Текст книги "Кандалы религии (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
========== 1. ==========
К Богу приходят не экскурсии с гидом, а одинокие путешественники.
Владимир Набоков ©.
Бывает так, что, живя своей обычной, даже немного серой жизнью, мы вдруг встаём перед выбором – казалось бы, достаточно лёгким, по типу того, идти куда-нибудь или не идти; однако, выбирая какой-либо вариант, мы и сами не представляем, как меняем свою жизнь. Возможно, и кардинально.
Эти слишком банальные истины пришли вдруг на ум Джону Константину, прогуливающемуся по отдалённому от своего дома райончику Лос-Анджелеса. Встряхнув головой, он, на мгновение остановившись, пошёл дальше. В последнее время его поражали слишком абсурдные, но вместе с тем довольно понятные его душе мысли; однако всегда, каждый раз он усиленно отметал их, ссылаясь на глупость или невозможность. После дарованного ему шанса жить и жить праведно он старался отбрасывать всё, что не влезало в дозволенные серые и пыльные рамки правильной жизни; к такому относилось и курение. Джон бросил и бросил давно – наверное, около года его лёгкие не чувствовали в себе тяжёлый сигаретный дым. Да и как-то не хотелось… вместе с этим пришлось отказываться и от многого другого.
В итоге Джон понял, что безвозвратно попал на тот замшелый путь праведника, слепого следователя к Раю. Он сам не был против и не был за этот путь; ему стало глубоко плевать. Нет-нет, сначала он осознанно наводил себя тропинками на этот путь: бросил курить, пить, старался быть милосердным. Тогда, после того, какую медвежью услугу оказал ему Люцифер, Константин твёрдо для себя решил, что попадёт в Рай и не иначе: он этого заслужил. Но и для того места были особенные правила даже в том случае, если ты помогал миру спасаться от демонов; если куришь – уже не пройдёшь! В первое время это бесило его, но потом всё как-то наладилось. Со злости пнув банку, Джон подумал, что лучше бы уж не налаживалось! Он стал скучным, жизнь его стала бесцветной, все краски померкли, все развлечения, пускай частью и грешные, зато такие необходимые людям, отошли на второй план и не возвращались, даже если он к ним взывал. Всё как-то вдруг стало опять чёрно-белым, как было когда-то; цветная плазма жизни вновь стала монотонным экраном на лучевой трубке. И Константин знал, что он сам виновник произошедшего. Но не мог выбрать другой путь; Рай заранее обнёс свою дорогу высоким колючим забором.
Джон чувствовал, что жизнь проходила, но мимо. Этот год или полтора он будто и не жил, а просто существовал. День тянулся бесконечно, и пожизненные прогулки его не коротали; зудящая мысль об искушении звенела в голове, но не могла претвориться в жизнь – видимо, это Рай постарался и установил какие-то барьеры, как будто давно зарезервировав себе нового клиента. Точнее, постояльца. Вечного. А может, и не Рай вовсе? А он сам, Джон Константин? И он был более чем уверен, что он сам, просто не хотелось лишний раз разочаровываться в себе. Хотя уныние, кажется, тоже грех?..
Нет, Джон отвык от пессимизма и от остальных соблазнительных смертных грехов. Он жил довольно тихо, занимался своей работой и старался быть добрым. Хотя это звучит уж как-то слишком по-детски… по крайней мере, он старался. И, кажется, выходило неплохо; выходило довольно недурно и жить бесцветно, но от такой перспективы на последующие лет пять Константин хотел застрелиться. Но рука не поднималась – самоубийство ведь тоже грех. Куда ни глянь – везде и всё было окутано дымкой греха, всё скрывало под своим привлекательным туманом ту страшную ношу, которую потом не откупить в Аду! И это тоже очень бесило Джона. Ему казалось, что замараться можно с лёгкостью.
Не подумайте, иногда Константин позволял себе нанять шлюху и вдоволь с ней развлечься; а потом быстро заглаживал грехи, делая полезные дела. Он хотел, чтобы на каждый грех ему приходился анти-грех, если это можно так назвать. Джон старался быть чистым, хотя внутри было такое чувство неудовлетворения, когда на чистой белой простыне видишь маленькое чёрное пятнышко. И он считал, что оно у него где-то было, но найти его пока не мог…
Эта мысль не давала ему покоя с самого его начала новой жизни после свидания с Люцифером; она несильно, но всё-таки явно жужжала в его голове. Константин перебрал все варианты, все возможные варианты того, что он мог сделать такого в прошлом, что это теперь не отмывалось в настоящем. Он пока неосознанно, но чувствовал, что, если не отмоет это пятно, именно из-за него, такого маленького, может угодить прямиком в Ад, несмотря на все свои благодетели. Он искал, но… тщетно.
Джон ощутил подкатившую к горлу клокочущую ненависть; она сжигала его горло изнутри. Каждый раз самокопание (которое увеличилось за этот год до небывалых высот) заканчивалось подобным всплеском; на ближайшем углу он купил воды и немного смочил горло – там всё совсем пересохло.
Сидя на скамейке в одной из широких и прибранных улочек этого приятного района, Константин крутил в руках пустую бутылку и смотрел, как лучи от угасающего светила мягко отражались в ней, делая её внутри будто бы наполненной горячим красным светом. Он, сощурившись, глянул на заход солнца: в конце улица поднималась кверху, но всё равно можно было сказать, что солнце уже наполовину погрязло за горизонтом. Было часов восемь или полдевятого; на улицах остались ещё те нотки тепла, что мы с такой жадностью ловим перед закатом не только солнца, но и лета – всё-таки, начало сентября. Деревья, что росли по бокам проезжей части, стояли неподвижно, лишь изредка мелко шурша своими начинающими желтеть листочками; за спиной Джон слышал дребезжание асфальта и громыхание машин; перед ним проходили толпы народа – рабочий день закончился. Он тоже как бы шёл с работы; точнее, хотел бы так же беззаботно идти, как и они. Хотел бы тоже ни о чём не думать, не знать об этих двуличных Раях и Адах, не представлять, что после смерти мучения его не прекратятся, а даже очень наоборот, ну, и так далее – всю грязь, которую он впитал в себя за всё свое время жизни. Да, он бы так хотел; но не мог.
Но Константин считал, что жаловаться для него самое постыдное, что только может быть в мире. Он должен быть доволен хотя бы тем, что может жить как ни в чём ни бывало и иметь возможность попасть в Рай. Только вот кому он нужен? Не будь вовлечённым в эту серую галиматью, что называлось праведной жизнью, Джон бы давно отказался от такого. Правда, хотелось справедливости – за всё, что он сделал, он хотел видеть себя после смерти в Раю; но справедливости не было даже там. Смешно, парадоксально, но так. Константин не мог сказать, что был доволен своей настоящей жизнью так же, как и не мог утвердить, что живёт несчастливо. Всё это было странно и действительно имело серый цвет – это значит, что всё ни плохо, ни хорошо, а как-то так, средне. Может быть, так и нужно было – Джон не знал, а в своих рассуждениях за целый год так ни к чему не пришёл и запутался.
Да, прошло ровно полтора года с того события… Почему-то вспоминалось лицо не милой Анджелы, которой в тот день тоже пришлось несладко, а именно его водителя, Чеса Креймера… Когда Джон вспоминал его, то на душе становилось горько; нет, с ним всё в порядке. Точнее, в относительно порядке: он жив и, слава богу, не инвалид, но лечился долго и пережил много операций. Константин оплатил ему всё дорогостоящее лечение, но ни разу не навестил, а потом и вообще сбежал. Сбежал в другую часть города, совсем противоположную его прошлому месту жительства, и прочно обосновался там, решив раз и навсегда не касаться прошлого, не касаться того района; он чувствовал, что его, как кипяток, обожжёт стыд при встрече с кем-нибудь из доселе знакомых. Из знакомых прошлой жизни. Однако почему-то Чес упорно не хотел выходить из головы; но Джон знал: нельзя посылать и весточки туда, в тот район… нельзя. Нельзя потому что нельзя.
Но Константин не мог перестать думать о нём, об этом мальчишке и думал о нём каждый божий день. Ему казалось, что эти нудящие в его голове воспоминания неспроста: значит, он сам что-то должен ему. Значит, есть между ними нечто необговоренное, что тянется аж из его прошлой жизни толстой неперерубаемой нитью. И Джон вот уже как год думал, что именно, но так и не находил. Не находил так же, как и своё грязное пятнышко на чистой, как простынь, душе…
Но вместе с тем он понимал, что даже если что-то и отыщет, уже поздно, как ни крути. Константин туда уже не возвратится, будет испытывать противоречивые чувства от встречи с прошлым. Лицом к лицу. И это было тяжко. Поэтому уж лучше эта неопределённость, чем беспричинный стыд перед теми людьми. А особенно (почему-то) перед парнишкой. Джон не сможет…
Он встал с места и слился с идущей толпой; ему было всё равно, куда направляться – поток людей куда-то вёл, и то ладно. Джон шёл неспешно, иногда вглядываясь в совсем незнакомые лица, и всё раздумывал над своей вечной проблемой – как избавиться от чего-то похожего на мелкий не стёртый грех в его душе ещё с той жизни. Вроде бы, он делал всё, что мог, чтобы получить добро в Рай; но там ведь могли и придраться… А этого Константин ох уж как не хотел! Поэтому сейчас думал, чем бы ему ещё угодить им. Собственно, такими размышлениями он занимался часто и находил иногда хорошие способы; теперь же казалось, что фантазия исчерпалась конкретно – в голове было пусто, и только какая-то эфемерная мысль, словно перекати-поле, легко витала там, среди вымышленного луга. Джон поморщился; в своей прошлой жизни он бы сейчас точно закурил, но нынче – нельзя. Строго-настрого. Он горько усмехнулся: вот и докатился до того, что пляшет под чью-то дудку. Это унизительно, особенно для него. Но, что поделать, приходилось ради сладкой жизни после смерти сейчас жить слишком пресно.
Улица заканчивалась, а вменяемых идей, куда пойти, кроме как домой, не было. Константин изредка и рассеянно поглядывал на прохожих, вновь задумывался и снова позволял толпе нести себя. Где-то совсем недалеко раздался гулкий звон колоколов; Джон вздрогнул – всегда-то ему этот звук казался более чем странным. Он был каким-то тяжёлым, невыносимым и звучал будто бы не снаружи и не этим раскатистым звоном, а внутри и всеми скрытыми грехами. Этот звук был создан определённо для устрашения людей… Джон выругался и поплёлся дальше. Этот собор, звон колоколов которого раздавался по всей округе, был самым старинным и самым хорошо уцелевшим собором в городе; он был выстроен, кажется, лет двести или триста тому назад, и поражал своим необыкновенным убранством, изяществом, роскошью. На него часто ходили посмотреть туристы, но всё-таки это здание служило охотнее своей первоначальной цели: быть святым местом, а не достопримечательностью.
Константин почему-то не любил соборы, особенно такие, как этот. Он, уже год прожив в этом районе, лишь раз видел его издали и сразу понял его сущность, решив в дальнейшем, что туда он ни ногой. Джон не любил роскошно убранные соборы, построенные как раз в восемнадцатых-девятнадцатых веках; он считал, что всё это шикарное безвкусие только отвлекает людей от молитв, а то время, когда это здание только-только возвели и люди приходили поразиться высотой стен, понять, сколь они малы перед высшим миром и небом, уже давно, давно канули в бездну. Эта мода прошла; Джон считал, что такие церквушки теперь мешают своей напыщенной красотой думать о Боге, их надо показать просто в качестве достопримечательностей, а для молитв и остальных дел строить новые, более простые. Или реставрировать ещё более древние, которые также отличались строгостью и сдержанностью вкуса. А так Константин считал, что всё это более чем бесполезно. Но что красиво – это да, это мастерам тем времён нужно отдать должное. Однако проку от красоты – чуть больше чем никакого.
Да, Джон часто слышал, что важна и атмосфера в соборе: будто какой-то отпечаток несли в себе эти стены от прошедших столетий. Но для него это было пустым звуком; и всё-таки его путь неосознанно сбился с привычного маршрута, и ноги будто бы сами перешли на другую сторону улицы; где-то чуть дальше виднелась ажурная верхушка собора. Он не знал, почему так именно сегодня, но ему хотелось второй раз в жизни пройти мимо него, по скромному парку, чтобы ещё раз… да хотя бы чтобы ещё раз убедиться в его бесполезности! И да, Константин знал, что врёт самому себе: он, конечно же, зайдёт в него. Может, стоит ему раз в жизни посидеть в святом месте или поставить свечку за кого-нибудь? Может, это как-нибудь успокоит его внутреннее состояние или, может статься, даже уберёт то пятнышко?.. Джону понравилась эта идея, хотя он и понимал, что, разглядывая всю эту роскошь, навряд ли вспомнит о цели своего похода. Но всё же сходить стоило – как знать, может, поход в собор ему потом зачтётся?
Поставить свечку за кого-нибудь… За кого?.. Константин усмехнулся: а вот и не за кого… Он один. Пускай у него и было много знакомых и есть и сейчас, но он всё-таки по-прежнему одинок. Нет ни единого человека, которого бы он мог назвать родной душой; хотя ему, вероятно, это и не предоставлялось. Бывают же в жизни люди-одиночки? Наверное, и он такой. И это было… да, довольно грустно. Но терпимо. Джон свернул на улочку, с правой стороны которой должен был открыться маленький уютный сквер, а посередине него – сам собор. Он даже не знал его названия; впрочем, это, верно, уже мелочи.
Джон усерднее прежнего стал думать о чём-то, уперев невидящий взгляд вперёд и чуть вниз; ноги сами несли его к ненавистному месту. Точнее, не такое уж оно было ненавистное – просто бесполезное по его мнению и лишь немного красивое. Но красота полностью вытеснялась бесполезностью. Наконец он свернул на широкую ровную дорожку, по краям которой росли огромные ветвистые деревья. Справа и слева на подстриженных лужайках виднелись аккуратные клумбы пёстрых цветов, разбитые в определённые рисунки и линии; это было довольно мило, но, опять, не к месту. Собор находился в метрах двухстах от начала дорожки; скрытый за ветвями деревьев, он выглядел таинственно и позволял людям увидать лишь часть своего великолепного фасада. Людей было много; все, и стар и млад, шли неспешной толпой ко входу; это место было, видимо, довольно популярно среди местных. А Константин и не знал… Все ступали рядом, негромко, лишь шаркая ботинками; лица у всех были такие набожные, а взгляды, изредка поднимавшиеся на собор, такие восторженные, что ему сделалось немного не по себе от такого глупого фанатизма. Да, он никогда не любил фанатизм, особенно в религии. Никогда не понимал этого исступлённого восторга; его тошнило от всех этих ярко выраженных чувств. Он был другого мнения: считал, что во всём должна быть мера. И здесь.
Нет, конечно, встречались и с виду адекватные люди, но всё-таки больше Константин встречался взглядом с обезумевшими сияющими глазами; ему становилось от этого не по себе. Но вот деревья, словно по какому-то приказу, расступились, и он смог увидать вход в собор. На секунду Джон остановился, чтобы окинуть взглядом фасад из тёмного камня: два огромных входа с толстыми дверьми, всюду то невысокие статуи, то ажурная резьба, то объёмные орнаменты всяких завитков, цветов, сосудов и сцен из Библии. Неизменная часть любого собора – разноцветные окна-розетки из мозаики; здесь одно огромное виднелось над входом, два поменьше были по бокам. Стрельчатые башенки уходили своими шпилями вверх; их тёмные окошки как-то злобно смотрели на мир. Луч солнца освещал переднюю часть фасада, поэтому всё на нём играло своими слегка подсвеченными красками; это всё переливалось, даже рябило в глазах, поэтому Джон, плюнув, решил долго не останавливаться.
Он вошёл вместе с толпой в широкий большой вход, железная дверь которого удерживалась каким-то крепом. Внутри было темно, прохладно, сыро, но, в общем, довольно уютно; взгляд сразу переползал с разукрашенных стен к высокому сводчатому потолку, облитому солнечным светом. Пришедшие, толкаясь, пробирались к середине церкви, чтобы успеть усесться на тяжёлые дубовые скамьи с специальным приступком для молитв. Джон остановился уже около входа и отошёл в сторону, в боковую галерею слева, чтобы не мешать входящим занимать свои места. Он встал как раз рядом с мраморной розовато-серой колонной и опёрся о неё плечом, скрестив руки на груди и безмолвно наблюдая за происходящим. Пахло ладаном, хотя и несильно, и ещё чем-то тяжёлым, не скажешь неприятным, но довольно странным ароматом, который так присущ старинным соборам. Около каждой колонны висел позолоченный светильник; однако свет от свечек был слабым и тусклым. С правой стороны лучи пробивались в окна-розетки и отражались всеми цветами радуги на полу, скамьях, людях, предметах; многочисленные мозаики изображали тоже, судя по всему, что-то библейское или из жизни Христа. Константин лишь бегло пробежал по этим рисункам взглядом и уже в следующую секунду забыл про них; в соборе стоял тихий переливчатый шёпот, негромкое шуршание и лишь изредка кто-то чихал или кашлял.
Джон глянул вперёд, на богато украшенный золотом и мраморными фигурами алтарь, позади него – величественная и лёгкая фигура Девы Марии с печальным лицом и развевающимся подолом платья; там же, на площадке, по бокам виднелись обитые мягкими подушками сидения для хора и позолоченная подставка с вкраплениями из дорогих камней для молитвенника, который сейчас лежал там же и ожидал священника. Это была толстенная книга с богатым переплётом; короче, это издание обошлось собору в кругленькую сумму. Под потолком над алтарём висела огромная хрустальная люстра с серебряным основанием и многочисленными завитками и розочками; она светила не лучше, тоже как-то слабо; впрочем, видимо, мрак должен был присутствовать здесь. Рядом с этой основной площадкой, но так, чтобы не мешала общему обзору, стояла глубокая крытая тумба, а рядом – длинные незажжённые свечи; ещё поодаль от того места стояла подставка с дырками для уже горящих свеч. Видимо, тумба служила для сбора денег; кидаешь монетку, зажигаешь свечу и ставишь. Таких сооружений было штуки четыре на весь собор: два около входа, два – по бокам площадки. Джон решил, что зажжёт именно там, рядом с площадкой; так ему казалось пафоснее, что ли…
Наконец Константин устал стоять и порешил пройтись по левой галерее, в которой находился; в углублениях находились не менее роскошные усыпальницы, алтари, статуи, всё сплошь в золоте и в серебре, в цветах, в резных украшениях, в тусклом свете свечей; всё одни и те же мученические лица, огромные картины с Христом или относящиеся к религии изображения, мозаики, древние книги, спрятанные под стекло; какие-то места были огорожены решёткой – обычно они были сделаны куда богаче остальных. Джон не думал сейчас о смысле всех этих вещей, о судьбах всех тех людей, что когда-то отдувались за него и за всех в общем; он просто услаждал взор. Да, всё-таки было в этом, наверное, для человека того времени особое, таинственное величие. Эти стены тогда казались ему неимоверно высокими, убранство – самым богатым, а помощь – будто бы наиболее действенной. Он здесь находил свои силы для жизни… Однако сейчас это, наверное, неактуально. Для него – уже точно.
Неподалёку от площадки находились узкие башенки с винтовыми лестницами, ведущими на верхние служебные помещения; где-то совсем близко раздались гулкие шаркающие шаги, и Джон увидал небольшую группу людей – это был хор. Они вышли на главную площадку и пропали из поля зрения; Константин в следующую секунду ощутил резкий запах ладана: в конце галереи появилась фигура священника с кадило и развевающимися вокруг струйками дыма. Для него освободили специальный ход, и вскоре он показался на площадке. Началась служба. Толпа с восторженными взглядами собралась около и заполонила практически все ходы, а скамьи были забиты уже давно. Джон не стал подходить ближе – ему было достаточно видеть этот действо со стороны. Много ладана, волнистое, бархатное пение, заунывные слова священника, редкие перекрещивания людей, едва слышимый шёпот, нечастое перелистывание страниц, затемнённое освещение, игривые отблески позолоты и драгоценных камней, часто встречающийся чей-то спокойный или взволнованный взгляд и какая-то та особенная атмосфера уединения, несмотря на то, что вокруг десятки людей – всё это было типично для службы. Константин не различал слов, а глупо оглядывался вокруг, посмотрел наверх, на расписной купол и про себя признал, что этот собор действительно красив. Хотя и бесполезен. Это он не отменял.
В итоге Константину надоело стоять здесь и слушать, казалось, бесконечную службу, и он решил уйти, но всё-таки поставить свечку – а то вдруг такое неуважение Рай зачтёт как грех?.. Он обошёл скамьи, вернулся практически к выходу и направился в правую галерею; там он смог быть незаметным и также незаметно поставить свечку. Пение усердно продолжалось, священник рассыпался в монотонных молитвах, а толпа праздно внимала; Джон немного поморщился, но вскоре позабыл, что было ему так неприятно, и уже кидал монетку за свечу в специальное углубление. Потом взял тонкую лоснящуюся свечку и сделал пару шагов в сторону подсвечника, где уже практически не было места: всё оказалось сплошь в мерцающих огоньках и капающем воске. Но Джон нашёл свободную дырку и, перед этим поджарив свечку с двух сторон – с одной, чтобы хорошо стояла, а со второй – ради огонька, поставил её туда. И, прикрыв глаза, подумал: а за кого ставить? За кого молиться, если у него нет никого особенного в целом мире? В таком случае религия отвечала, что нужно помолиться за всех, но он не хотел так, чтобы за всех: все – понятие растяжимое. Все бывают разными: и злыми, и хорошими. И уж не ему судить кого-либо. А вот свечку нужно ставить за того, кого ты довольно хорошо знаешь и понимаешь – он достоин этого. Константин крепко призадумался: так просто среди его бывших и не бывших знакомых найти такого человека трудно… или не трудно? На секунду он вскинул голову вверх, где начинались сводиться купола и их строгие очертания вдруг в одно мгновение смягчались. Также и в его безрадостной жизни: кто-то вошёл в неё и понемногу смягчал, поднимая из глубин до самых верхов. Кто же?.. Джон вновь опустил голову, встряхнул ею и снова закрыл глаза; он не мог дойти до осознания этого. Вроде бы, всё просто, вроде бы, начинают в голове крутиться какие-то знакомые черты лица, приятный цвет глаз, мягкие волосы, а на выходе всё равно получалось нечто смутное, расплывчатое и никак не похожее на кого-либо из его знакомых. Тогда он отчаялся и стал угадывать человека методом подбора – перечислил имена всех знакомых. Произнося одно, он вдруг ощутил, как звуки неожиданно смягчились в его тихом шёпоте, как слоги сладко и желанно складывались в созвучные слова и вот на выходе получилось имя, то самое имя, которое прозвучало для него приговором! Константин улыбнулся и быстро пожелал этому человеку всех радостей жизни и благ.
Развернувшись, он быстро поплёлся к выходу – в этом месте ему становилось душно, своды давили на него, ладан премерзко застрял в горле, и теперь казалось, что всё насквозь пропитано этим отвратительным запахом, а темнота, разномастность толпы и колыхающиеся огоньки напоминали Ад. Да, хоть Джон и в соборе, он действительно в Аду! От этой мысли его чуть не вывернуло, и его шаг стал куда быстрее. Однако у двери, где было слегка прохладно, он остановился и развернулся, чтобы ещё раз окинуть взглядом помещение и всё действо, ещё не закончившееся. Константин понял, что искренно не желал встретить здесь кого-нибудь дорогого – да хотя бы того, за кого помолился. Ибо эта встреча будет означать одно: раз вокруг – Ад, значит, и последняя их станция – тоже… Ад. А откуда вдруг такие глупые, совсем неприемлемые для его возраста мысли – совсем непонятно! Он подумал, что, быть может, соборы не его стезя, но решил всё же в любом случае уйти отсюда и считать любую встречу здесь не слишком хорошим знаком. Разворачиваясь и уже видя перед собой распахнутую дверь с желтеющим садом за ней, он совсем не ожидал, что услышит подобное…
– Джон! Джон, это ты? – голос слегка хриплый, но по-прежнему мягкий и даже имеющий ещё ту нотку задиристости; впрочем, после проблем с лёгкими (а это Джон знал) такой голос вполне нормален. Константин остановился и наполовину развернул корпус; пока его взгляд скользил по мраморным колоннам, он сам с ужасом понимал то положение, в котором оказался, и то решение, которое принял недавно. Любая встреча здесь – будущая тропинка в неистовые мучения! И не только для него… Он развернулся полностью и спокойно оглядел невысокого парнишку перед собой. Было и радостно, и больно, и невыносимо стыдно видеть его перед собой – и ведь именно его, никого другого! Но Джон традиционно усмехнулся и, сделав самый обыкновенный равнодушный вид, дружелюбно ответил:
– Какая встреча! Ну, здравствуй, Чес… – тише добавил он, а имя вообще произнёс шёпотом, только глянув в его глаза – такие посерьезневшие за один год, но всё ещё добрые и даже ласковые. Джон не удержался и сделал шаг; Креймер лишь продолжал с тугим вниманием рассматривать его, как обычно рассматривают скрывающихся долгое время предателей. По крайней мере, ему показалось так. Молчание, длившееся ровно минуту и лишь разбавляемое шумом заднего плана, было сейчас к месту и нужно; после долгих разлук оно необходимо даже более, чем слова. Джон смотрел на него и не мог насмотреться: всё, всё, казалось ему, было наполнено тем теплом и светом, что в последнее время редко наведывались в его жизнь. Он видел, что в Креймере поменялось многое, но многое вместе с тем и осталось: лишь какая-то слишком деловая и жестокая серьёзность тёмной вуалью покрыла его лицо, в остальном он казался прежним. Но эта чёртова серьёзность… кто заставил повзрослеть его беззаботного парнишку? Руки бы тому вырвать!.. Джон даже слегка разозлился и на ещё один шаг подошёл к нему; Чес лишь слегка приподнял нахмуренные брови – видимо, шаг был слишком неожиданным для их разлуки. Будто бы этим удивлением его бывший водитель хотел сказать: «Подойти-то ты ближе сможешь, но вот только всё равно, в любом случае, расстояние между нами уже непреодолимо». Частью он понимал свою вину и видел упрёк во всём: в его карих глазах, слегка уставших, в бледности его лица, в иногда раскрывающихся будто для какого слова искусанных сухих губах, в его немного тяжёлом дыхании, в оставшемся небольшом шраме на правой стороне шеи, в немного отросших за всё время курчавых и таких мягких волосах! Константин явно чувствовал, что виноват. Во всём. Во всём, что даже пришлось претерпеть этому парнишке после выздоровления. И эти тысячи долларов, которые были заплачены за все операции, ничего не могли изменить. Хоть даже с уст Чеса – вина лежала неподъёмным комом на его душе. И он, кажется, начинал помаленьку догадываться, какой-такой грех тянулся за ним из прошлого тонкой, едва заметной, но крепкой нитью…
– Ну, чего же ты молчишь, Джон? – усмехаясь по-обычному и едва раздвигая свои окоченевшие губы в улыбку, спросил Креймер и наклонил голову в сторону. Его взгляд, на пару секунд помутневший и будто бы даже подёрнувшийся плёнкой отчаяния, вдруг прояснел, а якобы весёлость вернулась к нему снова. Точнее, не якобы, а действительно весёлость – в таких вещах Чес любил быть искренним. Не то что он, Константин.
– После этого долгого времени даже и не знаю, что говорить тебе… Не спрашивать же глупо, как твои дела? – Джон ухмыльнулся и отошёл с порога, давая людям пройти. Он увлёк за собой Креймера, осторожно взяв его за рукав куртки и потянув к себе; на секунду его тёплая ладонь соприкоснулась с холодной кожей – сколько он помнил себя и сколько он касался Чеса, его руки никогда не были такими ледяными. Креймер едва заметно вздрогнул, быстро вытащил свою руку из его хватки и сделал шаг назад, странно его оглядывая.
– Ну… мог бы и спросить. Это всяко лучше, чем твой неожиданный побег… Впрочем… – он запнулся и потупил глаза, – впрочем, я тебе много должен… за операции. И я рад, что нашёл тебя.
– Ой, только не это! – Джон махнул рукой и поморщился, словно проглотил кислое. – Это мой подарок. Помнишь, как я тебе ничего не дарил на Новый Год и на день рождения? Так вот, считай это обобщённым подарком, раз не можешь принять так просто. А мой побег… – он хмыкнул, горько улыбнулся и запихнул руки в карманы, – мне и самому было нелегко, Чес… – от имени даже скулы свело. – Но, конечно, не так трудно, как было тебе. Знаешь, это, может, глупо, но… – он сделал шаг к нему и приподнял его подбородок пальцами, – но прости мне это. Как знать, может, я расскажу тебе причины и то, как я жил эти полтора года, но это будет явно не сейчас. И не здесь, – во взгляде Креймера заполыхали те живые огоньки, которые были так присущи ему в прошлом. И Константин их, конечно же, любил. Рука парнишки дёрнулась для чего-то, но потом резко остановилась; на лице была видна внутренняя борьба, и победило, видимо, что-то здравое. «Ну и правильно», – подумал он и нехотя отпустил лицо Чеса с его прохладной кожей. Где-то на заднем плане заканчивалась служба, и народ начинал вставать с мест.
– Что ты здесь, кстати, забыл, Джон? Вроде я никогда не видел твоего особенного рвения к религии и соборам… – шутливо спросил Чес, задорно глянув на него. Константин, лишь раз посмотрев в его глаза, понял, что беззаботность эта напускная – тот явно что-то решил для себя. Возможно, это было насчёт его операций; Джон не знал, но во всяком случае не принял бы денег от него.
– Это просто случайность, – серьёзно ответил, мотнув головой и сделав жест, отставляющий всякие другие мысли. – Я вот это, – он обвёл глазами собор, – никогда не понимал. А забрёл просто так. Свечку поставить, – Креймер во всё это время спокойно улыбался. Будто знал больше его. Хотя это более чем вероятно.
– А ты что здесь делал и как вообще оказался в этом районе? – задал ответный вопрос Константин, поманив его за собой в сторону выхода. Тот поспешил за ним и, только когда они пересекли каменный порог и ярко-оранжевый свет ударил им по глазам, стал говорить:
– Я приехал сюда ненадолго. Лишь ради этого собора, – он развернулся и сделал лёгкий кивок на здание. – Я слышал, что он великолепен. И это оказалось действительно так… В общем, завтра мне уезжать, – вздохнув, проговорил он, пожав плечами. Джон резко кинул на него свой взгляд и, видя это бледноватое лицо в слегка греющих его желтых лучах, понял, что не сказать следующее просто не может.
