Текст книги "Эфиопика"

Автор книги: Гелиодор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Не кощунствуй, – возразила девушка, – не будь для меня тягостнее, чем наши бедствия. Ты после всего, что было, мог хорошо проверить меня на деле, ты не должен подозревать меня из-за слов, вынужденных обстоятельствами и произнесенных для нашей же пользы, если только не произойдет обратного и не окажется, что скорее изменишься ты, чем найдешь перемену во мне. Я не отрицаю своего несчастья, но нет такой силы, которая могла бы заставить меня забыть о целомудрии. В одном лишь, я знаю, я не была целомудренна, это в охватившей меня с самого начала страсти к тебе, но то была страсть законная. Ведь я не уступила тебе как возлюбленному, но условилась с тобой как с супругом, впервые тогда вручила себя тебе, но до сих пор соблюла себя в чистоте, оберегала себя от сближения с тобой, не раз отталкивала твои попытки, ожидая, когда осуществится скрепленный клятвами перед всеми, совершенный по закону брак, как об этом мы с тобой договорились с самого начала. Не безумен ли ты, если веришь, будто я предпочту варвара эллину, разбойника – возлюбленному?

– К чему же клонилась тогда твоя великолепная речь? – спросил Теаген. – То, что ты выдумала, будто я твой брат, – это чрезвычайно умно, далеко отводит ревность Тиамида от нас и позволяет нам без страха оставаться вместе. Я понял, при чем тут Иония и наши блуждания на пути в Делос: это должно было прикрывать истину и воистину ввести в заблуждение всех слушателей.

Но что ты с такой готовностью согласилась на брак, ясно договорилась и назначила срок, – этого я понять и не умел и не хотел. Я желал, чтобы земля поглотила меня прежде, чем я увижу, как этим завершатся все связанные с тобою страдания и упования.

Хариклея обняла Теагена, без конца целовала его, орошая слезами.

– Как мне сладостно, – говорила она, – слышать об этих твоих страхах за меня. Ты этим ясно показал, что твое влечение ко мне не убывает от множества несчастий. Однако знай, Теаген, что и сейчас мы не могли бы беседовать друг с другом, не будь тогда дано такого обещания. Ты знаешь, когда побеждает страсть, отпор только усиливает ее натиск, между тем как речь, полная уступок и идущая навстречу желанию, ослабляет первый кипящий порыв и остроту вожделения успокаивает сладостью обещания. Кто любит необузданно, те считают обещание, думается мне, первым доказательством и полагают, что, получив его, одержали победу: поэтому они чувствуют себя легче, убаюканные надеждами. Это я и имела в виду, когда на словах отдавалась, поручив остальное богам и тому божеству, которому изначала выпало на долю охранять нашу любовь. Часто за один-два дня судьбы вдруг открывают тьму таких путей к спасению, каких люди не могут найти по долгом размышлении. Потому и я, прибегнув к вымыслам, отдалила нависшую опасность и отразила явные угрозы неясными обещаниями. Итак, сладчайший мой, надо хранить эту выдумку, как уловку, и держать дело в тайне не только от всех остальных, но даже от самого Кнемона. Правда, он ласков с нами, он эллин, но он – пленник, и, если придется, он с большей готовностью окажет услугу победителю. Ни длительность дружбы, ни закон родства не дают нам надежного залога его верности. Поэтому, если он, подозревая что-либо, коснется когда-нибудь наших отношений, надо прежде всего отрицать. Хороша порою и ложь, если она, принося пользу произносящим ее, ничем не вредит слушающим.

Такие и тому подобные доводы приводила Хариклея, как вдруг вбегает Кнемон, чрезвычайно озабоченный, всем своим видом обнаруживая большое волнение.

– Теаген, – говорит он, – я тебе принес траву, положи ее на свои язвы и лечи их, но надо нам быть готовыми к новым ранам и новой резне.

Когда же тот попросил объяснить подробнее, что значат эти слова, Кнемон сказал:

– Не время сейчас слушать, можно опасаться, что дела обгонят наши речи. Следуй как можно скорее за мной, и пусть вместе с нами идет Хариклея.

Забрав обоих, он повел их к Тиамиду и застал его в то время, как он чистил свой шлем и точил копье.

– Как удачно, что ты при оружии! – воскликнул Кнемон. – Вооружайся сам и приказывай другим сделать то же. Я видел такое множество врагов, какое никогда еще не грозило нам, и так близко, что они уже перевалили через ближайший холм. Я прибежал сюда сообщить об их наступлении, ни мгновенья не мешкал я по пути сюда и, кому мог, объявлял, чтобы все готовились.

Вскочил при этих словах Тиамид и стал спрашивать, где Хариклея, словно боялся за нее больше, чем за самого себя. Кнемон указал на нее, молча стоявшую тут же у двери.

– Возьми ее и отведи в пещеру, где сложены в безопасности наши сокровища, – сказал Тиамид так, что только один Кнемон мог слышать его. – Помести ее туда, друг, и крышкой, как обычно, закрой вход, а затем поскорей приходи к нам. О войне же позаботимся мы.

Щитоносцу Тиамид велел привести овцу, чтобы принести ее в жертву местным богам и, таким образом, приступить к сражению.

Кнемон исполнил приказание: повел Хариклею, беспрестанно рыдавшую и все время оборачивавшуюся к Теагену, и втолкнул ее в пещеру. А было то не произведение природы, вроде тех, что, сами собой возникая, во множестве зияют на земле и под землей, но дело разбойничьего искусства, подражавшего природе, – подземелье, искусно вырытое руками египтян для хранения захваченной добычи.

Сделано это было вот как: был узкий и темный вход, находившийся под дверями тайника, так что порог оказывался при спуске дверью и, смотря по надобности, падал вниз или откидывался. Оттуда дорога разветвлялась на беспорядочно запутанные закоулки. Ходы и щели, ведшие в самые недра, то хитро извивались и шли своим путем, то сталкивались друг с другом, переплетались, как корни, и выходили наконец к одной широкой площадке на самом дне, соединяясь там. Тусклый свет из расселины, приходившейся на самом краю озера, падал туда. В это подземелье и добрался с Хариклеей Кнемон и, уверенно проведя ее благодаря своей опытности, достиг самой отдаленной части пещеры, причем все время ободрял пленницу и обещал вечером прийти вместе с Теагеном – он хотел не допустить его до столкновения с врагами и дать возможность избежать боя. Затем Кнемон покинул ее, бездыханную и молчаливую, не произнесшую ни слова и, словно смертью, пораженную бедой. Лишившись Теагена, она как бы лишилась собственной души.

Кнемон вылез из пещеры, опустил на место порог, прослезился и над собой, против воли выполнявшим такое приказание, и над участью Хариклеи: чуть что не заживо схоронил он блистательнейшую из смертных – Хариклею – и предал ее ночи и тьме. Потом он побежал к Тиамиду и застал его кипевшим страстью сразиться. Тиамид, как и Теаген, облачился в сверкающие доспехи и речью пробуждал неистовый пыл в уже собравшихся около него воинах. Встав посреди них, он говорил:

– Соратники! Не знаю, к чему увещевать вас долгими речами: вы и сами не нуждаетесь в напоминании и всегда считали, что война – ваша жизнь, особенно же теперь: при внезапном нападении противника не до разговоров. Враг наступает, и не отразить его поскорее равным ударом могут только те, кто совершенно забыл о своем долге. Вы знаете, что речь идет не о женах и детях, – у многих людей только это и может возбудить мужество для боя, но для нас это имеет меньше значения. Нашим останется все, что уцелеет после победы, а сейчас дело идет о существовании, о жизни нашей. Никогда война с разбойниками не кончалась договорами, и мир никогда не был ее концом. Для нас неизбежно или одержать победу и уцелеть, или быть побежденным и умереть. Так сразимся же с нашими злейшими врагами, напрягая все силы души и тела.

Сказав это, он оглянулся на своего щитоносца и несколько раз окликнул его по имени:

– Термутид!

Но того нигде не было. Тиамид гневно пригрозил ему и бегом поспешил к лодкам: битва уже разразилась, и даже издали можно было видеть, как жившие на самом краю озера, на подходах к нему, были захвачены врагами. Наступавшие подожгли суда и хижины погибавших или спасавшихся бегством разбойников. Оттуда огонь перекинулся на ближайшее болото, пожирая густой росший там тростник. Глазам было больно от невыносимого блеска пламени, а слуху – от рокота. И все виды войны можно было видеть и слышать: обитатели болота со всем пылом и всей силой выдерживали натиск, а нападавшие благодаря своей численности и неожиданности нападения обладали огромным преимуществом, истребляли разбойников на суше, топили в озере вместе с их судами и жилищами. От всего этого гул стоял в воздухе, и на суше дрались, и на кораблях сражались, губили и погибали, кровью озеро обагряли, огонь с водою сочетали.

Когда увидел и услышал все это Тиамид, ему пришел на ум его сон про Изиду и храм, весь полный светильников и жертв, – это и было то, что он теперь созерцал. Обратное прежнему дал он толкование своему видению: имея Хариклею, он не будет ее иметь, потому что война ее отнимет; он ее убьет и не ранит – мечом, а не по закону Афродиты. Он произнес многократную хулу на богиню, называя ее лукавой, ужасался, что другой завладеет Хариклеей. Тиамид велел своим спутникам немного задержаться и указал, что придется вести бой, оставаясь на месте, укрываясь близ островка и лишь тайком через окрестные болота делая вылазки: даже так им едва ли удастся противостоять многочисленному неприятелю. Сам же он, под предлогом розысков Термутида и молитвы богам очага, удалился, никому не позволив следовать за собой, и, вне себя, повернул ко входу в пещеру.

Трудно склонить нрав варвара, раз уж тот на что-нибудь устремился. Когда такой человек отчается в собственном спасении, он обычно сперва истребляет всех, кто ему дорог, потому ли, что обольщается надеждой пребывать с ними и после смерти, или потому, что пытается освободить их от вражеских рук и оскорблений. Те же чувства и Тиамида заставили позабыть обо всем, и он, словно сетями, окруженный противниками, охваченный любовью, ревностью и гневом, подойдя к пещере, с разбега спрыгнул вниз, громко крича и все время говоря по-египетски. Где-то у самого входа он наткнулся на женщину, обратившуюся к нему по-эллински. Двигаясь на ее голос, он схватился левой рукой за ее голову, а мечом пронзил ей грудь у самого сосца.

И вот она горестно лежала там, испустив жалобный вопль, – последний, уже предсмертный, – а он выбежал наверх, поставил на место порог и насыпал над ним маленький земляной холмик.

– Вот тебе от меня свадебные подарки! – проговорил он со слезами и, вернувшись к кораблям, застал остальных уже помышлявшими о бегстве; поблизости виднелись враги. Он увидел и Термутида, который пришел с овцой для жертвоприношения. Тиамид обратился к нему с бранью, сказал, что сам он только что принес прекраснейшую из жертв, затем вошел в лодку – кроме него, там были еще только Термутид и гребец, так как больше не могут поднять озерные лодки, грубо выдолбленные из цельного куска дерева, из толстого ствола. Отчалили одновременно на другом челноке и Теаген вместе с Кнемоном, и другие разбойники – на других лодках. Так поступили все.

Разбойники удалились на малое расстояние от острова, скорее проплыли вокруг, чем отплыли от него, перестали грести и стали выстраивать суда в один ряд, чтобы грудью встретить натиск противника, который еще только приближался. Но даже и плеска весел не вынесли разбойники: при виде врагов многие сразу же бежали, а некоторые не выдержали воинственного шума. Отступили и Теаген с Кнемоном, но не страх был у них главной причиной.

Один только Тиамид – оттого ли, что стыдился бегства, а скорее оттого, что не был в силах пережить Хариклею, – бросился прямо на врагов.

Уже завязался рукопашный бой, когда кто-то закричал:

– Вот он, Тиамид! Все на него!

И сейчас же, построив суда кольцом, они заключили его в середину. Тиамид защищался и своим копьем ранил, убивал, но схватка была самая удивительная: никто из воинов не метал копья и не заносил меча, каждый прилагал все усилия, чтобы захватить Тиамида живьем. А тот очень долго сопротивлялся, пока не отняли у него копья, за которое ухватилось сразу несколько человек, и пока не лишился он своего щитоносца, сражавшегося блистательно с ним вместе и получившего, по-видимому, смертельную рану. В безнадежном отчаянии щитоносец кинулся в озеро и, вынырнув благодаря своему уменью плавать вне выстрела, с трудом доплыл до болота; никто и не думал его преследовать. Враги уже захватили Тиамида, и пленение одного человека считали полной победой. Потеряв столько друзей, они больше ликовали, захватив убийцу живьем, чем горевали об утрате близких.

Деньги бывают дороже жизни для разбойников, и то, что именуется родством и дружбой, определяется одной лишь наживой. Так случилось и с этими – теми самыми, которые у Гераклова устья бежали от Тиамида и его отряда.

Негодуя, что отнято было у них чужое добро, и оплакивая потерю добычи, словно то было их собственное достояние, собрали они всех оставшихся дома, призвали также на помощь окрестные поселки, сговорившись о равном и одинаковом для всех разделе добычи. Они предводительствовали в этом походе, а живьем захватили Тиамида вот по какой причине.

В Мемфисе был у него брат Петосирид. Он, хоть и был младшим, хитростью отнял у Тиамида унаследованный от отцов священный пророческий сан, а затем, узнав, что его старший брат стал вождем разбойников, устрашился, как бы тот, выждав срок, не появился однажды, или как бы время не раскрыло его коварства. Вместе с тем он чувствовал, что многие подозревают его в убийстве Тиамида, который нигде не появлялся; поэтому Петосирид послал в разбойничьи поселки объявить, что обещает много денег и скота всякому, кто доставит Тиамида живым. Прельщенные этим разбойники даже в кипении боя не оставляли мысли о наживе и, когда кто-то узнал Тиамида, захватили его ценою многих смертей. Они доставили его на сушу связанным и отделили половину отряда для охраны, а он все время бранил их мнимое человеколюбие и негодовал на оковы сильнее, чем негодовал бы на смерть. Остальные разбойники направились к острову, чтобы разыскать там сокровища и желанную добычу. Обегав весь остров, не оставив ни одной части его необысканной, они, вопреки ожиданиям, не нашли ничего или очень мало – только то, что осталось не спрятанным в подземную пещеру. Вечер уже приближался, вселяя в них страх оставаться на острове, и, боясь, как бы не устроили им засаду разбежавшиеся враги, они ушли обратно к своим.

КНИГА ВТОРАЯ

Так остров опустошался огнем. Пока солнце стояло высоко, Теаген и Кнемон не замечали бедствия – днем яркость огня под лучами бога меркнет; когда же солнце закатилось и надвинулась ночь, пламя, вспыхнув необоримо, стало заметно издалека.

Они, полагаясь на темноту, выглянули из болота и ясно увидели, что остров уже охвачен пожаром. Теаген бьет себя по голове, рвет на себе волосы.

– Пусть окончится жизнь моя сегодня, – говорит он, – пусть свершится, пусть разрешится все – страхи, опасности, тревоги, ожидания, любовные желания. Исчезла Хариклея, Теаген погиб. Напрасно я, злосчастный, стал трусом, решился на малодушное бегство ради тебя, сладостная, спасая себя. Я не останусь больше в живых, раз ты, любимая, умерла и не по общему для всех закону природы и, что тяжелее всего, не на тех руках, на которых ты желала расстаться с жизнью. Увы! Огня добычей ты стала, такие светильники, вместо факелов брачных[28]28
  Согласно греческим брачным обрядам, в день свадьбы невесту провожали вечером в дом жениха родственники и знакомые торжественной процессией, с песнями, освещая себе путь факелами: и мать невесты шла с факелом, и мать жениха встречала процессию также с факелом, у дверей своего дома.


[Закрыть], зажгло для тебя божество. Уничтожена красота среди людей, и даже останков истинной прелести не осталось – нет мертвого тела. О, жестокость и несказанная зависть божества: мне не было дано обнять ее в последний раз! Даже прощальных, бездыханных поцелуев лишен я.

Так говорил он, бросая взгляды на свой меч. Кнемон вдруг выбил оружие из его руки.

– Что это, Теаген? – сказал он. – Почему ты оплакиваешь живую? Жива Хариклея и невредима. Утешься.

– Для безумных и для детей такие речи, Кнемон! – возразил Теаген. – Ты погубил меня, отняв сладчайшую смерть.

Кнемон клятвенно подтвердил свои слова и рассказал обо всем – о приказании Тиамида, об убежище, как он сам укрыл туда Хариклею, о расположении пещеры, о том, что нет никакой опасности – огонь не проникнет в глубину, так как его задержат бесчисленные повороты. С облегчением вздохнул при этом Теаген и поспешил к острову; в мыслях он уже видел отсутствующую Хариклею и представлял себе пещеру брачным чертогом, не подозревая, что там ему предстоит рыдать.

Они быстро плыли, сами гребя во время переправы, так как их перевозчик в начале схватки бросился прочь от крика, словно это был знак к началу состязания в беге. Они отклонялись в ту и другую сторону от прямого пути, не умея, по неопытности, грести в лад, да к тому же дул противный ветер. Свою неискусность преодолели они, однако, усердием.

Сильно вспотев, Теаген и Кнемон с трудом пристали к острову и как можно скорее побежали к хижинам. Там они находят только пепел, так что можно было узнать лишь место, где хижины стояли. Камень, служивший порогом, прикрывавший пещеру, был ясно виден. Дело в том, что ветер, прямо несшийся на шалаши сплетенные из легкого болотного тростника, подхватил их, они сгорели на лету, и обнажилась ровная поверхность земли, а пламя сразу погасло, оставив лишь пепел. Большая часть золы унеслась с вихрем, а то немногое, что осталось, почти совсем потухло от ветра и остыло, так что можно было ступать по нему.

Они взяли полуобгоревшие факелы, зажгли остатки тростника, открыли вход в пещеру и стали быстро спускаться; впереди шел Кнемон. Они уже несколько продвинулись, как вдруг Кнемон вскрикнул:

– О Зевс, что это? Мы погибли: убита Хариклея!

Он уронил на землю светильник, который потух, потом закрыл руками глаза, опустился на колени и заплакал.

А Теаген, словно кто-то с силой толкнул его, бросился к лежащему телу, изо всей силы сжал его и прирос, обхватив его руками.

Убедившись, что Теаген весь отдался скорби и погружен в свое несчастье, Кнемон, боясь, как бы он не причинил себе худа, тайком вынимает меч из ножен, висевших на боку у Теагена, и, оставив его одного, поднимается наверх, чтобы зажечь факелы.

Между тем Теаген на трагический лад горестно восклицает.

– О, страдание нестерпимое! – говорит он. – О, несчастье, богами творимое! Какая ненасытная Эринния неистовствует в наших бедствиях, подвергнув нас изгнанию из отечества, опасностям на морях, опасностям в вертепах, предавая разбойникам и часто лишая нас всего, что ни на есть. Одно взамен всего оставалось, но и это похищено. Мертва Хариклея, рукой врага убита любимая; конечно, она защищала свое целомудрие, для меня берегла себя, и вот она мертва, злосчастная, и сама радостей юности не познавшая, и мне счастья не давшая. Но, сладостная, дай мне услышать, по обычаю, хоть твои последние слова, предсмертный твой наказ, если в тебе осталось хоть сколько-нибудь дыхания. Увы, ты безмолвна, и этими пророческими и боговдохновенными устами владеет молчание, мрак охватил носительницу огня и хаос – служительницу святилищ. Погасли очи, всех красотой, словно молнией, ослеплявшие, очи, которых – я уверен – убийца не видел. Увы, как тебя назвать? Невестою? Но жениха ты не знала. Замужнею? Но брака не испытала[29]29
  Реминисценция из трагедии Еврипида «Гекаба», ст. 612. Гекаба, оплакивая свою дочь Поликсену, называет ее «невестой неневестной (эпитет, который впоследствии византийская церковь стала прилагать к богоматери), девой недевственной».


[Закрыть]. Как же мне тебя призывать? Как впредь к тебе обращаться? Или нежнейшим из всех имен – Хариклеей? Но, Хариклея, будь спокойна, у тебя верный возлюбленный: вскоре ты примешь меня. Вот возлияние совершу тебе – свое собственное заклание – и пролью свою, милую тебе, кровь. Заключит нас нечаянная могила – эта пещера. Можно будет нам не разлучаться хотя бы после смерти, раз уж при жизни божество этого не допустило.

При этих словах Теаген протянул руку, чтобы извлечь меч. Не найдя его, он закричал:

– Кнемон, ты погубил меня. Нанес обиду ты и Хариклее, вторично лишив ее сладчайшего общения.

Не успел он договорить, как вдруг из глубины пещеры послышались звуки голоса, зовущего:

– Теаген!

Нисколько не изумленный, Теаген прислушался.

– Иду, любимая душа, – сказал он. – Видно, ты все еще носишься по земле, не вынеся разлуки с таким телом, насильно из него вырванная[30]30
  Текст в этом месте испорчен, но смысл не вызывает сомнений.


[Закрыть]; а может быть, и подземные призраки отгоняют тебя, так как ты еще не погребена![31]31
  Пока умерший не погребен, его призрак не допускается другими тенями в подземное царство Аида; он может являться людям, умоляя их о скорейшем погребении. См. прославленный эпизод в «Илиаде» (XXIII, ст. 59 и сл.) – явление призрака Патрокла Ахиллу.


[Закрыть]

В это мгновение, когда Кнемон появился с зажженными факелами, снова послышался тот же голос. Кто-то звал: «Теаген!»

– О боги! – вскричал Кнемон. – Разве это не голос Хариклеи? Она спаслась, Теаген, думается мне: из глубины пещеры, оттуда, где, как я хорошо помню, я оставил ее, доносится до моего слуха голос.

– Перестань, – сказал Теаген, – столько раз ты обманывал меня.

– Да, обманывая тебя, я и сам в свою очередь обманываюсь, если мы с тобой станем верить, будто этот труп – Хариклея, – возразил Кнемон.

С этими словами он повернул мертвую лицом к свету и, взглянув на нее, вскричал:

– Что это, о божества, творящие чудеса, – я узнаю Тисбу!

Он отступил назад, охваченный трепетом, и остановился в оцепенении.

Теаген, напротив, вздохнул свободнее от всего этого и, в глубине души начав надеяться на лучшее, стал подбадривать павшего духом Кнемона, умоляя как можно скорее вести его к Хариклее. Немного спустя Кнемон пришел в себя и принялся опять осматривать мертвую. Это была действительно Тисба. Он узнал по рукоятке и лежавший рядом с ней меч, в замешательстве и поспешности оставленный Тиамидом после убийства возле трупа. Подняв с груди покойницы дощечку, торчавшую из-под мышки, он попытался разобрать написанное, но Теаген не допустил этого, настойчиво повторяя:

– Сначала вернем себе любимую, если только и теперь над нами не шутит какое-нибудь божество, а с письмом можно будет ознакомиться и после.

Кнемон послушался, и они, взяв с собой дощечку и подняв меч Тиамида, поспешили к Хариклее. Та сперва ползком, работая руками и ногами, двигалась на свет, затем, подбежав к Теагену, крепко обняла его.

– Ты со мной, Теаген!

– Ты жива, Хариклея! – много раз повторяли они и наконец вместе упали на землю, безмолвно держась друг за друга и как бы составляя одно. Еще немного, и они бы умерли: так избыток радости часто обращается в страдание, а чрезмерное наслаждение влечет за собою порождаемую им печаль.

Вопреки ожиданиям спасенные, Теаген и Хариклея оказались в опасности, если бы Кнемон не разгреб песок у родника и, собрав в горсти медленно стекавшую влагу, не обрызгал им лицо и, пощекотав в носу, не привел их в чувство.

Когда им довелось встретиться друг с другом, все было по-другому, чем теперь: ведь они очнулись лежа рядом; поднявшись с земли, они оба, а особенно Хариклея, сильно покраснели, устыдившись Кнемона, который оказался зрителем всего этого, и умоляли его о снисхождении. Он улыбнулся и, желая развеселить их, сказал:

– Все это достойно похвалы – так об этом сужу я, да и всякий, кто, вступив в борьбу с Эротом, с радостью потерпел поражение в этой битве и пал, почтительно признав его неотвратимость. Но, Теаген, вот чего я не могу похвалить, вот какое зрелище преисполнило меня стыдом: ты, припав к незнакомой, совершенно чужой тебе женщине, оплакивал ее малодушно, хотя я изо всех сил уверял тебя, что твоя любимая спаслась и жива.

– Кнемон, – прервал его Теаген, – перестань клеветать на меня перед Хариклеей, которую я оплакивал перед чужим трупом, принимая мертвую за Хариклею. По счастью, кто-то из богов показал, что все это был обман воображения. Пора и тебе вспомнить о твоей собственной непомерной храбрости, когда ты оплакивал, еще до меня, мое несчастье, а затем, вдруг опознав мертвую, убежал, как бегут от божеств на сцене[32]32
  Под устрашающими божествами здесь разумеются призраки умерших, появляющиеся, чтобы требовать отмщения: таков Дарий в «Персах» Эсхила, Клитемнестра в его же «Эвменидах», Полидор в «Гекабе» Еврипида.


[Закрыть], бежал, вооруженный мечом, от женщины, да еще от покойницы, ты, храбрый аттический пехотинец!

При этих словах они слегка и принужденно улыбнулись, да и то не без слез: в таком несчастье и к улыбкам изобильно примешивались рыдания. Немного спустя Хариклея, потирая себе щеку под ухом[33]33
  Жест Хариклеи находили вульгарным читатели Гелиодора – преимущественно французские – XVII-XVIII веков. Между тем он психологичен: Хариклея только что сильно покраснела от смущения, теперь она прикладывает руку к своему пылающему лицу, тем более что сейчас она охвачена ревнивой мыслью.


[Закрыть], сказала:

– Блаженна та, кого оплакивал Теаген, и даже, как уверяет Кнемон, целовал, кто бы она ни была. И если только вы не заподозрите, будто меня терзает любовь, я хотела бы узнать, кто была эта счастливица, удостоившаяся слез Теагена? Каким образом ты ошибся и целовал незнакомку, думая, что это я, – если только тебе самому это понятно?

– Ты удивишься, – отвечал Теаген. – Наш Кнемон говорит, что это – Тисба, та афинянка, арфистка, виновница козней против него и Демэнеты.

– Но возможно ли, Кнемон, – спросила пораженная Хариклея, – чтобы она, словно на театральной машине[34]34
  Театральная машина – приспособление греческого театра, позволявшее актерам или совершать полеты снизу вверх, как в аристофановской комедии, или же изображать в трагедии парящих над землей богов, вводимых для неожиданной развязки (deus ex machine).


[Закрыть], перенеслась из середины Эллады на окраины Египетской земли? И как она укрылась от нас, когда мы сюда спускались?

– Этого я не могу объяснить, – сказал Кнемон, – а вот что я мог узнать о ней: когда Демэнета после своего обмана бросилась в колодец и отец объявил народу о случившемся, то на первых порах народ отнесся к нему снисходительно. Отец мой хлопотал перед народным собранием о моем возвращении и готовился к отплытию, отправляясь разыскивать меня. Тисба воспользовалась его делами для собственного безделья и без опаски торговала на пирах и собой, и своим искусством. Беглой игрой и изысканным пением под кифару она затмила Арсиною, флейтистку несколько вялую, и тем незаметно для себя возбудила обычную у гетер ревность и зависть, особенно после того, как некий раззолоченный купец из Навкратиса[35]35
  Навкратис – город в низовьях Нила, основанный, по преданию, греками, имел большую греческую колонию, был важным торговым пунктом.


[Закрыть] по имени Навсикл завлек ее в свои объятия, а Арсиною, с которой он познакомился раньше, оттолкнул, увидав, как щеки у нее во время игры на флейте надуваются и от сильного напряжения безобразно выпучиваются у носа, а воспаленные глаза готовы выскочить из своих орбит[36]36
  Отзвук сказания об Афине, которая отбросила флейту, заметив, что игра на ней безобразит лицо. Плутарх рассказывает, что по этой же причине Алкивиад отказался от игры на флейте: «Если дуешь в отверстие флейты, твое лицо становится неузнаваемо даже для близких друзей». Греческая «флейта» походила скорее на наш современный гобой.


[Закрыть].

По этой причине раздуваясь от ярости, распаляемая ревностью, Арсиноя явилась к родным Демэнеты и рассказала им о кознях Тисбы: кое о чем она сама догадалась, кое-что рассказала ей по-приятельски сама Тисба. И вот, объединившись против моего отца, родственники Демэнеты выставили обвинителями за большие деньги самых искусных риторов и стали кричать, что без суда и без улик погублена Демэнета, рассказывали, что обвинение в прелюбодеянии лишь прикрывало собой убийство, и настаивали, чтобы прелюбодей, живой или мертвый, был показан им или хотя бы назван по имени; наконец они стали требовать вызова Тисбы для допроса под пыткой.

Мой отец был лишен возможности выдать ее, хотя и обещал, – ведь она заранее все предугадала и еще в начале суда, как было у нее условлено с тем купцом, бежала; недовольный народ, хотя и не признал отца убийцей, но, как одного из виновников моего несправедливого изгнания и коварного против Демэнеты злодеяния, изгнал его из города и присудил к лишению имущества. Вот что довелось ему испытать из-за второго брака. А злодейка Тисба, которую теперь на моих глазах постигло справедливое возмездие, покинула тогда Афины.

Это – все, что я знаю, так как об этом некто Антикл известил меня на Эгине; вместе с ним я и отправился сюда в Египет, в надежде отыскать в Навкратисе Тисбу, вернуть ее в Афины, доказать несправедливость подозрений и обвинений против отца и потребовать наказания за злые умыслы против всех нас. По какой причине я нахожусь здесь с вами и чего только я не перенес за это время – об этом вы в другой раз услышите. А как и кем убита Тисба в пещере, мог бы, пожалуй, поведать только кто-либо из богов.

Впрочем, если хотите, взглянем на таблички[37]37
  Таблички – дощечки, покрытые воском, по которому писали заостренной палочкой – стилем. Обычный способ письма в быту древних.


[Закрыть], которые мы нашли у нее на груди: вероятно, оттуда мы сможем больше узнать.

Предложение было одобрено, и, раскрыв таблички, он начал читать. Написано было следующее:

«Кнемону, господину своему, враждебная и отомстившая Тисба. Прежде всего сообщаю приятную для тебя весть о смерти Демэнеты: это совершилось благодаря мне – ради тебя; а как это произошло – об этом, если ты меня примешь, я расскажу сама. Затем извещаю, что нахожусь я на этом острове вот уже десятый день, захваченная в плен одним из здешних разбойников; он хвастается, что служит щитоносцем главного разбойника. Держит он меня взаперти и не позволяет даже выглянуть за дверь. Он говорит, будто так хочет охранить меня от всех, из любви ко мне, но я догадываюсь, что он боится, как бы кто не похитил меня. По милости кого-то из богов, я увидела здесь тебя, моего владыку, узнала и пересылаю тебе тайно эту табличку через живущую со мной старуху, приказав вручить красавцу эллину, другу предводителя. Вырви меня из рук разбойников и сделай своей служанкой. Стоит тебе захотеть, и ты спасешь меня. Пойми, ведь то, что считают моим проступком, я совершила по принуждению, а отомстила я твоей ненавистнице добровольно: если же ты охвачен непримиримым гневом, направь его против меня как тебе угодно. Только бы мне быть у тебя, хотя бы и пришлось умереть: ведь лучше погибнуть от твоей руки и сподобиться эллинского погребения, чем выносить такую жизнь, что тяжелее смерти, и терпеть восторги варвара, которые мне, уроженке Аттики, докучнее его вражды».

Вот что сообщала Тисба и ее таблички.

– Тисба, – сказал Кнемон, – ты прекрасно сделала, что умерла и сама стала для нас вестницей своих несчастий – само твое мертвое тело вручает нам повесть о них. Так мстительная Эринния гнала тебя, видно, по всей земле и остановила свой праведный бич не раньше, чем, застав меня в Египте, сделала несправедливо обиженного очевидцем воздаяния. Но что было предотвращено постигшим тебя возмездием? Какие новые против меня козни строила ты в хитросплетениях твоего письма? Даже мертвую тебя я подозреваю и сильно боюсь, не выдумка ли смерть Демэнеты, не обманули ли меня те, кто возвестил о ней, не явилась ли ты из-за моря, чтобы, как в Аттике, сыграть с нами и в Египте еще одну трагедию.

– Перестань, – сказал Теаген, – показывать свою храбрость, ты страшишься призраков и теней. Ведь ты не скажешь, что она околдовала также и меня и мое зрение, раз я совсем не участвовал в этом представлении? Она в самом деле лежит мертвой, поэтому будь вполне спокоен, Кнемон. Но кто твой благодетель, ее убивший, каким образом она сюда попала и когда – это меня повергает в недоумение и поражает.

– Ничего не могу сказать, – отвечал Кнемон, – кроме того, что убийца, несомненно, Тиамид, судя по мечу, который мы нашли возле убитой: я узнаю его меч, а вот и отличительное украшение рукоятки – орел, выточенный из слоновой кости.

– Не скажешь ли ты, как, когда и по какой причине он совершил убийство? – спросил Теаген.

– Как я могу об этом знать, – был ответ, – ведь не сделала меня вещим эта пещера, как святилище в Пифо, и не научила божественной премудрости, как это делает прорицалище Трофония со всяким, кто к нему спускается[38]38
  Пифо – древнее название местности у подножия Парнаса, где находился город Дельфы и святилище Аполлона. В сокровенной части его храма над природной трещиной в скале садилась на треножник пророчица, называвшаяся Пифией. Холодные испарения, исходившие из трещины, приводили Пифию в экстатическое состояние. Слова, которые она произносила, служили оракулом.
  Трофоний – строитель храма Аполлона в Дельфах; чаще как эпитет Зевса. В Беотии было подземное святилище Зевса Трофония и его оракул.


[Закрыть].

Застонали вдруг Теаген и Хариклея и зарыдав, стали восклицать:

– О Пифо, о Дельфы!

Кнемон, изумленный, не мог даже себе представить, что они почувствовали при имени Пифо.