Текст книги "Эфиопика"
Автор книги: Гелиодор
Жанр:
Античная литература
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
– Мы послушались тебя, – ответил он, – и пригласили знаменитых врачей, как ты и советовал. Я повел их осмотреть ее, обещал в награду все мое имущество, если только они смогут хоть как-нибудь помочь. Войдя к ней, они тотчас спросили, что у нее болит. Она отворачивалась от них, совсем не отвечала на вопросы и все время громко твердила Гомеров стих:
Ученый Акесин[91]91
Акесин – смысловое имя от akeomai – исцелять, лечить.
[Закрыть] (ты, конечно, его знаешь) прижал рукой ее запястье, хоть она и противилась, он старался, видимо, распознать ее болезнь по артерии, указывающей, думается мне, биение сердца. Уделив обследованию немало времени и много раз оглядев ее с ног до головы, он сказал:
– Напрасно ты, Харикл, вызвал нас сюда. Врачебное искусство здесь не может помочь.
– О боги! – воскликнул я. – Что это ты говоришь? Итак, пропала моя дочь, нет уже никакой надежды.
– Не надо волноваться, – промолвил он, – слушай. Отведя меня в сторону от девушки и от остальных, Акесин сказал:
– Наша наука берется вылечивать телесные недуги, а не душевные – таковы ее предпосылки. Только в тех случаях, когда душа страждет вместе с больным телом, она и врачуется вместе с ним. У девушки действительно болезнь, но не телесная. Нет преизбытка ни одного из соков, не тяготит ее головная боль, не трясет лихорадка, не болит ни единая часть тела, не болит и все тело. Именно так, а не иначе обстоит с нею.
Я стал настойчиво просить открыть мне, что он заметил.
– Да это ясно и ребенку, – промолвил он, – здесь душа страждет, и явно болезнь эта – любовь. Не видишь разве, как опухли ее глаза, как рассеян ее взор, как бледно ее лицо? Хариклея не жалуется на внутреннюю боль, но настроение у нее мрачное, она произносит первые попавшиеся слова, ее мучит беспричинная бессонница, и она сразу похудела. Тебе надо поискать, Харикл, кто бы мог ее исцелить, – но это может сделать только желанный.
Сказав это, он ушел. Я бегом поспешил к тебе, моему спасителю и богу, которого я и Хариклея считаем единственным, кто может оказать нам благодеяние. После многих просьб и мольб открыть, чем она больна, она ответила только одно: не знает она, что с ней случилось, знает только, что лишь Каласирид мог бы ее исцелить. И просила она меня пригласить тебя к ней. Главным образом отсюда я и заключил, что она пленена твоей мудростью.
– Быть может, – сказал я ему, – подобно тому, как ты сказал, что она влюблена, ты можешь сказать и в кого?
– Нет, клянусь Аполлоном, как и откуда мне это знать? Но я предпочел бы всем сокровищам, чтобы она любила Алкамена, сына моей сестры, которого я уже давно, поскольку это может зависеть от моего желания, прочу ей в женихи.
Тогда я говорю Хариклу, что это можно проверить испытанием, введя к ней этого юношу и показав его ей. Он одобрил мою мысль и ушел. Встретившись со мной снова около того времени, когда рыночная площадь заполняется народом[92]92
То есть около полудня – обычное у греков бытовое обозначение времени.
[Закрыть], он сказал:
– Тебе придется услышать неприятную весть. Девушка неистовствует, как одержимая божеством: престранно она ведет себя. Я привел Алкамена по твоему совету и показал его ей принаряженным. А она, точно увидев голову Горгоны или нечто еще более ужасное, пронзительно и громко закричала, отвернулась к противоположной стене комнаты и, охватив шею руками, словно петлей, угрожала покончить с собой и клялась, что так и поступит, если мы не уйдем поскорей. Мы покинули ее скорее, чем можно слово вымолвить. Что оставалось делать при виде такого непонятного поведения? Мы снова умоляем тебя: не допусти, чтоб она погибла и чтобы не свершились наши желания.
– Харикл, – сказал я, – ты не ошибся, говоря о ее неистовстве. Она одержима силами, которые я сам на нее наслал, силами, весьма могучими, и поэтому заставившими ее делать то, чего она никогда не делала и не хотела делать. Мне сдается, что некое враждебное божество вмешивается в это дело и борется с моими помощниками[93]93
…с моими помощниками. – Так Каласирид называет демонов, которым, по его словам, будто бы противостоит некий «противобог».
[Закрыть]. Настало для тебя время обязательно показать мне повязку, подкинутую вместе с девушкой: ведь по твоим словам, ты взял ее вместе с другими предметами. Боюсь, что в этой повязке кроются какие-нибудь чары и что она исписана ожесточающими душу заклятьями – по замыслу какого-нибудь недруга, чтобы Хариклея всю жизнь прожила без любви и без потомства.
Харикл согласился и немного спустя вернулся с повязкой. Попросив его предоставить мне некоторое время для исследования, я пошел в дом, где остановился, и, нимало не медля, принялся читать надпись на повязке, вышитую эфиопскими письменами, но не народными, а царскими, похожими на так называемые священные египетские[94]94
По Геродоту (II, 36), у египтян было два рода письма. Но Диодору Сицилийскому (III, 3-4), в Египте одни лишь жрецы понимали иероглифическое письмо, тогда как в Эфиопии оно было понятно всякому. Гелиодор не указывает, как была сделана надпись на повязке Хариклеи, – во всяком случае, у него эфиопский царь и царица могли прочесть эту надпись (см. книга десятая, стр. 327).
[Закрыть]. И, пробегая надпись, я нашел, что она рассказывала вот о чем:
«Я, Персинна, царица эфиопов, тебе, какое бы имя тебе ни нарекли впоследствии, но все же дочери моей, правда только лишь в муках родов, – начертаю, как последний мой дар, этот письменный прощальный плач…»
Я так и застыл, Кнемон, при имени Персинны, однако стал читать дальше:
«Что я ни в чем не повинна, дитя мое, хотя и покинула тебя новорожденной и не дала увидеть тебя твоему отцу Гидаспу, – да будет свидетелем мне наш родоначальник Гелиос. Все же я оправдаюсь когда-нибудь и перед тобой, дочь моя, если ты будешь спасена, и перед тем, кто найдет тебя, если кого приведет бог, и перед всем человеческим родом, открыв причину такого поступка. Предками нашими были: из богов Гелиос и Дионис, а из героев Персей, Андромеда и затем Мемнон. Цари, построившие в добрый час царственные палаты, украсили свои чертоги картинами их жизни. Изображениями и подвигами других героев они расписывали мужские покои и галереи, а спальню они украсили любовью Андромеды и Персея.
Случилось, что как раз там, на десятый год после того как Гидасп женился на мне – а детей у нас все не было, – мы отдыхали в полуденную пору, объятые летним сном. Твой отец соединился тогда со мной, клятвенно заверяя, что получил во сне такое повеление. И я почувствовала, что тотчас же понесла. Время до родов протекало во всенародных празднествах и благодарственных жертвоприношениях богам: царь надеялся на наследника.
Но я родила тебя белой, с кожей, блистающей несвойственным эфиопам цветом. Я-то поняла причину: во время моего сочетания с мужем я взглянула на Андромеду: картина явила мне ее отовсюду нагой – ведь Персей только что стал сводить Андромеду со скалы, – так зачался на несчастье плод, подобный ей[95]95
Филострат («Картины», I, 29) описывает картину, изображающую освобождение Андромеды Персеем: красота Андромеды и в том, что она белая посреди эфиопов.
У Ахилла Татия (III, 7) упоминается картина на тот же сюжет, но там Андромеда в длинном хитоне.
[Закрыть]. Решила я избежать позорной смерти (я была уверена, что цвет твоей кожи навлечет на меня обвинение в прелюбодеянии: никто не поверил бы моему объяснению такой неожиданности), а тебя предоставить случайностям судьбы, выбрав для тебя скорее эту участь, чем неминуемую смерть или, во всяком случае, прозвание незаконнорожденной.
Солгав мужу, будто ты тотчас же, родившись, умерла, я тайком, украдкой подкинула тебя вместе со всеми сокровищами, какие только были под рукой, чтобы они послужили наградой твоему спасителю. Я убрала тебя всем, чем могла, в том числе и этой повязкой, содержащей печальную повесть о тебе и обо мне. Я начертала ее пролитыми по тебе слезами и кровью, одновременно став и первородящей и многослезной. Но, сладостная дочь моя, данная мне лишь на мгновенье, – если ты останешься в живых, помни о твоем благородном происхождении, соблюдай целомудрие, единственное отличительное свойство женской добродетели, и храни царственный, достойный твоих родителей высокий дух. Особенно помни вот о чем: отыщи среди сокровищ, подкинутых вместе с тобой, и сохрани некий перстень, подаренный мне твоим отцом, когда он сватался за меня. На ободке перстня вырезаны царские знаки, а гнездо освящено камнем пантарбом, обладающим сокровенной силой.[96]96
…пантарбом, обладающим сокровенной силой. – Филострат («Жизнь Аполлония Тианского», III, 46) говорит, что пантарб, брошенный в воду, обладает силой притягивать другие камни и поглощать все. По Гелиодору (см. книга восьмая, стр. 272, 275), он предохраняет от огня тех, кто его носит. Само слово «пантарб» обозначает «всеустрашающий».
[Закрыть]
Хоть так, заставив служить себе письмена, я побеседовала с тобой, раз божество лишило меня живого общения с глазу на глаз. Быть может, все это ни к чему и напрасно, а может быть, когда-нибудь и окажется полезным. Ведь тайны судьбы неведомы людям. И будут тебе эти письмена приметами, о, понапрасну прекрасна ты, красота твоя, – упрек мне! – если ты останешься в живых, если же… – да не доведется мне услышать об этом – надгробием и погребальными слезами материнскими».
Когда я это прочел, Кнемон, я все понял и удивился промыслу богов. Я преисполнился и радости и печали, и странные чувства меня обуревали: одновременно плакал я и веселился. Душа расширялась от радости, ибо найдено было неизвестное и разгадано предреченное, но беспокоилась о совершении предстоящего и преисполнялась жалости к человеческой жизни, неустойчивой и ненадежной, то сюда, то туда склоняемой, – что теперь лишний раз подтверждается судьбой Хариклеи. Многое пришло мне на ум: вот от каких родителей произошла Хариклея, а между тем чьей дочерью она считается, как далека она от своей родины; ее удел – прозываться незаконнорожденной, хотя она благородного и даже царственного эфиопского происхождения. Долго стоял я в недоумении: было отчего сострадать ей в ее прошлом, и я не отважился считать ее счастливой в будущем. Наконец, заставив себя рассуждать трезво, я решил приняться за дело и не мешкать. Придя к Хариклее, я застал ее одну, измученную страстью; разумом она старалась ее одолеть, но телом мучилась, охваченная недугом, и уже не в силах была противиться его страшному натиску.
Я удалил всех присутствующих и запретил кому бы то ни было мешать мне якобы для того, чтобы применить к девушке некие молитвы и призывания.
– Пора тебе, – сказал я, – Хариклея, признаться, чем ты страдаешь. Ты обещала вчера не скрывать ничего от человека, который расположен к тебе и может узнать обо всем, даже несмотря на твое молчание.
Хариклея, схватив мою руку, стала целовать ее и плакать.
– Мудрый Каласирид, – говорила она, – окажи мне сперва такое благодеяние: позволь мне молча быть несчастной, сам распознай, как хочешь, мою болезнь, дай мне выиграть хоть в стыдливости, скрывая то, что и переносить стыдно, а вымолвить еще постыднее. Меня мучит и усиливающаяся болезнь, но еще более то, что я с самого начала ее не поборола, но побеждена недугом, презираемым мною до сих пор и позорящим – даже когда только слышишь о нем – священнейшее имя девственности.
Подбодрив ее, я сказал:
– Дочь моя, по двум причинам ты хорошо поступаешь, скрывая свой недуг. Мне совсем не нужно узнавать то, что я уже давно узнал благодаря моей науке. С тобой происходит обычное: ты стыдишься высказать то, что женщинам пристойнее скрывать. Но раз уже ты почувствовала любовь и явление Теагена пленило тебя – голос богов возвестил мне это, – знай, что не ты одна и не ты первая испытала этот недуг, но вместе со многими почтенными женщинами, многими целомудренными девушками[97]97
Почти то же говорит кормилица Федре в трагедии Еврипида «Ипполит», стих 439.
Любишь ты?Но не одна ж. Другие также любят.
[Закрыть]. Эрот, величайший из богов, иногда, как говорят, побеждает даже их самих. Подумай же, как тебе наилучшим образом поступить теперь? Изначала быть чуждым любви – счастье, но раз уж кто ею пленен, всего разумнее принять здравое решение. Если ты согласна мне поверить, то это и тебе возможно. Ты можешь отвергнуть позорное название вожделения, выбрать законный способ сочетания и обратить свой недуг в брак.
Когда я говорил это, Кнемон, обильная испарина Хариклеи показывала, что ее обуревают противоречивые чувства: радовалась моим словам, беспокоилась о своих надеждах, краснела, что так легко пленилась. И вот, помедлив немало времени, она сказала:
– Отец мой, ты говоришь о браке и советуешь избрать его, словно заранее известно, что и отец согласится, и мой противник будет его добиваться.
– Что касается этого юноши, – сказал я, – дело просто: он тоже пленен, и, пожалуй, еще больше твоего, волнуемый тем же, чем и ты. Кажется, ваши души с первой же встречи признали друг друга достойными и были увлечены одинаковой страстью. А в угоду тебе я своим уменьем усилил его пыл. Твой же мнимый отец готовит другого жениха: небезызвестного тебе Алкамена.
– Алкамен! – воскликнула Хариклея. – Пусть он скорей готовит гроб, чем свадьбу со мной. Я достанусь Теагену, или пусть меня постигнет рок! Но умоляю, скажи, откуда ты узнал, что Харикл не мой отец, а только считается им?
– Вот откуда, – ответил я, показав повязку.
– Как и откуда ты достал ее? С тех пор как Харикл принял меня в Египте от воспитателя и, не знаю каким образом, привез сюда, он взял ее у меня и хранил в ларчике, чтобы она не попортилась от времени.
– Как я ее достал, – сказал я, – ты после услышишь, а теперь скажи мне, знаешь ли ты, что здесь вышито?
Когда же она призналась, что не знает, я сказал:
– Здесь изложены и твое происхождение, и племя, и судьба.
На ее мольбы открыть, что я знаю, я ей все поведал, попеременно читая надпись и переводя ее слово в слово.
Когда Хариклея узнала, кто она такая, ее образ мыслей стал еще более достоин ее родословной.
– Что же надо делать? – неотступно спрашивала она.
Я принялся давать ей более ясные советы, открыв все, как было.
– Я, дочь моя, – сказал я, – и у эфиопов побывал, возжаждав их премудрости. Известным стал я и матери твоей Персинне; ведь царский двор всегда гостеприимен для мудрецов. Там я многое стяжал, но более всего – славу, так как египетскую мудрость я божественным образом сочетал с эфиопской. Когда же Персинна узнала, что я собираюсь домой, она рассказала мне всю повесть о тебе, взяв сначала с меня клятву молчать. Персинна говорила, что она не смеет признаться во всем этом местным мудрецам. Она умоляла меня вопросить богов прежде всего о том, осталась ли ты, покинутая, в живых, а затем, в какой стране ты находишься. Ведь не слыхала она, хотя и много справлялась, чтобы среди ее народа какая-нибудь девушка была похожа на тебя.
Когда я от богов узнал обо всем, то сказал, что ты жива, и указал, где находишься. Персинна снова стала просить отыскать тебя и склонить к возвращению на родину. Персинна бесплодна и бездетна после мук, сопровождавших твое рождение, и готова, если ты когда-либо явишься, признаться твоему отцу во всем случившемся. Она знает, что он поверит рассказу, испытав ее верность за долгую совместную жизнь и желая в детях дочери, нечаянно обретенной, найти себе преемников.
Так говорила Персинна и умоляла меня исполнить ее просьбу, усиленно заклиная меня клятвой Гелиоса, которую не дозволено преступить ни одному из мудрецов. Я прибыл сюда, чтобы исполнить ее мольбу и данную мною клятву. Правда, я пустился в путь не для этой цели, но по внушению богов как раз это и стало величайшим приобретением в моих скитаниях. Уже много времени, как ты знаешь, я неотступно занимался тобой, не переставал должным образом заботиться о тебе, но умалчивал, в чем тут дело, ожидая удобного случая овладеть повязкой для подтверждения всего, что должен был тебе сказать. Итак, если ты послушаешься и согласна на побег с нами отсюда, пока тебя не принудили испытать что-либо неугодное тебе, – ведь Харикл уже торопит твой брак с Алкаменом, – тебе представляется возможность обрести твой род, отечество и родителей, соединиться с Теагеном, уже как с мужем, а он готов следовать за нами, куда бы мы ни захотели; жизнь пришелицы и чужестранки ты сменишь на жизнь благородной госпожи и даже будешь царствовать вместе с тем, кто тебе всех милее, если верить хоть в чем-нибудь богам и прорицанию Пифийца.
При этом я напомнил Хариклее прорицание и объяснил его значение. Хотя Хариклея отлично знала это прорицание, так как многие распевали его и толковали его смысл, все же она была поражена и недвижна.
– Если, по твоим словам – а я им верю, – сказала она, – таково желание богов, так что же делать, отец мой?
– Прикинуться, – ответил я, – будто ты согласна на брак с Алкаменом.
А она:
– Тяжело, – говорит, – и, кроме того, постыдно даже и пообещать, будто я предпочту другого Теагену, но раз уже я поручила себя богам и тебе, отец мой, то скажи, какую цель преследует эта выдумка и как следует поступить, чтобы не исполнить этого обещания?
– По самому делу узнаешь, – ответил я. – Если что наперед сообщить женщинам, то робость мешает им действовать, а то, что предпримешь вдруг, часто совершают они с большой смелостью. Следуй только моим наставлениям во всем, а сейчас вот что: соглашайся с Хариклом, когда он заговорит о браке; знай, что он ничего не будет делать без моего руководства.
Хариклея согласилась, и я оставил ее в слезах. Чуть только я вышел из дома, вдруг вижу Харикла, необычайно печального и полного отчаяния.
– Вот чудак, – говорю я ему, – тебе нужно бы радоваться, веселиться и приносить богам благодарственную жертву за то, что ты получил давно желаемое: Хариклея наконец-то, благодаря многим ухищрениям моей премудрости, склонна выйти замуж. А ты угрюм, задумчив и чуть не плачешь, неизвестно из-за чего.
– Как же мне не быть таким, – отвечал он, – раз самое дорогое для меня существо, может быть, скорее расстанется с жизнью, чем вступит – как ты говоришь – в брак, если верить вообще снам, в особенности тем снам, которыми я был напуган в эту ночь. Я видел, что орел, выпущенный из рук Пифийца, внезапно налетел, похитил дочь из моих объятий и, увы, унес ее на край света, где все полно каких-то мрачных и темных призраков. Под конец я не мог распознать, что сделал орел: он нарочно удалялся на беспредельное расстояние и полет его уже нельзя было различить.
Когда Харикл сказал это, я понял, что значит сон, но решил отвести от Харикла печаль, из опасения, как бы он не стал подозревать будущего.
– Ты, – сказал я, – жрец, да еще самого вещего из богов, как же ты не умеешь должным образом разгадывать сны: твой сон возвещает тебе будущую свадьбу дочери: орел – это намек на жениха, который ее возьмет, это случится по знаку Пифийца, который как бы своей рукой подводит к ней будущего супруга. Зачем же ты негодуешь на видение благовествующее и истолковываешь сон к печали? Харикл, удержим наши уста от зловещих слов и будем способствовать воле вышних, стараясь еще тверже убедить твою дочь.
– А чем же добиться еще большей ее благосклонности? – спросил Харикл.
– Если у тебя есть какая-нибудь драгоценность, – ответил я, – затканная золотом одежда или дорогое ожерелье, принеси их под видом подарка от жениха и, задаривая, умилостиви Хариклею. Золото и каменья – неотразимые чары для женщин. И все остальное надо тебе приготовить к торжеству. Нужно ускорить брак, пока девушка еще неизменно хранит внушенную моим искусством страсть.
– Считай, что за мной-то дело не станет, – сказал Харикл и побежал, на радостях спеша претворить слова в дело.
Он действительно сделал – как я узнал впоследствии – все, что я ему посоветовал, без малейшего промедления: в качестве свадебного подарка от Алкамена он принес драгоценную одежду и эфиопские ожерелья, положенные Персинной как приметы.
Я же, встретившись с Теагеном, спросил, где находятся те, кто вместе с ним участвовал в шествии. Он ответил, что девушки уже отправились: их послали вперед, так как они ходят медленнее; и что юношам тоже не терпится; они волнуются, собираясь домой.
Узнав об этом, я сообщил, что надо передать им, а ему самому сделать: я приказал следить за тем знаком, который я дам при удобном случае в нужное время. Затем я расстался с Теагеном и поспешил к храму Пифийца, чтобы испросить у бога предвещание, как мне устроить побег вместе с молодой четой. Но божественное быстрее всякой мысли: оно и без зова помогает тому, что совершается по его воле, часто опережая просьбу своим благоволением. Пифиец дал ответ на еще не заданный вопрос и на деле явил свое руководство: когда я, охваченный своими заботами, как уже сказал, спешил к пророчице, меня на пути задержал громкий оклик каких-то чужестранцев:
– Соверши вместе с нами возлияние, друг!
Они справляли пир в честь Геракла под звуки флейты. Я замедлил свой шаг, услышав это. Было бы нечестиво не откликнуться на священный призыв. Когда я воскурил фимиам и возлил воду, пирующие, казалось, подивились ценности моих жертвоприношений[98]98
Ирония: жертвоприношения Каласирида, например, вода, ни чего ему не стоили.
[Закрыть], но все же пригласили принять участие в пире. Я и этому повиновался. Возлегши на ложе, устланное для гостей миртовыми и лавровыми ветками, и вкусив от обычной мне пищи, я сказал им:
– Друзья мои, роскошью пира я уже насладился, но вестью о вас еще не просветился. Поэтому пора вам сказать, кто вы такие и откуда. Слишком грубо, лишь деревенских пирушек и трапез достойно было бы, если б мы, священную соль положив началом дружбы, разошлись, ничего друг о друге не зная.
Они сказали, что они – финикийцы из Тира, занимаются торговлей, плывут в Карфаген Ливийский на большом корабле, нагруженном индийскими, эфиопскими и финикийскими товарами. В настоящее же время они устроили этот пир в честь Геракла Тирского в благодарность за победу, так как один юноша (они указали на возлежащего предо мною) увенчан здесь венком за борьбу и прославил среди греков победу Тира. Он, когда мы, обогнув Малею, гонимые противным ветром, приблизились к Кефаллении[99]99
Малея – мыс, южная конечность Пелопоннеса. Кефалления – самый крупный из островов Ионийского моря.
[Закрыть], клялся этим нашим отеческим богом, что сон предсказал ему грядущую победу на Пифийских играх. Он уговорил нас свернуть с намеченного пути и пристать сюда. Здесь он на деле оправдал предсказание: бывши ранее купцом, вдруг оказался славным победителем. И эту жертву он приносит богу-внушителю в благодарность за победу и как напутствие себе. На рассвете, дорогой наш гость, мы собираемся уйти, если ветер будет благоприятствовать нашему намерению.
– Вы действительно собираетесь? – спросил я.
– Да, собираемся, – ответили они.
– С вашего разрешения, я буду вашим спутником, мне предстоит отплыть по делу в Сицилию, а вам, как вы сами знаете, надо плыть мимо этого острова, держа путь в Ливию.
– Если ты этого хочешь, – ответили они, – мы будем считать себя обладателями всех благ, путешествуя вместе с мудрецом, к тому же эллином, который, вероятно, любезен даже богам, как позволяет заключить опыт нашей встречи.
– Я согласен, – сказал я им, – если вы мне предоставите один день для приготовлений.
– Завтрашний день в твоем распоряжении, – отвечали они, – только под вечер будь у моря. Ночная пора очень способствует плаванию: не подымая волнения, ветер, дующий с суши, несет корабль.
Мы условились, что так и сделаем, причем я взял с них клятву, что они не отплывут раньше.
Я оставил их там, занятых игрой на флейте и плясками, которые они под звуки торопливого напева исполняли на какой-то ассирийский лад: то легко подпрыгивая ввысь, то плотно приседая к земле, они, словно одержимые божеством, извивались всем телом.
Я пришел к Хариклее, – она еще не сняла с груди подарки Харикла и рассматривала их, – а от нее к Теагену и научил их обоих, что и когда нужно будет делать. Затем я вернулся домой и с нетерпением ожидал исхода.
А на следующий день вот что случилось. Когда полночь погрузила город в сон, гурьба вооруженных ворвалась в жилище к Хариклее. Теаген предводительствовал в этой любовной войне, составив отряд из юношей, участвовавших в шествии. Они внезапно громко закричали, оглушили гулом щитов всех, ворвались с зажженными факелами в ее покой, взломав без труда дверь – засовы были нарочно задвинуты так, чтобы это легко можно было сделать, и похитили Хариклею, уже подготовленную, все заранее знавшую и добровольно покорившуюся насилию. С нею вместе унесли не мало добра, какое было девушке дорого. Выйдя из дома, они испустили победный боевой клич, страшно застучали щитами, прошли по всему городу, повергнув жителей в невыразимый ужас, так как необычное время ночи делало их еще более страшными, и Парнас отражал этот медный гул. Они так и прошли Дельфы, поочередно и непрерывно крича что-то о Хариклее.
Выйдя из города, они во всю мочь ускакали к Локрийским и Этейским горам[100]100
Локрийские и Этейские горы – к северу от Дельф. Отряд фессалийцев, разыгравший похищение Хариклеи, таким образом отвлек внимание жителей Дельф от подлинного направления побега – на юг к морю.
[Закрыть]. А Теаген и Хариклея, выполняя заранее принятое решение, покинули фессалийцев, тайком прибежали ко мне, припали к моим коленям, долго обнимали их, трепетно дрожали и «Спаси, отец наш!» непрерывно восклицали. Хариклея только и делала это, поникнув долу и краснея от недавно совершенного побега, а Теаген добавлял еще:
– Спаси, Каласирид, нас, умоляющих тебя чужестранцев, лишившихся отечества, лишившихся всего, чтобы взамен получить только друг друга. Спаси тех, кто отныне всего лишь игрушка судьбы, целомудренного Эрота добыча и рабы, спаси изгнанничество добровольно избравших, никакой вины за собою не знавших и все чаяния спасения на тебя возлагающих.
Я был растроган его мольбой и, в душе прослезившись над молодой четой, но не показывая вида, так что от них это укрылось, а меня облегчило, стал их ободрять и укреплять. Внушив им твердую надежду на будущее – ведь дело начато с божьего изволения, – я сказал:
– Я пойду устраивать дальнейшее, а вы ожидайте меня здесь, приложив все старания, чтобы никто вас не увидел.
С этими словами я отправился, но Хариклея схватилась за мой плащ и стала меня удерживать.
– Отец мой, – говорила она, – это будет началом обиды, даже измены, если ты уйдешь, оставив меня одну и поручив меня Теагену. Разве ты не понимаешь, как ненадежен влюбленный, приставленный охранителем, когда в его власти находится предмет любви и когда нет никого, кто бы его пристыдил. Он, думаю я, еще более распаляется, когда видит предмет своей страсти предоставленным ему и беззащитным. Поэтому – и ради настоящего, а еще более ради будущего – я тебя отпущу не ранее, чем Теаген подтвердит клятвой, что не сойдется со мной в деле Афродиты до тех пор, пока я не верну себе свой род и дом, или если этому воспрепятствует божество, то, по крайней мере, пока он не возьмет меня с моего согласия себе женой. Иначе же – ни за что.
Я восхитился ее словами и решил, что непременно так и надо поступить, возжег вместо алтаря домашний очаг и воскурил фимиам. Теаген поклялся, но, по его словам, был оскорблен тем, что этой предварительной клятвой уничтожается доверие к его душевным свойствам: он не сможет выказать принятое им еще ранее решение, так как оно будет считаться вынужденным из страха перед вышней силой. Но все же он поклялся Аполлоном Пифийским, Артемидой, самой Афродитой и Эротами, что действительно исполнит все так, как захотела и указала Хариклея.
Они уславливались друг с другом в этом и, кроме того, еще в чем-то, призывая богов в свидетели, а я, прибежав к Хариклу, нахожу его дом полным смятения и скорби, так как к нему уже пришли слуги и сообщили о похищении девушки, а горожане, не зная, что случилось, и не понимая, что надо делать, собрались толпой и обступили плачущего Харикла.
– Злополучные, – закричал я, – похоже, что вы одурели – до каких же пор будете вы сидеть и без слов и без дел, будто несчастье и ума вас лишило? Почему не погонитесь с оружием в руках за врагами? Не захватите и не покараете оскорбителей?
А Харикл сказал:
– Напрасно мы будем, наверно, бороться с происшедшим. Я понимаю, что навлек на себя гнев богов: как-то в неурочное время я зашел в сокровенную часть святилища[101]101
…в сокровенную часть святилища… – Заповедная часть храма Аполлона в Дельфах была местопребыванием Пифии. Туда мог заходить жрец только с культовой надобностью, а не из любопытства.
[Закрыть] и узрел своими очами то, что не дозволено. И мне предсказал бог: за то, что я видел недолжное, я буду лишен лицезрения самого дорогого для меня. Впрочем, ничто не препятствует и с божеством, как говорят, сразиться[102]102
Харикл вспоминает стих из Гомера:
…помыслим о пламенной битвеДаже и противу бога… («Илиада», XVII, 103)
[Закрыть], если бы мы только знали, за кем надо гнаться и кто виновник этого наглого нападения.
– Это тот фессалиец, – ответил я, – которому ты дивился и с которым и меня сдружил. Это – Теаген и его мальчишки. Ты не застанешь в городе никого из них; а до этого вечера они были здесь. Встань же и сзывай народ на собрание.
Так и поступили. Военачальники назначили созыв чрезвычайного собрания, возвестив об этом народу звуками трубы, народ тотчас же явился, и театр стал местом ночного совещания[103]103
…театр стал местом ночного совещания. – По свидетельству Демосфена, Фукидида и Лисия, именно так созывалось стратегами в Афинах чрезвычайное собрание.
[Закрыть]. Харикл, выйдя на середину, одним своим видом исторг стоны у толпы. Одетый в черную одежду, с лицом и головой, посыпанными пеплом, он говорил так:
– Быть может, дельфийцы, вы полагаете, видя чрезмерность моих бед, что я выступил посреди вас и созвал это собрание, желая заявить о себе. Нет, дело не в этом. Правда, обстоятельства мои таковы, что уж лучше умереть: я одинок и гоним богом, отныне дом мой пуст, лишенный всех дорогих для меня близких. Однако общая всем обманчивая и суетная надежда побуждает меня переносить это, представляя мне еще возможным найти мою дочь. Но еще более надеюсь я на город: прежде чем умереть, я хочу видеть, как он покарает насильников, если только фессалийские мальчишки не похитили у вас и свободолюбивый дух, негодование за родину и отеческих богов. Самое тяжкое то, что эти молодцы – участники хороводной пляски – их легко и пересчитать, – эти служители священного посольства скрылись, поправ первый из эллинских городов и выкрав самое драгоценное сокровище из храма Пифийского бога – Хариклею, увы, свет моих очей. О, зависть божества, как неумолима ты к нам! Мою первую, родную, как вы знаете, дочь, зависть божества угасила вместе с брачными факелами, мать ее, потрясенную этим горем, свела в могилу, меня лишила родины. Но все можно было снести после обретения Хариклеи. Хариклея была для меня жизнью, надеждой и наследницей рода. Хариклея – мое единственное утешение, мой – если уместно это слово – якорь. И она отрезана от меня и унесена какой-то неведомой бурей, выпавшей мне на долю – мало того, это случилось как раз в такое время, чтобы я особенно ощущал жестокость насмешки – Хариклея похищена почти что из брачной опочивальни сразу после того, как было объявлено всем вам о браке Хариклеи.
Харикл еще не кончил, увлеченный оплакиванием, когда военачальник Гегесий резко прервал его и сказал:
– Присутствующие! Хариклу можно будет плакаться и теперь и потом, мы же не дадим его горю захлестнуть нас, не станем незаметно для самих себя уноситься на волнах его слез и терять время – вещь вообще чрезвычайно важную, а на войне – решающую. Сейчас, если мы немедленно разойдемся с собрания, у нас есть надежда захватить врагов, так как их ожидание, что мы будем долго готовиться, позволяет им не спешить. Если же мы, сетуя или, вернее, поступая по-женски, своей медлительностью позволим врагам опередить нас, нам остается только стать посмешищем – и для кого? – для этих мальчишек. Я полагаю, что их надо как можно скорее поймать и жестоко казнить, а их близких лишить гражданских прав, – так постигнет возмездие и весь их род. А это можно было бы легко сделать, возбудив в фессалийцах негодование и против них самих, если кто из них ускользнет, и против их близких; пусть народное собрание запретит им участвовать в священном посольстве и в заупокойных жертвоприношениях герою и постановит, чтобы это совершалось на средства нашей казны.
Предложение Гегесия встретило одобрение и получило со стороны народа утверждение; тогда военачальник сказал:
– Пусть, если вам угодно, будет постановлено поднятием рук еще и вот что: храмослужительница не должна более светить людям, бегущим в полном вооружении. Насколько я могу судить, отсюда пошло начало Теагенова нечестия: похищение он замыслил, по-видимому, с первого же взгляда. Поэтому хорошо бы пресечь на будущее время все подобные попытки.
