Текст книги "Свободен (СИ)"
Автор книги: Цвет Морской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Слишком давно, чтобы быть правдой
– Смотри, это – похоже на корову.
– На корову? Тогда – то, во-о-он то, пусть будет козочкой. А они подружатся? С коровой...
На широком больничном подоконнике – два тоненьких ребячьих силуэта, запрокинув вверх лица, рассматривают белые замысловатые облака на летнем небе. Открытая форточка: ветер ерошит волосы на светлой и тёмной головках.
– Пацаны, гляньте, что Сидор учудил с нашим бездомным?! Как голубки воркуют... Слышь, Сидор, с бабой надо на небо таращиться!
Черноволосый парнишка, тот, что постарше, отлипает от стекла, оглядывается и всё ещё восторженным, не остывшим от детских безыскусных фантазий взглядом смотрит на вошедшую компанию из четырёх мальчиков. Во главе, как всегда – Юрец-длинный.
– Так к тёлке подкатывают, идиот. А ты?..
– Мы с Димой просто... А что, нельзя? – он безотчётно боялся этого длинного, хоть и пытался огрызаться.
Со слишком высокого для своего роста подоконника, спустившись сначала на стул, а после – на пол, спрыгнул маленький Дима и бесстрашно подошёл к старшему мальчику:
– Пошли с нами... там облака, там козочка с рожками... Пойдём, посмотрим вместе.
Он уже тянул его к окну. Юрец, как загипнотизированный двинулся за мальчиком:
– Ну и что... – будто случайно толкнув локтём Игоря, он опёрся ладонями о подоконник и поднял голову. – Ну и где твоя коза, заморыш?
– Вон там, рядом с коровой, видишь?
Все медсёстры называли его не иначе, как Димуля. Белые, точно льняные волосы крупными колечками, большие голубые до прозрачности глаза, маленький носик. Он был красив той детской игрушечной красотой, что грозила с годами, если повезёт, превратить его в самого обычного нескладёху. А уж если судьба захочет пошутить и отыграться по полной за так щедро отмеренную с самого рождения миловидность, то в самого настоящего урода. Обычное дело – гадкий утёнок наоборот. Но тогда, на сущего ангелочка все любовались и умильно качали вслед головами, когда он шёл в столовую или сидел, болтая ногами, на банкетке у процедурного кабинета. Димулю любили и жалели всем отделением: лучшая порция в столовой – ему, яблоко, оставшееся от полдника – вечером уже лежит у него на тумбочке, даже таблетки ему приносили в специальном ячеистом контейнере, разделённым перегородками на четыре отсека (с пока нечитаемыми для него надписями "утро", "день", "вечер", "ночь"), а не в простом пластиковом стаканчике, как всем остальным в палате.
"Бедный мальчик... Такой ласковый и такой несчастный... Детдомовский…" – раздавалось то тут, то там. Каждый в отделении, проходя мимо Димули, норовил погладить его по голове. Его любили все взрослые, но не дети. Мальчики в отделении – не замечали, девочки видели в нём врага-соперника сразу в двух ипостасях своей только-только зарождающейся женской природы: в борьбе за первенство по красоте и за любовь больничного персонала. У него был один друг – Игорь Сидоров, угодивший в больницу аккурат на следующий день после своего седьмого дня рождения, за неделю, до Димули.
Первое время Игорь только и делал, что плакал в подушку: тосковало сердце без мамы, рвалось домой, в свою родную комнату, на родную кровать и чтобы непременно – ночник, маленькая светящаяся ёлочка, убаюкивающе мерцал на тумбочке... Пока не положили к ним в палату пятилетнего Диму; он был самым маленьким по возрасту. Игорь успокоился, посветлел глазами, оттаял, потянулся к тихому мальчику. И сразу, словно по волшебству, незаметно полетели дни, и теперь он уже со страхом ждал выписки: как он будет тогда без него, без Димули?
Какое-то мгновение Юрец как будто что-то выискивал в небе, потом, точно очнувшись, грубо оттолкнул малыша. Развернулся к окну спиной и с толчка, с разбега взлетел, запрыгнул на свою кровать:
– Игоряшечка, деточка, знаешь, кто облачка разглядывает? – Юрец подпрыгивал на матрасе в такт своим словам. – Ладно... мал ещё... Слышь, тупяк недоразвитый, ты мужик или нет?! Мужики, мотайте на ус...
Перестав терзать своими мощными подскоками тощий матрац, безнадёжно сплющенный несчётным количеством детских тел, он повернулся к своей свите, оставленной у порога: дети, затаив дыхание, чуть ли не с благоговением смотрели на длинного Юрца и ловили каждое его слово. Только маленький Дима, потирая ушибленную попу от встречи с полом, поскуливая, заползал на свою кровать. Пару раз, тихонько всхлипнув, он спрятался от всех под одеялом: залез с головой, подтянул ноги к подбородку и закрыл глаза – ему было больно и обидно.
– ...Мужик – сила! Мужика все слушаются, потому что он врезать может. У настоящего мужика и тёлка... ну... то есть девчонка нормальная! – великий кормчий занимался просвещением своей паствы в адаптированной, доступной для их разумения форме. – Ясно вам, мелочь? А этот, – обкусанный палец Юрца воткнулся в Игоря, – отстой, он – не мужик!..
Он ещё что-то говорил, но тот, который "не мужик", уже не слушал, он, сжался у стены, напуганный и смятый всем происходящим: "Не мужик?.. Но я же мальчик, значит, когда вырасту должен стать мужиком. Почему он так?.."
Мучительно размышляя, Игорь пытался понять причины всего этого ужаса, всех этих обидных слов, что сейчас выливаются на него. Новые пиджак и брюки для школы, уже ждущие в шкафу своего часа, синий велик, причина зависти всех мальчишек во дворе, "крантик" (как его писюн называла бабушка)... Значит, этого мало? И совсем не девчачье имя – Игорь, тоже не считается? Но почему? А что считается?
Он так и просидел под окном до самого ужина – сначала на корточках, а потом, когда ноги больно закололо, сел прямо на пол у стены. В небе давно растворилась и корова, и крохотная козочка, у которой, если повнимательнее присмотреться было только три ноги. Но разве это важно, когда два маленьких человечка, резко оторванных от своих родных, от своей привычной жизни нашли друг друга, и настолько сблизились, что засыпая, пытались держаться за руки, благо кровати в палате из-за экономии места стояли почти вплотную.
Вышагивая вечером в столовую, Игорь уже немного успокоившись думал, что он сделает всё, чтобы и его так же слушались, так же, как Юрца, чтобы и он стал – "сила", поэтому прямо с сегодняшнего дня надо начинать становиться мужиком. Он решил. И первое, что сделал Игорь, это пошёл есть один, без Димули. Малыш, правда, не понял этого, так как его перед самым ужином куда-то увела медсестра, предварительно растормошив и вытянув из-под одеяла: мальчик, наплакавшись, спал, укрывшись своей единственной защитой – тонким больничным одеялом. Он спал так крепко, что женщине пришлось долго будить его, добиваясь осмысленности во взгляде.
Вот так, шлёпая босыми ногами (медсестра только в коридоре увидела, что мальчик не надел тапочки – пришлось возвращаться за ними в палату), безостановочно зевая, он ушёл, утянутый за руку ещё пока не чёткой для себя фигурой в белом халате.
Когда Димуля вернулся, поев после положенных процедур с медперсоналом в сестринской (ну не оставлять же такого милого и такого несчастного малыша с тарелкой противной тушёной капусты одного в гулкой столовой – все в отделении уже поужинали к тому времени), то застал друга уже спящим. Дима постоял около его кровати, помялся, не решаясь будить. В палату уже заполз вечерний сумрак: кто-то играл в телефоне, кто-то тоже, как и Игорь спал, Юрец-длинный, научившись тайком выбираться на свободу, ушёл курить на улицу и до сих пор не вернулся. Дима понял, что сильно задержался: после ужина сердобольная Катенька–интерн решила почитать мальчику детскую книжку, что каким-то чудом завалялась в отделении. Но ему очень надо было поговорить с другом, они ведь так и не дали имена ни корове, ни козочке! Мальчик всё-таки подёргал одеяло за свисающий кончик, но Игорь не пошевелился. Вздохнув он решил, что уж завтра они непременно решат, как их будут звать. А ещё ему хотелось нарисовать дом, где вместе с ними будут жить и корова, и козочка-Пушок. Димуля забрался на свою кровать и долго крутился перед тем, как уснуть: он чувствовал себя виноватым за то, что, не посоветовавшись, уже выбрал имя для своей козочки.
Через несколько дней Игоря выписали домой. И всё это время вплоть до самой выписки он ни разу не подошёл к Диме и не заговорил с ним. Он видел, как удивление и недоумение на личике мальчика сменяется на отчаяние... Малыш не плакал – не издавая не единого звука, он неподвижно сидел на своей кровати и только смотрел на Игоря полными слёз глазами, следил за каждым его движением, поворачивал голову, как подсолнушек за солнцем, не веря в то, что он теперь остался один. Не по размеру свободным рукавом пижамной кофточки проводил по глазам и снова смотрел, смотрел... ждал.
Уже, будучи совсем взрослым, Игорь нередко задавался вопросом: «И кто додумался в палату к малышам поселить такого лба?» И тут же отвечал сам себе: «Мест, наверное, больше не было в отделении». Но такое, в общем-то, логичное оправдание ему не помогало, дело было сделано, ещё тогда, много лет назад. Отповедь подростка, волей случая оказавшегося в их палате и упивавшегося своей властью, чувствовавшего себя королём – великим гуру среди дошколят, запомнилась. Слова и унизительный указующий перст, буквально пригвоздивший его к месту, вросли в него со всеми прожитыми годами, слились с ним в единое целое, как червь-паразит, приросли к душе, пустили свои корни-щупальца, стиснули и перестроили его под себя. Они постоянно нашёптывали, уговаривали, зомбировали: «Надо быть мужиком! Быть мужиком-м! Мужиком-м-м-м!»
После больницы, он непривычно много думал. Думал о Юрце, о Димуле, о себе. И хотя приступ сняли и красивая врач, беседовавшая с мамой при выписке, уверила, что больше такого никогда не повторится, но каждый вздох вечерами, на своей родной кровати, всё равно давался ему с трудом, казалось, что в грудь натолкали камней и они давили, распирали изнутри, когда он вспоминал, как обошёлся со своим единственным другом... и слёзы, стоящие в его глазах. Первые дни дома Игорь нередко плакал перед сном: так тяжело ему никогда не было за всю его детскую жизнь. «Так было надо!» – он малодушно утешал себя. У него в ушах ещё звенели слова Юрца. И он решил, что больше никогда... что он всё сделает, чтобы...
С самого начала на семейном, в то время исключительно женском совете было решено, что в детский сад, в этот рассадник болезней, мальчика не отдадут: Игорёк с рождения был не слишком крепким ребёнком. Дома он и здоровье своё сбережёт – в школе оно ему пригодится, и к первому классу сможет лучше подготовиться. Мать и бабушка – педагог в прошлом, смогут дать ему всё, что нужно. Папа? Такого человека в жизни мальчика не случилось.
И вот, первого сентября, сжимая в руках не по росту огромный букет из гладиолусов, Игорь шёл в школу. Шею уже успел натереть жёсткий воротничок новенькой рубашки, цветы постоянно заваливались то в одну, то в другую сторону, но мальчик не обращал на это внимания. Он шёл не просто в первый класс, маленький человечек шёл в школу становиться мужчиной: там-то ему помогут, всё объяснят, мама ведь ему говорила, что в школе можно узнать ответы на все-все вопросы. Он не хотел, чтобы над ним смеялись, чтобы обзывали, чтобы в ответ на каждое его слово, как в больнице, шипели ужасное слово – "бойко-о-от", заставляющее маленькое сердечко трепетать от боли и страха.
Я пришёл гораздо раньше, чем нужно было. Пришёл специально. Хотелось посидеть одному, подумать. Занял место за столиком у огромного окна. Я сидел на возвышении, очень близко к стеклу – словно в витрине. Никогда не любил повышенного внимания к своей персоне, не рвался быть на виду, а тут почему-то сел и начал пристально изучать всех проходящих мимо. Сегодня хотелось делать всё по-другому, так, как никогда ещё.
«Как товар – выставлен на всеобщее обозрение...» – пришло в голову.
Несмотря на все года, на всю проведённую работу над собой, я избегал разглядывать незнакомых людей и особенно смотреть им в лицо. Находясь на улице, в транспорте, я лишь пробегал вскользь глазами по окружающим и всё. Не хотел смущать их? Себя? Они ведь тогда тоже начнут меня разглядывать... Вот на работе – другое дело. Я давно понял, что мой компьютер, стол, мальчик, которого взяли мне в помощь (под меня создали крошечный экономический отдел, состоящий из, собственно, нас двоих; столичное руководство любыми способами хотело повысить эффективность работы нашей торговой компании), и даже разноцветные папки с бумагами, теснящиеся в шкафу, – всё это защищает меня от внешнего мира, от людей, от моего страха. Пусть сейчас он и несколько притупился, разбавился и временем, и жизненным опытом, но совсем исчезать не торопился. И когда я понял, что только на работе чувствую себя в безопасности, то очень удивился. Пытался анализировать – почему так? Сообразил, нашёл ответ без всяких психоаналитиков: на работе я – это не я. На работе существует неведомый мне Игорь Алексеевич, экономист, крошечный, но всё же начальник вчерашнего студента, и это совсем не тоже самое, что Игорь Сидоров, хорошо знакомый мне мужчина тридцати лет, владелец собственного жилья и принимающий на своих метрах даму, как довольно избито принято выражаться «бальзаковских лет», и, наконец, мечтающий избавиться от своих детских комплексов навсегда. Вот такая простая арифметика. Двойная бухгалтерия, одним словом. «А в старости меня, должно быть, ждёт раздвоение личности!» Стало смешно: сижу в витрине – скоро меня купят, возможно, и... неприлично ржу!
Вот зачем пришёл так рано, хотел подумать? Не получается, мысли – врассыпную. Что-то бродит в голове, но не то... всё не то... Он скоро придёт...
Как притягивает всё-таки, завораживает заоконная жизнь – точно в кино: сидишь за бронёй стекла, как будто перед телевизором. Мне видна неширокая улица, на другой стороне дороги – дома, маленький покосившийся заборчик, продуктовый магазин точнёхонько напротив моего кафе. Ближе всего ко мне, левее, два почти загнувшихся дерева, наскоро закатанных под асфальт ещё в прошлом году, справа – киоск и рядом, судя по яркой краске, совсем недавно установленный афишный стенд. Мимо пробегают люди... Интересно, а ведь они именно пробегают. Пошёл дождь... – понятно. Провожаю некоторых взглядом до тех пор, пока могу их видеть. Удивительно – сижу на самом виду, но никто не спешит меня разглядывать, тем самым смущая, это я разглядываю других – пялюсь на шлёпающих по лужам. Там, за углом, вход в метро. Я пришёл сюда именно с той стороны и туда через пару часов мы уйдём вместе. Мы снова поедем с ним в поезде метро, близко, вплотную. Как раз – час пик. Улыбаюсь...
Люди всё шли и шли. Дождь успел закончиться. Они меня не видят? Всё-таки странно: моя персона не вызывает ни у кого не то что пристального внимания, а даже какого-нибудь интереса. Может, действительно, я смотрю фильм? Не замечают. Это радует, хотя... Я прислушался к своим ощущениям: должно же быть облегчение? Но его нет. Непонятная тревога, тоска... Но почему? Столько времени мучиться, терзаться, что все постоянно оценивают, следят за мной, моими промахами, подсчитывают их. И стоило? Зря, получается?! Нет, ну не может быть так всё просто!.. Срочно захотелось выпить стакан холодной воды. Я оглянулся по сторонам в поисках официанта.
Ложный страх, самообман... Получается, что я столько времени растратил зря. Мог бы уже давно... Нет, так просто?
Вчера мы договорились, что он всё решит и придёт сюда, в кафе. Решит... Они решат. Пусть – они... Но волнения не было – я точно знал, что он придёт, чувствовал. Нужно было только подождать. Данил никогда не опаздывал. Смотрю на телефон – осталось чуть больше часа.
Мне никогда не нравилось его имя, но он не позволяет его ни сокращать, ни переделывать. «Буду называть его котиком, чтобы согласился хотя бы на Даню?!» Котик!? Я поморщился, поскрёб язык о зубы, сдирая с него это мягонькое, до тошноты приторное слово.
Наконец, нарисовалась официантка в синем форменном переднике. Действительно, я сижу здесь уже довольно давно, а ко мне ещё никто так и не подошёл. Взял предложенное меню, покрутил в руках – жажды, как не бывало.
– Извините, много работы сегодня – двое заболели, – решила пожаловаться она мне.
– Ко мне должны подойти. Пока – кофе, американо, пожалуйста.
От извинений девушки, от того, что скоро увижу Данила – улыбка сама собой появилась на лице. Я хочу его видеть, хочу быть с ним, но... как тогда со всем остальным? И кто я буду... тогда? Мужик? Вряд ли... «Такие как ты и подставляют задницы!» – ведь это про меня? Да, я прав, не может быть всё так просто.
Сколько себя помню, всегда рассматривал все свои слова, действия чуть не под лупой: «Сейчас я это по-мужски сделал? А сейчас?» Много сил мне требовалось, чтобы принять иногда совершенно простое решение: «А если это будет не по-мужски?» Я никогда не мог поступать, как хотелось, всё время надо было соответствовать. Приходилось оглядываться на других: что скажут, что подумают? Чтобы заслужить одобрение, чтобы не быть отвергнутым старался казаться серьёзнее, даже немногословнее, сдержаннее что ли, чтобы быть... мужественнее? Сам не знаю. Но к окончанию школы я совсем вымотался от постоянного экзамена на соответствие: всё время в напряжении, в ожидании осуждающего окрика, издевательского смеха...
Во время учёбы в институте стало немного легче: новый город, так много новых людей, слишком много, чтобы кому-то было до меня дело. Во взрослой жизни (как я раньше бредил ею, такой далёкой, манящей), вернувшись в свой родной город, я первое время чувствовал себя словно новорожденный: без новых знакомств, без бывших друзей, вне старых занятий и привычек. Было ощущение, что заново родился. Обрадовался, привык и... всё постепенно вернулось. Страх ожил, липкий страх, что не смогу... что все поймут, что я слабый и никчёмный. Когда совсем стало невмоготу, стал ходить к психологу. Так неожиданно и удачно всё совпало с профессиональными тренингами на работе... Хотя подозреваю, что Иван, скорее, врач-психиатр, нежели психолог – уж слишком основательно он за меня взялся. Называем друг друга по имени – так вроде принято у них? За пять лет терапии (когда Иван впервые сказал мне слово «терапия» едва не рассмеялся – хожу лечиться, оказывается) стало полегче, но бросать страшно. Иван всё время спрашивает меня про личную жизнь. Но ведь всё уже знает про «мою» приходящую чужую жену. Зачем спрашивает? У меня ничего нет больше, и никого. До сегодняшнего дня не было. Совсем уже скоро Данил придёт сюда.
«Кофе... Спасибо».
Я ведь и влюбился в него, не сразу. Он постепенно проник, незаметно влился в меня, просочился в мои мысли, – стал моей главной жизненной потребностью. Каждый день видеть его: сидящим в школе за партой и на дереве в парке, стоящим в ледяном весеннем пруду босыми ногами – проверял опытным путем, проснулись ли пиявки, жертвующим мне своё мороженное, взамен того, что я случайно уронил на его любимые серые штаны... как скоро я начал понимать, что это и есть счастье. Я ведь и забыл тогда, что надо проверяться, анализировать: не сделал ли что-то такое, что нельзя, что может не понравиться другим. Я чувствовал тепло внутри только от того, что он просто смотрел на меня и... забывал обо всём.
Не так давно. И почти, правда
Не сложилось... Не вышло из Игоря Алексеевича Сидорова того, кого слушаются, того, у кого сила. Не получилось стать мужиком. Может в нужный момент не было перед глазами того самого примера – мужской особи, называемой "папой"? Может виновата учительница, та самая, первая, которая не смогла, не разглядела, не почувствовала в испуганном первоклашке ребёнка робкого, нуждающегося в особой поддержке и внимании; мама беседовала и беседовала с педагогами – не вылезала из школы, пока Игорь в восьмом классе не взмолился, ошалев от её навязчивой заботы. Можно грешить и на одноклассников, что подобрались сплошь злые и драчливые; бабушка тоже не отставала – вела переписку с министром образования: "Это ж надо, кого в школы нынче берут? Сплошные уголовники!" А может Игорёк с самого рождения не был тем, кому на роду написано быть самцом? Ну, не запланировали свыше сделать его мечтой прекрасного пола и примером (а может и грозой) для своего. Но он хотел, рвался, из кожи вон лез, чтобы соответствовать, чтобы – как все, чтобы вместе со всеми. "Каждый сверчок..." – быть может это и не так обидно, когда своё, когда с истоков – с начала, когда принимаешь себя, принимаешь таким, какой есть...
Но Игорь, напуганный в детстве наглым самоуверенным подростком, да ещё и так "кстати" оторванный от привычной обстановки, от своей семьи... Он боялся снова начать задыхаться: так черно и страшно... В свой день рождения, дома, играя на ковре, он до смерти перепугал бабушку своими хрипами и синими губами на белом лице. Поэтому в больнице он впервые понял, что многое надо терпеть: он терпел боль в горле, уколы, постоянные насмешки Юрца и... опять терпел, но уже в школе. Мирился со своей неуверенностью, слабостью. Он впервые оказался один на один с таким количеством детей – не скрыться: долго, шумно, непонятно... Смятение в душе, в голове – раздрай. После нескольких лет учёбы Игорь всё также не понимал, что надо делать или чего не надо делать, чтобы тебя не отвергли, не высмеяли. Он видел, что одним мальчикам прощается то, за что других обзывают, а бывает, что и бьют. Он не понимал, пытался разобраться, но – безуспешно... Оставалось только надеяться, что всё когда-нибудь изменится, что станет по-другому.
Переходя из класса в класс, Игорь постоянно прислушивался к себе: есть ли изменения, появилось ли то самое особое уважение от других, себе подобных и полом, и взглядами... Но ничего такого, что выделяло бы его, что указывало на принадлежность к особой "мужской касте" не наблюдалось: одноклассники относились к Игорю снисходительно-прохладно (Nintendo, как всех остальных, его не затянула), первая красавица класса и его тайная любовь, Анечка, хихикала над шутками другого мальчика, в секции борьбы, куда он уговорил маму "попробовать походить" он с трудом получал один балл в тренировочных схватках. Одно время он всерьёз увлёкся коллекционированием трансформеров, но сражаться с ним в разноцветных роботов или меняться ими никто не спешил. Но почему же тогда Петька Борцов, принося в школу свою армию, мгновенно становился героем дня? Даже забитый тихоня Сашка Иванченко и тот его не боялся.
Учёба продвигалась средне: двоек, правда, не было, но тройки иногда всплывали в четвертях, что сильно расстраивало маму и бабушку. Но не Игоря. Его волновало другое: он всё искал, всё примеривался, сравнивал, нащупывал в себе что-то, что не позволит, не допустит... как тогда, когда все против. Больница к тому времени уже благополучно забылась: стёрлись лица, имена. Память услужливо пыталась спрятать всё, что когда-то надломило его – сказанные слова, совершенные поступки; она размыла черты тех, кто там был, кто видел... Единственный, кого Игорь не смог забыть, так это – Юрец-длинный, он впечатался в его мозг, поселился там вечным контролёром и судьёй. Мальчик с хронической формой астмы, отчаянно скучавший среди малышни и поэтому развлекавший себя как мог: строжайше запрещённое курение и потому такое манящее – что может быть слаще? Долговязый Юрка сам того не желая, вселил в Игоря, в темноволосого мальчугана, просиживавшего все дни на подоконнике в их палате, неизбывный страх быть не принятым, оказаться одному против всех.
Потом появился отчим. Именно – появился: откуда он взялся, ни Игорь, ни бабушка не поняли. Сначала мама стала много петь: запершись в ванне, готовя ужин на кухне, роняя на пол тарелки и подбирая осколки со счастливым лицом. Она не пела, наверное, только когда спала. Игорю не слишком нравилась такая мама: задумчивая, далёкая, смотрящая, словно внутрь себя, с чужой, нездешней улыбкой и какими-то жалкими, как ему казалось, завываниями. Но всё наладилось, когда невысокий смешливый дядька – дядя Сёма, стал каждое утро вместе с ними садиться завтракать, ужинать, смотреть телевизор, – жить.
Всё случилось внезапно: вечером в маминой комнате чем-то грохотали неизвестные и не слишком опрятно одетые дядьки, пропахшие чесноком и ещё чем-то отталкивающе терпким. После их ухода, мама и один оставшийся, будто отбившийся от своих мужской голос долго переговаривались пока Игорь, заблаговременно уведённый бабушкой в комнату ("не мешайся взрослым!"), не уснул. А уже на утро, пожалуйте – новый член семьи. Теперь уже он напевал, смеясь, подбирал осколки с пола, смешно шутил, когда узнавал про очередную тройку, принесённую Игорем из школы.
Дядя Сёма, правда, почти сразу попросил называть его папой, чем несколько смутил мальчика: "Что, так сразу?" Но не обиделся, когда у Игоря не получилось. Однажды, после очередного вылетевшего изо рта "дяди", когда он показывал пасынку приёмы освоения новёхонького двухколёсного велосипедного коня (двенадцать лет скоро – пора уже) дядя Сёма засмеялся и, щёлкнув мальчика по носу, сказал:
– Не дрейфь, старик, хотел нашей маме приятное сделать. Ну не можешь и не можешь. Может потом, как думаешь?
С отчимом было легко, даже бабушка стала меньше ворчать. Наверное, сахарные крендельки помогли, что через день приносил дядя Сёма и, не сняв уличную обувь, тем самым безжалостно попирая культ чистоты, царящий в семье, торжественно вручал их бабушке, найдя её на кухне. Игорь понемногу расслабился, перестал постоянно сторожить себя: "Как бы что не ляпнуть, не опозориться!" Если дяде Сёме можно быть таким – невозмутимым, вольным, улыбчивым, значит не так уж и страшен мир, для них, для мужчин?
В самом конце восьмого класса (по-летнему припекало солнце, уже совсем близка была свобода от ненавистной школы) Игорь что-то такое почувствовал, нечто неосязаемое, вокруг, в воздухе, оно поднимало настроение, заставляло расправлять плечи, грело...
"Может, это то самое – мужское? Оно, наконец, само родилось?" – кружило голову необыкновенное, ещё не испытанное прежде чувство всесилия. Иногда Игорь ощущал такой подъём, что казалось, будь рядом обрыв, так сделал бы шаг и взлетел, раскинув руки – бескрылый, но отчаянно смелый. Хотелось и смеяться, и плакать одновременно: всё бурлило в нём, рвалось наружу. Он сможет обнять весь мир? И в школе, и дома, и на улице, даже просыпаясь к нулевому по алгебре он ощущал это невнятное, но необычайно приятное что-то. Неуловимый отголосок счастья наполнял его, он купался в нём: " Я – как все! Нет, даже лучше, теперь я могу всё!"
Когда первые эмоции схлынули, и прошла новизна, Игорь попытался понять – что же это? Попытка разобраться обескуражила, привела, прямо скажем, к неутешительным выводам: ничего в отношении к нему одноклассников не изменилось. Роботы-трансформеры были уже давно позабыты, да и первая красавица класса, Плетнёва, уже не хихикала над остротами выросшего, но так и не научившегося шутить Никиты Виденеева, а ходила с ним гулять. Но с Игорем, с ним по-прежнему никто не спешил делиться секретами, никому не было интересно, что он слушает, в какие игры играет в своём новом мобильнике, в стихийно собравшейся компании, для похода в кино ему не было места, и в сетях его не разыскивали, чтобы напроситься в друзья. Да и более насущные вопросы: о поцелуях с языками, о буферах Нинки Садчиковой из десятого (он как-то ненароком подслушал разговор Дениса и Егора, двух самых отчаянных в классе) ему не задавали.
Всё было по-старому: Игорь продолжал сидеть за одной партой с Ромкой, когда учителя разрешали, конечно, с ним же и дружил, если периодическое списывание домашки, пустой трёп и нахождение друг около друга во время перемены можно считать дружбой. Гулять вместе вечерами Ромка не напрашивался, а Игоря всё устраивало и так: ему хватало общения в школе.
Но что-то же поменялось, он чувствовал!? Особенно это ощущалось в школе, на фоне одинаково серых, похожих друг на друга учебных дней – какая-то радостная щекочущая точка. Она брала своё начало именно в месте бывшего разреза на горле, теперь уже шрама, между ключицами: забытая им трахеотомия, сделанная врачами «скорой», в семь лет, во время приступа ложного крупа. Именно в этом плотном кругляшке, скрытым воротом рубашки, начинало тихонько покалывать, нагреваться, потом едва ощутимая вибрация мягко спускалась тёплым ручейком на грудь, доходила до живота и сворачивалась маленькой греющей змейкой вокруг пупка. Игорь ловил себя на том, что весь день трогает, поглаживает рукой живот: ему хотелось продлить это ощущение, коснуться рукой тёплой змейки, погреться.
Ромка заметил. Толкнул в бок на химии, чуть не расплескав из пробирки на свято охраняемый педагогом стол соляную кислоту (лабораторка, будь она неладна!), спросил:
– Ты чего? Болит?
– Разольёшь, придурок! – мальчик посмотрел на свою руку, на пробирку, изучил поверхность стол на предмет капель.
– Да ладно тебе, ничего не будет. Болит, спрашиваю?
– Что болит? – Игорь успокоился – ничего не пролилось. Но такое внимание и забота от Ромки, впервые им проявленные, казались странными.
– Да живот! Чего ты всё время за него держишься?
Игорь вынул вторую руку из-под стола:
– Нет! – он даже помотал головой для достоверности. – Ничего у меня не болит. Давай уже оксид меди сюда.
– Разве меди?.. Этот что ль, красненький порошочек ? – Ромка протянул пробирку. – А ты заметил, как Данил смотрит на Аньку? Шею скоро свернёт. И ведь всё зря – кроме своего Ники-Вики она никого не замечает.
Ромка с придыханием промяукал прозвище Никиты, изображая мнимое кривляние Ани, впрочем, никогда ею так слащаво не демонстрируемое.
– Сидоров и Разумов! Вы, я смотрю, уже всё сделали? Хватит болтать, описывайте. Если вы думаете, что оценки выставлены и можно бить баклуши, то не обольщайтесь – я могу исправить ваши четвёрки в момент! – химоза была всегда начеку. – Так, класс, все помним, как называются такие реакции? Обме-е-ена, именно, Плетнёва! Внимательнее, внимательнее. Не забываем уравнивать. А про оценки – это всех касается, а тебя Егор в первую голову.
