Текст книги "Канун середины зимы (СИ)"

Автор книги: Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

========== Часть 1 ==========

В прекрасном Тирионе на Туне шел снег. Падали крупные хлопья, а воздух переполнялся бриллиантовой крошкой, сверкающей в переливах света Древ.

Бесконечный цикл возрождения и обновления всей Арды коснулся даже благословенных земель запада, но зимы Валинора никогда не были страшны и суровы, как в Эндорэ. Никогда и никто не замерзал в лесах, никогда не царил голод, и никогда не пробирался холод в прекрасные жилища квенди. Дивные хрустальные окна становились защитой от ветра и снега, а теплые воды и жаркие цветные печи из керамики несли тепло.

Стеклянные лестницы и беломраморные улицы Тириона и Валмара сверкали живой радугой: от сияния разноцветных ламп, от переливов причудливых ледяных скульптур, от прелестных украшений в виде застывших здесь и там цветов и фруктов. Вечнозеленые деревья и кустарники наполняли звонкий холодный воздух пряной горечью хвойных ароматов.

Прекрасные сады Валинора укутывали и оставляли сладко дремать до лета. Фруктовые деревья и целые парки заботливо защищали стеклянными крышами. В оранжереях оставалась властвовать весна: нежная и яркая, пестрящая цветами, радужными струями фонтанов и пением птиц.

Для эльдар зимы влекли за собой лишь новые радости и занятия. Коньки и санки, резные фигуры изо льда, и счастье праздника, которым отмечали середину снежных дней: ведь после них холода всегда шли на убыль. А бархатные персики и капризные мандарины, больше других любящие жаркую росу Лаурелин, всегда казались на морозе еще слаще. И звезды на куполе Элентари становились столь яркими и крупными, что походили на россыпь золотой крошки. Она висела в темно-синих небесах так близко, будто протяни ладонь – и зачерпнешь полной пригоршней.

Никто не знал, кто первым придумал обычай наряжать к середине зимы ели: разумеется, не варварски срубая их, а выращивая во дворе каждого дома ту, что становилась лишь зеленее и крепче с каждым новым годом. Из ветвей рождались поделки и венки, а сладко-озорные ароматы желтых лимонов и рыжих апельсинов обещали весеннее тепло. Ленты гербовых цветов домов покрывали каждое жилище, и улицы в эти дни становились зелены, будто лето пришло до срока.

В этом году праздник витал в воздухе особенно сильно, наполняя улицы Тириона радостным предвкушением.

Радости не хватало исключительно в одном доме. Строгий до неприметности на фоне других жилищ квенди, он выделялся резкими углами окон в черном дереве, золотыми змеями вместо цветов и трав на дверном проеме, и излишне колючими кустами падуба и алого бересклета у мраморной лестницы. Лестница, нужно сказать, была очищена от снега с педантичной аккуратностью.

На кухне этого дома Тар-Майрон, падший и прощенный майа Аулэ, ожесточенно резал морковку на цукаты для принятого по обычаям праздничного кекса. Он предпринимал очередную безнадежную попытку понять практическим путем, отчего выпечка удавалась лишь женщинам. Майрон до сих пор терялся в догадках, где крылся удивительный секрет: в тембре ли голоса, в мягкости рук, в терпении или в чем-то еще.

«Уж точно не в терпении».

Столь безупречно логичный вывод Майрон сделал, когда понял, что ему терпения не занимать. Поскольку уже не первый год и именно в это время он с завидным постоянством задавал себе вопрос, что за безумство толкнуло его помочь Мелькору перестать презирать все и вся в Благословенном Королевстве.

Майрон знал, что боялись Мелькора куда больше, чем это открывала почтительная вежливость эльдар. Он оставался в этом благом месте будто чужим и оторванным от всего. Для Майрона же порядок и слаженность жизни после хаоса орочьих армий показалась глотком свежего воздуха, а жадные до знаний и изобретений нолдор пришлись по душе. Они приняли его любовь к механизмам с куда большим восторгом, чем когда-то Аулэ, подозревавший в том угрозу всей Арде. И поневоле, спустя годы, ему пришлось признать, что просто жить, обучать, создавать и видеть здесь и там творения собственных рук… не так уж и плохо? Порядок мира, который ему хотелось видеть, развивался вовсе не так, как он задумывал, но работал даже более слаженно, чем Майрон мог себе представить когда-либо.

Еще Майрон знал, что Мелькор, как ни старался доказать обратное, своего места в Валиноре так и не нашел. Вала мог обманывать кого угодно своими покаяниями и мольбами, кроме бывшего наместника Ангбанда и шпиона в Альмарене.

Кто-то должен был приглядывать за ним, да только Майрон уже не был уверен, кого защищает: то ли Валинор от стремления Мелькора крушить все, что приходилось ему не по нраву, то ли Мелькора от благодати чудесного края, выражавшейся в вежливом игнорировании валы в моменты, когда следовало бы поступить наоборот.

Майрон поднял беглый взгляд на белоснежный дверной проем кухни. Нож все так же ожесточенно опускался на морковку.

Майа сам не понял, как превратилось его «приглядывать» в жизнь в одном доме и раздраженное, но все же постоянное беспокойство. Сейчас он услышал на лестнице на второй этаж знакомые шаги: мягкие и ленивые.

В праздник середины зимы Мелькор скисал, как молоко в тепле. Майрон понятия не имел, как можно изливать еще больше болезненного отвращения, скуки и сварливой желчности, чем обычно, но Мелькору это удавалось. Точно так же, как скрывать это на публике.

Плен в Мандосе не изменил валу ни капли. Характер оставался таким же паршивым, как в Утумно.

«Поправка».

Майрон аккуратно стряхнул морковь в миску широким ножом.

«Более паршивым, чем в Утумно».

В это утро Мелькор не удосужился даже привести себя в надлежащий вид прежде, чем спуститься на кухню. Длинные волосы валы, темные, как черное дерево, растрепались, пушились и кудрявились крупными локонами. Морионовые глаза смотрели сонно и недовольно, как у разбуженной совы.

«Наверняка даже кровать в своей спальне не заправил».

– Доброе утро, – мрачно поприветствовал его Майрон.

Вала вместо ответа молча, с развязно-ленивой пластикой уселся на один из резных стульев, плотнее завернулся в темно-изумрудное ночное одеяние и уперся коленом в столешницу: нахохленный и злой.

Почему-то раздражение Майрона вместо того, чтобы всколыхнуться с утроенной силой, улеглось. Майа фыркнул и вытащил из шкафа белую фарфоровую кружку, в которую плеснул горячего травяного отвара, пахнущего малиной.

– Ты не хочешь мне помочь? – устало поинтересовался он у Мелькора.

Ответ майа, безусловно, знал, учитывая, каким отвращением к самому факту наступления утра был переполнен Мелькор.

Вала притянул к себе кружку, двигаясь с прежней сонно-развязной грацией. Моргнул.

– Мне никогда не понять, почему они каждый раз так носятся с этим праздником, – Мелькор поежился и зевнул в колено. – И ты туда же. Не хочу и даже не собираюсь, Майрон.

Майрон глубоко вздохнул, отправил ножом в миску последнюю партию моркови и бросил ее вариться в кастрюлю. Поправил кончиком пальца стрелку на пружине в изящном циферблате из керамики и меди. Часы разливались пением механического соловья, когда назначенное им время выходило.

«Одно и то же каждый год».

Мелькор лениво вытащил из деревянной миски на столе бордовое яблоко и отгрыз кусок, задумчиво глядя в пустоту.

Чем дальше шло время, тем сильнее Майрона бесило показательное игнорирование Мелькором этого праздника и не менее показательные попытки надраться во время того, как ваниар пели красивейшие (особенно если отринуть всякие смыслы, кроме чарующей чистоты музыки) гимны Илуватару. Слова порой неприятно задевали что-то внутри, будто растравленные раны, но тогда Майрон закрывал глаза и вслушивался в голоса и переборы струн. И почему-то именно в середину зимы в воздухе каждый раз витала странная магия, смягчавшая все сердца настолько, что изгоняла даже тени недоверия и страха. И лучшего времени для восстановления союзов или образования дружбы майа и представить себе не мог.

Но к Мелькору это не относилось. Этот праздник злил и травил его, напротив, сильнее чем что бы то ни было. И когда Майрон вспоминал об этом, раздражение сменялось беспокойством.

– Ты мог бы хотя бы попробовать, – спокойно заметил Майрон, вытирая нож после моркови и разрубая пополам одно из яблок.

– Я не понимаю, почему ты каждый раз готовишься к этой показухе, – с отвращением потянул Мелькор. Он поднялся со стула и улегся на изящный диван из дерева, закинув ногу на ногу. Длинные волосы валы растрепались, свисая до пола.

Мелькор отгрыз еще один кусок яблока, заставив Майрона зло выдохнуть сквозь зубы и рубануть ножом очередной фрукт особенно резко.

В разум Майрона медленно закрадывалась догадка, с чем на самом деле связана небрежность движений Мелькора, но явных доказательств он пока не видел. Он хмуро прищурился, глядя за тем, как вала бездумно, словно кот, раскачивает праздничные носки, повешенные под полкой с вареньем. Но ничего другого Мелькор не делал, поэтому Майрон перевел взгляд на нож и яблоки.

Дурацкая традиция с носками была совершенно бессмысленной, но Майрону виделось в ней что-то беззаботное и полное давно забытого тепла.

– Потому что это время, когда нас не выносят в наименьшей степени, – нож со стуком раз за разом опускался на доску. – И если бы не вел себя, как ребенок, то… Мелькор!

Майрон раздраженно выдохнул сквозь зубы и швырнул в валу яблоком. Потому что Мелькор содрал один из ярко-красных носков, натянул его на левую руку, как варежку, и Майрон не сразу понял, что все его попытки заговорить разумно только что были безжалостно попраны молчаливым «бла-бла-бла», которое изображал Мелькор рукой в носке.

Яблоко вала, правда, поймал ею же и тут же надкусил фрукт.

Майрон вздохнул.

«Эру просить бесполезно, так что кто-нибудь, дайте мне сил на это».

– Зачем ты отгрыз по куску от обоих яблок?

– Потому что, – лениво ответил вала, поворачивая к нему голову. В черных глазах Майрон видел абсолютную скуку.

– Ты меня слушал хотя бы? – безнадежно поинтересовался майа.

– Нет, – Мелькор не задумался над ответом и на долю секунды. – А! Рамаллэ!

Вала вытянул руку, когда в комнату с уханьем влетела пестрая сипуха. Майрон помнил, что поначалу Мелькор отнесся к подарку Сулимо едва ли не с презрением, но сипуха вела себя с таким достоинством и умом, что заставила полюбить себя.

Птица, хлопнув крыльями, уселась прямо на грудь Мелькору и почти укоризненно ухнула прямо в лицо. И бросила вале на грудь веточку ели.

Майрон был согласен с укоризненным уханьем Рамаллэ.

– Что, и ты туда же? – мрачно поинтересовался Мелькор, почесывая сову под горлом.

Майрон прищурился, внимательно глядя на Мелькора. Вала лениво вытянул ноги и пнул темно-красную подушку с золотым шитьем, сбрасывая ее на пол.

«Сейчас».

Майрон знал, что Рамаллэ не выносила запаха алкоголя и начинала предательски кричать и хлопать крыльями каждый раз, едва стоило ей учуять хоть каплю вина. И он намеревался посмотреть, как отреагирует птица сегодняшним утром.

«Раз уж ты так сомнительно грациозен и ленив».

Сипуха склонилась к лицу Мелькора, воркуя от почесываний, и тут же ожесточенно взмахнула крыльями, перепрыгнув на живот валы, встопорщила перья и пронзительно закричала.

«Прекрасно».

Майрон отложил в сторону нож и оперся на столешницу.

– Мелькор, – голосом майа можно было резать камень. – Ты что, пьян с утра?

На взгляд Майрона это переходило все границы разумного и неразумного, что он видел когда-либо. Когда Мелькор начинал заливать в себя настойки и вино за праздничными пиршествами, на это он закрывал глаза и предпочитал позаботиться о том, чтобы несносное чудовище, по крайней мере, употребило с алкоголем достаточно еды и не мешало того, чего не следовало мешать даже айнур.

Но не с утра же!

Вала лениво повернул голову, глядя на него так, словно Майрон поинтересовался, выставил ли он рядом с розовыми зигокактусами праздничные фонарики.

И молчал, покачивая в воздухе босой ногой.

– Мелькор, – еще жестче и тише произнес Майрон, не отводя взгляда. – Я с тобой разговариваю. Ты надрался до завтрака.

– И?! – безразлично пожал плечами Мелькор, пытаясь дотянуться свободной рукой до сипухи, которая теперь пятилась от него подальше, возмущенно ухая и топорща перья так, что становилась в два раза больше самой себя.

Майрон выдохнул и сложил руки на груди.

– Что «и»?

Мелькор запрокинул голову. Прикрыл глаза. Вдохнул и выдохнул.

А затем рывком сел, сгоняя с себя птицу, и вперил в Майрона настолько взбешенный и безумный взгляд, что майа стало не по себе. Майрон видел, как потемневшая радужка, как когда-то в Утумно, наполнилась едким золотым сиянием. Мелькор не говорил: он шипел, оскалив зубы.

– Можно подумать, ты не знаешь, что я напиваюсь на все праздники, которые происходят в этом благословенном краю. Это единственное, что позволяет мне пережить все эти гимны создателю, будь он проклят, и вытерпеть всеобщую радость по поводу моего падения, – из-за растрепанных волос, босых ног и не смененных ночных одежд Мелькор казался еще безумнее, чем когда, по крайней мере, выглядел подобающе статусу айну. – Я ненавижу праздники, Майрон. Я ненавижу эти подарки, я ненавижу эту показуху, я ненавижу, как они милуются друг с другом, я ненавижу, что ты лезешь в это больше всех, как будто пытаешься занять место у их ног.

Сипуха перебралась вале на плечо и ожесточенно потянула клювом длинную прядь волос. Мелькор рывком столкнул ее с себя, удостоившись обиженного уханья. Рамаллэ перелетела на кухонный стол, поближе к Майрону, стащила кусок яблока, пронзительно крикнула и улетела прочь.

«Нет, Мелькор. Не сегодня».

Майрон предполагал, что Мелькор рассчитывал его задеть, но вступать в бессмысленный спор не хотел и не мог.

Разум отчаянно искал выходы из сложившейся ситуации. До подобного состояния Мелькор не опускался еще ни в один канун зимы и уж тем более не начинал его поносить едва ли не с пеной у рта. Что-то, чего он не понимал или не видел раньше, достигло своего пика и разъедало его изнутри, как кислота разъедает самую крепкую сталь с течением времени.

«Думай».

Майрон с ледяным лицом снял с шеи фартук, аккуратно сложил его и повесил на стул. Голос майа звучал зло и тихо:

– Ты каждый год надираешься, а потом сидишь и жалеешь себя. Что тебя никто не любит. Все боятся. Но ты никогда не пробовал сделать хоть что-то.

Мелькор ошеломленно и взбешенно выдохнул, приоткрыв рот. Глаза валы все еще полыхали рыжим. Голос звучал вкрадчивым шипением:

– О, нет, Майрон. Я пробовал, знаешь ли. Каждый раз, едва выхожу из дома, вижу на их лицах это удивленное: «О, Эру, а где же здесь спрятана смертельная опасность, давайте мы ее поищем!» – Мелькор перевел дыхание после издевательского тона и с размаху хлопнул ладонями по деревянной лавке под собой. – И они находят, Майрон! – вала ткнул себе пальцем в грудь. – Я не собираюсь унижаться и вымаливать еще и у каждого квенди, чтобы он смотрел на меня без отвращения. А ты без этого заставляешь меня каждый год наряжать это сраное дерево во дворе неизвестно для кого! Так что оставь меня в покое со своим праздником и подарками!

Сколько Майрон себя помнил, Мелькор периодически отпускал шуточки относительно елки в канун середины зимы. Но никогда еще не говорил, будто бы ненавидит не одну всеобщую радость, гимны Илуватару и бесконечно трезвонящие колокола Валмара, а все, связанное с праздником.

Он отчаянно захотел швырнуть в Мелькора чем-нибудь потяжелее, но не смог. Поэтому просто раздавил голыми руками два жирных апельсина так, что они превратились в жалко обмякшие корки, и ожесточенно вытер руки.

«Оставить тебя в покое с подарками, как же».

Подарки для себя, Мелькор, разумеется, принимал без тени сомнения и недовольства. Майрону отчаянно захотелось уничтожить, а лучше – оставить на следующий год то роскошное одеяние для Мелькора, которое он прятал в спальне под кроватью в большом ящике. Оно было серебряным с алым и золотым: не слишком светлое, не слишком сдержанное, не слишком безвкусное. На взгляд Майрона – идеальное. И сколько же сил было потрачено! Даже на то, чтобы тайно снять мерки по другим нарядам. На то, чтобы найти ткачих и вышивальщиц, которые согласились бы почтить своим искусством Мелькора. У него ушли часы и дни лишь на уговоры и подготовку ответных даров.

Ничего меньшего, чем самая лучшая работа, Мелькор и не заслуживал на взгляд Майрона. Но только не сейчас и не сегодня. Оставлять его на всю середину зимы топиться в злобе он не собирался, вот только принуждать Мелькора силой всегда было бесполезно.

«Разве что… нет, вряд ли».

Он так и не ответил Мелькору на его выпад и знал, что если вала скажет еще хоть слово – он рявкнет на него так, что сам об этом пожалеет. Майрон смерил валу взглядом и молча вышел из кухни прочь, на ходу из дома подхватывая теплую куртку.

– Майрон? – собственное имя он услышал, уже закрывая дверь.

«Нет уж. Ругайся со стенкой, раз так хочешь».

Майа сильно сомневался, что идея, возникшая у него в этот отчаянный момент, сработает. И все же предпочел попытаться.

Он чувствовал себя неуместно, идя по заснеженным улицам к дому Фэанаро Куруфинвэ. На взгляд Майрона, решение было глупым, но он думал, что если в Валиноре и проживала женщина, способная заставить Мелькора вести себя нормально, то жила она именно в этом доме.

«Если она не погонит тебя с порога. Но не зря же Нерданэль прозвали мудрой».

Любая просьба о помощи в столь деликатном вопросе казалась весьма унизительной, но иного пути Майрон не видел.

«В конце концов, почему-то Мелькор не чувствует стеснения, разделяя веселье с ее сыновьями».

Снег щекотал лицо, опускаясь на кожу. Майрон поморщился, когда особенно крупный пушистый комок упал на нос и растаял. Городские улицы переполнял радостный колокольный перезвон и праздничная суета: дети бегали наперегонки, юные пары квенди грызли желтые пряничные звезды и пили теплое вино, семьи сосредоточенно выбирали на выставочных полках дары и оставляли свои собственные.

Майрон поежился и плотнее запахнул теплую куртку. Он ничего не мог с собой поделать: снег и снежные хлопья он не любил.

Миновав площадь с незамерзающим фонтаном, в котором цвели алые зимние лилии, он спустился по хрустальной лестнице в проулок, где ровными рядами горделиво росли кипарисы. Дом огромного семейства Фэанаро Куруфинвэ в конце улицы напоминал дворец, не сравнимый ни с одним жилищем в Тирионе. Каждая пядь дома с изысканной бравадой демонстрировала исключительное мастерство, но не кичилась им. Резные деревянные окна, искристые стеклянные купола, оранжереи и золотые птицы, украшенные эмалью, беломраморные колонны, больше похожие на застывшие в воздухе витые капли воды. Майрон не сомневался, что их делала лично Нерданэль. Всех деталей было столь много, что майа поневоле замер, задерживаясь на них взглядом.

«Тебя прогонят. Особенно если попадешься на глаза самому Фэанаро».

Майрон набрал в грудь побольше воздуха, поднимаясь по мраморным ступеням с изящными хрустальными перилами, и постучал в дверь золотым кольцом в виде переплетенных между собой гроздьев Лаурелин, мерцавших цитринами.

Происходящее больше напоминало ему дурной сон, в котором кошмар и веселье смешивались пополам.

На стук никто не отозвался. Пар вырывался изо рта мелким облачком.

«Зачем ты вообще это придумал? Нашел, где просить помощи».

Но обращаться к Сулимо или кому-то из Валар он точно не собирался.

«В конце концов, Фэанаро ему не навредит, потому что так и не узнает, что тебе понадобилось».

Майрон мучительно пожирал взглядом янтарную восьмиконечную звезду на двери. Серебро сплеталось вокруг ее лучей в причудливый узор.

Майа вздрогнул, когда ему открыли, и понял, что везение в этот день оказалось на его стороне. На пороге стояла сама Нерданэль: в простой одежде, с перехваченными тесьмой на лбу темно-медными кудрями, сплетенными в косу, и корзиной спелых красных яблок на сгибе руки. От квенди пахло специями, а на рукаве и фартуке виднелась мука. И все же в лице, завораживающе несовершенном по меркам многих эльдар – из-за россыпи звезд-веснушек и чуть вздернутого кончика носа – он видел столько глубокой силы и ласковой мудрости, что ему стало не по себе.

– Здравствуйте, – неловко поздоровался он.

Повисла неловкая пауза. Майрон поймал изумрудный взор супруги Фэанаро и отвел глаза: Нерданэль смотрела сурово и прямо, но ее взгляд смягчился быстро.

– Здравствуй… Майрон, – он слышал, с каким затруднением она выговорила его имя. Но все же выговорила. – Чего ты ищешь в моем доме?

«Говори уже. Поздно».

Майа глубоко выдохнул, выпаливая одну-единственную фразу и заставляя себя посмотреть в глаза женщине.

– Помощи, госпожа.

Рыжие брови Нерданэль изумленно приподнялись. Она огляделась и жестом пригласила его внутрь. Оправила прядь, выбившуюся из косы.

– Помощи, Майрон?

Он был рад зайти под крышу, где, по крайней мере, не падал снег.

В огромном внутреннем дворе дома тихо журчал фонтан. Пахло карамелью, выпечкой и хвоей, а в соседнем коридоре слышался шум: смех, топот, детские голоса и обрывки песен.

– Я знаю, как это звучит, госпожа, – Майрон не знал, как можно коротко объяснить происходящее и каким образом донести до квенди, почему он в первую очередь подумал именно о ней и ее спокойном вдумчивом нраве. – Я… знаю, что ваш супруг не выносит и имени Мелькора, но я не в силах видеть, как он чахнет и топит себя в злобе каждую середину зимы. Он не желает заговорить даже с вашими сыновьями, пускай они единственные, кто порой составляет ему компанию. Меня Мелькор слушать отказывается. Но, может… – он вздохнул, чувствуя себя законченным идиотом с полыхающими от стыда щеками, и понадеялся лишь на то, что Нерданэль его поймет правильно.

Женщина хрустнула пальцами и несколько мгновений размышляла, продолжая бессознательно разминать запястья и ладони. Наконец, Нерданэль выдохнула, изящно округлив губы.

– Так, Майрон, – она задумчиво хлопнула ладонью по боку корзины. – О подобном меня еще не просили. Почему ты пошел ко мне? Не к девам Ниэнны, не в исцеляющие печаль леса Лориэна, не к Манвэ Сулимо?

«И правда, почему?»

Майрон поморщился, пытаясь собрать собственные мысли в связные выводы.

– Потому что у вас супруг пламенного нрава, госпожа, – первая фраза показалась ему неуместной, и слова подбирались трудно, падая, как капли ртути, но Нерданэль слушала его внимательно и вежливо. – Вас называют мудрой за способность вразумить его. У вас семеро сыновей.

Майрону казалось, что чем дальше он говорит, тем заметнее становится улыбка на лице нолдиэ.

«Да почему она улыбается?!»

Он чувствовал себя все более неловко с каждым словом, но заставлял продираться через стыд и тягучие фразы.

«Хуже уже точно быть не может».

– Он не слушает ничьих советов, не принимает жалости и приходит в бешенство, едва кто-то пытается заговорить о том, что ему нужно сделать, чтобы изменить ситуацию, – голос Майрона звучал хмуро и тяжело. – Если я обращусь за помощью к Валар, он может отвернуться от меня. А затем навредить себе, мне и всем вокруг.

Он умолк и с удивлением заметил, что взгляд Нерданэль потеплел, а на щеках от улыбки появились ямочки.

– О, Эру. Ты льстишь мне, Майрон. Но мне и впрямь знаком… такой характер, – она помолчала, раздумывая. – Хорошо. Я понимаю, чем грозит отрава в душе одного из айнур, – женщина на мгновение сжала губы, а заговорила тихо и мягко. – Но словами я не помогу ему. Ты согласишься за вас обоих помочь с приготовлениями к празднику? И если я усмирю, как ты говоришь о ней, злобу Мелькора – примете ли вы мое приглашение к столу и веселью? С Фэанаро я поговорю.

Майрон встряхнул головой, не веря собственным ушам.

«И это все, чего она просит?! Помочь с праздником и приглашает к столу?!»

Майрон поспешно кивнул, чувствуя, как пылают щеки, и окончательно перестал удивляться тому, что эта женщина оказалась единственной, способной обуздать дух Фэанаро.

– Соглашусь, госпожа. От вас – это даже не просьба, это честь. Спасибо.

Нерданэль негромко рассмеялась ему в ответ.

– Подожди меня у выхода из дома. Я сейчас приду. Не хочу, чтобы ты попался на глаза Фэанаро.

Мелькора они не нашли ни на кухне, ни в спальне на первом этаже дома.

Майрону показалось, будто Нерданэль разглядывает их дом с неподдельным изумлением, словно никогда и не думала, что те, против кого когда-то воевали Валар, способны жить, как обычные квенди. И внутри не нашлось ни чудовищных тварей вместо украшений, ни железных цепей, ни уродства. Только высокие светлые стены, разноцветные изразцы, серебристо-светлые шторы и резная деревянная мебель: сдержанная и не кичливая.

Нерданэль коснулась одного из букетов, стоящих здесь и там на шкафчиках и полках: из остролиста, еловых шишек, хвойных ветвей и красно-рыжих лент.

– Ты украсил дом, Майрон? – она улыбнулась и бережно поправила алую керамическую вазу.

– Каждый год украшаю, – он опять почувствовал себя неловко, будто бы Нерданэль увидела нечто, что не предназначалось для ее глаз. – Мелькор все равно не выносит праздника, даже получая подарки.

Они заглянули в одну из комнат, выходящую на сад, и Майрону показалось, что он увидел на веранде знакомый темный силуэт. Он жестом позвал за собой Нерданэль, которая еще не сбросила с плеч пушистую лисью накидку, всю припорошенную снегом.

– Ты даришь ему подарки? – она беззлобно засмеялась. – Это… – она запнулась на мгновение, словно не могла найти подходящих слов. – Правильно и чудесно.

– Спасибо, – тихо произнес Майрон и тут же раздраженно выдохнул.

На веранде виднелись следы босых ног, уходящие к качелям-скамейке, где открывался вид на притихший снежный сад. В нем, как у многих, стояла елка, но Майрону ежегодно казалось, что праздничности, как во всем Тирионе, в ней было мало. Алые и золотые цветы и ленты, хрустальные шишки и звезды не приносили удовольствия. Одну тоску: Майрон хотел, чтобы Мелькор хоть раз посмотрел на эту красоту без безразличия, и ежегодное наряжание дерева не превращалось в унылое мучение, которое никому не нужно и которого никто не увидит. Ведь гости к ним не приходили.

Мелькор, все еще не удосужившийся переодеться, с ногами свернулся на качелях, обхватив рукой колени, и как будто не чувствовал холода. На кованом столике рядом с валой стояла бутылка вина, а в руках он держал хрустальный бокал.

– Мелькор! – возмущенно окликнул валу Майрон.

И тут же почувствовал, как на локоть опустилась ладонь Нерданэль. Она смотрела на Мелькора очень серьезно, и Майрону показалось, что в глазах квенди он увидел… не жалость, но чувство более благородное и теплое.

Если бы Майрон понимал чуть больше, то знал бы, что это чувство называется состраданием.

– Что? – хмуро и слишком резко поинтересовался майа. – Он же…

Вместо ответа женщина приложила к губам указательный палец.

– Не кричи на него. Завари горячего чая, пожалуйста, – тихо попросила она. – Принеси теплое покрывало, – она покосилась на отчетливые следы босых ног. – И обувь. Я сама с ним поговорю.

Майрон поколебался, понимая, что почему-то опасается оставлять их наедине, но Нерданэль жестом указала ему в сторону дома.

– Иди. Пожалуйста, – мягко и очень непреклонно попросила она, и в этот раз майа не смог не послушаться.

Эльдиэ подобрала платье и опустилась на качели рядом с Мелькором.

– Здравствуй, – негромко произнесла она.

Вала даже не обернулся, глядя на тихо падающие в саду снежные хлопья.

– Ты пришла в неподходящее время, госпожа Нерданэль. Я обрадуюсь, если ты не будешь смотреть на мой неподобающий вид и вернешься домой.

Мелькор дернул плечами и почти пугливо отстранился, ошарашенно глядя на Нерданэль, когда женщина погладила его по руке тёплой ладонью и поправила ему волосы, бережно заправляя их за ухо.

– Пойдем в тепло, – говорила Нерданэль успокаивающе тихим тоном. – Ты здесь замерзнешь.

Мелькор закатил глаза вместо ответа и отпил вина из кубка.

– Я один из айнур. Мне не холодно.

Нерданэль вздохнула и так же бесцеремонно коснулась ладонью розовых от холода ступней и щиколоток, виднеющихся из-под края зеленых одежд.

– Эй! Да что…

Женщина молча придвинулась ближе, согревая поджатые ноги валы теплым бедром и краем накидки.

– У тебя ноги ледяные, – негромко и ласково заметила она. – Расскажи лучше, что случилось.

Мелькор фыркнул, раздраженно глядя на нее. На шее валы, над широким воротником темно-изумрудных ночных одежд, виднелись красноватые пятна: отчетливый признак хорошо скрываемого опьянения.

– Мне нечего рассказывать. Случился я.

Нерданэль глубоко вздохнула, улыбнулась уголками рта и протянула ладонь:

– Дашь мне руку? Мне будет приятно, если ты не будешь пить, пока я говорю, и послушаешь, раз тебе нечего сказать.

Мелькор с сомнением поморщился, глядя на квенди с настороженным ожиданием. Но вино все-таки оставил, двигаясь плавно-неловко, и напряженно протянул ладонь, которую Нерданэль бережно опустила на собственное колено, накрыв обеими руками, переплетая пальцы с пальцами. Мелькор успел удивиться, сколько силы оказалось в хрупких с виду руках, и тут же вспомнил, что эти руки привыкли работать с металлом и камнем больше многих.

Еще больше вала удивился, что Нерданэль вот так легко коснулась его и бесцеремонно разминала замерзшие пальцы, разгоняя кровь по жилам фана. Квенди медлила, будто бы размышляя или собирая силы.

– Послушай меня и не перебивай, если сможешь, – женщина говорила очень тихо, больше глядя на его руку, чем в глаза. – Мне нелегко говорить с тобой так, признаю это. Но я вижу отчаяние и одиночество вместо злобы и нахожу в сердце тепло, которого не ждала. Ты напоминаешь мне Морьо, когда ему было тринадцать, – она подняла взгляд и коснулась согнутым пальцем кончика его носа, улыбнувшись. Мелькор возмущенно отстранился, но смолчал, хотя дышал так, что слышно было с конца веранды, а черные глаза сверкали от ярости. – Даже скулы так же краснели, когда злился. Не злись на меня, айну. Он всегда переживал, что хуже других моих сыновей. Менее похож на отца, чем Атаринкэ, менее искусный охотник, чем Тьелко, поет не так звонко, как Кано, не так спокоен и похож на меня, как Майтимо. Другой во всем. Даже смел говорить в отчаянии, будто бы мы любим его меньше всех остальных сыновей. Ругался со мной, ругался и часто был наказан Фэанаро. Но благодаря своему сыну я знаю, что потерянным мальчикам, которые не могут отыскать собственное место, а потому тонут в злости и отчаянии, нужно немного.

Мелькор выдохнул, высвободил руку и покачал головой, упрямо глядя на Нерданэль.

– Я не твой сын. Даже не квенди, женщина, – голос Мелькора так и сочился ядом. Скулы валы и кончик носа впрямь порозовели до малинового. От холода и злости.

Нерданэль легко кивнула, глядя ему в глаза безо всякого страха, и улыбнулась чуть шире.

На мгновение в ее разуме возник образ Карнистира, с жаром доказывающего, будто если бы у него был талант, он бы уже дал о себе знать. И все, им сделанное, было ему ненавистно: ведь сын сравнивал себя с другими и находил свой талант хуже в тринадцать лет, сравнивая его с талантом Майтимо старше него на несколько десятков. А еще Нерданэль вспомнила, как ярился и злился сын, когда она пыталась его успокоить. Морьо просил оставить его в одиночестве, ругался и то и дело перечил отцу, полагая, будто тот любит и обучает его не так, как остальных, находя менее способным, чем братья.