Текст книги "Разбитые зеркала (СИ)"

Автор книги: Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Но молчание ненавидимо теми, кто утрачивает в своих глазах легкую добычу. Они… да, они хотели увидеть его на коленях, умоляющего о пощаде, кричащего, как другие узники, желающего отдать все, лишь бы избежать суда и кары. Он лишил их этой радости. Крики бы ему не помогли. Лишь раззадорили его тюремщиков.

Он знал, что суд Лускана запрещал… некоторые пытки. Он требовал оставлять осужденных целыми и невредимыми, но на слишком многое в этом городе смотрели сквозь пальцы, а потому пожизненное заключение здесь было равносильно смертному приговору. В этой тюрьме оставалось лишь насилие ради насилия, когда никто не нуждался в признаниях и свидетельствах.

Суд состоялся. Пародия на правосудие свершилась. Особый, «милосердный» приговор.

Кажется, сначала они сорвали ему ногти с рук. Тогда он еще мог кричать и чувствовать страх, что раны могут загноиться, и он больше не сможет пользоваться ни мечом, ни пером… хотя к чему была та мысль, если в этих застенках никогда не дадут ни первого, ни второго? Он смотрел на кровь, заливающую ладони, и даже собственный крик звучал, как что-то отдаленное.

Эта боль была только физической. Он пока еще мог нормально видеть, говорить и слышать.

Он помнил красные отблески жаровни. Кусочек неба. Решетки.

Кажется, так было сначала… сначала ли? До того, как он тонул в обжигающе ледяной воде, которой заливали его лицо и голову, не давая ни дышать, ни видеть, ни спать. Иногда это был просто поток, как будто сдирающий плоть с его онемевшего лица. Иногда – бездонная чернота колодца, в которую он погружался с головой. Она принимала его в свои объятия, и куски льда царапали лодыжки и почти вывихнутые, едва выдерживающие его вес суставы. Кожа не чувствовала ничего, но боль от горячей воды, которой его окатывали после, была хуже всех ожогов, которые только могли случиться.

Они ничего не хотели. Они ничего не спрашивали. И он даже не мог думать, что случится, если за него примутся другие палачи. Эти обратили в пытку то, что другие узники посчитали бы за счастье – свет и воду.

Горло горело от недостатка воздуха, разум мутился от поднявшегося жара. Холод донимал его везде – и в камерах, и когда его пытали, и когда вели обратно. Головная боль становилась такой, что хотелось умереть. Позвоночник был похож на раскаленный прут, и парализующая движения пульсация отдавалась в каждом суставе его тела. Он не мог согреться, и тело казалось живым лишь наполовину. Лодыжки и колени были отекшими и мягкими, как у куклы. Кашель рвал горло, и ему казалось, что еще чуть-чуть, и он увидит на изуродованных ладонях первые капли крови из собственных легких.

Искры раскаленного железа превращались в звезды, камень – в поглощающие его морские волны, голоса – в эхо. Тюрьма расплывалась и искажалась, и то и дело он видел, как потолок течет, будто воск, и обрушивается на него всем весом ледяных глыб, обжигающим удушьем от холода воды, приносящим короткое забытье обморока, из которого его выдернет новая боль.

Кошмарный сон, бред, который никогда не кончается. Не его жизнь и не то, что могло случиться. Под ним проваливался пол, огни становились призраками, а в игре теней он видел лица тех, кого знал.

Поначалу в его камере стояла тьма, но когда в ней появился сияющий шар света – он его проклял. Шар не исчезал и вызывал такую боль в воспаленных веках и уставших глазах, что он мог только пытаться зажмуриться и прикрыть лицо руками. Головная боль усиливалась, и ему казалось, что череп напоминает полый сосуд, внутри которого гулко бьется колокол, полный игл. В ушах звенело, и перед взглядом плыли разноцветные круги, даже когда он пытался прикрыть глаза. Боль лишила его сна, и несколько ночей он бредил, потеряв чувство и пространства, и времени. Вокруг был только проклятый слепящий свет, перемешанный с тьмой ледяной воды, в которую его окунали, чтобы он не вздумал заснуть. Была нестерпимая резь в висках, хрипы в горящей от удушья и воспаления груди и горячая болезненная пульсация в обезображенных кончиках пальцев, которые никто не собирался лечить.

Потом они сломали ему предплечья, и он больше не мог защищаться от них. Кажется, тогда он и сорвал голос – и тогда же окончательно утратил чувство времени, потому что эта боль была стократ сильнее той, что он уже чувствовал. Он не мог даже пошевелиться, чтобы облегчить ее, и слышал, как хрустят трущиеся друг о друга осколки костей. Этот звук был хуже всего, что ему доводилось слышать за всю жизнь.

Он не знал, сколько еще он мучился. Боль сделала его почти слепым и утратившим разум. Он то проваливался в беспамятство, то просыпался, запоминая лишь блеск ножей и решеток и красные искры раскаленного железа. Слеп от света и опять терял сознание от новой боли, чтобы очнуться и ощутить ее вновь. Ему казалось, что он не может даже думать, убегая внутрь себя. Каждая мысль вызывала новый гулкий удар колокола боли о стенки черепа, а каждое движение скручивало его тело от обжигающей рези в спине.

Это заточение и было его казнью. Милосердный приговор… милосердный в глазах суда Лускана – пожизненное заключение, во время которого пленник может протянуть едва ли пару месяцев.

Он проваливался в беспамятство раз за разом и в какой-то момент уже подумал, что наконец-то умрет, и это закончится.

– Мне наплевать на твою войну, – голос Аиши звучит хрипло.

Каэлин Голубка слишком, слишком, слишком напоминает ей о ком-то. О том, что могло бы быть. Самым правильным кажется смять эти мягкие белые крылья, наполнить кровью это горло, выколоть эти черные – не голубые – глаза, вырвать с корнем серебристые волосы.

Она постоянно вещала о своей великой миссии. О лживой справедливости и любви. Этот проклятый, изгнанный с небес ангел, пошедший против законов всего мироздания, осмеянный сейчас умирающим Миркулом.

Ее присутствие вызывало в голове Аиши тупую боль, и сколько раз ей хотелось растоптать ее, сломать ее суставы, чтобы Голубка уже никогда не смогла взлететь. Лживая философия, столкнувшая ее с пути прежнего, сейчас была не хуже. Жалость ко всем и каждому, жалость к тем, кто ее заслуживал и нет. Смешная попытка искупить вину перед теми, кого ее прежнее сочувствие завело в Стену Неверующих и оставило там навсегда.

О, Аиша была уверена, что их души являются к Каэлин по ночам и плачут, роняя гнойные слезы на ее хорошенькое лицо.

Шлюха. Лицемерная сука.

Но Каэлин умеет лечить Сафию и хорошо дерется, а потому раньше оправдывала свое присутствие.

Но сейчас головная боль и обжигающий ее глаза свет становятся нестерпимыми, и ей хочется лишь одного – заткнуть ее рот, выдавить ее глаза, обагрить кровью ее крылья, чтобы этот сладкий щебечущий голосок смолк навсегда.

И здесь, на кладбище мертвых богов, Аиша наконец-то нападает на Голубку: без предупреждения и быстро, потому что жизнь превратилась лишь в заведомо проигрышную партию, где она может делать все, что хочет – лишь бы посмеяться над собой и посмотреть, как далеко она может зайти. Голод затягивает ее все глубже, будто в бездонный океан, где царят холод и мерцающие огоньки зубастых чудовищ, ползающих по мертвому дну. Проклятие, сгубившее сотни душ. Неутолимая жажда возместить собственное нищенское существование воспоминаний и чувств – чужими, будто вампир, который питается плотью и кровью, чтобы ощущать себя хоть немного похожим на человека.

Сила Миркула наполняет ее такой мощью и такой болью, что от нее готовы лопнуть и расплескаться черным гноем все отравленные сосуды ее тела, только что вместившего в себя сущность мертвого бога, позабытого всеми, кроме крохотной горстки последователей.

Если она убьет еще и жрицу Илматера – ничего страшного не случится.

Просто еще один труп, и еще одна, сладкая, способная хоть ненадолго сделать ее живой, душа.

Сафия смотрит на нее в молчаливом ужасе, и не пытается ни помочь, ни отговорить, сжав белые от ярости губы.

Но чудовище, созданное ею самой, ликует от радости.

«Да, хозяйка! Она наполнит наше Множество!»

Миллионы замученных душ, заключенных в одну омерзительную оболочку сияющего мертвенными огнями призрака, распространяющего вокруг себя волны ледяного холода. Они верещат в экстазе, когда видят ее боль и понимают, что на свете существуют пустота и холод большие, чем их собственные.

Каэлин отбивается яростно – в черных глазах ангелицы полыхают боль и ненависть одновременно. Слепая вера придает ей сил, когда Аиша со смехом кружит вокруг, уворачиваясь от ловких ударов булавой и читая заклинания. Терпение Аиши лопнуло, и жрицу, когда-то готовую ей помочь, сейчас она желает просто ослабить, а затем поглотить, навсегда заткнув ее лживый, говорящий о справедливости, помощи, любви и правде, рот.

Она парализует ее и разбивает ногами крылья, а Голубка, лежа в серой пыли, корчится от боли и кричит, кричит, кричит…

Дух Каэлин отвратителен и сладок, как слишком приторный мед. Он вливается в тело Аиши нехотя и медленно, и из всех спутников, что пытались помочь ей в проклятом Рашемене, с ней остается лишь монстр и все еще чудом держащаяся Сафия, бесконечно глупая в своей вере, что может спасти окровавленную тварь перед ней.

И Аммон Джерро. Он совсем не узнает ту девочку из Западной Гавани, которая всего лишь несколько недель назад победила Короля Теней.

Он понял, что от Аиши ничего не осталось, когда она не узнала его. Ее память превратилась в трепавшиеся на ветру ломкие лохмотья.

– Помоги мне добраться до цели, или я сразу отдам тебя этим демонам, – она говорила хрипло, будто простуженная. В ее горле клокотало, будто ее голос был отзвуком крика потревоженных воронов.

Ее спутниками вместо живых существ стали легенды и духи. Женщина в красном, падший ангел и чудовище с голосами мертвых. Их смутные очертания ворвались в его мутившийся от слабости разум, крепнувший по мере возвращения ему самого себя.

Аммон Джерро будто бы пробуждался от долгого сна. Ему возвращали душу, и девушка, которую он когда-то знал, как Носительницу Осколка, завороженно и жадно смотрела на красно-золотое сияние, струившееся между пальцев из легкой сферы.

Его душа была слаще многих других, что ей приходилось видеть. В ней была великая сила, обреченная на вечные муки, и, возможно, в вихре его воспоминаний могла отыскаться ее собственная память. Она бы поглотила его, не раздумывая, если бы в янтарных глазах чернокнижника не промелькнула крупица узнавания. Часть чего-то, что заставило ее остановиться.

– Что ты здесь делаешь, Аиша Фарлонг?

Он сел на постели, разглядывая хранилище мертвых вокруг: грязные просевшие койки и тусклый свет лампад и свечей. Пятна крови предыдущих узников чернели на полу, устланном циновками.

Здесь Нефрис оставила его умирать: печальная участь для всех, кто лишался в Тэйской академии самих себя. Тех самых, у кого по глупости или силой забирали души, отправляя их, подобные всего лишь легким разноцветным сферам, в огромное хранилище на верхнем этаже, которое охраняли заклинания и големы. Опустошенные тела обычно гнили и умирали здесь, в лазарете, где он проснулся. Библиотека из сотен чужих воспоминаний и жизней – наивных юношей и девиц, великих правителей и магов, искателей приключений и ученых. Их тел не осталось, но души, обреченные мучиться в опытах неумелых студентов, существовали до сих пор.

Девушка, что когда-то победила Короля Теней, была будто застигнута врасплох его простым вопросом. Он не пробудил спящий разум от кошмара, но зазвенел колокольчиком в причудливом мире ее ужасов.

В ее потускневших желтых глазах он увидел безумие, которого прежде не было.

– Я собираю разбитые зеркала из утраченных миров и надежд. Я выдавила ему глаза, чтобы он больше не видел моих снов.

Он помнил ее совсем другой. Когда в ней было больше жизни, и она не была так жалка, слаба и сломлена, как сейчас.

В его воспоминаниях она все еще оставалась героем войны. Девчонкой, в чью грудь еще в млденчестве по глупому недоразумению и ошибке судьбы попал осколок серебряного меча Гит. Эта девочка была колдуньей, которая постоянно вздорила со своей ровесницей и горделиво держалась мага старше ее. Эта девочка была влюблена и держалась за свою любовь изо всех сил, что у нее еще оставались. Эта девочка смогла удержать расколотый серебряный клинок своей волей и смогла разрубить последнюю нить, которая связывала Короля Теней с миром смертных.

Аммон Джерро всегда подозревал, что они взвалили на нее слишком много. Вероятно, что-то нарушилось в ней еще до того, как она оказалась проклята, а те, кто был с ней в Рашемене, оказались так же безумны, как она. Он не видел чудовища с голосами мертвых, но видел, как Аиша говорит с ним, точно сумасшедшая. Она смеялась и жестикулировала чему-то, чего не видел никто, и лишь раз ему померещилась огромная тварь: сгусток тьмы в лохмотьях с мертвенно-бледными голубыми огнями, что бесшумно парил над землей.

Поначалу он думал, что ее можно спасти. Поначалу. До того, как они оказались на кладбище, где дремал позабытым кошмаром бывший бог мертвых Миркул. Он плавал в пространстве обломков скал, звездных вихрей, туманов и метеоритов, где блуждали потерянные путешественники между миров и беззвучно плыли города гитиянки.

Но вместо того, чтобы оставить Миркула умирать дальше, вместо того, чтобы отомстить ему забытьем и вечным упокоением, как сделала бы Аиша Фарлонг, которую знал Аммон Джерро – женщина перед ним поглотила душу умирающего бога.

Она тогда изменилась в лице. Она кричала и рвала на груди одежду, будто ее пытали, вливая в желудок раскаленное железо. Ее кожа иссыхала, руки как будто гнили на глазах, и ее тело, слишком истощенное проклятием, стало таким худым, что он видел, как кожа обтягивает челюсти и зубы.

Он наблюдал за ее чудовищным перевоплощением, не смея мешать, когда тэйка, как две капли воды похожая на свою мать Нефрис, коснулась его руки. Когда-то он ее предал, и сейчас ей достало ума и силы не мстить ему. Сафия без второго имени от отца смотрела на него серьезно, и ее голос звучал едва слышно.

– Уходи, Аммон Джерро. Уходи, или она убьет и тебя тоже. Ганн пытался найти во снах тех, кого она раньше звала «другими». Он мертв, и сны поглотили его. Уходи и найди их на земле.

Дельце, о котором она писала Келгару, было едва ли не сложнее всего, во что Нишка ввязывалась за всю свою жизнь.

Она никому не рассказывала об этом по-настоящему, кроме Офалы. Та, подумав, решила оказать ей, как она это называла, «магическую поддержку».

Нишке хотелось поскорее закончить со всем этим. Война и ее отголоски держали их всех вместе цепкими крючьями, и все эти дела – оставшиеся и провисшие – оказались последней веревкой, которую они должны были разрубить, чтобы наконец-то зажить своими жизнями и прекратить вариться в котле, где судьба через многие годы раз за разом бросала их навстречу друг другу. Казалось чудовищно ироничной нелепостью, что она и Кара встречали до всего случившегося Касавира, Касавир помнил Аммона Джерро двадцать лет назад, Аммон Джерро знал Бишопа до лусканской войны, Бишоп встречал на дорогах Келгара, Келгар – Гробнара, а гном проходил несколько лет назад через Хайклифф и знал Шандру. Из общего круга выпадали только Аиша да гитзерай, которая исчезла так же, как и появилась.

И Офала. Она никогда не путешествовала с ними, но была связана так же странно и неразрывно уже многие года. Она тоже знала некоторых из них. Она помнила ее и Касавира. Она слышала об Аммоне Джерро.

Из всех долгов, что Нишка когда-либо возвращала в этой жизни, до сих пор за ее спиной оставался один, и сейчас она намеревалась от него избавиться раз и навсегда.

– Почему ты – и его спасаешь? – голос волшебника звучит иронично, а пальцы лениво перебирают полосатую шерсть Джарала, когда Нишка скупает все зелья, которые только может найти – невидимости, ловкости, силы – все, что хоть сколько-то поможет ей в том, что она собирается сделать.

– Я должна ему отплатить хотя бы за ту жизнь, которая у меня есть, – голос воровки звучит сердито, когда она разглядывает два – на вид совершенно одинаковых – пузырька. – Ты ничего не знаешь об этом, Сэнд.

– У тебя есть совесть, мм? – кот недовольно высвобождается из-под руки Сэнда и с мягким стуком спрыгивает с прилавка. А волшебник щурит глаза и почти лениво изучает воровку. – Или ты вдруг решилась на бескорыстную помощь?

– Пошел ты, Сэнд. Не твое же дело. – Нишка хмурится еще сильнее и раздраженно щелкает хвостом. – Ты сам хоть раз подвергал свою задницу риску не по просьбе Нивалля?

Эльф лишь вздыхает в ответ на слова воровки и возводит взгляд к потолку.

– Дорогая, я, в отличие от вас всех, стараюсь проблем избегать. Если кто-то пропал в Лускане, то ему уже не поможешь даже ты. Оставь паладина его судьбе.

Нишка звенит склянками неожиданно громко. Красно-оранжевые глаза тифлинга смотрят на эльфа почти зло. Она рассержена, и в мягком лилово-перламутровом сиянии ламп волшебной лавки ее оживленное лицо выглядит взрослым и строгим. Лаковые рожки на лбу блестят.

– Знаешь, Сэнд, я иногда не понимала, кто же из вас больший мудак – ты или Бишоп. Он хотя бы предупреждал.

Когда-то, еще несколько лет назад, Касавир увел ее с промерзлых улиц, где лежали груды мертвецов, а люди ели чумных крыс и умирали от голода – или от чумы. Он увел ее туда, где была еда и безопасность, тепло и кров. Он не пытался навязать ей собственную веру в Тира, не пытался отдать в храмовый приют, но… он приглядывал за ней. Она была ловкой девочкой и уже в десять могла спрятаться от кого угодно и где угодно. Он позволил Офале взять ее под свое крыло в качестве самого незаметного и лучшего шпиона, а затем и вора. Она была бесценным помощником хозяйки «Лунной Маски».

Он дал ей кое-что большее, чем она сама могла представить – надежду на будущее. Не самое благочестивое, не самое беззаботное, но он и никто другой увидел в девочке с рожками не отродье ада, а всего лишь еще одного потерявшегося и почти насмерть замерзшего ребенка, которому была нужна помощь. Она… черт возьми, она даже начала верить, что боги действительно существуют.

К его чести, этим могли похвастаться на памяти Нишки немногие паладины и жрецы. Он никогда не говорил о том, что сделал, ни разу даже не упомянул об этом при всех остальных. Она все время ждала подвоха, которого так и не оказалось. И сейчас Нишка намеревалась отплатить ему тем же самым: еще одним шансом на жизнь.

Воровка достала из куртки золотую монету Тиморы и поцеловала ее на удачу, а затем вернула обратно, слегка нервно коснувшись пальцами маленького кармашка. Ощущавшийся под пальцами рельеф монеты слегка ее успокоил.

Ей пришла пора выдвигаться.

Аиша медленно вела острием ножа по коже. Та раскрывалась почти безболезненно, как спелый гранат, выплескивающий алый сок. Смысла в ее действиях так же не было, и когда ее попытались остановить, она лишь наставила нож на Сафию и Ганна – и убралась прочь. На бесцветный теневой план, где на сцене театра гнили трупы и до сих пор стоял обагренный ее собственной кровью операционный стол. Аиша сидела на нем, почти нежно перебирая те инструменты, которыми кромсали ее грудь, и водила кончиками пальцев по дереву.

Ей хотелось ощутить эту боль, чтобы очнуться от кошмара, но она не чувствовала ничего. Аиша смотрела на рану и тяжело шлепавшиеся на стол темно-алые капли, которые должны были засохнуть и смешаться со старыми потеками ее же крови. Ей казалось, что порезана не ее рука.

Красный… алый… как цветы, как закат… как любовь.

Красная женщина. Вот кого она должна убить. Вместе с памятью, не приносившей ничего, кроме боли. Когда гитзерай будто бы много веков назад говорила ей, что она встанет из пепла, словно птица-феникс, что она почувствует вкус свободы, что впервые после войны вздохнет полной грудью, и ей станет хорошо – все было глупостями.

Ей не было хорошо. Не было ничего нового, ничего прекрасного. Она провалилась из тьмы в еще большую тьму и лежала в ней, давясь собственной же кровью.

Любовь… Они столько твердят ей о любви, забывая, что ее единственная – погребена раз и навсегда. Она умерла в Мердэлейн. Они травят ее единственную огромную рану в душе. Хотя, что там – ее душа и так сейчас похожа на рану, и чем ближе та великая цель вернуть ее, тем отчетливее она слышит неспешную поступь смерти. Та дышит ей в лицо и щекочет языком кожу, будто любовница.

Возможно, дух ее любви и витает где-то в забытье, но ее больше нет, сколько бы ни лгали видения.

Когда Основательница оправдывается, что виной всему была любовь – она отвечает смертью за смерть, и это кажется ей единственно правильным. О нет, она отвечает даже худшим, чем смерть.

Вопль боли, который тогда сотряс пожиравшего ее монстра, был похож на вибрацию. На страшный удар похоронного гонга, звон которого заставил дрожать все ее тело.

Это кричал когда-то живой мужчина на самых дальних задворках твари внутри нее. Мужчина, которого проклял и лишил души Миркул. Мужчина, которого она заставила насытить собственную пустоту духом когда-то любимой женщины, ради спасения которой он понес это страшное наказание.

Он бился и сопротивлялся, он орал в сумасшествии, будто ожив на краткое мгновение, и поглощенный дух Миркула, его божественная сила, убила в этой измученной обреченной душе последнее, что только могло остаться. Голод теперь принадлежал лишь одной Аише, и этот крик, эта боль, принесли ей облегчение.

Столько силы, столько власти… Голод, кем бы он ни был, наконец-то подчинился ей. Она смогла его обуздать, и все остальное показалось неважным.

Губы Сафии дрожат от злости. В карих глазах полыхают огненные искры гнева.

– Ты никчемная, отвратительная, ужасная тварь! Все, что она делала, это было ради любви, а ты… ты ничто… ты просто голод…

– И что с того? – голос Аиши звучит хрипло и не по-женски – словно все поглощенные ею преступники и убийцы, мертвые боги и твари Рашемена, пожирающие людей, прорываются из ее нутра и искажают слова. – Что с того? Она убила меня, – Аиша делает паузу. – О, даже не так. Ты убила меня.

Сафия приходит в ярость, чувствуя себя так, будто из ее тела вырвали что-то очень важное. Ее нутро заполняет холод, и, зная обо всем, она понимает, почему. Ее мать, она сама, Основательница… и Лиенна, белая хозяйка театра «Вуаль».

Все они были одной и той же Женщиной в Красном. Разбитая, раздробленная, так и не воссоединившаяся душа женщины, которую когда-то любил Акачи – любимый и верный жрец Миркула, пошедший против своего бога, когда его любовь оказалась обречена на муки в Стене Неверующих.

Но остатков души Акачи больше не существовало, и Основательницы – тоже. Аиша отбивалась от магии Сафии и хохотала, как безумная. Она не могла объяснить, почему, но ирония совершенного ею зла кажется ей восхитительной и очень, очень смешной.

Поверх тела старухи-Основательницы укладывается труп Сафии, и их души наконец-то обретают единение. А Аиша не чувствует ничего, кроме привычной агонии гниющей души, и сжимает в кулаке духи всех четверых, что могли бы пройти вместе с ней этот путь до конца. Она не замечает, как наблюдает за этой дракой Аммон Джерро и уходит прочь, в никуда.

Она решается на сущее самоубийство – спуститься в Хранилище Миркула и пройти к богу смерти в полном одиночестве. Пройти и навсегда остаться там, где обитает Келемвор, потому что ей больше нечего делать в мире живых.

Что же поделать, если даже смерть ее не приняла после всего, что она натворила. Все, чего она добилась – это лишь амулет, наполняющий ее такой силой и слабостью, что те кружат голову, как дурман и вино.

Свет, исходящий от проклятых паладинов Келемвора, жжет ей глаза, но во тьме она чувствует себя безраздельно сильной.

Поначалу в снах Мулсантира появилась новая нота. Она ворвалась на его поляну из снега и хвои далеким запахом моря, озоновым ароматом заклятий, горящих в пожарах роз, дымной страстью корицы и нотой яблок. На вкус в нем была сладость любви и горечь отчаяния, подсоленная едкими слезами – такими едкими, будто они копились веками.

Это была Аиша Фарлонг, которую Ганнаев-из-Грез еще не знал.

Ее сон отличался от снов девушек и женщин, которых посещали томные любовные видения или мутное болото обрывков их жизней. Ее сон был прекрасен и ужасен, как сказка, которая превращается в кошмар. Героическая баллада, прелестная песнь о спасении мира и уничтожении зла, которая оборачивалась погибшей любовью, страшной тьмой, свернувшейся у сердца, будто ядовитая змея, и расколотым на части разумом, способным стать большей пыткой, чем все мучения ада.

В этих снах был человек, которого она любила. Сильный, красивый. Так она его помнила. Возможно, таким он и был. Были ее друзья, по которым она печалилась. Странные и непохожие друг на друга, как вереница обломков в калейдоскопе, они приходили и уходили, позволяя ему наблюдать за ними. Тогда он прятался в самых тайных закоулках ее снов.

Он не знал, как горько пожалеет о своем знании и единственной попытке помочь Аише.

Тюрьма была сырой и темной. Едва слышно, но назойливо капала вода и пищали крысы. В плотном мраке, густом и грязном, гнили чьи-то раны и кого-то донимала боль. Вонь нечистот, болезни и гноя пропитала даже камни. Низкие потолки, ошметки соломы и темнота, которую разгоняли лишь факелы возле засаленных столов, за которыми играли в карты стражники. Настоящий ад.

Нишка пробиралась все ниже и с нарастающим отчаянием, выпив уже второе зелье невидимости, заглядывала в камеры одну за другой. Его тут не было. Она понимала, что узнает Касавира в любом состоянии, но ей не попадалось никого даже близко похожего. Были обезумевшие старики, глядящие в одну точку. Были полуголые грязные женщины, съежившиеся на соломенных подстилках. Были пустые камеры с засохшей кровью на камнях. Были молодые преступники, которых еще не успели сломать – они изрыгали проклятия и метались в камерах, как дикие звери.

Но они ей были не нужны. Нишка бесшумно проскальзывала мимо охранников, выбирая моменты, когда отпирались двери между уровнями. Она стащила связку ключей, придерживая их на всякий случай, но пропажу пока не обнаружили.

Оставлять за собой цепочку трупов было бы глупо, да и она всегда предпочитала более… изящные методы. За время войны она многому научилась. Магические ловушки после Мердэлейн казались детскими поделками, а стражники – слабаками и недоумками после теней и нежити, которые чуяли живую кровь, словно акулы.

Посреди всего этого главной трудностью Нишке по-прежнему казалось не найти Касавира, а вытащить его отсюда. Она не слишком доверяла магии даже после победы Аиши над Королем Теней, и амулет, который дала ей Офала, по-прежнему казался всего лишь простой безделушкой. Полый кусочек сапфира с тонкой серебряной иглой на конце, которая должна была наполнить амулет кровью и активировать его.

«Черти возьми, да где же он!»

Она уже начинала бояться, что не найдет его. Тюрьма вгрызалась в землю на много ярусов вниз, и если ее не предали – Касавир должен был быть уже где-то близко.

Страх нарастал в ней испариной на ладонях и учащающимся дыханием. Голова грозила стать легкой и пустой, будто сухая губка.

Нишка взяла себя в руки и проскользнула в очередную дверь. Не впервой.

Одна из камер здесь сильно отличалась от других. Из нее шел ослепительный, режущий глаза свет, белый и холодный. Ее зрачки рвануло болью после почти кромешной тьмы, и с непривычки Нишка даже зажмурилась, прикрыв лицо ладонью.

Тифлинг прокралась мимо стражников, заглядывая внутрь освещенной камеры, и едва сдержалась от того, чтобы выругаться или зашипеть от возмущения.

Она наконец-то нашла его. Живого в нем выдавало лишь болезненное хриплое дыхание. Он лежал, вытянув неестественно изогнутые руки, раздувшиеся и гротескно опухшие под грязной тканью остатков рубашки. Казалось, что вся кровь Касавира осталась на полу – засохшая черная лужа на ледяных камнях. Ей даже думать не хотелось, как и зачем его пытали.

Перед Нишкой лежала лишь тень того паладина, которого она помнила, и ей оставалось только попросить Тимору, чтобы Касавир, по крайней мере, помнил если не ее, то себя.

Пытаясь отыскать дорогу, он принялся путешествовать по эфиру миров, стараясь обнаружить хоть малейший след в этой совершенно иной реальности. След меча Гит должен был узнаваться безошибочно, и все же Сэнд его не находил.

Он расспрашивал обитателей элементальных планов и путешественников Сигила, и однажды даже решился на риск, ненадолго покинув первичный план.

Но даже диковинный и ужасный город дверей не смог дать ему ответов.

Старые книги уверяли его, что остается и еще один путь, на которой он не мог ступить иначе, чем через травы, дым и снадобья. Сны. Бесценное сокровище людей и других рас. Эльфы не спят, и тем сложнее ему было попасть туда, где его родичи не бывали вовсе. Он мог бы попросить усыпить его, но кто скажет, каким крепким будет этот сон, и правильным ли? И не пропустит ли его память сновидения?

Он смешивал горькие настойки полыни, добавлял пустырник и ромашку, листья из сушеных трав Мазтики, которые стоили целое состояние, кофе и мед, корицу и кровь дракона, заклиная их аметистом и горным хрусталем, осколками Луны, упавшими на Торил, и пылью звезд. Он добавлял маковый дурман и пыль призраков, и все же каждый раз не получалось ничего.

Сэнд впадал в глубокую летаргию и мог очнуться лишь через несколько часов совершенно разбитым. Пройти в мир снов, недоступный и многим людям, ему удалось лишь единожды.

Он видел другого человека. Или не человека? Кожа его отдавала тяжелым свинцовым оттенком, какого не было ни у одной из знакомых ему рас, тяжелые серые веки нависали над темно-зелеными глазами, а седые, с тонкими черными прядями, волосы до плеч прикрывали половину лица. Он выглядел молодо по меркам людей, и наверняка красиво – по меркам женщин.

Вокруг них поляну покрывал снег, и Сэнд с удивлением видел блуждающих рядом с ними призрачно-перламутровых росомах и медведей, оленей и снежных барсов. Они брели, будто грезя наяву, и их тяжелые лапы не оставляли следов на ослепительном бриллиантовом покрывале снега. Шуршали горькие серебристо-зеленые травы, и выл ветер.

– Кто ты? Я сплю? Где мы?

Незнакомец лишь покачал головой.

– Ты спишь, и у нас мало времени. Эльфы не приходят сюда. Она тебя знает и идет за тобой. За вами всеми. Берегитесь и готовьтесь, потому что она – чудовище.

– Но?..

Что-то ворвалось в этот сон. Между ними пролегла чернота, расплывающаяся, как краска – глухая тень, окрашенная по краям в алый.

Он моргнул, и увидел перед собой ее. Аишу. Она стояла перед ним, бледная, как тень, с посиневшими губами и желтой кожей – более жуткая, чем оживший труп. Глаза ее, раньше янтарные, сейчас казались блеклыми и больными. Она будто выцвела.