Текст книги "Разбитые зеркала (СИ)"

Автор книги: Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Часть 1 ==========

Он почти бездумно бродил по полю, утопая по пояс в травах.

В густых лесах нехоженых земель Рашемена, среди их диких пустошей, такие безлюдные и продуваемые всеми ветрами лощины встречались нередко. Обитателями тут были одни лишь духи, которых он знал с младенчества, поскольку был взращен ими вместо людей и не знал других родителей.

Духи бродили здесь едва заметными силуэтами, погруженные в свои собственные воспоминания, иногда даже не видя его. Временами они были нормальны. Временами бесповоротно сошедшими с ума от старых горестей.

Ганнаев-из-Грез уже стал для них частью существования, такой же естественной, как деревья вокруг. Его пребывание рядом с ними исчислялось всего лишь несколькими секундами жизни мира: годы для смертных и короткий полет мотылька для телторов. И все же они успели привыкнуть к нему.

Травы в лощине, серебряные от измороси, пахли горько и едко, будто мороз только усиливал их и без того резкий запах. Стволы сизо-зеленых елей и сосен скрипели от холода. Льдинки цеплялись за кожу и мех и превращались в прозрачные капли влаги на сапогах и одежде. Ганн уходил сюда, чтобы многое обдумать. В эту серую, холодную и вместе с тем небывало спокойную землю всех бесплодных мечтаний, несбывшихся надежд и изломанных судеб.

Зыбкая тишь бесконечной серо-туманной дали, пронизанной слабым солнцем, успокаивала его, и ему нередко казалось, что где-то здесь же притаилась его память. Все ее страницы. Будь она книгой, то стала бы так же несуразна, как его прошлое, хранившееся в глубинах разума. Все воспоминания начинались бы на одной странице и заканчивались на другой, а между ними пролегали другие воспоминания, лишенные всякой связи между собой и, напротив, переплетенные крепче мерзлых дубовых корней. Или между этими обрывками памяти прятались бы целые бездны тьмы, кляксы из черноты и крови, и страницы, которых не смог бы прочесть никто, кроме него самого.

Ей он никогда не показывал этого места. Он знал, что она уничтожит его.

«Джерро!

Мы искали ее повсюду, но так и не нашли ни следа.

Признаться, это ставит в тупик даже мой несравненно острый ум. В Мердэлейн мы разобрали все до последнего камня и, смею думать, разве что не искрошили в щебень каждую статую и колонну, но там осталось лишь то, что д̀олжно – засохшая кровь и пыль.

Ее плащ брошен там и более не связан с ней. Я думаю, она мертва.

Возможно, твои демоны смогут что-то разузнать. Я буду путешествовать по ближнему эфиру и расспрашивать обитателей, что произошло, но она будто испарилась вместе с этими горгульями, что забрали ее.

Найди ее, если сможешь, и узнай, что с ней случилось. Или мне стоит сказать остальным, что ее больше нет, и нам пора жить своей жизнью.

Сэнд».

Почерк был аккуратен и уборист, и позабытое письмо уже долго пылилось на полке – еще одно никому не нужное воспоминание. Бумага успела пожелтеть так, будто лежала здесь десятилетия после войны: пусть окончилась та, дай боги, если месяц тому назад.

Возможно, пергамент всегда впитывал память и душу писавшего. Слова утраченные и потерянные выветривались с него намного быстрее тех, что написаны с любовью или вымучены через глубокое страдание, будто некто вытравливал их каплями крови из самых глубин души.

К этому свитку пыль и старость приставали, словно заговоренные.

Залетевший в поскрипывающее окно ветер игриво пошелестел пожелтевшим обрывком бумаги. Он поднял его ввысь и, перенеся через улицу, выбросил в свинцово-серое море.

Письмо так и не дошло.

Алый закат принес горький полынный запах с другого конца света и все разрушенные ожидания.

«Боги любят всех нас».

Это было написано красной губной помадой на стене храма, почти под крышей. Или не помадой – краской. Или не краской – кровью. Что хочешь, то и думай. По настроению: сегодня это бурная фантазия о гульбанящих подростках, завтра – пошлая поэтическая метафора, вчера – плохая шутка. Все едино. Разглядеть, чем сделана надпись, не мог никто, но она выделялась посреди оголенных фруктовых деревьев алым пятном.

Офале Челдарстон было неведомо, кто забрался на такую высоту, зачем написал это именно там, но надпись была и каждый раз обращала на себя внимание в самый неподходящий момент.

Ее взгляд упал на эти слова и сегодня. Полагайся Офала на богов, она бы посмеялась и посчитала, что те ее ненавидят столь искренне, что это заметно. Большей иронии, чем содержалась в ее двойственной неудачливой жизни, она иногда и вообразить не могла. Подобная меланхолия накатывала редко, но на морозном закате ей стало особенно зябко и горько, и даже теплая шаль, которой она любила укутывать плечи, не спасала от холода. Кожа по-прежнему оставалась ледяной на ощупь, словно мягкая шерсть так и не смогла растопить тонкий слой инея, въевшийся в тело.

Ей было почти сорок, и было на это наплевать. Статус хозяйки «Лунной Маски», самого дорогого в Невервинтере публичного дома, позволял творить почти все, что заблагорассудится. Вся ее жизнь оказалась слишком глупа и беспутна, чтобы пытаться привнести в нее запоздалую систему. Офала не была ни несчастна, ни счастлива, потому что сама не знала, какой чувствует себя сейчас. Была только невыносимая скука и ленивое, апатичное одиночество, привносившее в окружающий мир затхлый привкус тлена. Замужество Офалы было столь же недолговечным, как и мысли о его необходимости.

Лорду Пиэрваллу, уже бывшему супругу, она даже не позволила переспать с ней. Это было до противного скучно, и слишком сильна была память о старой любви, которая уже почти изжила себя, оставив лишь воспоминания. И слишком этот лорд был самоуверен и богат – он посчитал, что просто купил для своего стареющего тела ухоженную шлюху, которая сделает все, что он пожелает: только пальцами щелкни.

Первая ночь, должная стать брачной, окончилась скандалом. Ее сломанное ребро, уже излеченное жрецами, ныло до сих пор. Что же до лорда… о, она сомневалась, что он вообще теперь сможет взять в жены какую угодно женщину.

Утром они уже были разведены, и Офала ни капли не пожалела о случившемся.

Чем дальше шло время, тем больше она походила в глазах Ганна-из-Грез на чудовище. Такой она и становилась на самом деле. Узкое треугольное лицо в обрамлении черных волос стало хищным и худым, как череп, янтарные глаза блестели, как у свихнувшегося убийцы. Кожа стала сухой, как пыльный пергамент, и она все чаще прекращала осознавать, что говорит и делает. Все чаще за нее говорил тот неудержимый инстинкт убивать других, чтобы выжить самой.

Аиша Фарлонг умирала у него на глазах. Ганн-из-Грез чувствовал, как глубоко в тело этой несчастной женщины вошло проклятие Голода. Она поглощала души, давясь ими, едва переваривая их – и вместе с тем убивала и духов, и живых людей все чаще, будто одного, двух, трех – уже стало недостаточно, чтобы пережить хотя бы сутки. Каждые несколько часов ей требовалось новое убийство, новые воспоминания, новый дух, который позволит хоть ненадолго ощутить себя живой.

Пойми он чуть раньше, в какую бездну скатывается эта женщина – он бы помог ей. Хоть чуть-чуть, хотя бы из нежелания быть убитым. Но из-за ее скрытности это время прошло, а когда он понял, что случилось – за спиной Аиши уже всегда стоял Один-из-Множества – омерзительный голем, сотканный из тысяч душ преступников, мучимых в вечном огне Печи Миркула. А женщина, о которой духи рассказывали сказки, как о герое войны, Калак-Ча, легендарной победительнице Короля Теней – она сейчас разлагалась заживо.

Обладая даром проникать в чужие сны, сейчас он избегал снов Аиши – он не знал, что может увидеть в душе этой проклятой, которая забыла себя настолько, что пыталась по крупицам восстановить того человека, которым была когда-то. Она создавала себя саму заново, словно гомункула из кусков чужих воспоминаний и душ.

Сафия говорила, что он мог бы помочь, если бы попытался создать сны для Аиши, но, заглянув в бездну ее сновидений единожды, Ганн больше не собирался рисковать собственным разумом.

Когда-то до того, как она пришла в Мулсантир, у нее были сны. Сейчас на их месте зияла стонущая пустота, заполненная отголосками чужих душ, и их крики были подобны огненной плети, обжигающей его собственный разум. Он видел это в других снах. Мир снов и духов бежал от Аиши, потому что сейчас она могла поглотить его весь – и не насытиться им.

Они нашли его в собственной лавке. Эльф сидел, уже окоченевший и белый, свесив голову на плечо, будто у него остановилось сердце. Его голубые при жизни глаза остекленели, темные с проседью волосы растрепались, капля слюны на нижней губе уже высохла, а лицо осунулось. Щеки запали. Его пальцы так крепко сжимали резной подлокотник кресла, что даже самый сильный из стражников едва смог разогнуть их и выпрямить сведенную в предсмертном страхе шею. Он выглядел так, будто в последний момент пытался сжаться, защититься от чего-то столь ужасного, чего не видел за всю свою четырехсотлетнюю жизнь. Не самую долгую по меркам эльфов.

Джарал настойчиво мяукал возле кресла хозяина, который уже никогда не услышал бы его. Грудой пепла рассыпался за прилавком магической лавки элементаль – точная копия владельца, лишь созданная из каменной пыли и глины. Камин остыл, и отвар в чаше на изящном столике неподалеку – тоже.

Сэр Нивалль, личный телохранитель лорда Нашера, правителя Невервинтера, глава Девятки Невервинтера, хмуро рассматривал тело. По меркам эльфов Сэнд не был стар и тем более не был слаб и болен – походило на то, что волшебника попросту отравили или сразили заклятием. Но кто? Нивалль знал Сэнда многие годы – эльф был предельно осторожен после того, как переметнулся к ним из Лускана, и, на взгляд рыцаря, боялся едва ли не каждую секунду, что Башня Владык отыщет его и на другом конце света.

Возможно, это наконец-то случилось.

Он поморщился и прикрыл окно, из которого в комнату пробирался стылый осенний ветер, пропитывавший Невервинтер до подвалов домов промозглым дуновением моря. В нем чуялся запах долины Ледяного Ветра и близкой зимы, когда весь север Побережья Мечей будет погребен под одинаково белыми саванами снега и туманов, а призрачные огни гавани будут заманивать корабли, как глаза мертвецов, а не уютная обитель дома.

Джарала он отдал Дункану, хозяину таверны напротив. Тело вынесли, остывший отвар забрали маги.

Волшебная лавка в Доках Невервинтера навсегда утратила своего хозяина.

И все же что-то ему подсказывало, что они не найдут ни одной причины и ни следа Лускана – здесь было что-то иное.

Что-то еще более… темное.

Когда она увидела его в Стене Неверующих, то даже не смогла понять, что чувствует. Печаль? Боль?

Она уже и забыла, как можно чувствовать что-то, кроме боли. Та была ее постоянным спутником, и воспоминания о Бишопе не сделали ее ни меньше, ни больше. Так думала Аиша, пусть на самом деле уже утратила всякое чутье, и всплески агонии были бесконечным цветным вихрем, которому она отдавалась как должному, просто позволяя себя увлекать в ее бездонные глубины.

Все равно у нее был единственный путь – вниз. И все же что-то в остатках ее души отзывалось на него сильно, пронзая ее измученное существо отголоском позабытого и утраченного воспоминания, о котором она знала, но не могла отыскать. Ее мучения были мучениями потерянного в пустыне странника, который лежал в нескольких футах от чудесного оазиса и не мог доползти до воды с перебитым позвоночником. Ее голова раскалывалась, будто в черепе кипела лава, невесомое тело пронзали тысячи игл, подобных паучьим лапам, но память не возвращалась, подпитывая ее отчаяние.

Она знала, что боль отступит. Ненадолго. Когда будет еще несколько духов, еще несколько… воспоминаний.

От Бишопа тоже мало что осталось – смутная тень, изломанное, как на дыбе, голое тело, так плотно облепленное вязкой, режущей плоть, зеленой слизью, что не было видно ни кусочка кожи. Следопыт Бишоп утопал в вязкой массе Стены, окружающей Город Мертвых, владения Келемвора. Участь, которая ждала всех, кто наплевал на существование богов и решил оставить себя без покровителя.

Она помнила, что когда-то, будто бы вечность назад, служила какому-то богу. Какому? Аиша Фарлонг не могла вспомнить и с раздражением отбросила эту мысль – как и отбросила кусок какой-то маски, которую следопыт попытался вручить ей, говоря о Походе Предателя против богов. О походе того, кто желал справедливости, которой не существует. О чем говорил он, о какой справедливости, если сам никогда в нее не верил? Фигура перед ней была не им. Тень того, кого она когда-то знала, но и этой тени хватило, чтобы кровоточащая рана ее души воспалилась и принялась исторгать из себя гной снова.

Бишоп. Последняя нить, связывающая ее с прошлым, которую она едва помнила. Даже в своем плачевном состоянии, ничуть не лучше, чем ее собственное, он насмехался над ней. Он сравнивал Ганна с игрушечной собачонкой, которую она таскает за собой. А еще он напомнил ей о Касавире. Она не помнила этого имени, но Бишоп назвал его паладином, и ее обожгло разрывающей изнутри болезненной ненавистью к той святой ауре, о которой она знала.

Паладин… она не помнила его, но должна была ненавидеть, потому что свет Каэлин резал ей глаза. Тот свет, который излучала аура ангелицы, оставался ожогами на ее коже. Святая магия Илматера не лечила, а калечила Аишу, и сострадание этой шлюхи, будто бы к больной, оказалось хуже всего, что она испытывала когда-либо. Ей было тошно в присутствии этой жрицы, которая походила в своих перебежках от бога к богу на портовую блядь. Каэлин мечтала свергнуть Стену Келемвора, мечтала стать спасителем обреченных, и Аиша лишь глумливо наблюдала за тем, как эта сука проваливается в вонючую трясину своей глупости все глубже и глубже, опутанная липкими тенетами иллюзий, что одна-единственная жрица, с позором изгнанная из небесных дворцов, может изменить мир.

Она должна была сдохнуть. Должна была.

А еще Аише было очень холодно. Мертвенная синева здешних небес и пепельно-серая земля этого мира владений Келемвора будто вытягивала из нее жизнь еще больше. Она чувствовала, что умирает, и очень хотела насытиться – чужими знаниями, чужими воспоминаниями, чужой силой и жизнью, иначе ей придет конец. Близость Шабаша манила и будоражила ее – такое количество уже поглощенных чужих душ и знаний наверняка помогли бы ей прожить чуть дольше. Продержаться. Протянуть. Что-то найти.

Аиша Фарлонг совсем не помнила, что когда-то была колдуньей, искренне верившей в покровительство богини магии, Мистры.

У нее уже почти не было памяти.

«Привет, толстяк.

Знаешь ли, эта задачка, которую ты себе вбил в голову – не из легких. Как по мне, так Сэнд прав – она умерла. Жалко, но вряд ли те горгульи утащили ее просто так, от хорошей жизни. Я знала одного мужика, который нанимал себе таких тварей, чтобы расправляться с конкурентами – и думаю, мне повезло, что это был не Лелдон…»

Нишка потеребила кончик пера, обдумывая, что могла бы написать дальше о своих поисках.

После того, как закончилась война Тени, а они все выбрались из храма в Мердэлейн, израненные и измученные, никто не смог найти Аишу посреди руин. Келгар рвался вперед как тогда, так и сейчас – он говорил, что Аишу утащили через портал какие-то твари. Он верил в то, что она все еще жива, верил сильнее всех. Так, как должен был бы верить Касавир, которого с ними теперь не осталось.

А как все начиналось… Аиша спасла ее под фортом Локе от тупоголовых стражников и стремительно взлетела вверх, будто на крыльях, поддерживаемых ветром – лейтенант стражи, капитан Крепости-на-Перекрестке. Калак-Ча с осколком клинка в груди. Сердце серебряного меча Гит. Рыцарь Невервинтера. Нишка помнила, как они обвели вокруг пальца ее бывшего партнера, Лелдона, и как она, подавляя смех, писала ему издевательскую записку с подсказок Аиши, и они закатили потом в честь этого такой пир, что танцевали на столах.

Келгар мечтал стать монахом Тира. Сама Нишка постоянно задирала Элани и Кару, потому что эльфийка была слишком занудной, а Кара – слишком высокомерной. Гробнар донимал всех вокруг очередным гениальным изобретением или невероятной поэмой, которую хотели слышать лишь самые терпеливые и благосклонные к гному. Касавир вздыхал так, словно попал в компанию взбалмошных подростков: он разнимал ругающихся, утешал обиженных. Зджаэв – гитзерай, странная гостья иного мира, которую не интересовало ничего, кроме победы. Сэнд упражнялся в остроумии на Каре, и молодая колдунья то и дело обещала сжечь волшебника. Шандра, потерявшая дом, безуспешно пыталась влиться в их компанию, стараясь стать похожей не на фермершу, а на искателя приключений. Бишоп всегда говорил, что ненавидит их всех, и, тем не менее, почему-то никуда не уходил и спасал их в бою и на бездорожье. Они все будто со смехом готовились уничтожить Короля Теней – и все же смогли это сделать.

Это вспоминалось как далекая, почти позабытая жизнь. Цветной сон, который больше никогда не вернется.

Келгар погряз в делах управления кланом Айронфистов и постарел лет на десять за считанные дни. Аиша исчезла, похищенная горгульями. Зджаэв пропала, будто канув в воду, оставив в Нишке затаенное чувство обиды и предательства. Элани и Гробнара завалило обломками, и их изуродованные тела они хоронили в закрытых гробах. Она сама положила венок ромашек на могилу маленького гнома, а для Элани отыскала розовые болотные цветы, которые когда-то спасли ее саму от отравления. Они нашли их в Мердэлейн, разрушенном вспышкой энергии, вырвавшейся из уничтоженного Короля Теней. Кару, одурманенную обещаниями могущества, им пришлось убить. Как и Бишопа. Он ушел от них к тем, кто служил Королю Теней. В самый последний момент, когда они больше всего нуждались в нем, он выдал их слабые места и рассказал все, что знал. Нишка помнила, что Касавир убил его, впервые дав волю прорвавшейся изнутри мести и боли, потому что предательство Бишопа стоило ран тем из них, кто никогда не был настоящим воином. Шандру убил ее дед. Аммон Джерро. Чертов чернокнижник, которого она вспоминала до самой смерти, как дедушку, который когда-то держал ее на руках и читал на ночь сказки.

Аммон Джерро… он отправился за Аишей, и больше его никто не видел.

Нишка сама вместе с Сэндом обыскала каждый угол Мердэлейн. Они старались найти хоть одну-единственную магическую зацепку, которой не было. Через обвалившийся потолок в прежде темный зал проникали золотые солнечные лучи, и шуршала вода, поглощая древний храм, оставшийся в болотах. Нишка подозревала, что скоро здешние камни покроются цветами и тиной, и от этих мест останется лишь озеро посреди болот или очередная огромная топь.

Они нашли только плащ Аиши – потрепанный символ того рыцарского звания, которым ее наградили во время войны. На взгляд Нишки, награда была сомнительна. Голубая ткань серебрилась и переливалась, как чешуя под лучами солнца, и все же куда больше походила на бесполезную тряпку: грязную, окровавленную и дырявую.

Она попыталась разнюхать что-нибудь в Лускане, но там ее встретили лишь разруха и уныние. Слухов об Аише не было никаких. О том, что ей пожелал отомстить неведомый последователь Черного Гариуса, не могло быть и речи, и Нишка отправила письмо вперед себя, потому что в городе оставалось еще одно дело, а Келгар должен был осознать бесплодность поисков.

Рогатая воровка и сейчас скрывалась в занюханной таверне в трущобах, где окна выходили лишь на соседний дом с мутными стеклами и покосившейся крышей. Воняло кислой капустой и рыбой. Она слышала ругань и видела сушившееся между карнизов, похожее на нелепые флаги белье, поэтому предполагала, что дом напротив жилой, просто очень бедный. На веревках висели застиранные пеленки, простыня, чья-то необъятная ночная сорочка…

Нишка отвела взгляд.

Было противно: от вони, от бегающих по потолку тараканов, от пауков в углах – но оставаться здесь надолго она не собиралась, а потому просто терпела.

«…В городе тихо. Очень. Я про слухи – знаешь, как затишье перед штормом… они могут готовиться к войне, и я даже проникла в Башню Владык (рискуя шкурой, между прочим!), но не узнала ничего. Аиши там нет.

Я тут проверну одно дельце и вернусь».

Она действительно решилась на эту неслыханную наглость и проникла под видом волшебницы, только обучающейся магии, в Башню. Так страшно ей не было еще ни разу за все воровские ходки, потому что цена здесь стояла повыше жизни – эти волшебники могли сделать с ней все, что угодно. Превратить в нежить на целую вечность или устроить что-нибудь похуже.

Она пробралась на несколько уровней вверх. Улыбками, убийствами, откровенным враньем и невероятной удачей. Но даже о Черном Гариусе здесь все позабыли, и в стенах Башни Владык гуляли лишь сплетни волшебников друг о друге, новости о пиратах и чьих-то смертях… но ни слова о войне или Короле Теней. И никаких слухов ни об осколке, ни об Аише, ни о мече Гит.

Ей осталось лишь вернуться ни с чем.

Она бы сбежала из этого проклятого клоповника уже сейчас, если бы не одно дело, которое должно было задержать ее здесь еще на день. Дело, на которое она предпочла бы, сложись все иначе, не подписываться никогда.

Меч Гит.

Воспоминание разорвалось оглушительной жгучей болью, словно Аише, ломая грудину и ребра, всадили кривой клинок в тело по самую рукоятку. Она чувствовала разорванным нутром холод серебряного лезвия.

Она тогда всхлипнула от боли, слыша хруст собственных костей.

Аиша подошла к зеркалу в комнате Лиенны, заставленной столами с книгами и свитками, а после – стащила рубашку, разглядывая себя, обнаженную по пояс. Такую же серую, как и все на плане Тени: огонь, дерево, яркие ткани – здесь все было тусклым и лишенным любого цвета. Все, кроме крови.

Она провела холодными пальцами по жесткому животу и ключицам. Между обвисших от худобы грудей – там, где когда-то был осколок меча Гит – сейчас осталась уродливая пустота и не менее уродливый шрам. Он блестел от крови и плохо заживал, когда Голод вышиб из ее легких весь воздух и взял верх, поглощая Окку. Как будто проклятие гнездилось именно там, воспаляя ткани и кожу вокруг раны, но при этом та не гноилась, не расширялась, не кровоточила по-настоящему и никогда не позволила бы ей умереть. Проклятие не убивает носителя.

Рана напоминала диковинный цветок, распустившийся прямо на ее теле. Его нутро, мягкое и влажное, скрывало в себе нечто большее, как лепестки скрывают семена.

Грудь противно ныла при каждом движении, но эта боль не парализовала их.

«Ты слышишь голоса мертвых. Все смертные понимают этот язык, но большинство дрожит от страха, заслышав их».

Все было именно так.

Ей часто снились мертвые. Ее мертвые. Те, кого она вела – те, кто шел рядом с ней. Когда-то. Бледные силуэты, приходившие к ней – их лица были расплывчатыми, голоса – едва слышными, и раз за разом их сметал огромный поток тьмы. Вязкой, как слишком соленое море ее слез, в котором она давно потонула и задохнулась, превратившись в гниющего утопленника, которого туда-сюда носят волны, расшибая труп об скалы до тех пор, пока не останется ничего, что можно было бы уничтожить.

Тогда она просыпалась, обессиленная и усталая, и отправлялась искать духов. Иногда она не находила их, и ее жертвами становились самые беспутные жители Мулсантира. Что поделать: иногда люди пропадают на плане Тени. А что до этого – кто пойдет туда искать их, разорванных нежитью?

Чем дальше шло время, тем уютнее ей было на плане Тени. Пока спутники спали в теплой Вуали, в каморках театра, где обычно ночевали актеры посреди ярких декораций, она превратила в свое жилище другую Вуаль. Тот театр, где сцена всегда пустовала, и редкими зрителями были лишь тени и призраки. Тот театр, где остались порталы и голем. Тот театр, где стоял операционный стол, на котором вырвали из ее груди осколок серебряного меча Гит. Где не было живых. Тот самый окровавленный стол, с которого она сшибла кандалы для рук и ног, стал ее постелью.

Нередко Аиша бродила по пустому Мулсантиру, чувствуя, что среди мертвых ей спокойнее, чем среди живых.

После того, как она уничтожила всю нежить, на этих улицах стало тихо, как в могиле. Она наконец-то не слышала навязчивых криков и укоров, что делает что-то не так. Ей оставалось лишь кормиться и поглощать души, прежде чем Голод убьет ее. Казалось, что ее мир разрушился чудовищно быстро – заражение шло не по дням, а по часам, словно в ее мозгу все это время спал подавленный ответственностью и дружбой инстинкт убийства и выживания, который пробудился вместе с Голодом, словно жадный зверь, и брал свое.

Один-из-Многих преследовал ее в этих прогулках, и она уже наплевала на его присутствие. Все равно его не видел никто, кроме нее.

Сначала она даже не поняла, что из него сделала. Духов было так много, а их так потрепали мертвые жрецы в храме Миркула, что у нее не осталось выбора. Чудовище или нет, но оно помогло ей выжить, несмотря на всю свою омерзительность. Оно было ее тенью, так похожей на Голод, оно убивало из тени ее врагов и уже не раз спасло ее жалкое существование. Несколько тысяч сошедших с ума от вечной боли преступников, ведомые капризным Одним-из-Множества – ребенком, который уже едва ли в десяток лет умудрился стать убийцей. Все они, невидимые глазу других, говорили с ее разумом, шептали и плакали, кричали и издавали вопли боли, втиснутые в опустошенную оболочку медвежьего бога Рашемена. И… служили ей одной.

Как непохожи были эти, нынешние, на тех, кто остался в Мердэлейн…

– Почему ты не хочешь отправиться со мной? – в голосе Курта она слышит возмущение и обиду.

Ему ведь казалось, что все так просто. Что она просто сорвется и поедет за ним хоть на край света, хоть в Ады, хоть куда. Ведь он был таким сильным, лихим и красивым, что мог считаться мечтой любой женщины – моряк и воин, искатель приключений с золотыми волосами и загорелой кожей, будто сошедший со страниц глупых романов, где в объятия таких мужчин бросаются сотни беззащитных и прекрасных красавиц.

Но нет.

Сердце Офалы билось тяжело и глухо, и напоминало вспыхивающий пламенными судорогами боли кусок угля. Решение, принятое ею через раскаленное клеймо ответственности и достоинства, было сильнее любой любви. Что она могла сделать?

– Потому что я не собираюсь связываться с убийцами и Башней Владык. Магам в этом городе одна дорога, особенно женщинам.

Офала знала об этом. У нее было два оружия: ее ум и то, что находилось между ног. И если она хотела, чтобы Курт выжил, ей бы пришлось использовать оба, изменяя ему, а после его гибели, которая настигает пиратов слишком часто – существовать за счет чужой благосклонности к ней, как к красивой дорогой шлюхе, отдающейся за богатую жизнь и власть. Или брать в рот и раздвигать ноги перед стареющими магами Башни Владык, чтобы выбить себе место повыше, где ее не могли убить.

– Офала, это глупости, – Курт раздраженно отмахивается от ее слов, будто от назойливой мухи, и пепел в ее сердце тлеет яростью и едкой горечью обиды на человека, который подумал, что может вершить ее судьбу, даже не спросив, что об этом думает сама Офала.

Его решение и глупая ругань с Нашером вызвали у нее ярость.

– Это для тебя – глупости! – она впервые повышает на него голос, и в ее ледяных серых глазах сверкает возмущение. – Ты хочешь, чтобы я стала убийцей за золото и власть? Твоим личным магом, который помогает грабить корабли Невервинтера? Шлюхой, которая продается за твой успех?

Курт молчит, и тишина повисает в комнате неловким и звенящим облаком, будто бы стены до сих пор отражают эхо этого крика ярости и боли, и Курт наконец-то понимает всю необратимость ситуации и выбора.

Офала-сегодняшняя усмехается про себя, разглядывая крохотный портрет.

Ее несчастная, прекрасная, почти единственная любовь…

Он подходит к Офале уверенным, широким шагом и стискивает изящное белое запястье волшебницы.

– Ты пойдешь со мной. Я не прошу тебя предать себя, я прошу тебя идти за мной. Ты же… – фраза обрывается, будто у него не хватает смелости окончить ее.

Долю секунды Офала смотрит на крепкую и загорелую мозолистую руку моряка, а затем высвобождает собственную.

– Люблю тебя и готова пойти на что угодно? Нет, Курт. Я говорила тебе, как ты должен поступить. А я не убийца и не собираюсь спать с теми, кто станет покрывать твои дела.

Курт отступает и буквально несколько секунд изучает ее лицо с острыми скулами и благородным прямым носом. Туго скрученная на затылке причудливая прическа придает Офале еще большую строгость.

– Завтра утром я отплываю в Лускан, – он говорит спокойно. – Если хочешь – иди за мной.

Офала не попрощалась с ним и лишь молча наблюдала, как он уходит. Где-то хлопнула дверь в ее комнатах. Занавески вздохнули от порыва ветра.

В золотом луче предзакатного солнца, падавшего на алый ковер, танцевал вихрь растревоженных пылинок.

В то утро она не пришла в гавань.

Последний раз о Курте она слышала лишь то, что герой Невервинтера, несколько месяцев назад спасший город от чумы, принес его голову Аарину Генду, начальнику разведки лорда Нашера. В ту ночь Офала плакала, как никогда, потому что вся позабытая боль, все лучшие воспоминания превратились в огненный ком, который стоял у нее в груди, не давая дышать и думать. Она разорвала подушку и разбила кулаки в кровь, пытаясь безуспешно вытолкнуть его наружу, но так и не смогла.

Она перепробовала многое, чтобы забыть о нем. Но ни любовники, ни замужество так и не спасли от боли. Слабая надежда промелькнула и исчезла лишь единожды, и погубила она ее сама. Она вновь была ни с чем: при Офале осталась лишь волшебная шкатулка, в которой бесполезными цветными осколками стекла лежали обломки памяти о других мужчинах. Они могли стать любимыми, но слишком многие из них были мертвы, и собрать из неподходящих друг к другу кусков мозаики она не смогла бы ровным счетом ничего, кроме уродливого омертвевшего призрака прошлого.

Он почти ничего не соображал от боли. Он уже даже не осознавал, что происходит, и на сколько суток эта боль лишила его сна.

Сначала они просто держали его в темнице. Крыс, голод, грязь и гнилую воду он мог перетерпеть. Насмешки – игнорировать. Поддерживать в себе веру мог молитвой, все еще слыша печальный отклик Тира на его зов и цепляясь этим за ускользающий разум. Он видел кровавые слезы, сбегающие по лицу Ослепленного и Беспристрастного, и понимал, что тот ничем не может помочь ему. Боги велики, но не всесильны, и ни один из них не смог бы наделить своего последователя такой мощью, чтобы тот сумел смести на своем пути более сотни солдат и стражу целого города.