Текст книги "Нарушая правила (СИ)"
Автор книги: Ie-rey
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Солнце тяжёлым диском нависло над горизонтом и в скором времени грозило окунуться в море полностью. Волны раскрасило алыми закатными оттенками, а ветер с моря посвежел. Сидеть на веранде и впрямь было хорошо в такую погоду. И на разговоры не тянуло. Пока что.
Хань взял свою чашку и сделал глоток кофе. Ему следовало бы выставить Чонина за дверь и забыть обо всём. Хотя, на самом деле, он уже сжёг мосты, отправившись на улицу Гогена. Чертовски сложно выставить Чонина за дверь после того, что было в гараже.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл? – влился в уши тихой музыкой низкий голос. Вовремя. Словно кое-кто научился читать мысли.
На миг Ханю захотелось воспользоваться возможностью, что так щедро дарил ему Чонин. Просто сказать, что он этого хочет. И Чонин уйдёт. И всё. На этом они оба поставят точку.
– Так легко сдаёшься? – Желание спровоцировать и заставить потерять голову оказалось намного сильнее. Чонин напоминал Ханю огонь, и играть с этим огнём ему нравилось вопреки всему.
Тихо скрипнуло плетёное дерево, а через пару секунд Чонин присоединился к Ханю. Они сидели на одном стуле, и Чонин оценивал вкус кофе, оставшийся у Ханя на губах. Невольно Хань забрался рукой под футболку и провёл пальцами вдоль позвоночника, чуть нажал ладонью, чтобы Чонин придвинулся ближе. Горячие пальцы замерли на его скулах. Чонин смотрел на него сверху вниз – пристально и испытывающе, выжидающе. Хань догадывался, чего он ждёт, но упрямо молчал. Чонин вздохнул, прикрыл глаза и наклонил голову, чтобы их губы вновь могли встретиться. Хань крепко обнимал Чонина, охотно отвечал на поцелуи и пока хотел остановиться на этом, остановиться именно тут и двигаться дальше, но не сейчас. Правда, ничего бы из этой затеи не вышло. Не с огнём Чонина.
Через пару минут Чонин тянул его в спальню, где их ждала широкая софа. Раздевал он Ханя неторопливо, растягивая удовольствие. По крайней мере, Ханю казалось, что Чонину нравится раздевать его и водить пальцами по каждому кусочку тела, что оказывался открытым. Ещё Чонину нравились его лодыжки, нравилось медленно снимать с него очки, нравилось проводить губами по коже на шее и ключицах. Раздеться сам он забывал, и Хань стягивал с него футболку, расстёгивал брюки и тянул ткань вниз, обнажая узкие бёдра.
Потом они лежали на смятых простынях и прижимались друг к другу, стараясь как можно лучше ощутить друг друга всем телом. Их близость кормила пламя желания, заставляла забывать обо всём. С тихими стонами Хань вбивался в кулак Чонина и сводил ноги плотнее, потому что между его бёдер двигалась твёрдая плоть.
В душе они стояли под тёплыми струями и самозабвенно целовались. И продолжали заниматься тем же в постели, не обращая внимания на время, что отсчитывал будильник у изголовья. И этот самый проклятый будильник заорал буквально через минуту после того, как Хань наконец-то смежил веки. Чонин на будильник не отреагировал и продолжал спать, удобно пристроив голову на животе Ханя.
Хань вернулся из колледжа во второй половине дня и Чонина уже не застал.
И он не нашёл записку, которую Чонин мог бы оставить.
◄●►
Хань не видел Чонина больше недели. Он волновался, хоть и старался не признаваться в этом даже самому себе. Не выдержал и позвонил, но строгий женский голос ему сообщил, что «телефон абонента выключен».
Весь вечер он играл ту самую мелодию, что ему «подарил» Чонин.
На следующий день Хань наведался в гараж на улице Гогена, однако Чонина он там не обнаружил. Оставался последний вариант – колледж.
В колледж Хань пришёл незадолго до закрытия, посидел немного в кабинете, потом отправился к спортзалу. Прогулялся по галерее напрасно – внизу царил мрак.
Чтобы найти выход на крышу, пришлось убить почти час. Однако Хань отыскал нужную дверь, которая была открыта. Он толкнул её и выбрался наружу. В тёмном небе на западе время от времени полыхало – надвигалась гроза.
Хань медленно двигался мимо кирпичных столбов со стальными решётками, озирался по сторонам и пытался сообразить, в какой стороне ему вообще искать Чонина. Тут по центру скопление вентиляционных выходов мешало как следует развернуться в танце, открытые площадки, скорее всего, находились подальше от центральной части крыши.
Хань начал с восточного крыла и просчитался. Он вернулся обратно и отправился на запад. Разглядел Чонина ещё издали, тот в самом деле танцевал, не обращая внимания на усилившийся ветер, пытавшийся сорвать с него тёмную рубашку. Ветер и музыка заглушали звук шагов Ханя, да ещё и Чонин танцевал с закрытыми глазами. Смуглая кожа блестела от пота, а волосы были мокрыми, значит, он танцевал довольно долго.
Хань присел на разделительный кирпичный бортик, сунул руки в карманы и принялся наблюдать. Музыку он почти не слышал из-за ветра, но это не имело значения. Танец Чонина всё равно выглядел потрясающе даже без музыкального сопровождения. А когда на крышу обрушился ливень, в музыке и вовсе отпала нужда.
Хань снял очки, сложил и сунул в карман на груди, поднялся на ноги и подошёл поближе, чтобы лучше видеть.
Чонин танцевал под дождём в насквозь мокрой одежде, плотно облепившей его тело. Каждым движением он словно разбивал льющиеся сверху струи, разбивал на тысячи мелких осколков, рассекал ладонями… Каждое его движение оставляло видимый след. Он ловил дождь, обгонял, заставлял капли слетать с его волос, оставаться у него в сжатых кулаках или вырываться брызгами из-под ступней. И за то, чтобы посмотреть на это, стоило бы платить. Потому что Ханю танец Чонина напоминал отлично поставленное шоу с дорогими спецэффектами.
Это было слишком красиво и впечатляюще для обычной тренировки.
Это выглядело слишком сложным.
Это наводило на мысли о волшебстве.
И когда Чонин застыл под дождём, запрокинув голову и опустив руки – под яркими сполохами и гулкими раскатами в небе, он казался сердцем танца и самим танцем сразу. Он не двигался больше, просто стоял, но всё равно воплощал собой движение. Мышцы на его открытой шее, на плечах под прилипшей к коже рубашкой, на груди, на руках и ногах как будто вибрировали. Хань отчётливо видел, как он дышал – каждый вдох и выдох, и паузы между ними. И дыхание Чонина тоже напоминало в первую очередь о танце. Непрерывном танце.
Хань двинулся к Чонину, подошёл вплотную, запустил пальцы во влажные волосы на затылке и заставил наклонить голову, поцеловал и после выдохнул, касаясь губами губ Чонина:
– Хочу тебя.
Чонин прислонился лбом к его лбу и, так и не открыв глаз, улыбнулся. С теплотой, с чуть робким счастьем, притаившимся в уголках губ, со знакомым лукавым озорством…
Пожалуй, Ханю стоило сказать эти слова хотя бы ради этой по-мальчишески озорной улыбки, в которой заключалось так много разных, но светлых чувств.
◄●►
Они были очень осторожны и никогда не позволяли себе ничего лишнего за пределами домика на сваях или гаража на улице Гогена. И во время ежемесячных итоговых зачётов Хань проявлял такую же строгость к Чонину, как к любому другому студенту. Он никогда не расспрашивал коллег-преподавателей об успехах или неудачах Чонина, но всегда слушал жадно и внимательно, когда слышал упоминание хотя бы имени.
Хань писал музыку и любил, когда Чонин танцевал под неё. Тогда он вновь писал музыку, точнее, она приходила к нему сама, стоило лишь им с Чонином оказаться близко друг к другу, сплести украдкой пальцы при свидетелях или стать одним целым – без свидетелей. В их близости Хань открыл для себя неисчерпаемый источник вдохновения. Губы и руки Чонина, то, как он прикасался к Ханю, – всё это превращалось для Ханя в музыку. Он не мог ничего объяснить, не мог рассчитать и предвидеть, не мог избавиться от этого – да и не хотел. Он просто знал, что как только Чонин прикоснётся к нему, это обязательно будет мелодией. Всегда разной мелодией.
Ханя беспокоил отказ Чонина переехать в домик на сваях. Он пытался уговорить Чонина – раз пять. Бесполезно. Не сразу, но он всё же сообразил, почему Чонин так отчаянно упирался: не хотел зависеть от Ханя, не хотел принимать больше, чем мог отдать сам, не хотел быть… «младшим» и «учеником», не хотел быть объектом опеки и желал быть равным ему. И именно поэтому, скорее всего, Чонин и считал, что они встретились «слишком рано».
Чонин приходил к Ханю только раз в неделю и оставался на две ночи: с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. И воскресным вечером он возвращался в гараж на улице Гогена. Обычно – один, иногда – в компании Ханя, но Ханю не удавалось там прижиться, хотя он пытался. Всё-таки условия там были воистину спартанские.
Хань мог вынести всё, но только не клятую бочку с водой вместо нормального душа. Мало удовольствия в том, чтобы торчать под ледяной водой. И ещё меньше, когда на тебя при этом пялятся соседи Чонина, потому что под бочкой, закреплённой на стене гаража, никто не озаботился поставить хоть какое-нибудь ограждение. И потому что он не Чонин, которому плевать на чужие взгляды.
– Неужели они тебя не смущают?
– А должны? Пусть пялятся, если им так хочется.
– Ты хоть представляешь, о чём они себе там думают?
– А кто они такие, чтобы меня волновало, о чём они там себе думают?
Логично. Но у Ханя следовать этой здоровой и удобной логике не получалось. Если его смущал влюблённый взгляд Чонина, что уж говорить о чужих взглядах? Поэтому гараж на улице Гогена в качестве постоянного дома Ханю не подходил.
Чонин пришёл в пятничный вечер с большим бумажным пакетом в руках. Пакет он сунул Ханю, сбросил ботинки и устремился в комнату – к излюбленному креслу-качалке, куда и забрался с ногами.
– Так и будешь там сидеть? – возмутился обременённый пакетом с рыбой и фруктами Хань.
– Да, а что? – Чонин уставился на него с неподдельным недоумением.
– Ужин сам по себе не приготовится.
– Ещё бы. Не волнуйся, я подожду.
Хань демонстративно закатил глаза, вышел из комнаты, оставил пакет на кухонном столе и вернулся к Чонину. Сначала полюбовался, как тот умудрился свернуться в кресле клубком по-кошачьи, потом ловко ухватил нахала за ухо, заставил выбраться из кресла и поволок за собой.
– Эй, пусти! Больно же!
Хань был неумолим: ухо не выпустил и подтащил-таки Чонина к столу.
– Будешь помогать.
– Уже представляю себе последствия грядущей катастрофы.
Хань невольно поморщился, потому что ехидное замечание Чонина могло оказаться пророческим. Наверное, на свете не существовало другого настолько бесполезного на кухне человека, как Чонин.
– Давай сюда миску для рыбы.
Хань печально вздохнул, когда Чонин чем-то загремел в шкафу. Однако через несколько секунд Хань получил требуемую миску. Чонин замер у него за спиной, и он прикрыл глаза, потому что тёплое дыхание согрело шею. Сначала – дыхание, потом – губы, ещё чуть позже Чонин обхватил его руками за пояс и мягко привлёк к себе.
Хань молчал, хотя терпеть не мог эти выходки – по крайней мере, он так говорил всегда. Если бы Чонин жил вместе с ним, он непременно отогнал бы нахала, ещё и огрел бы полотенцем. И он поступил бы так же в субботу. В пятницу он не мог сделать ничего подобного, потому что не видел Чонина с воскресенья и соскучился. После разлуки Чонину многое прощалось. И многое прощалось в воскресенье, потому что в воскресенье они расставались до следующей пятницы. Умный и сообразительный Чонин мгновенно просчитал эту систему и по пятницам и воскресеньям нагло пользовался привилегиями на всю катушку.
Как сейчас.
Хань прикрыл глаза и чуть повернул голову, чтобы Чонину удобнее было согревать его шею поцелуями. Хотя Чонин зашёл ещё дальше и провёл языком по коже, добрался до мочки левого уха и легонько сжал губами вместе с серебряной серёжкой, которую Хань носил вне стен колледжа.
Хань с трудом удержался от стона, когда Чонин мягко потянул за серёжку.
– Я купил баллончик со сливками, – прошептал Ханю на ухо Чонин.
– И клубнику?
– Нет. Клубникой будешь ты.
– А может, ты?
– Только если ты хочешь…
– Посмотрим.
Хань повернулся к Чонину лицом, отметил танцующие искорки в тёмных глазах и не удержался от улыбки.
– Горишь?
– Ты не представляешь… – пробормотал Чонин, не договорил и занял Ханя поцелуем. В жизни Ханя Чонин оказался единственным человеком, обожавшим целоваться. До Чонина Ханя никогда не целовали так часто и так… Вот так по-разному.
Если Хань мог одним и тем же междометием выразить уйму совершенно разных эмоций, то Чонин мог сделать то же самое с помощью одного поцелуя. Словно у него был припасён особенный поцелуй на каждый случай жизни.
– Подожди… ужин…
– И чёрт с ним, – выдохнул Чонин, вновь прижался губами к губам Ханя и увлёк к двери. Минут через десять – не раньше – они свалились на софу.
– Кажется, сливки остались… – спохватился Хань.
– Неважно, ты лучше сливок. Сливки потерпят до завтра.
Хань фыркнул и задрал футболку Чонина, стянул её вовсе, потом ухватился за широкие плечи, чтобы немного оттолкнуть Чонина и получить доступ к пуговице на брюках и молнии. Он раздевал Чонина очень быстро и ловко, а вот Чонин по-прежнему превращал процесс раздевания Ханя в некое шаманское действо, неторопливое и наполненное любованием.
– Господи, да я сто раз кончить успею, пока ты меня разденешь…
– Если тебе это доставит такое удовольствие, я буду только рад. – Чонину следовало вручить медаль за ехидство. А потом пристрелить. За изощрённые эротические издевательства над Ханем. Назвать иначе процесс собственного раздевания Хань не мог.
Чонин лениво расстегнул одну пуговицу на его рубашке, чуть раздвинул ткань, открыв немного светлой кожи на груди, полюбовался на результат и провёл по коже кончиком пальца. Мучительно медленно. С восторженным блеском в глазах. Ещё медленнее он скользил взглядом по груди Ханя, шее, потом остановился на лице и слабо улыбнулся.
– Ты сыграешь сегодня для меня что-нибудь?
– Если ты выпустишь меня из постели, – охрипшим от желания голосом ответил Хань.
Чонин сосредоточенно расстёгивал вторую пуговицу, опять водил пальцами по коже и смотрел на Ханя. Смотрел так, как умел только он. Как будто «трогал» глазами точно так же, как руками. Осязаемо.
– Выпущу. Немного позднее, – наконец сказал он, взявшись за третью пуговицу.
– В моей красоте нет моей заслуги, – пробормотал Хань, оказавшись в очередной раз под обжигающе горячим взглядом Чонина. – Не смотри так.
– Ошибаешься. – Ладонь Чонина проскользнула под рубашку и легла на грудь слева – там быстро-быстро билось сердце. И под шершавой крупной ладонью немедленно сладко заныл потревоженный прикосновением сосок. – Красота идёт отсюда. И… – Он убрал ладонь, кончиком пальца тронул висок Ханя. – И отсюда. Если красоты нет ни тут, ни там, её нет вообще. Нигде. И правильность линий – это не гарантия красоты. Только не говори, что ты этого не знал.
– Не скажу, – выдохнул Хань, когда вместо пальца к его виску прикоснулись губы. После Чонин вернулся к проклятой рубашке с непозволительно огромным количеством пуговиц. И Ханю пришлось пережить ещё три битвы с пластиковыми кругляшами, только тогда рубашка на нём оказалась распахнута. Счастье, что на брюках пуговица была только одна, а с молнией при всём желании трудно долго промучиться.
Брюки Ханя вместе с трусами улетели в сторону двери через пять минут, и он зажмурился, ощутив на себе тяжесть тела Чонина. Быстрые пальцы пробежались по его бокам, груди и поддели ткань на плечах. Чонин медленно вёл ладонями по его плечам, спускал рубашку к локтям, скользил пальцами по предплечьям, пока не добрался до запястий и не обхватил их, крепко прижал к простыням и прижался сам к Ханю всем телом. Губами тронул щеку, потёрся кончиком носа и согрел лёгким поцелуем уголок рта.
Хань машинально поёрзал, потому что возбуждение отзывалось обременительной тяжестью в самом низу живота, захлёстывало горячими волнами, внезапно прокатывающимися по телу, – они заставляли Ханя вздрагивать и замирать в предвкушении. И он отчётливо ощущал реакцию Чонина как на собственное обнажённое тело, так и на заметную дрожь. Чонин вообще любил, когда Хань остро воспринимал все его действия. Чувственность Ханя заводила Чонина на счёт «раз» и заставляла забывать обо всём на свете.
Хань недовольно закусил губу, когда Чонин вдруг отстранился. Он медленно сел и потянул к себе ногу Ханя.
– Только не это…
Поздно. Горячие губы согрели выступающую косточку с внутренней стороны правой ноги. Чонин мягко целовал кожу на лодыжке, заставляя Ханя жмуриться от удовольствия и забавно шевелить пальцами на ступне.
– Но тебе нравится, – прищурившись, прошептал Чонин и повёл пальцами по голени – от лодыжки к колену. Он терпеливо повторял очертания выпуклых мышц на ноге, гладил нежную кожу на сгибе, а потом согревал ладонью внутреннюю сторону бедра.
– Это… слишком долго, – выдохнул Хань, не сводя глаз с Чонина и отслеживая каждое его движение. Про «слишком долго» Хань сказал чистую правду, потому что уже весь горел, и ничто не могло это скрыть.
– Пускай, – пробормотал Чонин, коснувшись губами его колена. – Зато как ни с кем.
Это тоже была чистая правда. Как ни с кем. Хань не представлял, что творилось у Чонина в голове, но это могла быть и ревность, и просто неуверенность в будущем. Хотя сейчас это ничего не значило – Хань не рискнул бы расспрашивать Чонина и что-то рассказывать сам.
Губы Чонина медленно скользили от колена к лодыжке, согревая кожу рваными выдохами или быстрыми поцелуями. Хань задыхался от удовольствия и активно шарил рукой под подушкой, наконец нащупал то, что искал, и протянул Чонину с требовательным видом. Тот спрятал улыбку, замаскировав её закушенной губой, но белый тюбик взял.
Хань удовлетворённо вздохнул, ощутив прикосновение прохладного от смазки пальца, и перевёл взгляд на Чонина, вздрогнул, встретив взгляд ответный. Чонин пристально смотрел на него, продолжая ласкать лёгкими касаниями кожу между ягодиц. Он как будто впитывал в себя все реакции Ханя, последствия каждого своего действия. Это смущало ещё больше, чем обычно.
Хань невольно чуть опустил веки, едва в нём оказался палец. Под внимательным взглядом он облизнул губы, смял руками простыни и, сделав судорожный вдох, затаил дыхание. Чонин добавил второй палец и наклонился, тронув головку члена Ханя губами – едва ощутимо, как будто случайно задел. Но он никогда ничего не делал случайно – с Ханем. Горячее дыхание опалило чувствительную кожу в паховой складке, влажное прикосновение языка заставило Ханя вздрогнуть и острее ощутить внутри мягкие поглаживания. Чонин без спешки вёл языком по коже, рисуя широкую влажную линию.
Хань тихо застонал, всё-таки прикрыл глаза и чуть выгнулся. С трудом вновь открыл глаза, попытался приподняться на локтях, но рухнул обратно, потому что Чонин свободной рукой провёл по его члену, прикоснулся им к собственной щеке и легонько потёрся. Даже если бы Хань попросил его прекратить эти пытки… Хань всхлипнул от прикосновения губ – одновременно мягкость и уверенность. И кончиком языка от основания к головке, повторяя рисунок из вен.
– Чон… ин… – задыхаясь, поторопил Хань.
Чонин сунул под него подушку и подтянул ближе к себе, огладил ладонями бёдра. Хань медленно развёл ноги пошире, наблюдая за Чонином из-под полуопущенных век. Он видел, как у Чонина заметно потемнели глаза, как меж полных губ стремительно промелькнул кончик языка, и ладони сами легли на колени Ханя, чтобы пройтись по внутренней стороне бёдер до самого паха и обратно. Руки у Чонина были крупными и шершавыми, грубоватыми, но всегда чистыми, с коротко и ровно обрезанными ногтями. А ещё они были горячими, всегда – горячими.
Эти горячие руки накрыли ягодицы Ханя, сжали до сладкого упоения и неторопливо раздвинули. Хань зажмурился и вновь затаил дыхание, едва ощутил лёгкое трение у растянутого входа. Чонин входил в него с бережной осторожностью, словно это происходило в первый раз. Заполнял его собой со сводящей с ума медлительностью.
Хань распахнул глаза, когда его губы согрело неровное дыхание. Тронул ладонями смуглое лицо, провёл пальцами по скулам, щекам, повторил контур губ и поцеловал. Руки сместились на шею, на плечи, скользнули по груди, а после Хань крепко ухватился за бока Чонина – прижимал к себе и чуть впивался пальцами в мышцы.
Чонин двигался в нём плавно, так же плавно менял темп, но пока никуда не спешил. Его движения отзывались в теле Ханя теплом и негой, мягким и спокойным удовольствием, когда плоть ещё согревается, прежде чем вспыхнуть и сгореть дотла. Хань любил именно эту часть любовной игры, потому что на самом деле немногие способны растянуть удовольствие надолго и продемонстрировать нужную выносливость, хотя чем больше времени отводилось именно на эту часть, тем более сильным, острым и продолжительным в итоге оказывался оргазм.
Чонин продолжал двигаться в нём и успевал изучать его лицо губами: целовал веки, щёки, подбородок, проводил кончиком языка под нижней губой, согревая маленький шрам. Хань запрокидывал голову, подставляя под поцелуи шею, и улыбался, получая желаемое. Сам он тянулся время от времени к подбородку Чонина, чтобы слизнуть капельки пота с кожи, или же слегка прикусывал соблазнительно полную нижнюю губу.
– Чонин… – хрипло позвал он, обхватив гибкое тело ногами плотнее. Его поняли верно: левой рукой Чонин крепко ухватился за его бедро, впиваясь пальцами в мышцы до лёгкой боли, губами прижался к губам Ханя, целуя требовательно, с жаром и несдержанностью. Всё, чего Хань сейчас хотел, – это чтобы Чонин выпустил на волю весь свой пыл, юношескую страстность, свойственную ему необузданность. Прямо сейчас – можно и нужно.
Всего минуту назад в комнате шелестели простыни под шум неровного дыхания и раздавались редкие тихие стоны, теперь же звуков стало намного больше. На каждый мощный глубокий толчок Хань отзывался отчётливым гортанным стоном, хватался за плечи или бёдра Чонина, пытаясь привлечь его к себе, прижать ещё плотнее. И Чонин толкался в него всё быстрее и чаще, превращая поначалу долгие стоны в короткие и отрывистые, переходящие во всхлипы или судорожные громкие вдохи.
Хань умудрялся полосовать спину и плечи Чонина даже короткими ногтями, пытался поцеловать Чонина, но получалось плохо, потому что его тело сотрясалось от толчков, а желанные губы были то преступно близко, то непозволительно далеко. Хань давился стонами и рвался всем телом ближе к Чонину, ещё ближе, даже если это невозможно. Обхватив руками за шею, притянул Чонина к себе и наконец-то вдохнул стон в полные губы, передал в поцелуе, вложив в него всю тоску, накопившуюся за время их разлуки.
Чонин недавно был прав: Ханю нравилось, как на него смотрели, – нравилось восхищение в глазах Чонина, Ханю нравилось, как Чонин ласкал его ноги, как прикасался, как медленно раздевал, как целовал, как входил в его тело, как двигался внутри него, как тонко чувствовал, когда нужно менять ритм, как сходил с ума… Ханю нравилось, как Чонин однажды хрипло спросил: «Можно мне…» С того самого дня Хань принимал в себя доказательство испытанного им удовольствия. И это тоже нравилось Ханю.
Он кончил, так ни разу не прикоснувшись рукой к собственному члену. Сжимал в объятиях дрожащего после оргазма Чонина, терялся где-то между сном и явью – по ту сторону радуги, вспоминал, как должно в норме биться сердце, и что именно нужно сказать, чтобы объяснить Чонину, как он себя чувствует. Хотя последнее пока не имело смысла – от оргазма они оба отходили слишком долго. Так было каждый раз. Иногда они засыпали раньше, чем в достаточной степени приходили в себя.
Чонин вытянулся рядом и принялся уголком простыни вытирать живот Ханя. Возмущённая отповедь так и не прозвучала, потому что разбилась о светлую мальчишескую улыбку. Хань дотянулся до губ Чонина пальцами, обвёл улыбку и улыбнулся сам, а потом смотрел, как Чонин целует его пальцы и запястья, и думал, что это слишком хорошо, чересчур хорошо, чтобы быть правдой и случаться каждый день – до конца жизни.
◄●►
Хань дорого бы заплатил, чтобы узнать, откуда вообще слухи берутся. Они с Чонином по-прежнему оставались предельно осторожными, никто их не видел, но слухи по колледжу, тем не менее, поползли.
Хань не получал писем с угрозами или оскорблениями, никто и нигде не писал на стенах дерзких замечаний – ничего подобного, но люди вокруг него и Чонина шептались, шушукались, внимательно смотрели на них, показывали на них. И стоило лишь разок задержаться в туалете под прикрытием тонких стен кабинки, чтобы убедиться – говорили о них и в «том самом» ключе. Проще говоря, все вокруг были уверены, что Хань и Чонин спят вместе. «Спят вместе» никого не раздражало, зато почему-то раздражало, что «спят вместе учитель и ученик». То есть, если бы Хань не преподавал в группе Чонина историю, то они спокойно могли бы спать вместе и дальше, не смущая ничей разум, но – какой ужас! – Хань преподавал историю. У Чонина. И поэтому факт, что они спят вместе, возмущал всех до глубины души.
– Человеческая логика порой непостижима, – сообщил собственному отражению в зеркале Хань и прижал ко лбу бумажное полотенце. Он действительно не понимал, почему не может спать с Чонином и вести у него историю одновременно. На занятиях он одинаково относился ко всем студентам и не делал Чонину никаких поблажек.
Мадам Шарли возжелала серьёзно поговорить с Ханем спустя две недели после распространения слухов. Хань плёлся к её кабинету нога за ногу, поскольку не ждал от беседы ничего хорошего.
Мадам Шарли жестом предложила ему присесть на стул у массивного стола, сама же опустила локти на столешницу и подпёрла подбородок кулаком.
– Полагаю, вы знаете, почему я вас пригласила. Кофе?
– Да, пожалуйста, – буркнул Хань. Если уж пришло время выслушивать неприятные нравоучения, то лучше их оттенить кофейным ароматом – пережить будет проще.
Мадам Шарли в молчании сходила к автомату в углу кабинета и принесла к столу две чашки кофе. Хань взял одну и опустился на стул только тогда, когда мадам Шарли устроилась вновь за столом.
– Если вы ждёте вопросов о вашей ориентации, то напрасно. Их не будет. Это ваше личное дело, кто вам нравится или не нравится.
– Надеюсь, студентам вы такие вопросы тоже не задаёте…
– Не задаю, верно.
– Тогда я не понимаю, к чему вообще эта беседа? Если вас не интересуют мои личные дела, то и предмета для беседы нет. Я не смешиваю личные дела и работу.
– А вот тут вы ошибаетесь, месье Лу, – твёрдо возразила мадам Шарли. – Со стороны всё это выглядит совсем иначе. Могу даже рассказать вам, как именно, если вы не будете меня перебивать и поправлять. Я отдаю себе отчёт в том, что истина может не совпадать с видимостью, но верить будут – первым делом – не в истину, а в собственные убеждения.
– Не сомневаюсь, – фыркнул Хань, отставив опустевшую чашку.
– Прекрасно. В таком случае, вот вам картина. Вы – преподаватель, который ломает жизнь собственному студенту. Вместо того, чтобы обучать, вы воспользовались своим положением, умом и опытом, дабы склонить студента к выгодной для вас связи. Склонили на сторону порока, смею добавить.
Хань хотел рассмеяться в голос над всей этой нелепостью, но передумал, отметив одновременно серьёзный и печальный взгляд мадам Шарли.
– Я не буду притворяться, что верю в это, потому что я прекрасно знаю характер Ким Чонина. Этот мальчик неуправляем, своеволен и чрезвычайно упрям, поэтому при всём желании вы не смогли бы сделать ничего подобного. Однако это я знаю. Знают ещё некоторые преподаватели. И всё. Остальные же видят совершенно другое. Остальные видят талантливого студента, которому отказано в поступлении на танцевальное направление по состоянию здоровья, и преподавателя, который состоит с этим студентом в куда более близких отношениях, чем полагается. Надо ли говорить, что о вас думают?
Хань открыл рот и тут же закрыл. Он не обязан был никому объяснять нюансы их отношений с Чонином, не обязан был доказывать, что не сделал ничего недостойного и не причинил вреда здоровью Чонина. Он всегда сам настаивал на вечернем массаже для поясницы и спины, заботился и о других мелочах, которые могли помочь Чонину. И если бы он сейчас попытался обрисовать эту картину пусть даже только мадам Шарли, то в итоге всё закончилось бы очередной липовой историей об изнасиловании, однако на сей раз Чонин легко не отделался бы.
– Что вы предлагаете? – Хань вздохнул и откинулся на спинку стула.
– Два варианта, месье Лу. Подозреваю, что ни один из двух не приведёт вас в восторг, но увы… Вариант первый – отчисление Ким Чонина без права восстановления. Он уходит, вы остаётесь.
– Не подходит, – покачал головой Хань. Чонин уже несколько раз менял школы в подобных случаях, и Хань отлично помнил угрозы его родственника, которому подобные перемены осточертели.
– Что ж… Второй вариант – ваше увольнение, месье Лу.
Это было неожиданным. Хань предполагал, что его связь с Чонином может возыметь такие последствия – даже на юге Франции, но в самом крайнем случае. Следовало признать, что никакого скандала не разразилось, а всё упиралось в детали и слухи – до крайнего случая далеко, но…
– Позвольте объяснить. – Мадам Шарли сложила ладони домиком и помрачнела. – Я вынуждена назвать этот вариант, поскольку слухи дошли до родственников Чонина. Вы понимаете, о чём я? Не знаю, насколько реальны их угрозы обратиться в суд, но шума от них много. Прямо сейчас и вы, и они близки к тому, чтобы испортить жизнь Чонину окончательно. И чем дольше вы оба – вместе – будете оставаться в этом заведении, тем сложнее будет исправить ситуацию. Ваше решение я хотела бы узнать в понедельник.
Хань вернулся в аудиторию, наслушавшись юридических тонкостей и прочих выкладок мадам Шарли, собрал портфель и побрёл домой. Впервые грядущий вечер пятницы вызывал у него не самые радостные чувства. И он так и не придумал, что скажет, когда придёт Чонин.
Хань стоял у кухонного стола, пытался резать лук аккуратными колечками и думал о том, что не рассказал Чонину почти ничего о себе. Ситуация не казалась ему такой уж драматической, наверное, потому что он подспудно ждал подобного финала – знакомый сценарий, он это уже проходил. Конечно, всё было иначе в прошлом, но в общих чертах суть та же. В прошлый раз он долго пытался пережить боль, в этот – чувствовал пустоту и бессилие.
Хань вздохнул, удобнее перехватил нож и поднёс руку к лицу, чтобы откинуть волосы со лба. Тут же зашипел и тихо выругался, потому что луковый запах остро шибанул прямо в глаза, выбивая слёзы.
– Чёрт…
И Чонин выбрал именно этот миг, чтобы нарисоваться у двери домика на сваях.
Хань запустил его внутрь, часто моргая при этом и даже не смахивая крупные слезинки с кожи. Сердито фыркнул в ответ на вопросительный взгляд и буркнул, отложив в сторону снятые очки:
