Текст книги "Четвертый всадник (СИ)"
Автор книги: JFalk
Соавторы: Макс Фальк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
========== 1 глава. Друг мой. ==========
Палубу грузового судна заполняли контейнеры. Они стояли высокими штабелями, красные, синие, рыжие. Их рифлёные бока гладил морской ветер. Эрик лежал на крыше самого верхнего, положив руки под голову, и смотрел на звезды. Путь был неблизкий, но он никуда не торопился. Прикрыв глаза, он касался сознанием контейнеров и корабля, погружался в глубь океана и слышал там медленное гудение подлодок, поднимался к границам атмосферы и считал спутники, пролетающие над ним. Он перебирал их, как мальчишка пересчитывает красивые камешки на морском берегу. Он хотел бы раствориться в этой холодной ночи. Отпустить сознание и не ждать, что оно вернется обратно в тело.
Он встретил бога и убил его. Он не знал, ради чего ему стоит жить дальше.
Там, в Каире, где Эрик был центром событий, в этот раз не было камер. Никто не зафиксировал для истории, что это именно он, Эрик Леншерр, заперев себя в коконе из магнитных полей, чуть не разорвал планету на части. Никто из людей не знал, что это он рушил небоскрёбы, рвал мосты, комкал автомобили, как банки из-под пива.
Никто не знал, что он едва не погубил человечество как вид, но спокойная жизнь ему всё равно не светила.
Эрик все еще разыскивался после убийств в Польше. Там умерли Нина и Магда. В лесу остались лежать полицейские. Сталелитейный разом лишился всех рабочих. Как только стало известно, что он и есть тот самый Магнето, который жил под чужим именем, все эти убийства приписали ему, не вдаваясь в подробности. Хотя на нём были только полицейские. Впрочем, Эрик не удивился. Его не первый раз обвиняли в том, чего он не делал. Наверное, что-то в его взгляде заставляло людей видеть в нем монстра.
Всего два человека знали его другим: не холодным, спокойным убийцей, а любящим, нежным, внимательным отцом и мужем. Нина и Магда. Нина и Магда… Дочь. Жена.
Ах, да… Когда-то был и один мутант. Чарльз.
Но в Чарльза Эрик больше не верил.
Эрик всё ещё разыскивался после побега из Пентагона (который он совершил лет десять назад) и убийства Кеннеди (за которое он и угодил в Пентагон, но которого он не совершал). Но, по крайней мере, его роль в последних событиях не стала известна. Телепатические послания всему миру, взорванные в стратосфере ракеты, магнитные протуберанцы по всей земле – этого было слишком много, чтобы приписать все одному человеку. Чарльз милосердно не упоминал о нем в своих заявлениях.
Эрик с какой-то отчаянной злостью думал – «А мог бы».
Эрик считал, что если кто-то и был способен обелить его имя – как минимум снять с него чужие убийства – то это был Чарльз. Чарльз, который мог заглянуть в его воспоминания и узнать правду. Чарльз, который даже не знал, что Кеннеди убила его любимая Рейвен, и что Эрик сдался властям добровольно, чтобы защитить ее.
Эрик все еще разыскивался за нападение на президента десять лет назад. У человечества было столько поводов искать его… И, положа руку на сердце, он понимал: ему никогда не простят того, что он совершил. Если его поймают, его снова ждёт подземная камера. До конца жизни.
Если бы у Эрика была другая планета, он бы оставил эту. Но выбор был хуже: всего пять континентов да горстка островов. Прячься, Магнето. Иди на дно.
Эрик выбрал Аляску. Там было меньше всего людей. Он больше не мог жить с ними в тесном соседстве.
Пришлось постараться, чтобы выбраться из штата. После Каира вернуться в Америку помог Чарльз со своим личным самолетом, а дальше действовать надо было самостоятельно. У Эрика не было подходящих способностей, чтобы менять свою внешность, телепортироваться или дурить людям головы. За прошедшие годы он растерял все контакты, которые обеспечивали ему фальшивые паспорта.
Честно говоря, за прошедшие годы он потерял все, включая себя.
На морском вокзале в Анкоридже, штат Аляска, банкомат, побуждаемый магнетической силой, выдал ему пачку банкнот – всё, что имелось в его железных потрохах. Эрик спрятал деньги во внутренний карман и отошел. Когда-то давно он старался не прибегать к грабежу и жить просто, но после Каира он больше не чувствовал над собой никакой силы, способной его сдержать. Он больше не согласен был подчиняться никаким законам. Люди потеряли право указывать ему, что делать.
От Анкориджа он двинулся вглубь Аляски. Снял дом в крошечном рыбацком городке на берегу реки. Повесил на стену охотничье ружье. Купил удочки. Научился коптить рыбу.
Он не видел своего будущего ни среди людей, ни среди мутантов. Ни те, ни другие не звали его к себе. Может быть, последний вопрос Чарльза и подразумевал что-то иное, но Эрика тошнило от подразумеваний.
Днем он сидел на берегу реки, поставив удочки, и курил, глядя на воду. Вечером ходил в бар выпить пива и посмотреть новости.
Новости были хреновыми. Миру дорого обошлось убийство его семьи. Он смотрел репортажи, как человечество пытается оправиться от потрясения, как ведутся восстановительные работы – и не чувствовал за собой никакой вины. Он сам был – вот таким, со сломанными ребрами мостов, он был землёй, усыпанной обломками. Что, кто-то чувствовал за это вину?.. Кто-то попытался помочь ему?
Нет.
Вот и он не станет. Достаточно было того, что он вместе с Джин восстановил школу для Чарльза…
Для мутантов. Не для Чарльза. Для новых, молодых мутантов. Чтобы им было, куда прийти.
Эрик до сих пор чувствовал себя идиотом. За то, что где-то под бескрайним пепелищем в его душе иногда мерцала надежда.
Надежда!..
Это было беспомощное слово, такое же, как и «семья» или «любовь». С каждым днем оно горчило все сильнее. Иногда Эрику хотелось разбить себе голову об стену, чтобы перестать ждать. Тишина оглушала. Только разговоры с людьми, которых он не выносил, помогали отвлечься.
Однажды на доске объявлений в баре, там, где вешались приглашения на свадьбу дочери или соболезнования о смерти деда, появилась записка. В магазин подержанной бытовой электроники требовался мастер для починки телевизоров, стиральных машин, магнитофонов и всей той дребедени, которой люди окружили себя за последние годы.
Эрик раздумывал над этой возможностью два дня, а потом отправился наниматься.
Звякнул колокольчик, когда он зашел в магазин. Небольшое помещение было заставлено старой пыльной техникой. Для прохода оставалась дорожка едва ли в метр шириной, которая вела к конторскому столу, заваленному бумагами. Мужчина за ним поднял голову от тетради со столбцами цифр и посмотрел на Эрика.
– Я по объявлению. Умею чинить, – сказал тот.
Мужчина перекатил из одного угла рта в другой зубочистку и вытащил из-под стола радиоприемник.
– Чини. Если заработает, ты принят.
Он опустил голову к бумагам и потерял интерес к происходящему.
Эрик огляделся, заметил на полу возле стола ящик с инструментами. Порылся в нем, вытащил отвертку, присел на край мини-холодильника и пристроил радио на коленях. Неразговорчивый владелец магазина вызвал в нем симпатию уже тем, что не тратил слов попусту.
– Не местный? – тут же спросил мужчина, и симпатия Эрика начала испаряться.
– Нет.
Тот отвлекся от тетради с подсчетами, покрутил в руках авторучку. Спросил ещё:
– Как зовут?
– Генри.
Сняв заднюю панель, Эрик нашел внутри толстый слой пыли и дохлого таракана. И парочку оборванных проводков.
– Паяльник есть? – спросил он.
– В ящике, – владелец магазина кивнул туда, откуда Эрик достал отвертку. Он смотрел пристально, с прищуром. Эрик спокойно занимался своим делом, не выдавая волнения. Аккуратно припаял проводки на место, не пользуясь металлокинезом. Только бы выгорело, только бы его не узнали…
– Документы есть? – вопрос чуть не заставил его вздрогнуть.
– Нет, – ответил Эрик, прощупывая внутренности радиоприемника в поисках других проблем. Проблем не было, он знал это, но ему очень не хотелось снова убегать, поэтому он тянул время. Надеялся, что пронесёт.
– За что сидел?
Эрик поднял глаза. Мужчина смотрел на него с сомнением, но без страха. Может быть, принял за обычного заключенного? Здесь, на Аляске, таких хватало. Сумев сбежать из тюрьмы, они пытались затеряться среди лесов, среди людей, которые не задают лишних вопросов.
– За убийство.
– Я догадался, что ты не конфеты в супермаркете стащил, – ответил мужчина, и Эрик понял, что этот человек, имени которого он даже не знал, предельно серьезен. – Кого ты убил?
Он будто намеренно задавал вопросы так, чтобы Эрику не приходилось врать.
– Отомстил за смерть жены и дочери.
– Паскудная история.
– Батарейки есть?
– В ящике.
Он продолжал смотреть на Эрика, пока тот шарился среди инструментов, ставил батарейки и привинчивал панель. Поставив радиоприемник на стол, Эрик щелкнул тумблером, и из динамиков раздалась хриплая музыка.
– У меня была дочь, – сказал мужчина. Эрик встретился с ним взглядом и заметил, как болезненно нахмурились брови. – Год назад уехала в колледж.
– Что с ней случилось? – спросил Эрик, хотя не хотел этого знать.
– Какой-то ублюдок начал резать девчонок в кампусе, – тот отвернулся к окну, сжал губы. – Сандру похоронили этой зимой. Хотел бы я быть на твоем месте и прикончить ублюдка.
Эрик моргнул.
– Нет. Не хотел бы.
Эрик молча смотрел, как за окном качаются еловые ветки на противоположной стороне дороги. Музыка захлебывалась помехами.
– Да выключи ты эту проклятую хрень! – резким взмахом руки мужчина скинул радио со стола. – Меня зовут Глен. Будешь приходить к десяти утра и открывать магазин. Чини все, что умеешь. Что не умеешь – разбирай на детали. Четверть выручки можешь забирать каждую неделю. Все понял?
Эрик поднялся.
– Да. Завтра в десять.
Открывая магазин, Эрик первым делом включал радио, чтобы не сидеть в тишине. Навязчивые песенки заглушали пустоту в голове. Он был уверен, что Чарльз больше не свяжется с ним, но привычка прислушиваться въелась в него так глубоко, что от нее сложно было избавиться. Он концентрировался на работе, которая, к его удивлению, день за днем приносила ему успокоение. Ему нравилось возиться с поломанными вещами. Он использовал металлокинез, чтобы возвращать к жизни старую технику. Он решил, что не будет больше отказываться от него – он был единственным, что у него осталось от прежнего Эрика.
По городку быстро разошелся слух о новом мастере, и ему тащили весь хлам, который раньше пылился на чердаках и в подвалах: лодочные моторы, керосиновые лампы, утюги, пылесосы и мясорубки. Эрик мог бы исцелять эту рухлядь в одно касание, почти не задумываясь, но ему нравилось вскрывать их и разбираться во внутренностях. В целях предосторожности он никогда не занимался этим днем. Волшебство начиналось после того, как он запирал дверь магазина в четыре часа и опускал жалюзи. Убитые электронные платы пользовались его особенным вниманием. Он очищал их от пыли и ржавчины, подбирал подходящую железяку из ящика с деталями и смотрел, как под его пальцами текут блестящие серебристые ручейки, опутывая пластик паутиной дорожек. Чем сильнее были повреждения, тем бережнее он был. Ему казалось, что его душа, если вынуть ее и рассмотреть, была бы точно такой же – разломанной на куски, проржавевшей до кровавых пятен, с рваными дырами от кислоты. Он сомневался, что её можно отремонтировать. Можно лишь научиться жить с ней – такой, какой она стала.
Она всё ещё искрила при мыслях о Чарльзе. Эрик уже не помнил, что когда-то жил, не зная его и не думая о нем. Чертов телепат вскрыл его голову консервным ножом и оставил разбираться с последствиями. И каждый раз, когда Эрику казалось, что боль притупилась, Чарльз возвращался. И если через десять лет он снова придет и скажет, что Эрик нужен ему – Эрик знал, что снова пойдет за ним.
В другом будущем, которое уже не наступит, они были вместе. Эрик чувствовал свою вину за то, что в этом будущем они останутся порознь. Странное дело, он никогда не стыдился своих поступков, но то, что он чувствовал перед тем Эриком из будущего, было стыдом. Он разрушил реальность, в которой тот Чарльз и тот Эрик были вместе. И с собственной реальностью он поступил так же. Ну, значит, не суждено. Бывают такие пьесы, в которых Ромео и Джульетта должны умереть в конце последнего акта, а не жить с постоянными мыслями друг о друге двадцать лет.
По правде говоря, Эрик не был уверен, что Чарльз вообще – Джульетта. Что Чарльз нуждается в нём для чего-то иного, кроме очередного спасения мира. По его мнению, он дал Чарльзу достаточно приглашений, и Чарльз отверг их все.
Мы хотим одного и того же, Чарльз. Я верил в это. Что мы хотим друг друга. Что мы хотим быть рядом. Что мы хотим дать другим мутантам право на жизнь, защитить их, чтобы ни с кем больше не случилось то, что случилось со мной.
Но ты решил, что мы не можем быть на одной стороне. Ты выбрал людей, которые хотели убить нас. Людей, которые в благодарность за спасение запустили по нам ракеты! Почему они оказались тебе дороже меня?
Почему ты так легко поверил, что я убил Кеннеди? Почему ты даже не попытался поговорить со мной? Ты решил, что если я не останусь с тобой, я обязательно стану кровавым монстром? Так коротка оказалась твоя вера в меня, Чарльз?
Я благодарен тебе за то, что десять лет назад ты отпустил меня. Но я не могу простить тебя за то, что ты молчал эти десять лет. Ты же видел, Чарльз, что я не стал закрываться от тебя. Ни от твоего голоса в голове, ни от твоих идей. Я надеялся, что если я выберу твой путь, ты – выберешь меня. Позовешь. Если не любовником, то хотя бы твоим соратником. Я надеялся, что окажусь нужен тебе – не для спасения мира, а для жизни в нем.
А ты молчал.
Почему не ты, а ОН пришел ко мне ради меня самого? Ты можешь себе представить, Чарльз, что это такое – в самый страшный день своей жизни встретить своего Творца? Получить от него в дар месть, которую сильнее всего жаждешь? Почему ты отворачивался, когда я жаждал тебя, Чарльз? Что ты знал о мире, которого я хотел? Где то большее, которым ты поманил меня?
У меня больше нет щеки, которую я мог бы подставить. Это всегда будет заканчиваться одинаково. Люди всегда будут забирать то, что я люблю. Мою мать. Тебя. Нину.
Не говори, что ты был прав насчет меня. Ты не был. Я убил своего бога не ради твоей похвалы. Я сделал это, чтобы он не получил твое тело. Оно не достанется никому, если оно не досталось мне!
Чарльз, я смог бы жить в мире, где ты умер. Но я не мог бы смотреть в лицо бога и видеть в нем твои черты. Знать, что он обладает твоим телом, твоим лицом, твоими глазами, твоей улыбкой, что он залез внутрь тебя, как паразит, и сожрал все, что должно было стать моим.
Я убил его не потому, что мне стало жаль всех людей.
Это было не милосердие, Чарльз. Мне плевать на людей. Это была ревность.
Никто. Никто не будет обладать тобой.
– Кхм-кхм…
Эрик прервал мысли на полуслове. Он не был один – и он не помнил, с какого момента.
– Эрик, – телепатический голос Чарльза звучал неловко. – Прости, что прервал тебя. Я давно пытаюсь вставить хоть слово.
– Не ждал тебя так рано, – вслух ответил Эрик, поднимая глаза от разобранного будильника, и упираясь взглядом в противоположную стену. – Со школой опять что-то случилось? – спокойно спросил он. Конечно, что-то случилось, иначе Чарльз не объявился бы.
– Эрик, друг мой…
– Если ты еще раз назовешь меня другом, – зло оборвал Эрик, – я приеду и проломлю тебе голову, Чарльз. Я всегда хотел быть для тебя куда большим, а ты даже сейчас трусливо прикрываешься дружбой. Что тебе нужно?
Чуть раньше вспышка гнева уже расплавила бы будильник на столе, подняла хороводом отвертки, винты, мотки проволоки, закружила бы их метелью по тесному помещению. Сейчас Эрик только сжал зубы.
Чарльз молчал, но контакт не прерывался. Эрик мог представить себе его лицо: сосредоточенно сдвинутые брови, безудержно синие глаза. Он мог дотянуться и смять хрупкий шарик Церебро, как елочную игрушку, спутать все эти трубы, провода и арматуру, запаять Чарльза внутри и так и оставить. Ты не один, Чарльз, смотри через свой шлем, пока не сдохнешь. Ты не один.
– Когда-то ты был не против, чтобы я называл тебя другом, – напряженно отозвался Чарльз.
– Когда-то на Земле жили динозавры. И то, и то, было слишком давно, чтобы сейчас это имело значение.
Память, слепая и нежная, горькая отрава, против воли Эрика гасила ярость. Он хотел злиться, но не получалось. Он мог ненавидеть, только пока сознания не касался этот призрачный лучик. Он ненавидел не Чарльза, а его отсутствие. Он не мог простить пустому креслу напротив его пустоту, зеркалу – что в нем только одно отражение, своим рукам – что они не касаются мягких волос. Все было мертво, что не было разделено с Чарльзом.
– Я хотел поговорить с тобой, – сказал Чарльз. – Но ты не оставил мне ни адреса, ни телефона.
– Не хотел надеяться, что ты ими воспользуешься.
– Эрик.
Испуганное полузадушенное «Эрик!» там, в темном коридоре двадцать лет назад, сквозь расплющенные поцелуем губы. Резкое размашистое «Эрик!» там, на Кубе, под остроносыми ракетами, в вязком песке под жгучим солнцем. Отчаянное настойчивое «Эрик!» в Каире, глаза в глаза. Упрямое «Эрик!» в черной океанской воде под прыгающими лучами прожекторов. Их было так много, разных, хлестких, нерешительных, злых, нежных. Не было только одного – долгого, на выдохе «Э-эри-и-ик…» с протяжными гласными и мягкой «р», на выдохе и на вдохе, со вскриком, стоном, с невольными слезами из зажмуренных глаз.
– Ты не скажешь мне ничего нового, Чарльз.
– Я хочу понять, почему я не могу перестать думать о тебе, Эрик. Я разговариваю с воображаемым тобой столько лет. Я не могу так больше. Если я ошибся, остановив тебя тогда у дверей ЦРУ, то мы оба уже дорого за это заплатили. Если это так, я хочу наконец попрощаться.
– Твоя ошибка, Чарльз, была в том, что ты дал обещание, которое не мог сдержать.
– Ты слишком категоричен, Эрик.
– Я всегда таким был! Я всегда таким буду. Разве ты не знаешь обо мне «всё», Чарльз?
Эрик сжал пальцы, нашарив генератор питания в доме Чарльза, и вырубил его. Связь прервалась.
========== 2 глава. Авель. ==========
Звякнул колокольчик, впуская нового посетителя. По полу прощелкали каблуки. Сердце Эрика гулко толкнулось в грудь и ухнуло куда-то в живот, в пустоту прежде, чем он поднял глаза.
– Ты не дал мне договорить.
Эрик поднимал взгляд медленно, будто преодолевал гравитацию Юпитера. Перед пыльным столом, усыпанным мятой железной дребеденью, стояло классическое английское пальто в серый рубчик, сунув руки в карманы. На меховом воротнике у него стремительно таял снег, и так же стремительно в солнечном сплетении у Эрика наливался тяжестью комок жара. Выше воротника был повязан то ли сизый, то ли синий шарф. Еще выше обнаружился выпуклый подбородок, решительно сжатые губы и болезненно синий упрек в невозможных глазах.
Чарльз стоял на ногах и хмурился. Эрику отчего-то стало стыдно за неаккуратную трехдневную щетину, клетчатую рубаху с закатанными рукавами и штаны с пятнами от машинной смазки. Да что же это за проклятие, можно же было как-то повзрослеть за двадцать лет, стать циничнее, жестче, злее – но стоило ненароком зацепить этот взгляд, и все усилия шли прахом. Какая из тебя неприступная крепость, Эрик? Куличик из песка, вот ты кто.
– Говори, – предложил он, будто и не прошло пары недель с момента их последнего обмена любезностями.
Чарльз вытащил руки из карманов и нервно принялся стаскивать перчатки. Вязаные, без пальцев – те самые? Быть не может, за двадцать лет их мыши должны были бы сожрать.
– Ты прав, я не знаю тебя. Я слишком долго придумывал тебя, воссоздавал твой образ из того, что знал о тебе.
Эрик моргнул от неожиданности.
– Поэтому я хочу, – перчатки шлепнулись на стол у него под носом, – тебя узнать. Если потом нам суждено попрощаться, то я хотя бы буду знать, с кем прощаюсь. Дадим друг другу второй шанс.
– Уверен? Мы после первого-то едва выкарабкались.
Чарльз смерил Эрика подозрительным взглядом. Эрик попытался улыбнуться, но лицевые мышцы отвыкли от такой мимики, и получилось неубедительно. Однако Чарльз, кажется, и без дара телепатии кое-что смыслил в людях, то есть, в мутантах, особенно – в одном конкретном шлемоголовом мутанте, поскольку его настороженный взгляд смягчился.
– Здесь есть гостиница? – спросил он.
– Есть, – Эрик кивнул. – У меня на диване. С удовольствием разделю с тобой скрипучие пружины и три одеяла.
Удивительно, но на скулах у Чарльза появился легкий румянец. Он огляделся, как будто для того, чтобы скрыть неловкость.
– Чем ты здесь занимаешься?
– Потрошу разное старье, – Эрик не оставлял попыток пошутить, но ему мешал горячий пульсирующий комок, который еще недавно монотонно долбился в ребра грудной клетки, а теперь метался по ней, как псина с консервной банкой на хвосте: и страшно, и весело, и не догнать. – Ты же знаешь, мне нравится все ломать.
Чарльз покачал головой, отвернулся и прошел по магазинчику. С прошлого раза здесь значительно уменьшилось количество вещей. Большую часть Эрик восстановил и продал. Даже пузатый антикварный телевизор в деревянном корпусе, даже столетнюю настольную лампу – чугунное кружевное литье, благородный сплав, сейчас такого не делают. Видишь, Чарльз, я все еще трепыхаюсь. Мог бы рушить города, пинками сгонять Землю с орбиты, а вместо этого вожусь с утюгами и будильниками.
Эрик запоздало вспомнил, что Чарльз не услышит.
– Зачем ты принял сыворотку?
Чарльз обернулся и внимательно посмотрел на него.
– Хочу понять тебя, Эрик. Без этого, – он пошевелил пальцами у виска характерным жестом, и Эрик вздрогнул. Чарльз на мгновение снова стал тем наивным юным телепатом, что двадцать лет назад спрашивал разрешения влезть ему в голову.
– Я не хочу, чтобы ты отказывался от своего дара ради меня.
– А я тебя не спрашиваю, от чего мне отказываться, – резко ответил Чарльз, и Эрик понял: он помнит.
Бесконечная партия в самолете, летящем в Париж. Вторая, третья, двадцатая – на самом деле одна и та же, об одном и том же. Чарльз постоянно по привычке подносит пальцы к виску и болезненно хмурится. В глазах растерянность, плавает где-то на глубине бездонных глаз, как кашалот под толщей воды. Чарльз без способностей выглядит голым. Эрик не сводит с него глаз, будто хочет насмотреться на всю оставшуюся жизнь. Он смотрит на ранние морщины, на дурные патлы, на безобразную рубашку, на круги под воспаленными глазами, ищет прежнего Чарльза, не находит, и это уже неважно. Потому что он любит и круги, и патлы, и морщины, и рубашку, и растерянного кашалота, и до дрожи в коленях боится, что просто сошел с ума.
Ночной полет пронизан надеждой. Мы сможем. Мы все изменим. «Мы» – есть. Нет, «нас» пока еще нет, но «мы» будем. Логан подтвердил, а это мужик не из тех, что стал бы шутить на такую тему. Он делает вид, что спит, а сам подглядывает, царапает спину взглядом. Кажется, будто за неверное слово в адрес Чарльза готов воткнуть когти в затылок. Но ему нельзя – потому что только «мы» можем спасти весь мир, включая его волосатую задницу.
Эрик смотрит на Чарльза и думает только о том, как хочет схватить его за шкирку и протащить по столику, сметая фигуры, уронить себе на колени и целовать до онемения губ. Логан со своим взглядом страшно мешают. Но Эрик еще верит, что все впереди.
Пока не приходит время надеть шлем.
Ты привык жульничать, Чарльз. Ты можешь залезть в любую голову, разворошить эмоции и сказать то, что человек хочет от тебя услышать. А если у тебя отнять твой дар? Если закрыться от тебя? Выйдет то, что вышло со мной и с Рейвен. Ни ее, ни меня ты так и не увидел.
– Пообедаешь со мной? – спросил Эрик. Хотел предложить это буднично, как старому другу – а прозвучало как приглашение на свидание. Да к черту, это и есть свидание.
Чарльз кивнул, на губах проступила неуверенная улыбка.
– С удовольствием.
Ресторанов в городе не было: слишком мал. Не для кого было их заводить, да и деньги на рестораны у суровых людей, живущих здесь, не водились. Была кондитерская «У Энтони» на главной площади возле ратуши и закусочная «У Кэндис». Выбор и там, и там, был невелик.
У Кэндис в зале был черно-белый шахматный пол, облупившиеся красные диванчики из скользкого кожзама и обложки старых журналов из пятидесятых в одинаковых тусклых рамках на стенах. Здесь пахло теплом, тушеным мясом и уксусом. Кэндис тепло улыбнулась Эрику, обшарила прищуренным взглядом Чарльза и кивнула ему.
Эрик занял дальний столик от входа, возле широкого окна. Чарльз снял пальто и сел напротив.
Начало свидания выходило неловким.
– Что-нибудь посоветуешь? – вежливо спросил Чарльз.
– Лобстеров и бутылку южноафриканского белого.
Чарльз невольно округлил глаза и обернулся к меню, вывешенному над кассой.
– Но здесь их не подают, так что выбирай бургер: с луком, с сыром, с беконом или со всем вместе.
Чарльз настороженно посмотрел на Эрика, будто проверял, не издевается ли он. Эрик не издевался. Он пытался шутить. Вышло бы куда смешнее, если бы у Эрика еще оставалось чувство юмора. Чувство хоть чего-нибудь, хотя бы здравого смысла.
Кэндис подошла к их столику.
– Мне как всегда, – сказал Эрик.
Чарльз болезненно поморщился, будто его что-то кольнуло под ребра.
– Мне то же самое, – определился Чарльз, мазнув взглядом по рукописному меню. – И кофе.
– Решил начать узнавать меня с основ? – улыбка пробежала по лицу, как трещина по глубокому льду.
– Надо же с чего-то начать.
– Спасибо.
– За что?
Эрик поковырял взглядом столешницу, потом поднял глаза. Он пришел сюда не на нее смотреть, а на Чарльза.
– За все. За то, что приехал.
– Ты не оставил мне выбора. И я не хотел провести еще десять лет в бессоннице.
– Не боишься, что я обеспечу ее тебе в любом случае?
Чарльз вспыхнул и опустил глаза. Эрик едва подавил желание впечататься лбом в стол. Что-то происходило внутри, что-то странное и пугающее. Он привык чувствовать себя уставшим и старым – в самом деле, сколько тебе лет, кретин, скоро полвека мыкаешься – но кое-кто в его сознании, кого он давно кремировал и чей прах развеял по ветру, поднимал голову и разворачивал плечи, обтянутые черной водолазкой, решительно оттеснял в сторону: подвиньтесь, папаша, ваше место на кладбище, и я так смотрю, вы туда уже опаздываете. Тридцатилетний Эрик был особенно хорош, когда борзел, и знал это. Неубиваемый сукин сын, любитель эффектных жестов, бешеный псих. То, что думалось безвозвратно потерянным, взламывало километровый бетонный бункер, рычало, ревело, скалилось миллионом зубов и отчаянно хотело жить. У тридцатилетнего Эрика был взгляд как выстрел в лицо. Он пил пижонский мартини, шил костюмы по фигуре на Сэвил Роу, любил быть жестоким и не оглядывался назад. Он влетел в Чарльза на полном ходу, бросив руль и отпустив тормоза. Думал, наиграется и остынет – всегда остывал.
Когда осознал, что втрескался по уши, было поздно. Чарльз проник в него, переплелся с артериями, сросся с каждым нервом. Кто-то седой и уставший взял молоток, выбрал сапожные гвозди подлиннее и прибил их друг к другу. Бог есть любовь, дети мои.
Кэндис принесла заказ: две порции чили, коробку хрустящих крылышек, два куска лаймового пирога и кофе. Уточнила, не нужно ли что-нибудь еще, и вернулась к кассе. Села на стул за прилавком, вытянула ноги, сделала телевизор погромче.
– Как дела в школе?
– О, замечательно.
Чарльз взял вилку и попробовал мясо. Удивился, поднял глаза на Эрика.
– Это очень вкусно.
– Не моя заслуга, – Эрик пожал плечами. Разговор не клеился, паузы становились все длиннее. О чем они вообще раньше разговаривали часами? О спасении мира, о будущем человечества. О каких-то ужасно важных и значимых вещах, которые сейчас стерлись из памяти, застряли в ней обрывком газеты в водостоке. Вроде что-то знакомое, но буквы колонки расплылись от дождя, а продолжение см. на стр. 7 оторвано и плавает бог знает где.
– Почему ты выбрал Аляску?
– Здесь легче прятаться.
– Ты же не можешь прятаться всю жизнь, Эрик.
– У меня небольшой выбор. Я ведь террорист, помнишь? Обвинения с меня никто не снимал. Если я не буду прятаться, ЦРУ снова посадит меня в клетку. Я снова сбегу – теперь это будет легче – и снова залягу на дно. Финал один и тот же.
– У них есть основания тебя бояться. Ты достаточно накуролесил.
– Мы все делаем то, во что верим. Ирония в том, Чарльз, что в мире, который я спасал, мне нет места. Он отторгает меня.
Эрик ел очень быстро и аккуратно. Его тарелка была уже пуста, тогда как Чарльз едва притронулся к своей. Это было уже не вытравить, не залечить. Это родом из гетто, из концентрационного лагеря. Шальной Эрик глушил это дорогими костюмами, неразбавленным мартини, вальяжными позами с наглецой, отрицал на всех известных языках: no, I don’t, das ist nicht so, je ne veux pas, no recuerdo. Но оно пролезало там, откуда не ждешь, и он всегда ел, слегка наклонившись над тарелкой, будто ее в любую секунду могли отобрать, и вилку держал так, чтобы сподручнее было воткнуть в протянувшуюся руку.
Чарльз отвел взгляд за окно.
– Я верю, что есть другой выход.
Эрик оценил взглядом его почти нетронутую еду и пожал плечами.
– Просвети меня.
– Я не сказал, что знаю его. Я верю, что он есть. Мы сможем найти его, если будем искать сообща. У нас ведь неплохо получалось работать вместе, ты помнишь?
Я помню каждый чертов день, проведенный с тобой, – подумал Эрик и подался вперед, чтобы повторить это вслух.
– Ты всегда старался навязать свои условия. Всем. Мне, людям, мутантам, всему миру. Эрик, давай ты хоть раз попробуешь поискать компромисс.
– Для компромисса нужны две стороны, Чарльз.
– Эрик, не начинай. Я говорю сейчас о тебе. Твои торопливость и категоричность не работают. Попробуй…
– Смириться? Я пробовал, Чарльз. Пробовал твой путь, быть как они, жить как они, выглядеть как они. И ты знаешь, чем все это кончилось.
– Смирение и притворство – не мой путь, Эрик. Ты ударился в крайность. Мой путь – сотрудничество. Школа. Просвещение. Изменения не будут быстрыми, это не победа в войне, потому что войны нет.
– Есть.
Чарльз резко откинулся на спинку диванчика, скрестил руки на груди.
– Ты носишь войну с собой, Эрик. Ты не замечаешь, что мир изменился. Да, люди боятся мутантов. Людям свойственно бояться неизвестного, это заложено в нас природой.
– В нас? – Эрик сузил глаза.
– В нас как в виде Homo Sapiens. Но помимо тех, кто боится, есть те, кто поддерживает мутантов. И это не только Мойра. Родители привозят ко мне детей не потому, что хотят от них избавиться, а потому что любят их. Обычная школа не может научить подростков управлять своими способностями, но моя – может.
– Специальная школа для детей-мутантов.
– Да, именно так.
– А что потом? Специальные больницы для мутантов? Рабочие места? Города для мутантов? Звучит как сегрегация.
