Текст книги "Нарушая правила (СИ)"
Автор книги: Ie-rey
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
◄●►
Я не собираюсь быть последней каплей,
Что переполнит чашу твоего терпенья,
Я не собираюсь звучать грустной нотой
И таять в минорной мелодии твоего плача,
Я не пытаюсь остаться глубоким
Следом посреди твоего пути
И не пытаюсь стать человеком,
Перечеркнувшим твою судьбу.
Я просто хочу рассказать,
Что живу светом твоей улыбки,
Хочу быть тем бальзамом,
Что исцелит все твои печали,
Хочу стать островком покоя
Среди всех твоих бессонных ночей,
Хочу быть твоей мечтою
Вместо тысячи минутных желаний.
Это всего лишь любовь, с которой сбиты оковы…
Чтобы подарить тебе сердце,
Мне не нужно тобою владеть.
Я не пытаюсь быть тем огнём,
Что мог бы сжечь твою страсть,
Я не пытаюсь быть острой шпагой,
Что могла бы отсечь твои ошибки,
И не собираюсь быть воздухом,
Чтобы ты мог мною дышать по ночам,
Я не собираюсь быть тем телом,
Что дарит наслаждение по капле.
Я всего лишь хочу быть плечом,
Чтобы ты мог опереться на меня,
Хочу стать твоей тихой гаванью,
Где утонет разочарование,
Я всего лишь хочу быть звездой -
Ориентиром перед твоими глазами,
Хочу быть подаренной лаской – просто так,
Без причин, поводов и пустых слов.
Это всего лишь любовь, что дорогу нашла…
Чтобы подарить тебе обещание,
Мне не нужно тебя покорять.
Это всего лишь любовь, с которой сбиты оковы…
Чтобы подарить тебе сердце,
Мне не нужно тобою владеть.
Я всего лишь хочу быть плечом,
Чтобы ты мог опереться на меня,
Хочу стать твоей тихой гаванью,
Где утонет разочарование,
Я всего лишь хочу быть звездой -
Ориентиром перед твоими глазами,
Хочу быть подаренной лаской – просто так,
Без причин, поводов и пустых слов.
Это всего лишь любовь, что дорогу нашла…
Чтобы подарить тебе обещание,
Мне не нужно тебя покорять.
Это всего лишь любовь, с которой сбиты оковы…
Чтобы подарить тебе сердце,
Мне не нужно тобою владеть.
Это всего лишь любовь…
◄●►
Нарушая правила
◄●►
Спустя годы, которым полагалось излечить
Монреаль, Канада
(на носу Сочельник)
◄●►
Из конверта выпала всего одна небольшая открытка с рассекающим лазурные волны парусником и до боли знакомыми словами, написанными чётким и резким почерком на обороте.
«Me odio por tanto quererte…»
«Ненавижу себя, потому что так сильно люблю…»
Знойный привет как будто из прошлой жизни – уже седьмой. Первый случился в конце июня. Этот же – седьмой и знойный – казался особенно неуместным в занесённом снегом Монреале.
– Ух ты! От кого это?
Он вздрогнул и торопливо спрятал открытку в карман на груди.
– Да так… Ничего особенного.
– Приглашают в более тёплые места? – хмыкнул Крис и застегнул рабочий портфель.
Если бы только Крис знал, на какие горячие объятия намекала эта открытка…
– Что-то вроде. Неважно.
Вообще-то это было очень важно, но невыполнимо. Он давно смирился, только сожалеть не перестал. Глупо жить сожалениями, но иначе у него не получалось. Особенно если учесть эти проклятые открытки. Как тонкое издевательство и постоянные напоминания…
Вместе с Крисом они ехали домой в автобусе – снимали квартиру на двоих на окраине города. Он сидел у окна и смотрел на мелькающие за окном вывески, витрины, тротуары. Смотрел, но не видел, отдавшись во власть сожалений. Наверное, поэтому он не сразу отреагировал на новые рекламные щиты. Поначалу в голове осело название, выведенное огромными буквами: «Танцы под дождём».
И только потом он смог различить лицо на щитах.
На миг.
То самое лицо, что настойчиво мелькало в его снах уже несколько лет и упорно отказывалось стираться из памяти.
Различил – всего на миг.
Потому что взор почти сразу заволокла влажная пелена, и весь мир расплылся в горячих каплях на ресницах.
Потому что этого быть не могло.
А если и могло, то не в его реальности.
«Me odio por tanto quererte…»
«Ненавижу себя, потому что так сильно люблю…»
Просто кое-кого не научили сдаваться и останавливаться. И не объяснили значения слов «хватит» и «бесполезно».
◄●►
Марсель, Франция
(Монреаль и в мыслях никто не держал)
◄●►
– Воспитательная работа тяжелее, чем может показаться на первый взгляд, месье Лу, – втолковывала Ханю директор колледжа – далеко не юная особа весьма самоуверенного вида. – Вы же понимаете, что это не школа. Конечно, все всегда говорят, что с детьми сложнее всего, но многие люди остаются детьми даже в двадцать. Психика та же, знаний больше. В итоге, работать с ними ещё тяжелее. Не хочу сказать вам, будто бы работать придётся исключительно с проблемными студентами. Вовсе нет. У нашего заведения прекрасная репутация, и здесь учатся талантливые ребята, однако паршивые овцы случаются в любом стаде. Вы же понимаете, что я имею в виду?
– Конечно, мадам Шарли, конечно, – пробормотал Хань и поправил сползшие с переносицы очки в тонкой серебристой оправе.
– А вы ещё так молоды, вот я и беспокоюсь.
– Я не так юн, как вам кажется. Мне минуло двадцать семь.
– Вот именно! Всего семь лет разницы с вашими студентами. Вам необходимо подчеркнуть ваше положение и заставить их считаться с вами, потому что вы… гм… – Мадам Шарли остановилась, окинула его внимательным взглядом и пренебрежительно наморщила нос. – Гм… Потому что вы выглядите… гм… не слишком опытным. Вы понимаете, о чём я?
– Уж простите, с этим никто ничего не в силах поделать. Но у меня есть опыт, иначе мы с вами сейчас не разговаривали бы, ведь так?
– Вы давно приехали во Францию? – Мадам Шарли резко сменила тему и вновь бодро зашагала по длинному и пока ещё пустому коридору.
– Я здесь вырос и провёл почти всю свою сознательную жизнь. – Хань последовал за ней опять.
– О, это прекрасно. Среди ваших студентов есть несколько эмигрантов. Кажется, тоже из Китая. Или нет. Хотя неважно. Думаю, вы легко с ними поладите в силу происхождения.
Хань воздержался от замечаний. Он давно привык, что европейцы не улавливали в большинстве своём нюансов в отношении азиатов. Они даже турков считали порой земляками Ханя, что уж говорить о японцах, тайцах или индийцах? Скорее всего, те эмигранты, о которых упомянула мадам Шарли, были вьетнамцами или корейцами – во Франции именно они составляли большую часть азиатской доли населения.
– Это здесь.
Директор Шарли толкнула тяжёлую дубовую дверь и зашла в просторное помещение. Внутри за столами развалились студенты – разношерстная банда из двух десятков парней. При виде гостей они постарались сесть прямо и изобразить хоть какое-то подобие внимания.
Мадам Шарли тем временем вручила Ханю журнал.
– Это сборная группа со всех направлений и потоков. Особо не блещут, но и мусором не назвать. Часть группы занимается по художественному профилю, часть – по музыкальному и несколько человек – по теории искусства и общему профилю. Вот, теперь они ваши. Справитесь?
– Разумеется, – кивнул Хань и направился к массивному столу у стены.
– Удачи, месье Лу. – Директор покинула помещение, плотно прикрыв за собой дверь.
Хань степенно положил журнал на стол, рядом поставил портфель и поправил галстук, после чего обвёл внимательным взглядом пёструю банду, глазевшую на него открыто и с долей некоторого любопытства.
– Добрый день. Меня зовут Лу Хань. С сегодняшнего дня я буду вести у вас историю общую и историю искусств. Также буду вашим куратором.
Хань обошёл стол, присел на край и скрестил руки на груди. Студенты продолжали молча смотреть на него, а он изучал их, пытаясь определить, кто в группе главный заводила или всеми признанный лидер. Но он потерпел фиаско, ибо группа в самом деле была столь смешанной и пёстрой, что меньше всего походила именно на группу. В одном из студентов он, к слову, определил японца. Пока что тот оказался единственным азиатом, хотя директор говорила во множественном числе об эмигрантах.
– Предлагаю познакомиться. Сегодня все здесь?
– Проверьте по списку, – хмыкнул тот самый японец.
– Незачем, – буркнул парень с рыхловатым лицом из первого ряда. – Месье Лу, здесь все, кроме Кая. Он не ходит на занятия, тем более, на историю. То есть, он приходит только на ежемесячные итоговые зачёты и промежуточные экзамены. Ну и бывает иногда, если его вдруг муха какая укусит. Оно и к лучшему. У него репутация ходячего наказания для преподавателей. Забудьте, в общем.
– Даже так?
– Эй, а вы точно преподаватель? Больше на школьника похожи, – вновь подал голос японец.
– А у вас есть способ проверить, школьник я или преподаватель? – прищурившись, негромко поинтересовался Хань и выразительно поправил очки кончиком указательного пальца. Японец не смог долго выдерживать его пристальный взгляд, потупился и проворчал нечто неопределённое, вызвав смешки в свой адрес со стороны прочих ребят. – Если у вас нет такого способа, предлагаю поверить мне на слово. А теперь расскажите мне, чем вы обычно занимаетесь? Есть ли у вас какие-либо проблемы и что вы хотели бы улучшить?
– Улучшить?
– Именно. Я же ваш куратор теперь, поэтому заинтересован в том, чтобы ваша группа была лучшей в данном заведении. Мадам Шарли сказала, что ваша группа сборная, тем не менее, вы в таком составе уже года два учитесь, должны ведь у вас быть общие интересы. Или вы бы хотели, чтобы такие интересы были? Что для этого делается? Что вы сами бы хотели делать вместе?..
В тот день Хань свалился на кровать, не раздеваясь, и мгновенно уснул. В большей степени он устал из-за того, что нервничал. Всё-таки это был его первый день в колледже искусств. Дальше пошло лучше и веселее. К концу первой недели он разобрался, что собой представляет каждый из его подопечных, к концу второй уже неплохо ориентировался в их взаимоотношениях друг с другом, к концу третьей недели знал почти всё об их интересах и увлечениях.
В конце четвёртой недели он впервые увидел рекордсмена по прогулам.
Ханя всегда удивляло пустовавшее в центре первого ряда место. Когда он предлагал студентам сесть туда, все отказывались. В четверг четвёртой недели проходили ежемесячные итоговые зачёты, и вот тогда-то пустовавшее прежде место оказалось занято. Там сидел рослый парень, упакованный в кожаные брюки и просторную кофту с капюшоном. Он небрежно вытянул длинные ноги так, что возжелай Хань прогуляться перед столами, непременно об эти ноги споткнулся бы. Мягкая ткань кофты красиво облегала широкие плечи и не особенно скрывала очертания гибкого тела. И парень задумчиво вертел в смуглых узловатых пальцах чёрную ручку. Рядом с ним Хань не обнаружил ни сумки, ни рюкзака, ни просто пары книг или тетрадей, словно при себе тот имел лишь ручку – ничего больше.
Хань раскрыл журнал, проверил список и задержался взглядом на имени, отмеченном длинной цепочкой прочерков. Ким Чонин. Кореец, несомненно. Помнится, другие студенты называли его как-то иначе. Вполне возможно, потому что его имя для большинства было непроизносимым набором звуков.
Хань оглядел группу, сверился со временем, прихватил со стола стопку бланков с зачётным тестом и принялся раздавать листы.
– Обязательно подпишите свои имена, – напомнил он после студентам. – У вас двадцать минут на тест, после чего я начну опрос по результатам теста.
Последний бланк Хань положил перед Ким Чонином.
– И хочу напомнить, что в помещениях колледжа принято находиться без головных уборов. Капюшоны тоже входят в этот набор.
Из-под капюшона донеслось очень тихое и презрительное «пф!», после чего потенциально проблемный студент небрежно сдвинул ткань, открыв тёмные волосы.
Хань вернулся за стол, сел и лишь тогда взглянул на Ким Чонина. Резко очерченные скулы, сильные челюсти, губы красивого рисунка, явно склонные к ироничным усмешкам, выступающий вперёд упрямый подбородок с характерной ямочкой, нос с лёгкой горбинкой и чёрные длинные ресницы. И очень смуглая кожа. Это лицо казалось полностью неправильным, но в этом и крылась необъяснимая притягательность. Хань был уверен, что точно не забудет это лицо никогда – оно просто врезалось в память, навязывалось, отвоёвывая себе хотя бы крошечный уголок.
Ким Чонин небрежно черкнул в верхнем уголке бланка своё имя и посмотрел на Ханя. Его глаза Ханю понравились – в них он увидел терпение и твёрдость, спокойствие. И буквально в один миг эти глаза стали совершенно непроницаемыми. Уже неважно, потому что Хань понял, почему лицо Ким Чонина произвело на него такое необычное первое впечатление. Потому что это лицо принадлежало сильному человеку с железной волей, который знал, чего он хочет. И если Хань прежде считал, что рекордсмен по прогулам – это какой-нибудь зазнавшийся отпрыск из состоятельной семьи, не представлявший, куда себя девать, или неуверенный ни в чём юнец, то теперь он понимал, как сильно ошибался. И понимал, насколько сложнее придётся ему в будущем.
Ким Чонин внимательно осмотрел Ханя и вернулся к тесту. Он выбирал ответы без спешки и без медлительности, уверенно, в ровном темпе. И его бланк лёг на стол Ханя спустя десять минут. Полностью заполненный.
– Я могу быть свободен? – поинтересовался Чонин. Его голос звучал негромко и низко, в приятной тональности, но с заметным акцентом, определить природу которого Хань сразу не смог.
– Ещё будет опрос, – напомнил ему Хань.
– По результатам теста. Мой результат – сто процентов. Думаете, есть смысл? – Чонин усмехнулся, выразительно приподняв левый уголок рта и даже не попытавшись скрыть иронию.
– Вы не посещали занятия, поэтому у меня точно будут дополнительные вопросы к вам. Сядьте на место, пожалуйста, – твёрдо отчеканил Хань.
– Как скажете, месье… Месье?
– Лу, – тихо добавил Хань и жестом велел Чонину вернуться туда, где он сидел прежде. Тот безразлично пожал плечами, сел обратно, откинулся на спинку стула и устремил взгляд на Ханя. Прямой и открытый, но непроницаемый взгляд. Под этим взглядом Ханю стало немного не по себе. Это ощущение с каждой минутой лишь усиливалось, поскольку Чонин не собирался смотреть куда-то ещё – он смотрел исключительно на Ханя. Смотрел так, словно во всём мире его ничто больше не интересовало. Хуже того, складывалось впечатление, что самого мира для Чонина не существовало. Вместо того, чтобы хоть как-то повторить материал перед грядущим опросом, Чонин изучал Ханя.
Хань ни разу в жизни не сталкивался ни с чем подобным. Ему миллион раз говорили, насколько он красив и совершенен, и это давным-давно превратилось в банальнейший комплимент. Чонин комплиментов ему не делал – да и с чего бы? – и просто пристально смотрел. А Хань не имел ни малейшего представления, зачем и почему Чонин так поступает. Он вообще ничего о Чонине не знал, кроме того, что тот кореец и рекордсмен по прогулам.
Хань склонился над журналом в попытке хоть так спрятаться от преследующего взгляда и спасти свои уши, которые медленно, но верно начинали пылать. Он машинально переворачивал страницы, пока не заметил, что сегодня на предыдущих занятиях Чонин по всем дисциплинам получил высшие зачётные баллы, хотя везде напротив его имени тянулись длинные цепочки прочерков. Хань заинтересованно заглянул в конец журнала и полюбовался на прошлогодние отметки. Да, так и есть: у Чонина за прошлый год экзаменационные результаты были просто блестящие, несмотря на прогулы. Забавно и странно. Хотя нет, не странно, если учесть то впечатление, какое он произвёл на Ханя. Он по-прежнему казался сильным и уверенным в себе человеком, который точно знает, чего он хочет.
Вскоре на стол Ханя легли все бланки. Он взял первый, бегло просмотрел и задал пару вопросов студенту, выслушал ответы и выставил оценку в восемьдесят баллов, перешёл к следующему. Чонина оставил на десерт.
– Что вы думаете о театре? – начал он атаку с общего вопроса.
– О театре вообще? Или вас интересуют мои личные предпочтения? – лениво отозвался Чонин и сладко потянулся, прищурившись по-кошачьи.
Хань сначала хотел выбрать первый вариант, но неожиданно для себя уцепился за второй.
– А у вас есть личные предпочтения в данной сфере? Вы не похожи на любителя театральных постановок.
– Вам когда-нибудь говорили, что судить книгу по обложке опрометчиво? – Чонин вдруг широко улыбнулся. Его лицо тут же изменилось. Очень сильно. Маленькое волшебство, когда вдруг резкие и строгие черты обретают подвижность и украшаются мальчишеским озорством.
– Говорили, но это не отменяет моего вопроса. Так как?
– Мне нравится опера-балет, месье Лу. В современном искусстве это довольно редкое направление, к сожалению, но вы наверняка это знаете лучше меня. Можно встречный вопрос? – Чонин дождался кивка Ханя и продолжил: – А что предпочитаете вы?
– Вам действительно интересно?
– Хм… А вы меня спросили так, для порядка? Или вам тоже было действительно интересно? – Слово «действительно» Чонин выделил характерной интонацией.
– Мне было… интересно, – медленно произнёс Хань, озадаченный тем, какой оттенок вдруг приобрела их беседа. – Иначе я бы не спросил.
– Вот как. – Взгляд Чонина оставался полностью закрытым, как и раньше, непроницаемым и нечитаемым. – Мне тоже действительно интересно. Я так понимаю, что вы любите историю, иначе не преподавали бы, но наверняка ведь у вас есть то, что вы любите особенно сильно. Есть?
– Мне нравится опера, – поразмыслив немного, признался Хань. – Ничего не могу сказать насчёт оперы-балета, потому что ни разу не видел. Вы правы, когда говорите, что в современном искусстве былое значение этого направления утрачено. Сейчас это редкость и более свойственно восточному искусству, нежели европейскому.
– Буду счастлив пригласить вас на оперу-балет, когда выпадет случай, – с лёгкой насмешкой заявил внезапно Чонин. – В Марселе иногда случается такой праздник. Редко, но всё же. Почту за честь сопровождать вас и выслушать ваши замечания. – Он помолчал ровно две секунды и добавил с иронией: – Как специалиста.
Впервые Хань почувствовал себя неуверенно в качестве преподавателя. Он привык, что поначалу все часто цепляются к его внешности, и научился с этим бороться, но он не привык к отношению, которое сейчас демонстрировал Чонин. Вроде бы тот не ставил под сомнение авторитет Ханя как преподавателя, но вместе с тем чётко дал понять, что есть то, в чём он разбирается лучше. И намекнул, что мог бы в некотором отношении стать преподавателем для Ханя сам. Самонадеянно, конечно, тем не менее, Чонин по-прежнему выглядел совершенно уверенным в себе.
Студенты вокруг отыгрывали роль безмолвной публики и казались лишь слегка озадаченными, из чего Хань сделал вывод – они привыкли к поведению Чонина и не слишком-то удивились его ответам и вопросам. Этот вывод позднее подтвердился, когда студент-японец сказал Ханю, что Чонина потому и прозвали «ходячее наказание для преподавателей», потому как он вечно заставлял преподавателей теряться в своём присутствии, сбивал с толка и приводил в недоумение.
Потом Хань пил кофе в комнате отдыха в компании других преподавателей.
– Ким Чонин? А, эта звезда прогульщиков…
– Очень способный мальчик, – сообщила одна из пожилых преподавателей, носившая старомодный монокль.
– Учится пока на общем отделении, – лениво рассказывал руководитель учебного отдела. – Поступал на танцевальное, но не прошёл.
– Но ведь он, говорят, хорош в танцах, – запротестовала смотритель библиотеки.
– Хорош, но у него травма спины и какие-то проблемы со зрением.
– Его отсеяли по состоянию здоровья, – подтвердила доселе молчавшая директор Шарли. – Травма не такая уж и редкая. Не сказать, чтоб совсем уж неприемлемая, но мы студентов с такими травмами не зачисляем на танцевальное направление. Он пока на общем, должен после этого триместра выбрать либо вокал, либо музыкальное, либо теорию искусств, но за ним сохраняется право посещать занятия по танцевальному направлению в качестве свободного слушателя. Вообще он живёт у дальних родственников, насколько мне известно. А они не особенно интересуются его успехами. На первом курсе мы с ними связывались, когда он прогулял весь триместр. Им было наплевать, оставим мы его или отчислим, если вы понимаете, о чём я.
– Почему вы решили его оставить? – заинтересовался Хань. – Он ведь по-прежнему прогуливает, так?
– Его обучение регулярно и в срок оплачивают, а он сам, если знаете, всегда показывает блестящие результаты на экзаменах. Не знаю, как он это делает, но пока он это делает, не вижу ни одной причины для его отчисления. К тому же, он не доставляет неприятностей. Пока что. Уж не знаю, чем он занимается, но пока это не вредит нашему заведению… пускай.
– Он говорит с акцентом… Он недавно перебрался во Францию?
– Он всегда будет говорить с акцентом, – пожала плечами мадам Шарли. – Кажется, он жил в Корее, потом в Мексике и на Кубе. Обратите внимание, говорит он правильно, просто есть акцент, причём акцент в большей степени испанский. Не знаю, чем занимается его семья, и почему он жил в Мексике и на Кубе, а теперь – здесь, но он нормальный студент. Хотя я не уверена, что его нынешнее положение можно назвать нормальным. Я об отношении к нему тех родственников, с которыми он живёт сейчас. Если живёт. Возможно, он живёт сам по себе и прогуливает потому, что работает. Не знаю. Он немного странный, конечно, но вы скоро перестанете это замечать, месье Лу. Все привыкают, вы привыкнете тоже.
– Ясно. А та травма, что упоминали…
– Что-то с поясницей. Я не медик, месье Лу. Знаю только, что при занятиях танцами ему нужно соблюдать определённый режим и правильно распределять нагрузки. Особенно те, что касаются позвоночника. Иначе у него могут отказать ноги. Временно, конечно, но уже нехорошо. В любом случае, не стоит беспокоиться, вы будете видеть его исключительно на ежемесячных зачётах и итоговых экзаменах.
◄●►
Слова мадам Шарли на следующий же день разошлись с действительностью, потому что пустующее всегда место вновь оказалось занято. Чонин сидел за столом в компании бумажного пакета, из которого кокетливо выглядывала толстая тетрадь для лекций с прилепленной к обложке скотчем ручкой. Длинная чёлка спадала на лицо Чонина и свешивалась до самых глаз. В этот раз он заявился на занятие в светлых джинсах и обтягивающей голубой футболке. Высокий, худой, но с широкими плечами и чётко очерченными длинными и гибкими мышцами. Из-за голубого оттенка одежды его кожа казалась ещё темнее, чем была на самом деле.
– Добрый день, месье Лу. – Низкий голос прозвучал мягко и так, будто бы в нём спрятали улыбку, хотя сам Чонин не улыбался.
– Кажется, вы что-то перепутали, – хмыкнул Хань. – Сегодня нет ежемесячного зачёта. И сегодня уж точно нет экзамена.
– Не волнуйтесь, у меня иногда случаются приступы учебного рвения. И знаете… – Чонин всё же улыбнулся – едва заметно, – меня впервые преподаватель пытается турнуть со своего занятия. Неужели вы не рады моей сознательности и дисциплинированности, месье Лу?
– Был бы рад, если б ваши сознательность и дисциплинированность стали носить затяжной хронический характер, а не накатывали бы приступами.
– Поживём – увидим, – лениво отозвался с всё тем же отчётливым акцентом Чонин и знакомо потянулся.
В течение занятия Хань всё время был под прицелом блестящих тёмных глаз. И он ума не мог приложить, как Чонин умудрялся постоянно смотреть на него и одновременно конспектировать.
На следующее занятие Чонин пришёл опять. И потом, и снова, и ещё.
Если поначалу Хань пытался объяснить это чем-то нейтральным и обычным, то со временем становилось всё сложнее закрывать глаза на одну очевидную даже для Ханя вещь: Чонин приходил только на его занятия, игнорируя в расписании все прочие предметы. Чонин приходил только из-за Ханя – это понял бы даже самый последний кретин.
Хань никогда себе не льстил. Да, он был хорошим преподавателем. Не идеальным, не гениальным, не самым замечательным на свете, просто хорошим преподавателем, который любит свой предмет и то, чем занимается. В колледже хватало воистину прекрасных наставников, и Хань в их число точно пока ещё не входил, однако Чонин посещал только его занятия – больше ничьи. Кроме того, история относилась к «пролётным» предметам, которые не особо важны для учащихся, исключая теоретиков. Для направления по теории искусств история оставалась важным предметом, но Хань сомневался, что Чонин выберет именно это направление. Скорее всего, Чонин в итоге предпочтёт вокал или что-то из музыкальных специализаций, то есть, история ему, по сути, не нужна. В свете всего этого поведение Чонина казалось загадочным и порождало всякие домыслы со стороны Ханя. Домыслы, которых ему бы следовало избегать. Домыслы, которые грозили крупными неприятностями.
Спустя две недели Чонин задержался после занятия: присел на край стола, сунул руки в карманы джинсов и принялся наблюдать за сборами Ханя, для которого рабочий день закончился.
Едва Хань сунулся к двери, Чонин пошёл следом.
– Вы что-то хотели от меня? Какие-то вопросы по лекции? – не выдержал Хань.
Чонин пожал плечами, сунул пакет под мышку и протянул руку к портфелю Ханя.
– Я подержу, пока вы закрываете дверь.
Хань вздохнул, отдал портфель и выудил ключ из кармана пиджака, кое-как под пристальным взглядом Чонина он запер дверь, вернул себе портфель и двинулся по коридору к кабинету охраны, где и оставил ключ, расписавшись о сдаче в служебном журнале. Он двинулся к выходу с Чонином на хвосте. Так они добрались до ажурной металлической ограды колледжа, вышли из ворот, и Хань свернул налево. Различил за спиной лёгкие шаги, испустил тяжкий вздох, остановился и круто обернулся.
Чонин спокойно смотрел на него из-под длинной чёлки, спадавшей на глаза.
– И?
– Я вас провожу, – заявил Чонин таким тоном, будто спросил, сколько сахара Хань обычно добавляет в кофе. Изумительный просто эффект: фраза прозвучала с железной твёрдостью, отметавшей любые возражения, но на самом деле она была вопросом с едва заметной ноткой робости. И вопреки этой робости лицо Чонина выражало крайнюю степень упрямства и решимости.
Ханю не оставалось ничего иного, как согласиться.
Они в молчании прошли пару кварталов, оказались на набережной, затем Хань свернул к небольшой лавчонке, где купил себе кофе, после чего остановился у ворот одного из домиков на сваях. Он повернулся к Чонину, намереваясь распрощаться, но увы.
– Вы же пригласите меня на чашечку кофе?
Хань опешил настолько, что невежливо брякнул:
– С какой это стати?
– Ни с какой. Так просто. Из банальной вежливости хотя бы. Всё-таки я за вами тащился через четверть города в утомительном молчании и заслужил награду за добродетельное терпение.
– Ты тащился через четверть города по собственной воле. Я не просил об этом, – начиная закипать, выдал резкую отповедь Хань. Загадочность Чонина уже сидела у него в печёнках. Он устал думать об этом и искать ответы в чужой души потёмках.
– Я был наивен и не предполагал, что вы будете всю дорогу на меня дуться. Почему, кстати? – Чонин ослепил Ханя обезоруживающей широкой улыбкой, менявшей его лицо.
– Я вовсе не дулся…
– Ага, как же. – Теперь улыбка стала кривой и ироничной. – Мне хотелось поговорить с тобой.
Теперь Чонин отплатил той же монетой и забыл о формальностях, но ведь они уже были не в колледже, а за его пределами. И Хань сильно сомневался, что хоть чего-то добьётся, если одёрнет Чонина и потребует помнить о формальностях везде и всегда.
– Зачем?
– Мне интересно. Просто. И я помню, что тебе нравится опера. Можно начать с неё. Так как? Могу я на чашечку кофе рассчитывать? Полчашечки? Треть?
Хань вздохнул, распахнул ворота и кивнул Чонину, тот немедленно воспользовался приглашением и шустро проскочил мимо Ханя, потом остановился у двери домика и оглянулся, отобрал у Ханя портфель и пакет с кофе, чтобы освободить руки. Хань достал ключ, отпер дверь и запустил Чонина внутрь своего съёмного жилища. Чонин тут же повёл себя совершенно по-кошачьи – сунул нос буквально всюду, чуть ли не обнюхал каждый угол, облюбовал в большой комнате кресло-качалку у окна, за которым красовалась тихая заводь, и забрался в кресло с ногами. Хань невольно улыбнулся, наблюдая всю эту бурную деятельность внезапного гостя.
– Ты любишь море?
– Не скажу, что люблю до потери пульса. Оно мне нравится. А тут я живу, потому что это жильё подошло мне по цене и условиям.
– А, ясно.
Хань убрёл в соседнее помещение, которое использовал в качестве кухни. Обычно он варил кофе в турке, но сидеть в компании Чонина долго он не планировал, поэтому воспользовался кофеваркой, чтобы приготовить кофе быстро и так же быстро сплавить Чонина куда подальше.
Он вернулся уже с двумя чашками кофе и обнаружил Чонина у синтезатора.
– Играешь? – бросив на него короткий взгляд через плечо, спросил Чонин и провёл ладонью по клавишам.
– Немножко. Твой кофе.
Чонин отступил от синтезатора и протянул руку. Когда забирал чашку у Ханя, их пальцы на секунду соприкоснулись, и Хань поразился тому, насколько у Чонина горячая кожа. Решил даже, что у Чонина жар, но тот не выглядел больным.
– Ты пишешь музыку?
И как, скажите на милость, он догадался? Хань никому не говорил об этом, да и нигде не валялись черновики с намётками. Хань хотел солгать, но передумал.
– Пишу. Иногда. Правильнее будет сказать – пытаюсь что-нибудь сочинить.
Чонин присел на подлокотник кресла у стола в центре комнаты, сделал глоток из чашки и вдруг спросил:
– Можно послушать?
– Я же сказал – пытаюсь.
– Можно послушать пару попыток? Или хоть одну?
– Тебе ведь не интересно на самом деле, – уже раздражённо огрызнулся Хань – он не имел ни малейшего желания демонстрировать хоть кому-нибудь свои жалкие поползновения на ниве сочинительства.
– Зачем ты выдаёшь свои намерения за мои желания? Ты ведь не знаешь, о чём я думаю и чего хочу. Хотя я уже сказал – я хочу послушать то, что сочинил именно ты.
– С какой стати?
– Мне интересно.
– Почему?
Чонин задумался, глядя в чашку, потом пожал плечами и знакомо улыбнулся – широко и обезоруживающе.
– Ты мне нравишься.
Хань не нашёлся с возражениями против такого по-детски нелепого довода. Пришлось отставить чашку, включить синтезатор и присесть на край высокого табурета. Уставившись на клавиши, он размышлял несколько минут, потом решил сыграть то, что придумал последним. Короткий отрывок едва-едва тянул на этюд, но хоть немного нравился самому Ханю. Это была плавная, тягучая и медленная мелодия, слегка разбавленная вкраплениями высоких хрустальных ноток.
Хань закончил играть и обернулся, чтобы взглянуть на своего единственного слушателя. Тот сидел неподвижно с прикрытыми глазами и почти незаметно улыбался с лёгкой грустинкой. Глаза он не открыл, но как будто почувствовал, что Хань смотрит на него, и спросил:
– Как это называется?
– Никак. Это слишком короткий отрывок, который вряд ли достоин названия.
– Это очень красиво. Как хрусталик в лучах заходящего солнца.
– Тогда пусть так и называется. Но мелодия не идеальна.
