Текст книги "Разбитые зеркала (СИ)"

Автор книги: Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Ты зря сюда пришел, эльф, – ее голос звучал как шепот, и он понял, что ее одежда и есть та самая чернота. Над землей колыхался силуэт беспросветной тьмы, окрашенный по подолу растекшимися ветвями крови – ослепительно-яркой на белом снегу. Черные волосы Аиши сливались с чернотой ее плаща или дыма, который прятал все, кроме лица.

– Где ты прячешься от нас? Аиша… Стой! Что ты сделала с собой, черт возьми?!

Он не успел договорить. Жуткий звук, от которого мороз шел по коже, словно мертвые целого кладбища вобрали в прогнившие легкие воздух, раздался за спиной Аиши, и Сэнд понял, что чернота ослепила его.

Он закричал, чувствуя, как из него, будто ухватив незримую тонкую нить, вытягивают самое бесценное, что было у любого обитателя Фаэруна. Его душу. Через легкие и сердце словно протянули раскаленную нить, и тянули, тянули, тянули…

В несколько секунд он понял, что не помнит ничего из своего прошлого. Кто он. Что он делал. Холод сковал его движения, и нить в его внутренностях показалась обжигающе холодной. Затем его захлестнула паника, и он понял, что не знает ни своего имени, ни дома. И когда вместо его памяти, чувств и души осталась лишь пустота – он умер.

А Аиша, насытившись, возвратилась в черную бездну сна без сновидений. Она плыла в пространстве без времени и места, и рядом с ней были ее мертвые. Все они остались в Мердэлейн. Часть лиц и имен стерлась, что-то было утрачено безвозвратно.

Один – безнадежно ненавистный и дорогой – по ей самой неизвестным причинам. Второй – лучший из всех среди них. Самый любимый, самый…

Она даже не хотела думать о нем.

О том, что бы он подумал, увидев ее такой. Мир потерял всякий смысл, и все, что она делала, было лишь ленивой проверкой, как далеко она может зайти. Она утопила саму себя в боли и ненависти к тому, чего никогда не было, и уже наслаждалась этим мучением, которое развязало руки ее потерявшему опору разуму, заставляя творить такие вещи, которых прежняя Фарлонг никогда не сделала бы.

Нишка воровато оглянулась на сидевших за спиной стражников. Их было пятеро, и все были слегка навеселе. Они играли в карты.

– Я ставлю, что он сдохнет через месяц, – один из них развалился, покачиваясь на стуле. – И никакие боги ему не помогут. Все равно он уже и молитвы свои читать не может.

Второй лениво ковырялся щепкой в зубах.

– У нас так скоро никого не останется. Надо позвать магов. Пусть подлечат – другие даже не орут уже через два дня, а этот неделю держался. Старик и шлюха почти мертвы – скучно будет.

Карта с тихим стуком опустилась на стол.

«Черт, черт, черт. Ублюдки».

– Я не собираюсь трахать этого святошу, если у нас заберут бабу.

– Тебя год подержат без нее – посмотрим, что будет!

Стражники загоготали.

Разозленная, Нишка бесшумно отступила в тень и выпила еще одно зелье невидимости. Оно отдалось покалыванием по коже и легкой дрожью в руках. Плутовка покружила по комнате и заглянула в решетку двери, ведущей этажом ниже.

Там царила кромешная тьма, и уже не было никаких камер. Она видела лишь бездонный колодец, в который спускался огромный канат. Стража не слышала ее шагов. Воровка прикинула, что может убить всех пятерых быстрее, чем они сами поймут, что происходит. Но сначала нужно было сделать кое-что еще.

Возле стойки для оружия, на которую лениво опирались копья, стояла тумбочка. А на тумбочке крайне неосмотрительно лежала связка ключей. Выпившие и поглощенные разговором и картами, стражники даже не заметили ее тихого звона.

Нишка почти бесшумно заперла дверь и оставила ключ в скважине. Кинжалы тихо покинули ее ножны – тихий шорох, почти неразличимый за стонами узников, смехом и треском пламени.

Всех пятерых она убила одинаково. Брызги крови первых двух пролились на заскорузлый стол, попадая в разбавленную спиртом воду. Еще двое подскочили, пытаясь понять, где прячется убийца, но Нишка была ловкой, бесшумной и очень быстрой. Еще одного стражника она обошла со спины и вонзила оба кинжала в толстую бычью шею. К оставшимся, наугад рассекшими воздух мечами там, где она была уже несколько секунд назад, зашла с другой стороны и покончила с ними так же.

Пять тел, заливая пол караульной кровью, лежали, уткнувшись в стол. Алые капли падали в быстро набравшуюся внизу лужу с тяжелым неприятным стуком.

Теперь оставалось самое важное.

Нишка вытащила ключ из тяжелой связки, оставив дверь запертой, а затем принялась подбирать подходящий к замку в камере.

Ее руки выполняли привычную работу легко. Она прислушивалась к любым звукам за дверью. Этих стражников она убила, но остальных здесь была полная тюрьма, и они могли начать ломиться к ней в любой момент. Она ощущала, как подрагивает хвост от напряжения и нетерпения.

Наконец, ключ подошел к ржавому замку, и тот щелкнул. Тяжелая решетка со скрипом поддалась.

Нишка облегченно вздохнула и ворвалась внутрь камеры, а затем стащила с шеи амулет с серебряной иглой. Ладони под перчатками были мокрыми от пота и испуга – ни на одном своем деле она не боялась так сильно. Если магия не сработает, то, черт возьми, ей отсюда не выбраться. Живой так точно.

Лицо паладина покрывал лихорадочный румянец, и она лишь потом, сняв перчатку, ощутила, что лоб у него такой горячий, что почти жжется. Он был то ли во сне, то ли в обмороке. Она перехватила его ладонь и поднесла иглу к подушечке большого пальца, непроизвольно вздрогнув, когда услышала между хрипов тихий стон боли и увидев, что ногтей у него нет. Только месиво мяса и засохшей крови.

Нишка надеялась, что Офала и жрецы смогут поставить его на ноги. Ее никогда не заботили чужие проблемы, но сейчас она испытывала неподдельную глухую злобу. Если среди всех, кто когда-то был с Аишей, и остался кто-то, кто меньше всего заслужил такие пытки, то это был Касавир.

Капли крови проникли в амулет тяжело – словно умирающее тело из последних сил пыталось сохранить то, что у него осталось.

Воровка оглянулась на трупы стражников. Этих ей неизбежно пришлось бы убить, и ей крупно повезло, что смена караула будет только через несколько часов.

Проклиная свет и то, как тяжел Касавир, она одела ему на шею амулет Офалы.

Офала сказала, что амулет сработает, едва коснется кожи, но пока Нишка не видела ничего. Она ощущала себя до крайности глупо, сидя на ледяном полу камеры, слыша шуршание медленно капающей воды и держа на руках полумертвого паладина.

«Ну давай уже. Давай!»

Облегчение она почувствовала, лишь когда амулет, как и было обещано, засиял мягкими прохладными искрами – алыми и серебряными, которые превращались в гудящий вихрь, подобный снежной метели, скрывавший от них и ледяную камеру в остатках соломы, крови, дерьма и грязи, и обжигающий свет, и трупы убитых ею стражников. Нишка покрепче вцепилась в плечо Касавира и в то, что осталось от его рубашки, а затем задержала дыхание.

Когда он понял, что происходит, он попытался уйти. Он знал, что это чудовище будет просто уничтожать миры один за другим, и его ничто уже не спасет.

И все же оно выследило его на поляне воспоминаний, отыскало и убило.

Он сбежал туда от нее. Сбежал, чтобы предупредить телторов, и встретил там, где раньше было бледное солнце и терпко пахнущая хвоя, пустоту и чудовище, забравшееся слишком далеко. Он наспех перескакивал от нее из сна в сон, отыскивая тех, кто когда-то знал ее.

– Тебе не надо было проникать в мои сны, – она шептала, и этот шепот наполнял его сознание клубком нестерпимо кусающихся муравьев. – Так что ты умрешь.

Ганн проклял себя за милосердие и доверчивость. За то, что он послушал Сафию, которая пыталась убедить его, что если он, сноходец, создаст для Аиши искусственный сон, в котором она будет счастлива, то поможет ей облегчить страдания и может даже позволить вспомнить себя.

Он попытался один-единственный раз, и сейчас платил за это.

Ганн тогда попытался вспомнить все, что видел раньше. Сладкое видение, чудесная мечта – он соткал ее для Аиши. В этом видении пахло свежескошенной травой, и были живы все те, кого он уже видел раньше. И, будь она проклята, она даже сначала поверила в этот сон. Она почти узнала их и неуверенно улыбнулась, почти вспомнив мужчину, которого когда-то любила.

Но он допустил одну-единственную фатальную ошибку. Он не знал, почему она раскусила обман. Лишь понял, что что-то упустил. Аиша выдернула его из сна, разрушив несуществующий мир, как картонную декорацию.

И сейчас она, проклятая тварь, сожравшая дух его матери, гналась за ним из одного мира в другой, а когда настигла – он не смог проснуться.

Она прыгнула на него, будто зверь, и опрокинула на землю, обезоружив. Травы под его спиной сменялись снегом, скалами, раскаленным песком, размякшей грязью, холодным металлом и превращались вновь в густые заросли травы. Сон менялся и разрушался, словно никак не мог принять хоть какую-то форму. Щебетание птиц сменялось треском огня, воплями боли, и небо меняло цвет с пурпурного на черный, а с черного на синий и серый.

Он отбивался, но чудовище давило на него так, словно было не хрупкой девушкой, готовой умереть от истощения, а тварью, взвалившей на свои плечи весь вес мира снов.

Под ее острыми ногтями лопнули его глазные яблоки, и вопль боли, прорвавший паутину снов, был беззвучным, но таким, что его услышал каждый телтор, блуждающий здесь. Они бежали в страхе, чувствуя, что этот вопль принадлежит их защитнику, их сноходцу, чьи щеки сейчас заливала кровь. Он ослеп.

А Аиша тяжело, с присвистом дышала, ожидая, когда сможет поглотить этот сладкий, так много видевший дух. Она придавливала Ганна к земле и пожирала его, будто хищный зверь – обагренные кровью руки, оскал на лице, и безумие в глазах. Она насыщалась его воспоминаниями и силой, безуспешно отыскивая среди них саму себя.

Еще одно пополнение ее коллекции воспоминаний. Еще один слабый шанс отыскать среди них свои собственные.

Кровь Ганна-из-Грез оросила прежде прозрачный лед долины его снов, превращенной теперь в глухую пустоту без единой звезды, и со стороны это выглядело так, будто во сне у молодого ведьмака всего лишь остановилось сердце.

Что поделать – некоторые полукровки недолго живут.

Он вернулся мрачным и потрепанным, усталым и высохшим изнутри еще больше, чем за все годы своей жизни.

Победа над Королем Теней на глазах обращалась в пепел, а ему, пережившему уже три войны, все же было тяжело начинать четвертую. Возраст таил за собой зыбкую тень усталости, ломоту в костях и осознание, кого и когда он положил на алтарь благих целей ради их достижения, и чьей кровью была полита эта дорога.

Жена, внучка, дочь, целые деревни и многие жизни. И последнее, что он сделает – убьет девочку, чей крик когда-то помешал ему уничтожить Короля Теней, разрезав пустоту мертвой деревни отчаянным плачем голодного младенца с осколком серебра в груди.

Они собрались в той комнате все, больше похожие на отголоски себя прежних. Бледные, измученные тем, что выпало на их долю за эти страшные месяцы. Касавир, все еще не оправившийся после пыток и болезни. Офала, не отходившая от него даже на несколько минут. Келгар, постаревший лет на десять. Нишка – слишком серьезная и хмурая. Место Сэнда пустовало. Гробнара с ними больше не было, как и Элани. Как и Кары. Бишоп тоже был мертв.

И Аммон Джерро рассказывал им, оставшимся, во что превратилась Аиша Фарлонг. И рассказывал, что она должна вернуться.

У него уже не было ни демонов, ни средств, чтобы поднять из пепла Убежище, отыскать все позабытые фолианты, проверить все, что он знал о древних, как сам мир, заклятьях, способных излечить страшное проклятие, которое настигло Аишу. Осталось лишь то, что он Аммон Джерро помнил сам.

Он впервые в своей жизни поверил в ту магию, над которой все чернокнижники бы посмеялись в открытую – в ту, что рождает собой любовь.

Он был достаточно стар, чтобы хорошо понимать людей – и достаточно стар, чтобы отличить любовь паладина к Аише от мимолетной страсти, которая порой вспыхивает между людьми слишком разных возрастов и жизней, чтобы продержаться даже недолго. Вопрос был в другом – что может вспомнить чудовище, потерявшее самое себя?

Ему казалось, что ничего. Единственным, что могла теперь подарить любовь, была смерть, которая уничтожит и проклятие, и его носительницу.

В ней что-то оборвалось, когда она услышала об этом.

Шипящие голоса во мраке. Запах крови и пепла на Плане Тени.

«Но его нет ни среди живых, ни среди мертвых… и тебе незачем знать его судьбу».

Она пыталась что-то записать. Сохранить. Запомнить. Но воспоминания о самом дорогом утекали, будто вода и песок. Сначала она поняла, что ей нечего записывать. Аиша открыла пустую тетрадь, и перо лишь оставило черную кляксу на первой странице. Она выбросила и позабыла несостоявшийся дневник, заставляя себя вспоминать Касавира каждый день, просыпаясь и засыпая с мыслью о нем, и однажды, когда предстоял очередной ночлег, с ужасом поняла, что уже полчаса пытается вспомнить его голос и интонации. То, как и что он говорил ей.

Но воспоминание не вернулось. Ни через час, ни потом. Дрожа от осознания непоправимой утраты, слишком возбужденная болью и страхом, чтобы спать – она убежала в теневой Мулсантир, рыская там, словно неприкаянный призрак, и убивая нежить с тщанием увлеченного ребенка, пришпиливающего к листкам бумаги бабочек.

Она пожирала духов, бродя по черному песку под серыми небесами, впитывая в себя этот мир – такой же серый и лишенный каких бы то ни было цветов, как и ее душа, постепенно терявшая краски. На опустевших, абсолютно мертвых улицах ей вдруг стало удивительно спокойно. Это было… подобно дому. Ей хотелось остаться здесь, и чтобы никто, никто, никогда – не подумал ее трогать.

Духи на один-единственный момент насыщали ее воспоминаниями. Силой. Жизнью. Тем, что помогло бы ей вспомнить. Пытаясь мучительно ухватить ускользающую память, что-то такое, что позволило бы ей выкарабкаться, она проваливалась все глубже и глубже во тьму, как человек, утопающий в трясине.

Вслед за голосом из ее памяти ушли его прикосновения. Беспокойные и уверенно-сильные, когда он перевязывал ее раны, нежные и вызывавшие мурашки на коже, когда он любил ее, спокойные и бережные, когда успокаивал. Все стерлось, рассыпалось в прах, и она могла лишь осознавать, что человек, которого она когда-то любила, встает в ее памяти лишь как онемевший дух, чьи черты понемногу расплываются в пустоте и утрачивают очертания. Голод пожирал и его, вымещаемого памятью тысяч душ, что когда-то любили и помнили, и все они загнивали в ней чудовищной мешаниной.

Потом она позабыла и его лицо, и вновь, пытаясь восполнить утрату, потянулась за новыми душами, не обнаружив среди них ничего. Ни одного похожего лица, взгляда, голоса – ничего.

А потом забылось и то, что все еще отличало его от других – его имя.

В памяти осталось лишь одно зыбкое воспоминание – такое зыбкое, что ей самой потребовалось бы время, чтобы отыскать его. То, что когда-то она любила мужчину с голубыми глазами. И почему-то ей было очень важно кольцо на большом пальце в виде шершавой от тонкой выделки, кусающей себя за хвост змеи с сапфировыми глазами. Она то и дело инстинктивно сжимала руку в кулак, чтобы не потерять его.

Но не осталось больше ничего. Ни капли.

Проснулся он, будто после кошмара. Из сна его медленно вытолкнуло на поверхность: из глухой ледяной тьмы – к теплу и рассеянному перламутрово-оранжевому свету, заставлявшему воздух будто искриться. Первый вдох после пробуждения был похож на глоток родниковой воды.

Последнее, что было в его памяти самым ясным и отчетливо связанным с реальностью – это сдирающие с лица кожу куски льда и ухмылка одного из стражников, когда кованый сапог сломал ему правую руку. Кровавое месиво там, где когда-то были ногти. Всполохи белого и цветного, чудовищный обжигающий свет, от которого хотелось выцарапать себе глаза.

Он должен был гнить заживо в лусканской тюрьме за убийство их посла, убийства, которого не совершал. Должен был сходить с ума от пыток бессчетное количество дней, а потом умереть в застенках тюрем.

Но он… лежал в постели, и его голова не раскалывалась от боли, пусть сознание было мутным, а он сам чувствовал себя чудовищно разбитым. Свинцовая слабость как будто придавливала к мягкой простыне и обволакивала тело теплом, которого он не чувствовал уже слишком давно.

Он был… жив.

Касавир приподнял голову и ощутил слабую волну обжигающей, раздражающей боли в спине. Горло пересохло и першило, плечи и предплечья ныли, как после переломов. Но руки его слушались, пусть и были перебинтованы до кончиков пальцев, словно восстанавливались после ожогов.

В голове стоял звон от головокружения, но он узнал эту спальню. Ту, в которой давным-давно оставался столько раз. Она находилась на третьем этаже «Лунной Маски», в той части здания, куда не имел доступа никто, кроме самых доверенных лиц, потому что там жила Офала. Он узнал и тяжелые винно-вишневые шторы, и изящный столик красного дерева, и тонкий аромат духов и ванили, разливавшийся по помещению. И знал, что постель, в которой он лежал, принадлежала ей.

Он ничего не понимал. Он должен был быть мертв.

Стояла абсолютная тишина. Он не слышал ни голосов, ни шагов. За закрытым окном виднелось предзакатное – или рассветное? – солнце, а тяжелые часы возле шкафа показывали неопределенные восемь часов. Утро или вечер – не имело значения.

Голова кружилась от слабости, и Касавир опустил ее на подушку. О том, чтобы встать, не могло быть и речи. Тело болело, но ему было тепло, и он мог хотя бы слышать свои мысли. Ни звона боли, от которой был готов расколоться череп, ни проклятого света, ни чудовищной рези в уставших глазах.

Кто-то вытащил его из ада и дал шанс выжить.

Где-то открылась дверь, и в комнату почти бесшумно вошла Офала – строгая, уставшая и как будто постаревшая с их последней встречи. Он наблюдал за ней из-под полуприкрытых век. Ее платье было все таким же открытым и элегантным, каштановые волосы собраны во все ту же тугую причудливую прическу. Она принесла две чашки и поставила их на столик с зеркалом у кровати, не глядя на него.

– Офала, – он позвал ее едва слышно, но и от этого тихого слова она вздрогнула, будто услышав призрака. Одна из чашек разбилась с тихим звоном, и женщина, тихо выругавшись, бросила на пол полотенце, почему-то лежавшее возле постели.

Она села рядом с ним, аккуратно протирая усталые глаза, густо подведенные краской. Так, чтобы та не размазалась.

– Доброе утро, – она говорила не громче, и он даже через боль и слабость ощущал неловкость в ее голосе. – Я рада, что ты пришел в себя.

– Что произошло?..

Она пожала полуобнаженными плечами так, будто не произошло ничего удивительного, изящно поддернула тонкий палантин и отвела взгляд куда-то в сторону. За окно.

«Боги любят всех нас».

Офала знала, что проклятая надпись опять мелькает где-то, будто усмешка надо всем, что сейчас происходило.

– Нишка вытащила тебя оттуда. Ты был почти мертв. Жрецы долго бились над твоим исцелением и уже хотели воскресить тебя, но ты мог забыть часть того, что случилось. Я не дала им этого сделать. Ногти восстановятся. Переломы зарастут. Воспаления еще нужно долечить, но они больше тебе не угрожают.

Касавир помедлил с ответом, испытывая благодарность и смущение. Он не думал, что у кого-то хватит смелости и самоотверженности что-то сделать ради него. Это спасение было чудом, которого не могло произойти.

– Спасибо. Нишка здесь?

– Скоро вернется.

– А?.. – вопрос повис в воздухе, потому что во взгляде Офалы он прочел немой упрек.

– Ее нет, – тень этого упрека слышалась и в ее голосе. – Они ищут ее уже больше месяца и не нашли ничего, кроме окровавленного плаща. Я думаю, что она мертва, но Аммон Джерро принес недобрые вести и говорит, что ее настигло проклятие. Она не помнит никого из нас и стала… чудовищем, – она почти сплюнула последнее слово.

Аиша… воспоминание о ней отозвалось мучительной болью старой раны. В груди противно заныло от дурного предчувствия, и он устало смежил веки. Сон не вернулся. Только короткая прохладная темнота.

Слова Офалы прозвучали, как нелепость и слишком глупая ошибка, чтобы быть правдой. Или он бредит, и все, слышимое им, является лишь предсмертными видениями умирающего? Он слышал, что образы, возникающие в разуме во время лихорадки, могут быть яснее любой реальности и походить на нее больше, чем сама жизнь. Иначе бы ему не являлся столь нелогичный в своем безумии разворот событий, больше похожий на падение из одного сна в другой.

– Что значит «чудовище» и «не помнит»? Офала, этого не может быть.

– Я не знаю, – слова прозвучали резче и суше, чем должны были. – Хочешь – расспроси Аммона Джерро. Он говорил, что мы должны убить ее.

Он наверняка спал, и ему это снилось.

– Ты реальна?

И все же не было ни пробуждения… ни сна. Тело сковывала слабость, и тьма без ярких образов и гротескных кошмаров не желала принимать его к себе. Была лишь только эта комната, Офала и он сам.

Выходит, это и оставалось его реальностью. Где бы та ни существовала.

Офала отвернулась. Голос ее звучал холодно.

– Как и все вокруг. Ты устал и болен. Потом поговорим об этом.

Он знал, что Офала ревновала к Аише, но они упустили свой шанс. Едкая игла вины кольнула его лишь сейчас, после того, как он понял, сколько она сделала для него, не потребовав ничего взамен.

– Что значит «потом»?

– Ничего, – она протянула ему оставшуюся чашку, а затем помогла сесть, подоткнув подушку под спину. По позвоночнику вновь пробежал сильный всполох боли, заставивший его судорожно вздохнуть. Боль быстро рассосалась в спине и коленях, оставив после себя лишь мучительную тень. – Пей. Это поможет тебе восстановить силы.

Касавир решил не задавать вопросов, убежденный, что произошло какое-то недоразумение. Аиша, его Аиша не могла стать чудовищем. Не в этом мире. Она могла ослабнуть, устать, но обезуметь… нет. Нет.

Кроме того, он чувствовал себя слишком слабым, чтобы тратить появившиеся крохи жизни на переживания, созданные из бесплотных домыслов. Он ощущал себя высушенным и неподвижным, будто скелет в пустыне, отполированный песком и палящим солнцем.

В чашке, которую дала ему Офала, оказался обычный чай. Неуклюжими перебинтованными руками он не чувствовал, горяч ли тот – лишь увидел пар и поморщился, сделав первый глоток. Чай был крепким и темным, будто коньяк, а сахара в него положили столько, что напиток походил на сироп.

– Что с моими руками? – влага слегка размягчила его горло, и голос зазвучал не так тихо и хрипло, а почти обжигающая жидкость будто разносила по телу жизнь. Чуть лучше становилось с каждым глотком. В голове прояснялось.

Офала помолчала, и в первый момент ему показалось, что она не услышала вопроса. Наконец, она ответила, и голос ее звучал все так же сухо. Легкую дрожь в голосе он принял за игру собственного воображения. А то и… сон.

– Обморожены. Жрецы… почти вылечили их. Держать меч сможешь, но не сразу.

Он выпил почти весь чай.

Офала вдруг села рядом с ним и убрала его чашку на столик возле кровати.

– Прости меня, – она смотрела в окно и задумчиво теребила сапфировое кольцо на пальце. – Наверное, я тогда не должна была так поступать.

Он устало прикрыл глаза. Прошлое отдалось внутри болью еще одного старого шрама. Сейчас ему меньше всего хотелось вспоминать о произошедшем, и Касавир лишь слегка поморщился.

– Простил. Что было, то было.

Он мог бы рассказать о том, что чувствовал, когда Офала променяла его на старого ублюдка, с которым развелась в ту же ночь, но находил это бессмысленным. Может, он и хотел бы забыть о случившемся, но вытравить из памяти клеймо измены было не так просто, как казалось.

Обрушить на Офалу все свои боль и гнев, изрыгая проклятия и обвинения в блядстве, ему не хватало ни ненависти, ни сил – как тогда, так и сейчас. Он выбросил в море кольца и забыл о них, потому что без доказательств подозревал, что поступает глупо, и, скорее всего, это действительно выглядело… достаточно смешно.

Но что поделать. Кольца, вероятно, проглотили рыбы или украли русалки.

«Четыре души, что блуждают во мраке

Четыре потерянных снова найдутся

Из тьмы извлеченные души забытых».

Подобие стиха, выбитого на двери, открывавшей портал к Миркулу, вспоминалось ей подобно глупой считалочке или насмешке. Аиша мурлыкала под нос, касаясь амулета, теперь висящего на ее груди.

Тот почти вибрировал от заключенной в него силы. Она слышала его тихий гул в собственном разуме, как чарующую какофонию криков боли, успокаивающую ее воспаленный рассудок. Следуя извращенному порыву, безумной логике, которая властвовала в ее разуме, она бросила обычную безделушку в магический мешок, где мертвая Сафия когда-то заколдовывала кольца и оружие.

Аиша зажмурилась, прислушивалась к голосам. Они шумели, будто море в раковине. Тихо-тихо, но если ты прислушаешься, то… да, вот они. Вот голос Сафии. Ненавидящий, страдающий крик. А вот визжит от ужаса Один-из-Множества. Глупая тварь, одержимая могуществом. Только что она поплатилась за наглость и предательство, и ее духи стали украшением ее ожерелья.

Какими сладкими были эти души, какими бездонными – воспоминания. Ганна она смаковала и пыталась растянуть, пока он кричал перед ней на бриллиантовом снегу. В нем была сладость и горечь, и его вкус вобрал все грани снов мира. Каэлин была омерзительно приторна. Сафия – горяча и остра, как огонь и железо.

Аиша почему-то хихикнула, сидя на операционном столе в засохшей луже собственной крови.

То, что получилось из их душ, было полезнее, чем все эти ублюдки вокруг нее. Их эссенции были совершенны, в отличие от них самих. Гладкие камни величиной с кулак дали обычной побрякушке такую силу, что она никогда не чувствовала ничего подобного. Амулет был плоским, как морская галька, и ледяным на ощупь, а под тонкой оболочкой его сердце перетекало и менялось, словно она обуздала огонь и воду.

Ох, он так хорошо отгонял Голод и прояснял мысли. Его сила текла по ней, как настоящая кровь, настоящее тепло, настоящая жизнь. Только глаза от света чертовых паладинов и жрецов теперь болели еще сильнее прежнего. Так сильно, что она могла бы убить их всех, потому что они существовали. Пение их аур ввинчивалось тонким комариным визгом в ее слишком чувствительные уши, и ей хотелось выцарапать им глаза, вырвать языки, сжать в ладони гортань. Твари.

И все же ни в амулете, ни в поглощенных душах она не нашла ничего из того, что искала.

Ее пребывание на земле было бесцельным и глупым, и больше всего она хотела остаться на плане Фугу навсегда, чтобы уснуть и позабыть весь этот кошмар, наконец-то найдя облегчение и прекратив искать. Вряд ли эти поиски привели бы ее к чему-то.

Аиша Фарлонг поглотила столько душ, будучи пожирателем духов, что даже голос ее собственной потонул в криках боли и ярости тех, кого она убила до этого.

Пробившись через весь Город Правосудия, она наконец-то нашла его. Келемвора. Еще одного чертова бога, который затянул всю эту дрянь. Она стояла перед ним с кровоточащей раной в груди, которая никак не желала заживать, и он возвышался над ней, как статуя. Бог, подобный десятифутовому человеку в облачении гробовщика. Серебряная маска с перламутровыми слезами скрывала его лицо, и голову укрывал капюшон.

Город Правосудия, его мертвые и пустые улицы как будто прислушивались к ним. Они были аккуратны и бесцветны, как огромное кладбище. Деревья без листьев. Свет без тепла. Небо без запаха. Камень без цвета. Скорбные, всхлипывающие, плачущие вопли страдающих в Стене Неверующих.

– Оставь меня здесь. Я не хочу возвращаться.

Бог слегка покачивался, глядя на нее сквозь маску, на которой не было прорезей для глаз.

– Я не могу принять тебя, Аиша Фарлонг.

Она была ошарашена. Что значит – нет? Сколько можно было бродить? Сколько еще нужно было сделать, чтобы боги наконец-то оборвали ее поиск и убили ее, раз это не под силу смертным?! Сколько?! Сколько?!

– Что значит – ты не примешь меня?! Я могу сожрать тебя! Весь твой проклятый город!

Серебряная маска не позволяла разглядеть ни мыслей, ни эмоций. В тихом и гулком голосе, подобном басовитому шепоту в склепе, их тоже не было.

– Не угрожай богам, Аиша Фарлонг. Это не твоя земля и не твое место. Я принимаю тех, у кого истлевает тело, а не душа. Уходи, Аиша, и возвращайся, когда придет назначенный срок.

Ее крик увяз на пустых улицах Города Правосудия. Даже эхо не отозвалось на него. Одни лишь рыдания неверующих стелились по опустевшим улицам, словно причудливая симфония.

Где-то среди них был и Бишоп. Только Аиша была уверена, что он молчит.

– Ты ублюдок! Чертов ублюдок!

Серебряная маска отливает мертвенной белизной и перламутром, как лицо покойника, на котором нет чувств.

– Твои проклятия не смогут изменить моей воли, Аиша Фарлонг. Твое время еще не пришло, и я не смогу забрать то, чего не существует.

Аиша кричала в темноту, когда Келемвор поднял руку, и ее захлестнуло, словно волной. Ее выносило прочь с плана Фугу, как щепку во время шторма, подбрасывало к небесам и затягивало в воронку вместе с Голодом. И пусть она поглотила Миркула, его сила сейчас была в руках всего лишь изможденного человека, который даже не смог бы вообразить, как распорядиться таким даром.

– Ты ничтожество, Келемвор!

Ее голос увяз в темноте, липкой, как деготь. Мрак глушил звуки и краски, и она попыталась закричать, ощущая, как перестает дышать и слышать. Ее тянуло и сдавливало, крутило и бросало.

Под конец ее словно выбросило из глубокой воды на поверхность. Задыхающуюся, ослепшую, мокрую от пота, одинокую и обессиленную.

Аиша Фарлонг, по-прежнему проклятая, очнулась в Теневом Мулсантире.

Офала так и не позволила ему спуститься вниз. Да он и не смог бы этого сделать пока что – его первая мало-мальски долгая и самостоятельная прогулка по дому втайне от нее закончилась тем, что он рассек ладони об осколки разбитого горшка с орхидеями. А еще – вывихнул лодыжку, которая добавила новые ноты боли в целый набор тех, что уже донимали его. Он не понимал, почему тело, казавшееся раньше таким послушным и сильным, сейчас так слабо и вяло. Жар донимал его последние несколько дней и все никак не желал спадать.

Таких ярких и цветных кошмаров ему не снилось уже давно.

Как бы то ни было, они собрались в спальне Офалы – ведь теперь требовалось намного меньше места, чем раньше.

И чем дальше шло время, тем больше ему казалось, что это кошмар, стены в котором не прочнее бумажных, и в этом карточном домике сгорят они все. Жизнь рассыпалась и закончилась где-то на последнем воспоминании в тюрьме, а происходящее сейчас казалось чем-то мутным и отделенным от нее. Оно никак не могло стать единым. Оно рассыпалось и распадалось на нити, как песок или старая тряпка, и, выложив спиралью песчинки и разложив в ряд нитки, он не мог получить заново ни морского берега, ни одеяла.