Текст книги "Эфиопика"

Автор книги: Гелиодор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

КНИГА ШЕСТАЯ

Каласирид и Кнемон отдохнули где-то в мужском покое, после того как остаток ночи прошел у них медленнее, чем они желали, но скорее, чем думали, так как большая часть времени ушла на пиршество и на неисчерпаемое раздолье рассказов. Не дожидаясь, чтобы вполне рассвело, явились они к Навсиклу с просьбою сказать им, где, на его взгляд, можно застать Теагена, и отвести их туда поскорее. Тот согласился и, взяв их с собою, повел. Хотя Хариклея долго умоляла взять и ее, все же она была вынуждена остаться дома: Навсикл уверял, что им идти недалеко и что они тотчас же вернутся вместе с Теагеном. И оставили ее там, мятущуюся между горем разлуки и радостью надежд.

Сами же они, как только вышли из деревни и пошли по берегу Нила, вдруг увидели крокодила, переползавшего им дорогу справа налево и быстрым движением нырнувшего в воду. Все приняли увиденное ими за нечто обычное и не возбуждающее страха. Только Каласирид предсказал, что это предвещает какое-то препятствие на пути. Кнемон очень испугался при виде крокодила. Хотя он и не разглядел его отчетливо, скорее лишь тень пробежала мимо него по земле, все же он едва не обратился в бегство. Навсикла это чрезвычайно рассмешило, а Каласирид промолвил:

– Кнемон, я думал, что только ночью на тебя нападает робость и что лишь от темноты у тебя появляется трусость. Но ты и среди бела дня, видно, храбрец хоть куда. Не только имена, тобою услышанные, но даже вид самого обычного и нестрашного повергает тебя в трепет.

– Имя какого же бога, – сказал Навсикл, – или демона не вынесет этот наш удалец, если его услышит?

– Случается ли это также с именами богов или демонов, – ответил Каласирид, – я не могу тебе сказать. Но имя и, что более удивительно, не мужчины, а женщины, да притом еще мертвой, как он сам говорит, заставляет его содрогаться, если кто его назовет. Так, в ту ночь, когда ты возвратился от разбойников и спас нам, дорогой мой, Хариклею, Кнемон услыхал, не знаю как и откуда, имя, о котором я говорю, и не дал мне даже короткое время предаться сну, непрестанно от страха лишаясь чувств, и мне пришлось потрудиться, чтобы он пришел в себя. Если бы я этим не думал огорчить или испугать его, я бы и теперь произнес это имя, Навсикл, чтобы ты еще более смеялся.

И при этом Каласирид назвал Тисбу.

Навсикл больше не смеялся. Он был поражен, услышав это имя, и долго стоял в раздумье, недоумевая, по какому поводу, по какому стечению обстоятельств, почему имя Тисбы оказывало на Кнемона такое действие. Тут уже Кнемон разразился смехом и сказал:

– Ты видишь, дорогой Каласирид, какова сила этого имени. Оно не только для меня является страшилищем, как ты говоришь, но также и для Навсикла. Произошла полная перемена: наши чувства как раз противоположны. Я-то смеюсь, зная, что ее больше нет. Зато наш доблестный Навсикл, потешавшийся до упада над другими, теперь…

– Замолчи, – воскликнул Навсикл, – довольно ты отомстил мне, Кнемон. Но ради богов гостеприимства и дружбы, ради хлеба и соли, которым вы, мне кажется, щедро пользовались в моем доме, скажите мне, откуда вы взяли имя Тисбы, знаете ли вы ее, боитесь ли? Уж не шутите ли вы надо мною?

– Тебе, – сказал Каласирид, – принадлежит слово, Кнемон. Теперь как раз удобный случай рассказать то, что ты мне часто обещал изложить, но всегда откладывал до другого раза при помощи разнообразных уловок. Ты сделаешь этим удовольствие Навсиклу и вместе с тем облегчишь нам трудности пути, скрасив их своим повествованием.

Кнемон согласился и рассказал вкратце все, что он уже ранее изложил Теагену и Хариклее. Родина его – Афины, отец – Аристипп, мачехой была Демэнета. Рассказал он и про нечестивую любовь к нему Демэнеты. Потерпев неудачу, она стала преследовать его, прислужницей в преследовании сделав Тисбу. Кнемон пояснил, каким образом это делалось и как он был изгнан с родины, потому что народное собрание наложило на него кару, как на отцеубийцу. Находясь на Эгине, узнал он сначала от Хария, одного из его сверстников, что Демэнета скончалась и каким именно образом и что Тисба против нее строила козни. Затем узнал он от Антикла, что отец его подвергся лишению имущества, так как восстали на него родственники Демэнеты, и по их наговорам народ и собрание заподозрили его в убийстве. Тисба убежала из Афин с любовником, купцом из Навкратиса. И под конец рассказал Кнемон, что вместе с Антиклом он отправился в Египет в поисках за Тисбой, в надежде найти и привезти ее в Афины, чтобы опровергнуть клевету, возведенную на его отца, ее же предать наказанию. Претерпев много опасностей за все это время, он был взят в плен морскими разбойниками, убежал как-то от них и, высадившись в Египте, снова был захвачен разбойниками-волопасами, а затем ему довелось встретиться с Теагеном и Хариклеей. Рассказал он также об убийстве Тисбы и о том, что следовало за этим, вплоть до того, что было уже известно Каласириду и Навсиклу.

При рассказе Кнемона у Навсикла возникали тысячи колебаний: то он думал признаться в своих отношениях к Тисбе, то решал отложить это на другой раз. Наконец он хоть и с трудом, но сдержался и промолчал, отчасти склоняясь к этому сам, отчасти из-за того, что ему помешала случайность: ведь едва они прошли около шестидесяти стадиев и уже приближались к деревне, в которой находился Митран, как повстречали кого-то из знакомых Навсикла и спросили его, куда он так поспешно направляется.

– Навсикл, – сказал тот, – ты спрашиваешь, куда я спешу, как будто не знаешь, что ныне все мои стремления направлены только к тому, чтобы выполнять поручения Изиады из Хеммиса. Ей я возделываю землю, ей все доставляю. Из-за нее я бодрствую ночью и днем, ни в чем ей не отказывая. Если же эта Изиада не дает мне каких-либо – то важных, то незначительных – поручений, то для меня это тягостное наказание. Теперь я бегу, чтобы исполнить поручение возлюбленной, принести ей, как видишь, вот эту птицу: нильского финикоптера.

– Какая у тебя снисходительная возлюбленная, – сказал Навсикл, – и как скромны ее поручения, если она требует от тебя финикоптера, а не самое птицу феникса, являющуюся к нам из Эфиопии или Индии[131]131
  Финикоптер, буквально «багрянокрыл» – птица действительно существующая: фламинго, упоминаемая и в «Птицах» Аристофана, ст. 272, тогда как феникс – баснословная птица, пурпурного цвета, прилетающая раз в пятьсот лет в Гелиополь (град Солнца). Ахилл Татий, посвятивший фениксу особый экскурс в своем романе (III, 25), говорит, что феникс эфиопского происхождения.


[Закрыть].

Тот возразил:

– Это уж ее привычка потешаться надо мной и над всем, что меня касается. Но вы-то куда идете и по какому делу?

Когда они ответили, что спешат к Митрану, тот сказал:

– Напрасно и впустую вы так торопитесь: Митрана нет в этих местах – он сегодня ночью отправился походом на Бессу против разбойников, населяющих эту деревню. Он взял в плен какого-то эллинского юношу и отослал его Ороондату в Мемфис, чтобы оттуда его доставили, по-видимому, в дар великому царю. Жители же Бессы и вновь назначенный ими начальник их Тиамид, совершив набег, отбили его и держат у себя.

Знакомый Навсикла договаривал это уже на бегу.

– Мне нужно спешить к Изиаде, – пояснил он, – она, верно, уже ожидает меня, все глаза проглядела. Как бы это промедление не принесло мне любовной бури. Она мастерица измышлять всякие необоснованные поводы, чтобы обвинять и морочить меня.

Услышав эти вести, они долго стояли в недоумении из-за неожиданной неудачи в своих намерениях. В конце концов Навсикл ободрил их, предполагая, что не следует частичную и временную неудачу в предприятиях признавать за окончательную. Теперь надо вернуться в Хеммис, обсудить, что следует предпринять, и, приготовившись к более продолжительному путешествию, отправиться на поиски Теагена. Все равно, узнают ли они, что Теаген находится у разбойников-волопасов или у кого-нибудь другого, никогда не надо терять надежды найти его. Ведь и теперь, казалось Навсиклу, дело не обошлось без вмешательства божества: они встретили одного из знакомых и, руководствуясь его сообщениями, узнали, где следует искать Теагена – направление пути вело к разбойничьей деревне, как к ближайшей цели.

Этими словами Навсикл без труда убедил их. В том, что узнали, усмотрели они еще одну надежду, и Кнемон со своей стороны советовал Каласириду не падать духом, уверяя, что Тиамид спасет Теагена. Итак, решено было вернуться, и путники возвратились обратно. Они нашли Хариклею, стоящую в дверях, ищущую их своим взором повсюду. Не заметив среди них Теагена, Хариклея горестно воскликнула.

– Что это вы, отец, – сказала она, – одни, как ушли отсюда, так опять и возвращаетесь? Теаген, видно, умер. Если есть у вас что сообщить, то скажите скорее, ради богов, и не обостряйте моего горя затяжками. Есть ведь человеколюбие и в быстром извещении о несчастье: такой переход к ужасному скорее повергает душу в бесчувствие.

Прервав чрезмерно горюющую, Кнемон сказал:

– Как трудно с тобой, Хариклея. Ты всегда готова предсказывать худшее, хорошо хоть то, что слова твои оказываются ложью. Теаген жив и спасен волею богов.

И он вкратце рассказал, как и кем. Каласирид промолвил:

– Из этих слов, Кнемон, явствует, что ты никогда не любил, а то бы ты знал, что даже пустяки пугают влюбленных и во всем, что касается любимых, они верят только одним свидетелям: своим глазам. Отсутствие любимых уже вызывает боязливость и тревогу в любящих душах. Причиною является убеждение, что любимые разлучены с ними только потому, что какое-то досадное препятствие стоит на пути. Поэтому, друг мой, простим Хариклее, болеющей страданиями любви так хорошо, так основательно. Сами же войдем в дом и позаботимся о том, что надлежит делать.

При этом, взяв Хариклею за руку, Каласирид ввел ее в дом с какою-то отеческою лаской. А Навсикл, желая отвлечь их от забот и задумав еще кое-что, приготовил более пышное, чем обычно, угощение, но пригласил на пир только их обоих да еще свою дочь. Нарядил он девушку так, что она казалась более изящною, чем всегда, украсил ее роскошнее обыкновенного. Когда Навсикл решил, что достаточно наугощались, он обратился к ним со следующими словами:

– Дорогие гости! Боги свидетели тому, что я собираюсь сказать: мне было бы приятно, если бы вы пожелали остаться тут у меня, и все время мы жили бы, обладая общим имуществом и общими друзьями. Не пришлыми чужеземцами, а друзьями, искренними и расположенными ко мне, считаю вас впредь. Я не сочту за тягость все, что касается вас, и готов, если вы собираетесь отыскать ваших близких, способствовать вам по мере сил, пока еще нахожусь здесь. Но вы и сами знаете, что я веду торговую жизнь – таково мое ремесло. Давно уже подули свежие зефиры и открыли море для плавания, обещая купцам благоприятные путешествия. Словно некое повеление, дела призывают меня к путешествию в Элладу. Стало быть, вы поступите правильно, сообщив мне, что вы собираетесь предпринимать, чтобы я распорядился своими делами, согласуясь с вашими намерениями.

Каласирид некоторое время молчал после слов Навсикла, затем сказал:

– Навсикл, да свершится твой выход в море при благих предзнаменованиях; и Гермес, прибыли податель, и Посейдон, безопасности властитель, да будут тебе спутниками и вожатыми. Да пошлют они на море хорошую погоду и попутные ветры, пусть предоставят тебе в каждой гавани хорошую стоянку, в каждом городе добрый прием и удачную торговлю за то, что ты так заботился, пока мы были тут, так нас провожаешь, когда мы собрались уйти, так прекрасно исполняешь заветы гостеприимства и дружбы. Нам тоже тяжело покинуть тебя и твой дом, который, благодаря твоим стараниям, нам показался нашим собственным. Но нам необходимо и неизбежно следует заняться розысками наших друзей. Это касается меня и Хариклеи. Каково же мнение Кнемона? Готов ли он странствовать вместе с нами, оказать нам эту услугу, или он имеет что-нибудь другое в виду, пусть скажет сам, раз он тут.

Кнемон, желая ответить на это и уже собираясь говорить, вдруг зарыдал, поток горячих слез обуздал его язык. Наконец, собравшись с духом и простонав, он воскликнул:

– О исполненная всяких поворотов и непостоянная изменчивость человеческой участи! В какой водоворот бедствий тебе заблагорассудилось ввергнуть меня, как, впрочем, часто бывает и со многими другими людьми. Ты лишила меня моего рода и отчего дома, изгнала из отечества и родного города, прочь от тех, кто мне дорог; забросила в Египетскую землю, не говоря уж о многом, что случилось до того. Предала затем разбойникам-волопасам, хотя и подала некую малую добрую надежду, дав случай встретиться с людьми, также несчастными, но зато эллинами, с которыми я надеялся прожить остаток жизни. Но и этого утешения, как видно, ты меня лишаешь.

Куда мне обратиться? Как мне поступить? Оставить Хариклею, когда она еще не нашла Теагена? Но это жестоко, о мать-земля, и нечестиво. Или мне следует отправиться вместе с нею на поиски? Если бы вероятно было, что мы его найдем, труд сделала бы прекрасным надежда на удачу. Но если неведомо будущее и еще более велики затруднения, то неизвестно, где еще окончатся мои скитания. Не попросить ли мне прощения у вас и у богов дружбы и не обратить ли теперь свои мысли к возвращению в отечество и к своему роду? Мне сдается, что боги к добру предоставили мне этот случай: Навсикл, как он говорит, собирается отправиться в Элладу; если за это время что-нибудь и случилось с моим отцом, дом мой пусть не останется совсем без наследника, покинутым. Если даже мне придется нищенствовать, все же есть смысл, чтобы в моем лице спасся хоть один отпрыск нашего рода.

Но, Хариклея, к тебе главным образом обращаю я свою оправдательную речь, молю о снисхождении и прошу тебя: прости мне. Я провожу тебя до волопасов, упрошу Навсикла немного повременить, если он даже и очень торопится. Быть может, я и вручу тебя самому Теагену, окажусь хорошим стражем того, что мне было доверено, и мы расстанемся в доброй надежде на будущее и с чистою совестью.

Но если мы потерпим неудачу, – да не случится этого! – я достоин извинения. Я и тогда не оставлю тебя одну, но приставлю к тебе этого хорошего стража и отца – Каласирида.

Хариклея уже по многим признакам подозревала, что Кнемон увлечен дочерью Навсикла, так как влюбленные остро подмечают охваченных тем же чувством. Она понимала из слов Навсикла, что ему приятен будет такой брак, что он давно его подготовляет и старается привлечь к себе Кнемона всякими способами. Хариклея считала неподобающим и внушающим подозрения, чтобы Кнемон сопутствовал ей в остальной части пути, поэтому сказала:

– Как тебе угодно. За твое доброе расположение и за все то хорошее, что ты сделал для нас раньше, я благодарна и признательна тебе. Впрочем, совсем нет необходимости, чтобы ты заботился о наших делах и против желания подвергался опасностям, разделяя чужую судьбу. Отправляйся в свои Афины к своему роду и дому, но ни в коем случае не упускай Навсикла и выпавшего через него на твою долю, как ты сказал, удобного случая. Я же и Каласирид будем бороться против всяких препятствий, пока не найдем конца нашим странствованиям. Если нам не поможет никто из людей, мы верим, что боги будут нашими спутниками!

Подхватывая ее слова, Навсикл сказал:

– Да исполнится желание Хариклеи. И боги да будут ей спутниками, как она просит. Обладая такой отважной решимостью и благородной рассудительностью, да найдет она своих близких!

Ты же, Кнемон, не горюй, если не можешь отвезти Тисбу в Афины, так как именно я являюсь виновником ее похищения и из Афин исчезновения. Купец из Навкратиса, любовник Тисбы, – это я. И не оплакивай свою бедность, собираясь уже нищенствовать. Если бы показалось тебе желательным так же, как и мне, ты мог бы владеть большими богатствами и вернуть себе свой дом и отчизну, поехав со мной. Если ты хочешь жениться, я выдам за тебя вот эту дочь мою Навсиклею, а в придачу возьми очень большое приданое, считая, что я и от тебя получил многое с тех пор, как узнал твой род, дом и твое племя.

Услышав это, Кнемон ни на мгновение не задумался: что давно было его мечтою и желанием, но чего он не ожидал, это он вдруг получил паче чаяния и неожиданно. Кнемон воскликнул:

– Все, что ты возвещаешь, я принимаю с радостью.

При этом он протянул руку, Навсикл вручил ему свою дочь и обручил их и, велев домашним петь брачные песни, он сам одним из первых начал плясать, неожиданно превратив пир в свадебное торжество. Все стали водить хороводы, петь не возвещенные заранее брачные песни перед опочивальней, и свадебный факел освещал дом всю ночь.

Хариклея одна, удалившись от остальных, пошла в свой обычный покой. Заперев для безопасности двери, она в уверенности, что ей никто не помешает, охваченная каким-то исступлением, совершенно распустила волосы и, разорвав одежды, воскликнула:

– Давайте и мы заведем хоровод поразившему нас божеству, согласно его обычаю![132]132
  Указание на мимические движения в трагедии (род танца).


[Закрыть] Пением будет плач, а вопли будут пляскою. Темнота пусть мне вторит, а ночь беспросветная пусть руководит действом, – вот я разбиваю этот светильник об пол. Какой свадебный чертог божество нам воздвигло? какой брачный покой оно нам приготовило? Чертог скрывает меня одинокую, безбрачную, вдовую по Теагену, который, увы, лишь по имени был женихом моим.

Кнемон женится, Теаген же скитается, к тому же он пленник и, может быть, в оковах. Впрочем, это было бы еще ничего, лишь бы он спасся. Навсиклея справляет свадьбу и разлучена со мною, – вчера еще моя соложница, – Хариклея же одинока и пустынножительница.

Не из-за них мои упреки, о судьба и боги, пусть свершается все согласно их желанию, но из-за нас: ведь вы не даете нам того же, что им. Вы так до бесконечности затягиваете действо о нас, что оно заглушает всякую другую сцену. Но что это я так не вовремя порицаю богов? Пусть и впредь все совершается по их воле. Но, Теаген, единственная моя сладкая забота: если ты умер и я в этом удостоверюсь (да не узнаю я этого никогда!), то не замедлю соединиться с тобой.

Ныне же приношу тебе эту жертву, – при этом Хариклея стала рвать на себе волосы и бросать их на постель, – и совершаю вот это возлияние из милых тебе очей, – и тотчас же одеяло стало влажным от слез.

Но если ты у меня спасся – как это было бы прекрасно, – то тогда скорей сюда, отдохни вместе со мною, друг, явись хоть в сновидении. Но и тогда пощади, добрый мой, сохрани мою девственность до законного брака. Вот я уже обнимаю тебя, думаю, ты здесь, я тебя вижу!

С этими словами Хариклея быстро бросилась на ложе ничком и, прижавшись к нему, стала обнимать его, рыдая и глубоко вздыхая. Наконец от чрезмерного горя она лишилась чувств, и мрак, охвативший ее рассудок, незаметно обратился в сон, не покидавший ее до позднего утра.

Каласирид уже начал удивляться и, не видя ее в обычное время, стал искать. Придя к ее покою, он сильно постучал в двери и, громко позвав по имени, разбудил Хариклею. Она, испугавшись внезапного зова, направилась к дверям в том виде, в каком была застигнута, и, отодвинув засов, открыла старику. А он, увидев ее волосы в беспорядке, хитон, разорванный на груди, опухшие глаза, говорившие о безумстве перед сном, понял, в чем дело. Подведя ее тотчас же к постели и усадив, он накинул ей плащ. И, приведя ее в подобающий вид, Каласирид сказал:

– Что это, Хариклея? Отчего ты так много и чрезмерно горюешь, с чего ты так безрассудно поддаешься нынешним несчастьям? Я теперь не узнаю тебя, ведь я знаю, что прежде ты всегда с благородством и рассудительностью переносила удары судьбы. Прекратишь ли ты это чрезмерное безрассудство? Как ты не понимаешь, что раз ты – человек, то, значит, ты существо шаткое, то в одну, то в другую сторону жестоко бросаемое? Зачем ты убиваешь себя, уничтожая этим надежды на лучшее? Пощади нас, дитя, пощади если не себя, то Теагена, для которого жизнь дорога только с тобою и ценна лишь тогда, если ты будешь в живых.

Хариклея покраснела при этих словах. Она вспомнила, в каком состоянии ее застиг Каласирид. Долго молчала она, наконец, когда Каласирид стал требовать ответа, сказала:

– Поделом ты бранишь меня, но все же я достойна извинения, отец. Не пошлое и вдруг появившееся влечение довело до этого меня, несчастную, но чистое и целомудренное стремление к моему хотя и не коснувшемуся меня, но все же супругу, к Теагену, – он заставляет меня горевать, что его нет со мной, и, главное, страшиться перед неизвестностью, жив ли он или нет.

– Об этом не беспокойся, – сказал Каласирид. – Теаген жив и будет с тобою по соизволению богов, если следует верить пророчеству, изреченному о вас, а также и человеку, сообщившему нам вчера, что Теаген захвачен Тиамидом на пути в Мемфис. Если он захвачен, то ясно, что он спасен, так как уже раньше был дружен и знаком с Тиамидом. Итак, не время медлить, пора нам поспешить как можно скорее в селение Бессу, чтобы разыскать тебе Теагена, а мне еще, сверх того, моего сына. Ты ведь слыхала, наверное, что Тиамид – мой сын.

Хариклея задумалась и сказала:

– Если у тебя есть сын Тиамид и если это действительно он, то есть твой сын, а не кто-нибудь иной, то от него теперь мне грозит величайшая опасность.

Когда Каласирид, удивившись, спросил, в чем дело, она сказала:

– Ты знаешь, я была взята в плен разбойниками. И вот красота, которая, видимо, на несчастье дана мне, возбудила страсть ко мне и в Тиамиде. Следует опасаться, если во время поисков мы встретим его, что он, увидав меня, узнает, что я та самая, которая хитростью избежала предложенного им брака, и постарается принудить меня к нему силою.

Каласирид ответил:

– Пусть никогда не овладевает им страстность настолько, чтобы он презрел присутствие своего отца, чтобы взор родителя не устыдил сына и не заставил его побороть свою незаконную страсть, если она действительно есть. К тому же ничто не мешает тебе придумать какую-нибудь уловку во избежание того, что тебя страшит. Кажется, ты мастерица измышлять против посягающих на тебя всякие притворства и отговорки.

Эти слова немного позабавили Хариклею.

– Я не хочу, – сказала она, – разбираться теперь, говоришь ли ты правду или шутишь со мною. Я с Теагеном уже раньше придумала некую уловку, которая тогда по стечению обстоятельств не привела ни к чему. Теперь я намереваюсь применить ее с большим успехом. Когда мы собрались бежать с разбойничьего острова, мы решили привести наше платье в самое жалкое состояние и, наподобие нищих, в таком виде появляться в селениях и городах. Если ты согласен, преобразим свой облик и станем нищенствовать. Таким образом мы будем менее подвергаться преследованиям со стороны встречных. Бедность в таких обстоятельствах способствует безопасности, и нищета ближе к состраданию, чем к вражде, а необходимое ежедневное пропитание мы тоже легче себе добудем: ведь в чужой стране людям, которых не знают, мало что продают, но из жалости щедро подают.

Каласирид одобрил ее мысль и стал торопиться с приготовлениями к путешествию. Он и Хариклея зашли к Навсиклу и Кнемону, сообщили им об отъезде и на третий день пустились в путь, не взяв с собою ни вьючного животного, ни провожатого, хотя им это и было предложено.

Часть пути их провожали Навсикл и Кнемон и множество других домочадцев. Провожала их также и Навсиклея, после долгих просьб получившая на это разрешение отца; очарование Хариклеи победило в ней застенчивость новобрачной.

Пройдя около пяти стадиев, они – мужчины с мужчинами, а женщины с женщинами – расцеловались под конец на прощание и подали друг другу руки. Пролив много слез и помолившись, чтобы эта разлука принесла с собою счастье, они расстались, причем Кнемон просил извинения, что не отправляется вместе с ними, так как «его брачные покои только что сколочены», и уверял, будто при случае присоединится к ним. Так провожавшие вернулись в Хеммис.

Хариклея же и Каласирид впервые нарядились в нищенские одеяния, и приготовленные заранее лохмотья превратили их в бедняков. Затем Хариклея обезобразила свое лицо, натерев его сажей, запачкала его, вымазала грязью и прикрыла его до неузнаваемости, спустив неопрятный край головного платка на один глаз. Она подвесила себе под мышкою сумку, по виду для собирания крох и ломтей, в действительности же предназначенную для сокрытия священной дельфийской одежды и венков, а также найденных с нею материнских драгоценностей и отличительных знаков. А Каласирид, обернув колчан Хариклеи потертыми овечьими шкурами, словно какую-то другую ношу, повесил его себе поперек плеч. Он освободил лук от тетивы, и, когда лук, тотчас же разогнувшись, стал совершенно прямым, Каласирид сделал его посохом в своих руках. Сильно опирался он на него всею тяжестью, и когда замечал встречных, то нарочно сгибался более, чем принуждала его старость, и волочил одну ногу. Иногда Хариклея вела его за руку.

Когда они вошли в свою роль, то сами, подшучивая друг над другом, вдоволь посмеялись над своим обличьем, затем обратились к выпавшему им на долю божеству, прося его удовольствоваться тяготеющим до сих пор над ними несчастьем и положить ему конец. После этого поспешили к деревне Бессе, надеясь найти там Теагена и Тиамида, но их постигла неудача.

Уже приближаясь на закате солнца к Бессе, увидали они множество недавно убитых людей. Поняв по одеянию и вооружению, что в большинстве это были персы, они заключили, что здесь разыгралась военная сцена. Но кто и с кем сражался, они не знали.

Наконец, проходя между мертвецами и при этом ища взором, не лежит ли где кто-либо из их близких, – ведь наши души боязливо предчувствуют худшее, когда дело идет о тех, кто нам всего дороже, – они встретили старую женщину, припавшую к телу туземца и на все лады изливавшую свою скорбь.

Они решили попытаться узнать что-либо от старухи. Сев рядом с нею, начали утешать и сдерживать ее чрезмерные причитания. Когда старуха несколько успокоилась, они спросили ее, о ком она горюет и что это за сражение, Причем Каласирид обратился к женщине по-египетски.

Тогда старуха рассказала все вкратце. Скорбит она по павшем сыне, а пришла к мертвецам нарочно, в надежде, не освободит ли ее кто-нибудь от жизни, не убьет ли, а также чтобы отдать подобающий долг сыну посильными слезами и причитаниями.

Про войну же старуха рассказала так:

– Некий чужеземный юноша, выдающийся своею красотою и ростом, был отправлен в Мемфис к Ороондату, наместнику великого царя. Кажется, Митран, начальник стражи, взял его в плен и посылал в виде величайшего подарка, как рассказывают. Обитатели вот этой нашей деревни – при этом старуха указала селение поблизости – собрались вызволить его, так как уверяли, что они его знают, а может быть, это был только предлог. Митран, узнав это, конечно, вознегодовал и отправился походом на селение два дня тому назад. А в селении нашем живет очень воинственное племя, которое всегда вело разбойничью жизнь и совершенно пренебрегает смертью, отнимая этим часто мужей и детей у многих других женщин, как теперь и у меня.

Узнав о предполагаемом нашествии, жители поселка приготовили какие-то засады и, подпустив неприятеля, одолели его, потому что часть сражалась прямо лицом к лицу, а другие с криком напали сзади, из засады, на не ожидавших этого персов.

И пал Митран, сражавшийся в первых рядах. Пали с ним также почти все, так как были окружены и некуда было бежать. Пали и из наших немногие, и оказался среди немногих, по тяжкой воле божества, и сын мой, пораженный персидскою стрелою в грудь. И теперь я, несчастная, оплакиваю павшего, и, кажется, придется мне оплакивать также и оставшегося у меня последнего сына, он тоже отправился в поход вчера вместе с остальными на город мемфисцев.

Каласирид спросил и о причине похода. Старуха, добавив то, что слыхала от оставшегося в живых сына, сказала, что после убийства царских воинов и начальника стражи великого царя жители хорошо понимали, что этот недобрый поступок не пройдет им даром и что дело примет самый опасный оборот, так как Ороондат, наместник Мемфиса, располагает большими силами, и если он узнает, то тотчас же, при первом набеге, окружит деревню и расправится с ней, истребив все население.

– И вот, навлекши на себя величайшую опасность, жители решили исправить великую дерзость, если возможно, еще большей: предупредив приготовления Ороондата, неожиданно произвести нападение, либо убить и его, если застанут его в Мемфисе, либо, если его не окажется там – как говорят, он занят теперь войною с эфиопами, – тем легче овладеть городом, свободным от защитников. Таким-то образом решили избежать опасности, а также восстановить Тиамида, начальника их шайки, в сане пророка и возвратить ему сан, не по праву захваченный его младшим братом. И если даже ждет их поражение, то в битве понесут они его, а не будут как-нибудь выловлены и не подвергнутся надругательствам и своеволию персов. Но, странники, куда же вы теперь направитесь?

– В селение, – ответил Каласирид.

– Небезопасно, – ответила старуха, – для вас, которых никто не знает, в такой необычный час появляться среди оставшихся.

– А если ты нас проводишь, – сказал Каласирид, – я надеюсь, мы будем в безопасности.

– У меня нет времени, – ответила старуха, – мне надо совершить некие ночные жертвоприношения. Но если вы можете потерпеть, – впрочем, что неизбежно, даже если вы и не желаете, – то вам придется где-нибудь здесь, в сторонке, на чистом от мертвецов месте, провести эту ночь. Наутро же я провожу вас, позабочусь о вашей безопасности.

Каласирид рассказал Хариклее все, что говорила старуха, и, взяв Хариклею с собою, удалился.

Отойдя немного от убитых, они пришли к какому-то невысокому холму. Там Каласирид прилег, подложив себе колчан под голову, Хариклея села, обратив свою суму в сиденье.

Взошла луна и озарила все ясным светом – был третий день после полнолуния. Каласирид, отягощенный старостью и притом утомленный дорогою, задремал. Хариклея бодрствовала из-за охвативших ее дум и сделалась зрительницей хоть и нечестивого, но для египтянок привычного действа.

Старуха, в уверенности, что никто ей не помешает и что ее никто не видит, сначала вырыла яму. Затем она зажгла костры по обе стороны и положила между ними труп сына, взяла со стоящего рядом треножника глиняную чашу и налила в яму меду. И тотчас же совершила возлияние из другой чаши молоком, а из третьей вином. После этого она бросила в яму печенье на сале, вылепленное наподобие человека, увенчав его сначала лавром и укропом. Наконец она схватила меч, беснуясь как одержимая, долго молилась, обратившись к луне, на варварском и чуждом для слуха языке, затем, взрезав себе руку, вытерла кровь веткою лавра и окропила костер. Совершив еще многое другое, она наклонилась над трупом сына и, напевая ему что-то на ухо, разбудила и заставила его тотчас встать при помощи своих чар.

Хариклея, не без страха смотревшая уже на начало, при этом содрогнулась от таких необыкновенных вещей, разбудила Каласирида, заставив и его сделаться зрителем того, что совершалось. Сами они, находясь в темноте, не были видны, но видели то, что происходило на свету, около костра, и легко слышали слова старухи, так как находились неподалеку, а старуха уже громче стала вопрошать мертвеца.