хотел набить карман с помощью магии, – фыркает Ян. – Иностранец, кажется. Наши спустили бы ему шкуру: задержанный увлекся…

– И наебал серьезных людей, – соглашается Влад громко, заставляя вздрагивать пробегающую мимо ведьмочку.

Прекрасно видит, как Яну хочется курить, как он стискивает пальцы, инстинктивно складывает их. В горле першит и у Влада, пересыхает. Он ненадолго прислоняется к стене, отстраненно наблюдает за возней инквизиторского офиса, за беготней сослуживцев. Нужно идти в ногу со временем, бумажные документы понемногу исчезают, зато теперь по коридорам носятся не с ворохами документов, а с дорогими планшетами. Столкнешься – не только по шее получишь или бытовым проклятием в лоб, но и оплачивать дорогущую шайтан-машину придется…

– Заснул, Войцек? – миролюбиво поддевает Ян, похлопывая его по плечу.

В допросной – «пыточной», как нежно окрещивают ее инквизиторы – сидит мрачный мальчишка; лицо его кажется Владу слишком молодым, тонким, как будто на него потратили немало магического блеска, что так любят модницы. Но черты резкие, хищные, нелюдские. Глаза смотрят пурпурно; узкая щелка зрачка. Среди длинных белесых волос Влад со смесью удивления и детского воодушевления рассматривает острые кончики подрагивающих ушей.

Пока он созерцает арестованного, Ян притворяет дверь, дождавшись, когда внутрь тенью просочится Джек. Эльф вздрагивает, подбирается, вжимаясь в спинку стула, когда Джек смачно зевает, показывая алую пасть. Рассеянно Влад треплет его по холке.