Текст книги "Et ce sera mon paradis (СИ)"
Автор книги: Djesefina
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
– Вы не понимаете! Вы ничего не понимаете и никогда не поймёте! – теперь голос цыганки сквозил отчаянием и горечью. – Вы не позволяете мне проникнуться к Вам хоть каким-то тёплым чувством. Ваши безумие, похоть, страсть, они отталкивают, жалят, словно ядовитые змеи. Вы говорили, что я никогда не оценю Вашей жертвы, если Вы падете мертвым к моим ногам. Говорили, что я жестока по отношению к вам. Что же теперь? Вы всё ещё считаете, что я холодна с вами? Если вам хочется знать, я испугалась, я правда испугалась, что осталась одна, что, проснувшись наутро, обнаружу рядом с собой хладный труп. Я испугалась, когда вы теряли сознание здесь, в этой комнате от боли, которую причиняли движения иглы, когда вы смотрели на меня обезумевшим от страданий взглядом, словно упрекали за то, что я мучаю вас. Мне было страшно, когда ваши руки похолодели, а сами вы не откликались на мой зов, там, в лодке, среди мрака и чужих людей, которые могли убить меня. Значит ли это для Вас хоть что-то, откажетесь ли после этого от своих прежних слов? – она решительно подошла к нему, положив ладонь на край кровати, уперевшись в неё.
Слёзы текли по щекам: Эсмеральда искала опору. Успокоение – вот что нужно было сейчас этой несчастной, измученной девушке. Губы дрожали. Она устала, бедное дитя, столько всего пришлось ей пережить за эти дни.
Клод боялся сделать хоть одно движение. Он видел её слёзы, слышал её слова. Силился понять, что же хочет она от него услышать. Что же хочет сказать сама…
Не имеет ли она в виду то, что любит его? Что забота, которую она проявила, это выражение тех чувств, которых он так ждал от неё? Отказаться от своих слов. Он откажется от всего, если она попросит. Клод Фролло, священник, архидьякон, он боготворил обыкновенную плясунью в эти минуты. Он хотел прижать её к себе, успокоить, сказать, что её жертва бесценна по сравнению с его собственными страданиями.
– Скажи только, любишь ли ты меня, девушка? – он осторожно положил свою ладонь поверх её и чуть сжал. В глазах его горел тот юношеский страстный пыл, который возник в его взгляде тогда, когда он впервые увидел её. Он готов был сейчас на всё: море переплыть, обойти всю землю, признать её самой Девой Марией, только бы услышать это заветное слово, которое читал он в каком произнесенном ею изречении…
– Люблю ли я вас? Не знаю, – честно ответила она, взглянув на архидьякона. – Вы были правы, это судьба, рок. Возможно, это правильно, и так было предначертано, – заметив блеснувшее в его глазах счастье, она впервые увидела в нём то, что так мечтала увидеть в Фебе. Да, он любил её, безумно, страстно, как, возможно, никто никогда не любил. Ему нужна была она вся: её душа, тело, мысли: все это нужно было ему, без остатка. Он любил её той, какой она была, любил и той, какой она стала. Он в первый же день встречи сказал ей, что любит её, мог и сейчас подтвердить свои слова, если бы это требовалось. На мгновение ей показалось, что он изменился: он больше не причинит ей боли, не испугает и не унизит.
И в тот самый миг Феб ушёл из её сердца, и эта мимолетная свобода от невзаимной любви окрылила её. Капитан, лживый капитан, его любовь была такой фальшивой и пошлой, что девушке вдруг стало неприятно от одного только воспоминании о ней.
– Уже совершив ошибку однажды, боишься допустить её снова, – неопределенно ответила цыганка. – Дайте мне время для того, чтобы понять себя… – по его взгляду, лихорадочному, болезненно-умоляющему, она видела, что слова не приносят ему успокоения – они вновь причиняют лишь боль. Счастье, только зародившееся в его взгляде, словно пламя свечи, колебалось, готовое вот-вот потухнуть.
– Но одно я знаю точно: я не презираю вас и не ненавижу, – уже увереннее произнесла она и улыбнулась. Улыбнулась ему. Впервые. Ему, этому священнику, не вызывавшему у неё никаких других эмоций, кроме как отвращение и страх, ему, а не Фебу, которому даже мысленно улыбалась когда-то.
Жизнь вновь заиграла в ней. Она почувствовала себя счастливой. Неужели она увидела счастье в том, кто внушал ей ужас? Она была счастлива не рядом с Фебом, её прекрасным принцем, а рядом с мрачным, суровым архидьяконом.
Было ли это настоящее счастье или лишь его слабая тень, цыганке было всё равно в это мгновение. Они были живы, а ужас остался позади.
Когда не из чего выбирать, в порыве радости соглашаешься на всё, что предлагает тебе судьба. И Эсмеральда согласилась, позволила себе забыть о ярких мечтах и взглянуть на свою жизнь прямо, без призмы ложных ожиданий, таких прекрасных и сказочных, что от них не так-то просто отказаться.
Услышав плясунью, священник не сразу поверил словам. Он сейчас же прижал её ладонь к губам, зажмурился и вновь открыл глаза. В них стояли слёзы счастья. Его горячий поцелуй запечатлелся на её смуглой коже.
Он не мог произнести ни слова, лишь осторожно поднялся выше, покрывая поцелуями её предплечье.
Девушка встрепенулась.
– Ах, только я не могу дать вам сейчас то, что вы хотите, – она высвободила руку из его пальцев.
– Почему? Отчего же ты снова заставляешь меня сгорать в этом огне желания? Эсмеральда. Ангел мой… – Фролло помнил недавно произнесенные цыганкой слова, посему постарался умерить свой пыл. Но слова его всё равно звучали так, словно он был безумцем, у которого отбирали то последнее, что у него осталось.
– Вы сами учили меня. По законам свыше девушка может принадлежать только своему мужу, – кротко произнесла плясунья.
– Ты хочешь вернуться к Гренгуару? – вдруг негодующе воскликнул Фролло, вновь перехватив ладонь девушки и сжав её, боясь, что та испугается его и убежит, на этот раз безвозвратно.
– Ах, нет, причем тут он, – она удивленно взглянула на священника, не сдержав улыбки. – Что же это, вы теперь считаете меня недостойной брака с вами? – она не убрала руки. Только снова присела на край табурета, чтобы лучше видеть то, как меняется выражение лица архидьякона.
А взглянуть было на что. Священник, внушивший себе, что Эсмеральда никогда не выберет его, скорее согласившись жить с Пьером, теперь получил надежду на счастье. Бесценную надежду. Он смутно понимал, что имела в виду девушка, посему радость, которую он начинал испытывать, отражалась в его взгляде постепенно, осторожно и нерешительно. Она, будто утренний цветок, распускающийся с восходом солнца, чтобы прохожий полюбовался его красотой, скрытой в ночное время суток, расцвела на его лице, превратившись в улыбку.
– Неужели я буду первым счастливцем, услышавшим эти прекрасные слова из уст той, которую люблю? – тихо прошептал он наконец. – Я готов пойти с тобой даже в Ад, и это будет моим Раем. Эсмеральда, – мгновенный порыв – подняться с постели, чтобы опуститься на колени перед той, что второй раз вернула его к жизни, той, которую он боготворил и на которую готов был молиться, возник у священника, и тот готов был исполнить его. – О, безумец, – он стиснул её ладони в своих, покрывая их поцелуями и прижимая к лицу. Девушка, смущенная и радостная, сидела на краю табурета, и глядела на Фролло.
Он был красив. Правильно говорят, в мгновения счастья человек преображается, становясь и моложе, и прекраснее. Так и он, Клод, целующий её руки, казался ей сейчас изящным молодым мужчиной, а не мрачным, измученным постоянным запретом, священником, возраст которого невозможно было точно определить.
За этим застал их Сальвео, стоявший в дверном проеме с несколькими неразделанными рыбами в руках. Старик восхищенно глядел на чужое счастье и радовался. Радовался тому, что в его доме наконец-то появилось что-то праздничное. Вместо слёз и страданий здесь снова воцарилось умиротворение и немое ликование.
========== Глава 15 ==========
Комментарий к Глава 15
Ну что же, дорогие читатели, финита ля драма))
Безумно хотела дождаться знаменательной даты, то бишь, 23 августа, но… по причине недоверия таймеру и за неимением интернета через неделю, решила все же выложить сейчас. Возможно, катализатором послужило и окончание чтения Отверженных, от которых до сих пор привкус стекла на языке… Впрочем, это Гюго. Если никто не умер, считай произведение не удалось.
Выкладываю главу, а самой не хочется прощаться ни с героями, ни с сюжетом… Эта история стала моей самой любимой по многим причинам… и все их, конечно, оставлю при себе. Я много раз исправляла написанное, перечитывала, и так до конца и не определилась, действительно ли это та концовка, которую хотелось бы увидеть. После Мариуса и Козетты, говорю, что да. Именно такая.
В любом случае, спасибо вам, мои читатели за то, что эти два долгих года были со мной и ждали каждую главу с нетерпением. Надеюсь. концовка вам понравится…очень надеюсь. Спасибо за ваши отзывы, что поддерживали меня и помогали двигаться дальше даже тогда, когда от экзаменов голова шла кругом и хотелось удалиться отовсюду…Спасибо))
С любовью, ваша Джесс.
Лёгкое дуновение ветерка заставило трепетать её шелковистые тёмные кудри – нежные локоны опустились на грудь и плечики смуглянки. Клод глядел на неё, не отрывая взора.
Он понял, что не может больше терпеть: он желал девушку так сильно, как желает отогреться первым лучом весеннего солнца после долгой суровой зимы замерзшая яблоня. Но чувства его не ограничивались одним лишь желанием. Он любил её. Горячо, страстно, неистово, по-настоящему. Именно теперь он осознал, что-то была не ложная привязанность, не наваждение и не временная одержимость. То была любовь. Возможно, не такая возвышенная, как та, что воспевают романтики в своих стихах, а обыкновенная, приземлённая.
В умиротворённой тишине, царившей в их небольшой хижине, Клоду казалось, что его сердце бьётся слишком громко и часто, что даже плясунья может услышать каждый удар.
Но цыганка ничего не замечала. Она сидела на брачном ложе, смущённая и прекрасная. Держа в ладони свой амулет, она глядела на зелёную бусину, висевшую на ладанке вместе с деревянным крестиком, сделанным Фролло, и крутила её, словно надеясь увидеть там ответы на все мучившие вопросы.
– Ах, неужели теперь я не найду своих родителей, – тихо, почти одними губами пролепетала она, и её ресницы дрогнули – осторожные слёзы сорвались с них. Архидьякон молчал, погруженный в свои мысли, в осознание всего происходящего, просто молчал.
Цыганка посмотрела на него. Взгляд её, несчастный, полный душевной муки, был теперь устремлен на Фролло. Тот стоял перед ней на коленях, не смея поверить, что всё позади: терзания, ненависть, злость, ужас, страдания, боль; что вот они, наконец, наедине, а она, эта неприступная, гордая и свободолюбивая цыганка – его жена. Разве мог священник мечтать о таком счастье? Разве смел, даже в самых безумных своих видениях, лицезреть её на брачном ложе?
Нет, он не имел на это права, не отрекшись от своего сана, запрещавшего ему вступать в брак из-за принятого добровольно целибата, от брата, горячо любимого, родного брата, оставленного теперь на произвол судьбы, от всего, что было ему дорого. От всего, что было ему привычно.
Он смотрел сейчас на девушку, и желание, ни на минуту не отпускавшее его с той самой первой их встречи, горело внутри него. Но он не двигался, жил одними лишь глазами, не позволяя себе прикоснуться к ней: он выработал в себе эту стальную выдержку, взял верх над похотью и страстью, обуревавших его. И что же, теперь прекрасное обнаженное тело цыганки было впервые открыто ему совершенно всё – смуглые плечи, грудь, бёдра, ножки – и он пытался запечатлеть в памяти то, что было теперь доступно ему, чтобы потом, если она исчезнет, испарится, будто очередной сладострастный образ, возникший в одержимом сознании, воспоминание осталось с ним навсегда.
В это мгновение девушка протянула к нему ладонь, и её тонкие пальчики осторожно коснулись ужасных шрамов, оставленных на его груди клинком Феба. Она чувствовала подушечками пальцев страшные бугры, бывшие некогда глубокими кровоточащими ранами… Кровавое месиво, представшее тогда во всей красе, кровь, перепачкавшая руки, холод, одиночество, отчаяние…
Глаза её наполнились слезами, и она зажмурилась, вспоминая тот ужасный день, сколько страха и обречённости пришлось ей тогда испытать. А сколько разочарования…
– Ах, мне жаль, что всё так получилось… – она чуть согнула пальчики, так, что ладонь теперь покоилась на груди священника.
Дрожь прошла по всему его телу от этих мягких прикосновений, и он вздрогнул, очнулся от пелены, окутавшей его, пелены сомнений, страхов, безумия. Он не сразу разобрал произнесённых слов. Он видел только слёзы. Неужели девушка жалеет его? Неужели шрамы, оставшиеся на теле в память о смерти его соперника, вызывают у неё грусть? Он смутно помнил, как они добрались на лодке до этого берега, не помнил вовсе, как остался жив после сражения с Фебом, зато те пытки раскалёнными щипцами, сменяемые мягкими касаниями пальцев… Словно дьявол и ангел боролись друг с другом за его душу. И, наконец, светлый ангел, его ангел, имя которому Эсмеральда, спас душу грешника от адского костра.
– Зато я счастлив! Разве ты не любишь меня, девушка? Неужели ты всё ещё считаешь себя пленницей обстоятельств и жертвой случая? – он положил свою ладонь поверх её, осторожно сжал и поднес к губам, целуя. Целуя пальчики, сотворившие настоящее чудо: воскресившие его и позволившие сейчас находиться здесь и чувствовать; раскрытую ладонь, некогда держащую его собственную в моменты, когда он и сам думал, что умрет. Цыганка распахнула свои печальные глаза и взглянула на него. Сколько печали он в них увидел? А слёзы, словно в дополнение ко всей общей тоске, стояли в глазах, отдавая им блеск тоски, тот самый блеск, что делает их прекраснее. Фролло привлёк её к себе, осторожно, словно хрустальный цветок, прекрасный, зеркально чистый, отражающий в себе лучи света, и в то же время хрупкий, готовый рассыпаться на тысячи осколков. Безвозвратно. Она положила голову ему на грудь, а он легко приобнял её. Долго ещё они находились в этом положении: он успокаивал её, она – плакала.
– Я принадлежу вам, разве не этого вы хотели? – тихо прошептала цыганка. – Вы любите меня, а я… я, наверное, тоже вас люблю. Я не знаю… – она замолчала. – О Феб, отчего же он так поступил со мной? – совершенно беззлобно произнесла она, и её губы вновь задрожали от рыданий. Клод чуть отстранил её, негодующе взглянув.
– Не вспоминай о нем, молю, – Фролло сжал её ладонь и вновь поцеловал, нахмурившись и зажмурив глаза.
– Ты всё ещё не любишь меня? – догадка огнём обожгла едва зажившее от прежних терзаний сердце священника. Разгоряченный, он открыл глаза, с тоской и отчаянием взглянув на цыганку. И она наклонилась к нему, проводя второй ладонью по скуле, вниз по впавшей щеке, плавным, нежным движением, словно успокаивая его, и это движение было по-детски милым и искренним. Клод замер, затаив дыхание, боясь спугнуть её, желая, чтобы прикосновение это не прекращалось никогда. Эсмеральда молчала. Ей сложно было принять, что теперь Феба больше не существует, его нет для неё совершенно и точно, и возвращаться к воспоминаниям о нем нет никакого смысла, к чему лишние страдания? Нет больше прекрасного Феба, который оказался подлым и гнусным человеком. Оставался лишь Фролло, этот несовершенный, со своими недостатками и пороками, человек, у которого также есть и хорошие черты характера, которые она заметила ещё во время их занятий. И потом, когда он спас её, рискуя своей жизнью… Нужно было признать, что он стал ей дорог, ведь будь она к нему равнодушна, оставила бы там, среди помоев, и бежала бы с Гренгуаром во Двор Чудес. Но она прошла с ним через Ад, через страх, смерть, испытала себя и не поддалась своей слабости. Правильно сказал старик: она любит его.
– Люблю, – произнесла, наконец, девушка, вторя словам Сальвео, и через мгновение эти желанные, недоступные ранее уста коснулись его губ. Фролло чуть наклонился вперёд, поднимаясь с колен и опираясь обеими руками на кровать. «Люблю». Первый раз он слышал из её уст это долгожданное приятное слово, показавшееся ему в этот момент самым прекрасным из всех, которые он когда-либо слышал. Было ли это ознаменованием его новой жизни? Позволением ему прикоснуться к ней?
Он уже ничего не понимал и ни о чем не думал, ибо страсть, сдерживаемая все эти годы, желание, раскалёнными углями испепеляющее всё его существо, победили, и он накрыл собой хрупкое тело девушки. Какой огонь разожгла эта искра, какое безумное желание одолело его. Он закрыл глаза, целуя горячие губы цыганки, чувствуя всем телом исходящий от неё жар. Задыхаясь, священник не мог насытиться – одного поцелуя, одного мгновения было ему мало. О, эти сладкие губы, о которых мечтал он, эти поцелуи, которые чудились во сне и наяву. Священник снова и снова касался их, боясь пропустить секунду драгоценного времени, страшась, что сейчас она отпрянет от него, очнётся, будто от забытья. И этот страх торопил его. Наконец, переведя дыхание, Клод оторвался от её губ, инстинктивно отвечавших ему, и спустился ниже, покрывая поцелуями открывшуюся шейку, такую уязвимую и манящую. Обе руки его неистово сжимали ткань простыни, а губы продолжали ласкать смуглую нежную кожу плясуньи. Девушка не сразу ответила на его ласки с должной пылкостью. Мысли о Фебе исчезли из её головы, но чувство, что она не должна принадлежать священнику не пропадало вплоть до того момента, пока она не почувствовала, как его губы коснулись её груди. Тихий, сладостный стон сорвался с губ, и ладонь легла на шею Фролло. Она чувствовала его огненные поцелуи на коже, заставлявшие всё её тело откликаться на них. Девушка осторожно провела ладонью дальше, по его плечу, ощущая напряженные мышцы сильных рук.
Она разглядела в нём настоящего мужчину, ещё тогда, когда он, рискуя собой, защитил её от Феба, Феба де Шатопера, которого она считала всем, ради которого когда-то хотела предать и мать, и свою гордость. Но только теперь она могла сказать, что Клод именно тот мужчина, который был нужен ей. Разве могла бы считать она себя счастливой рядом с Фебом, который бы отвернулся от неё, только лишь получив желаемое? Он боялся даже вступить с ней в брак, считая это низким, недостойным его поступком. А Фролло? Тот готов был с первого же дня стать её рабом, любил её тогда, любит и теперь. И эта прекрасная, наполненная надеждами мысль будто бы разбудила цыганку ото сна. Смущенная, покрывшаяся румянцем, она поняла, скольким обязана этому человеку, сколько боли приносила ему доселе своими разговорами о Фебе и теперь хотела доставить ему хоть немного наслаждения. Но стоило ей ощутить его прикосновения к бедру, она вздрогнула всем телом и попыталась отстранить от себя. Страх и ужас охватили девушку, перед тем неизвестным, что ожидало её. Фролло, казалось, не замечал протеста, чувствуя это живое тепло, исходящее от девственного тела молодой смуглянки. Он поднялся выше, стараясь ощутить кожей то, как трепетала она под ним. Грудь его от волнения тяжело вздымалась, и он судорожно пытался вновь перевести дыхание. Ладонь его всё ещё ласкала её бедро, когда он, изнеможенный постоянным запретом, сгораемый от нетерпения и возбуждения, наконец, взглянул в черные, расширенные от страха глаза Эсмеральды.
– Прошу, не надо, сжальтесь, – взмолилась девушка, сжимаясь и вздрагивая. Архидьякон не понимал её, ему казалось, что она вновь отказывает, что ей неприятны прикосновения и она вот-вот оттолкнёт его.
– Твои слова ранят сильнее, чем любой кинжал! Молю, девушка, я не могу больше удерживать себя! Эта страсть, она сильнее меня. Любимая, желанная моя, позволь мне сделать тебя своей. Я так долго ждал. Знаешь ли ты, что за нескончаемая пытка терзала меня эти месяцы? Не отвергай же меня теперь! – чем дольше он говорил, тем больше внешний протест девушки распалял его. С ласковых уговоров он перешёл на гнев и негодование. – Я желаю тебя, желай и ты меня, как желает жена своего мужа!
– Ах, я не отвергаю вас, но я не могу, не могу променять мою мать на ваше наслаждение! – она уже не молила. Сейчас девушка, словно дикая кошка, готова была дать архидьякону достойный отпор. – Если я перестану быть целомудренной, я потеряю последнюю надежду увидеться с ней!
Но Фролло не слушал, он вновь прижался к её губам. Его бёдра коснулись бёдер цыганки, и та уперлась ладонями в грудь священника.
– Отчего нужно подтверждать любовь этим ужасным ритуалом? Отчего вы не можете любить меня, как раньше, без этого сближения, – она прервала поцелуй, вновь продолжая защищать себя. Обезумевший архидьякон почти взвыл от негодования и нетерпения.
– Ты теперь моя жена, ты приняла католичество и больше не зависишь от глупых суеверий. Я найду её, и твою мать, и отца, и когда мы вернёмся, я отведу тебя к ним, если они и живы, но сейчас… сейчас забудь обо всём, слышишь?! Прими меня, моя госпожа, позволь мне доставить тебе наслаждение, которое я обещал тебе, – его молящий взор, пылкий и страстный, был устремлён на неё. У девушки больше не осталось оправданий, архидьякон был прав, она не может противиться ему, он всё сделал для неё, а она не отдала ничего взамен. Девушка зажмурилась и, пересилив страх, положила обе ладони на шею священника, и это её движение было воспринято, как немое согласие.
Цыганка была ещё слишком напряжена, отчего боль, пронзившая её, показалась нестерпимой. Эсмеральда сжала похолодевшими пальчиками короткие волосы на затылке архидьякона, а крик, не успевший сорваться, заглох, встречая на своём пути жадные губы. Одна её ладонь схватилась за плечо Фролло, сдавливая, в надежде хоть как-то отвлечься от боли. Клод же не думал совершенно ни о чем, отдаваясь ощущениям и сладостному чувству – эта чистая, целомудренная девушка теперь раз и навсегда принадлежала ему. Он сжимал её бедро, желая прижаться к нему ещё ближе, он мог ласкать её так, как не смел и мечтать.
Сейчас он мог воплотить в реальность все свои сны, желания, дозволенные и недозволенные ему, и он воплощал.
Отпустив бедро, он касался ладонью её хрупкого плечика, девственной, смуглой груди, и все те видения, посещавшие его раннее, воскресали вновь. Он ловил каждый полустон, полувсхлип цыганки, и это опьяняло больше любого вина. Её гибкое стройное тело, такое запретное и прекрасное, было распростерто под ним, и он мог ощущать живое тепло, какого ещё ни разу не приходилось ему чувствовать.
И в это мгновение, казалось, искры загорелись в его глазах, – привыкшая к боли, девушка неуверенно ответила на его прикосновения, пропуская сквозь пальцы темные, седеющие на висках, волосы. Она прервала поцелуй, откинув голову назад и позволяя архидьякону прижаться ещё ближе. Лицо его пылало, и привычных вдохов не хватало, чтобы насытиться воздухом, пропитанным лечебными травами.
Цыганка касалась тяжело вздымающейся грудью его груди, и это ощущение отдавалось большим желанием в теле Фролло. Священник не сдерживал себя более: он опустил голову, покрывая поцелуями шейку цыганки, и позволяя ей самой оставлять отметины на своих плечах. Он не думал о том, сколько боли приносит он ей своими резкими, почти животными движениями, но старался подарить ей хоть немного того наслаждения, что получал он сам.
Девушка задыхалась от этой муки, не в силах понять своё тело – оно и отвечало на ласки, и сжималось от непривычки и боли. Она хотела вновь отдалить от себя нависшего над ней архидьякона и хотела чувствовать его рядом, ощущать прикосновения.
Свеча давно погасла, и лишь лунный свет освещал теперь двух несчастных, наконец переставших противиться своей судьбе. Несчастных, обретших убежище, дом, создавших собственный очаг, нашедших то, что было предназначено им.
Фролло лишь теперь обрёл успокоение. Постоянно находящийся под страхом кары, он только сейчас, в обители лекаря, смог позволить себе выразить все те чувства, все те эмоции, накопившиеся в нём. Лишь после всех пережитых мук мог позволить себе жить.
Жить, дышать полной грудью, радоваться и любить. Любить. И быть любимым.
Он сполна заплатил за эти радости. И нисколько не жалел.
Архидьякон снова и снова касался губ цыганки, теперь уже овладев собой и усмирив тот безумный пыл, охвативший его тело в первые минуты вседозволенности. И девушка не столько заметила, сколько почувствовала эти изменения. Теперь, когда движения его стали более мягкими, тело её, наконец, перестало сопротивляться, и сама она позволила себе получить от своеобразной ласки Фролло тот сладостный экстаз, который он обещал ей…
И вот, стон, полный этой грешной, непозволительной страсти и безумного наслаждения, сорвался с губ священника. Он откинул голову, прикрыл глаза, и его лицо осветилось слабым светом луны, попадающим в окно, и в этом свете его бледные, резко очерченные скулы были поистине красивы, да и сам он, казалось, помолодел в это мгновение, и девушка, глядевшая на него, запечатлела в памяти профиль «переродившегося» архидьякона. Теперь этот, казавшийся ей злым и жестоким, мужчина принял свой истинный облик. Без позолоченного мундира, без меча и самовосхваления, это был обыкновенный, простой человек, а не принц, выдуманный ею и воплощённый в образе Феба. Её мучитель и её спаситель, Клод Фролло. Эта пытка, которой подверг он сейчас несчастную, была для неё и жутким испытанием, и своеобразным наслаждением. Она не могла сказать, что всё, что произошло с ней в эти минуты, осчастливило её, однако это таинство заставило девушку почувствовать себя женщиной. Она знала, что желанна, знала, что любима, и что, возможно, любит. А что ещё нужно для счастья?
Какое-то время они лежали в тишине, нарушаемой лишь звуком их собственного сбившегося дыхания. Каждый думал о чём-то своём: головка цыганки покоилась на груди Фролло, и слух её улавливал каждый удар его сердца. Ей было интересного, что сейчас занимает мысли священника, отчего его сердце всё ещё бьется так часто. А он думал о ней.
– Я люблю тебя, девушка, – горячо произнёс Клод, наконец привлекая её к себе для нежного, ласкового объятия. – Моя Эсмеральда, мой ангел, моя жена, – он осторожно коснулся губами её волос, затем её щеки, румянца которой не было видно из-за полумрака. Он вложил в свои слова всю нежность, которую, увы, не сумел передать движениями, которые должны были подарить ей те ощущения, что он обещал ей. Но, что сделано, то сделано.
Девушка чуть улыбнулась: грустно ли, счастливо, трудно было угадать, что творилось в её душе в эти минуты. Она только слегка приобняла Фролло, осторожно поцеловав его, устало закрыла глаза и почти сразу уснула в его объятиях. Ей больше незачем было бояться, нечего было защищать. Архидьякон обещал ей найти родителей, и она верила ему, и эта надежда придавала сил.
Она уже ни о чем не жалела.
Возможно, это и правда судьба, возможно, – рок.
Только теперь на одной из стен их хижины значилось слово «счастье», вырезанное Фролло охотничьим ножом. Цыганке и правда хотелось думать, что когда-нибудь она станет по-настоящему счастлива с этим человеком.
Архидьякон же не смыкал глаз: всё глядел в темноту комнаты, и впервые за это долгое время безумные мысли не туманили ему разум. Он слышал тихое, умиротворенное дыхание уснувшей цыганки, ощущал её тёплую ладонь в своей – и покой приятной, мягкой пеленой постепенно окутывал его.
