Текст книги "За запертой дверью (СИ)"

Автор книги: BowieBowie

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Ну и холодрыга, – знакомый голос наконец донесся из дверного проема.

– Здравствуйте, – Ада резко повернулась, – Вера Александровна, нам надо поговорить.

– Боже мой, – выдохнула она, – я только пришла.

– Позвольте Вашу шубу, – Ада подошла к преподавательнице со спины. Ей было отчего-то радостно, что они встретились – казалось, будто уже очень много времени прошло.

– Что за любезности? Я тоже соскучилась.

Вера Александровна скинула шубу Аде в руки, и та повесила её в шкаф.

– У меня не выходит из головы…

– Да, – прервала её женщина, – погода озверела.

– Я всё думаю о Лилии Игоревне.

– Давайте оставим, – Вера Александровна подошла к зеркалу. – Прошло столько времени.

– Это ничего не меняет. Я не должна говорить, но, знаете…

– Знаю. Я слышала Ваш разговор.

– Вы слышали?

– Да.

– И?

– И узнала только то, что уже знала.

– То есть, Вы знаете Лилию Игоревну, знаете, что она давно влюблена в Вас?!

Ада смотрела на преподавательницу. Возмущение росло в её груди.

– Да. Знаю. Что Вы от меня хотите?

– Почему тогда Вы…

– Потому что, Ада, – оборвала Вера Александровна строго. – Потому что я ничего не могу с этим сделать.

– Но зачем надо было тогда…

– Потому что я захотела! Понятно?! – Преподавательница повысила голос. Это она делала настолько редко, что Ада оцепенела посреди комнаты.

Она бросила сумку на тумбу перед зеркалом, и металлические замочки пронеслись со звоном по кабинету.

– Вера Александровна, не кричите на меня, – прошептала она через несколько секунд.

– Лилия – очаровательная молодая женщина. И она не первая, далеко не первая студентка, которая влюбляется в меня. Я ничего не могу сделать с этим, Ада. Я ничем не могу ей помочь.

– Но Вы затащили её в постель пьяную.

Преподавательница обернулась и застыла, глядя на девушку в упор.

– Если Вы, Ада, хотите почитать мне нотации, – она шагнула ей навстречу, – то лучше бы Вам передумать. Прямо сейчас.

– Я не хотела, – лаборантка оперлась на стол, – я просто никогда бы не подумала, что Вы можете поступить так, зная обо всем.

– Ох, милая, – Вера Александровна рассмеялась как-то особенно грустно, – тут Вы правы. Я знаю обо всём. Только вот Вы не знаете.

– Чего я не знаю?

Преподавательница встала у окна и устремилась вдаль.

– Что я – ужасный человек. Не знаю, за что мне такой страшный дар. Дар или проклятье – тот ещё вопрос. Мне жаль этих девочек, чудесных девочек, которые могли бы завести семью и жить счастливо, если бы меня не встретили. Лиличка. Я правда любила её, как родную дочь. Когда-то она работала на Вашем месте, Ада. Правда, недолго. И теперь я наконец понимаю, почему. Я до последнего верила, что все эти взгляды, эта её улыбка, светлая, добрая, – всё мне кажется. И тем утром я задержалась у двери и в конечном счете убедилась во всем. – Вера Александровна улыбнулась. – Неужели и правда она решила, что я могу не помнить её? Какое, должно быть, чудовище я в её глазах…

– Не думаю. Она относится к Вам очень тепло.

– Разумеется. Она любит меня. Но, скажите мне, когда это мешало ненавидеть?

– Вы говорите так, будто у неё есть повод.

– Есть.

Вера Александровна сложила руки на груди. Холодало.

– Сейчас я думаю. Только сейчас. Она работала здесь, Ада. Она работала со мной, а я, знаете, я никогда не была обделена вниманием.

– Знаю.

– И в те годы у меня была пара девочек, молоденькие аспирантки, боже! Она видела всё это, ходила на наши корпоративы, работала со мной, а мы…

– И Вы не знали?

– Я не хотела верить. Сейчас я вспоминаю, знаете, это всё было довольно очевидно. Но я любила её, любила, как родную. Совсем как Вас, Ада. Меньше всего мне хотелось, чтобы она оказалась влюбленной в меня.

Вера Александровна замолчала. Казалось, Ада слышала, как со свистом воспоминания, картинки из прошлого проносятся в голове женщины.

– Не надо, – прервала её девушка, – Вы сами всегда говорили мне ни о чем не жалеть.

– Я не жалею. Я просто… Знаете, Ада, не всегда нужно меня слушать. Я, как видите, частенько ошибаюсь.

– И ещё чаще бываете правы. И я тоже Вас очень люблю, – улыбнулась девушка. – Знаете, наверное, если бы не обстоятельства, когда-то я бы тоже влюбилась в Вас.

– Обстоятельства, – усмехнулась она. – Да, обстоятельства были серьезными. Таковыми и остаются.

– Но я помню, я помню, что была близка. Это правда.

– Вероятно. Однако я хорошо видела Ваши глаза на первой парте у меня под носом, – Вера Александровна рассмеялась, – и это были далеко не влюбленные глаза.

Ада покраснела и улыбнулась женщине.

– Пожалуй.

– И я бы ни за что не стала спать с Вами, если бы всё было иначе. – Преподавательница отвернулась к окну. – И я бы ни за что не стала спать с Лиличкой. Ну, пьяные мы были. И всё же. Нет. Я ужасная.

Ада подошла к ней и обняла за плечи.

– Вы не плохая. Все ошибаются.

– Я люблю юность, Ада, – призналась женщина. – Люблю молодые, полные энергии и огня глаза, свежую кожу, свежие руки и губы. Свежий ум. Да. Я люблю юность. И я знаю, что я нравлюсь. Молодые девочки со страстным желанием окунуться в литературу, в мир искусства, в науку приходят сюда и находят меня. И я, как Цербер, встречаю их у порога. Я не хочу никого ранить. Но, в конце концов, разве я виновата в том, что они влюбляются в меня? Что я могу сделать? Да, я люблю юность, люблю страсть во всем: в глазах, в разговорах, в постели. Но я не могу дать им всем того, чего они так хотят. Я не могу любить их так, как им хочется. Извините. Я не хочу быть и не буду героем чьих-то романтических мечтаний. Я просто человек, я тоже много чего хочу. Мне не стыдно за это.

– Тогда не оправдывайтесь.

Вера Александровна вложила руку лаборантки в свою ладонь.

– Если будете говорить с Лилей, передайте ей, что я извиняюсь. За всё.

– Почему бы Вам не сделать это лично?

– Потому что я не знаю, как смотреть ей в глаза.

Никогда раньше Ада не слышала от Веры Александровны подобных слов. Никогда раньше она не видела её в смятении. И вот в серой комнате, у серого окна она стояла и обнимала её, печальную, растерянную. Кажется, она чувствовала её боль.

– И ещё, – начала преподавательница, – Ирина Дмитриевна хотела Вас видеть.

Ирина Дмитриевна. О ней Ада практически забыла, и даже синяк почти сошел.

– С чего это вдруг Вы её вспомнили?

– Не вспомнила, – Вера Александровна постучала ногтем в окно, – вон она идет.

Ада как будто проснулась. Она посмотрела вниз и увидела её, как обычно, в черном, и её платок драматично развевался на ветру на пару с сигаретным дымом.

– Мне нечего ей сказать.

– Неужели?

Вера Александровна обернулась на Аду и заглянула ей в глаза. Кажется, она видела больше, чем та хотела показать, и от этого девушка почувствовала себя беспомощной. Не было никакого секрета. Нет, конечно не было и не могло быть! И всё же она не нашлась, что ответить.

– Я Вас оставлю, у меня пара начинается, и спасибо, что выслушали, – преподавательница взяла сумку и собралась выходить.

– Вера Александровна!

– Да?

– Я боюсь.

Что-то оборвалось в сердце девушки, когда она сказала это вслух.

– Милая, время – полдень, она Вас не тронет.

– Я боюсь не этого.

========== Глава 14. Игрушка. ==========

Холодная, Ирина Дмитриевна вошла на кафедру. Её платок хранил запах сигарет. Ада посмотрела ей в лицо, та звучно поздоровалась. Что-то зазвенело в груди. Ада, моя Ада боялась смотреть на неё, как будто что-то необратимое могло случиться.

Могло ли? Да, могло. Ада давно простила Ирину Дмитриевну за то, что та сделала с ней. Наверное, это случилось в тот же вечер, потому что после она всегда осторожно оправдывала её, будто знала, что стоит у женщины за душой, а потом оправдывалась сама. Видела она в ней какую-то драму или нет – я не знаю. Знаю только, что она всячески обходила её в разговорах и не желала ничего слушать. Говорила, что слишком зла на неё. И всё же – после всего – могло ли что-то необратимое случиться? Да. Могло. Многие вещи она не могла себе объяснить и ещё больше вещей – не хотела объяснять.

– Ада, присядьте, – выдохнула женщина и приземлилась на диван, не снимая шубы.

– Нам не о чем говорить, – отрезала девушка и поразилась собственной холодности.

– А мы не будем говорить. Вы будете слушать.

– А Вы не указывайте мне, что делать.

Ирина Дмитриевна закинула ногу на ногу и посмотрела на Аду. Белый свет из окна отражался в её глазах, и они горели, серебрились. Ада села рядом.

– Мне не нужны Ваши извинения.

– Я не собираюсь извиняться.

– Ах вот как, – брови Ады попозли вверх от этого дерзкого заявления.

– Ада, ничего подобного я бы не позволила себе, если бы знала наверняка, что Вы того не хотите. Признайтесь, милая, Вам нравится быть жертвой. Не говоря уже о том, Ада, что Вам нравится боль. Не обманывайте хотя бы себя. Вы этого не заслужили.

– Как и этот синяк. Его я не заслужила тоже.

– Перестаньте. Я этого не хотела. И его бы не было, если бы Вы вели себя хорошо.

– Что за шутки Вы со мной шутите? Я не Ваша игрушка.

Ирина Дмитревна встала. Её стать и её рост каждый раз пугали Аду, как в первый.

– Но признайтесь, милая – Вы хотели бы ею быть.

Преподавательница улыбнулась.

Эта улыбка, такая смелая улыбка была сильнее, чем самая звонкая пощечина. С глубин сознания девушки поднималось негодование и неистовое возмущение, мысли метались, не успевая стать словами. Ада не хотела, нет, больше всего на свете в ту секунду она не хотела признавать, что Ирина Дмитриевна была права.

Да. Она была права. Оказаться снова в этих руках, которым можно всё, терпеть ласки, боль, терпеть всё, что угодно, – Ада этого хотела. И она бы даже вела себя хорошо, поверьте мне. Пусть желание это никак не вязалось с искренним чувством. Пусть Ада любила, горячо любила другую женщину. Но когда Ирина Дмитриевна была рядом, хотела она того или нет, в животе у неё всё загоралось. Боже, что делала она с бедной девушкой! Она забывала всё на свете, забывала себя, растворялась в этом тумане, в этом густом тумане. И больше ничего не было.

– Я Вас ненавижу, – прошипела Ада.

Ирина Дмитриевна рассмеялась.

– Это так теперь называется?

– Что, что Вы хотите от меня?

– Я – от Вас? Милая, к Вашему сожалению, я от Вас не хочу ничего. – Преподавательница по обыкновению прохаживалась по кабинету. – Вопрос в том, чего хотите Вы. И ответ мы обе знаем.

– Я не знаю, с чего Вы взяли…

– Что Вы хотите меня? Что Вы меня боитесь? Вы живете слишком мало, чтобы это скрыть, а я – слишком долго, чтобы не увидеть. Давайте я скажу Вам раздеться, да, прямо сейчас, щелкну пальцами и – знаете, что? Вы разденетесь. Здесь. Для меня.

Ада молчала. Они обе знали, что это было правдой. Вдобавок её щеки так не вовремя залил стыдливый румянец. Да. Она разделась бы прямо там, на кафедре, по щелчку. Она в полной мере осознавала это. За это ей было ужасно стыдно перед собой.

– Ну что? – Ирина Дмитриевна опустилась на стул напротив. – Я могу это сделать. Прямо сейчас, Ада, могу щелкнуть пальцами, – она рассмеялась, – или могу отвезти Вас к себе и наиграться вдоволь. Наедине.

– Я не Ваша игрушка, – процедила Ада, собрав воедино обрывки здравых мыслей в голове.

Преподавательница снисходительно усмехнулась. Звонкий щелчок длинных пальцев язвительно хлопнул на кафедре. Женщина улыбнулась и насмешливо подняла брови.

– Я жду.

Встать, возмутиться, уйти и не возвращаться – Ада знала, что нужно было делать. И всё же её руки потянулись к кнопкам на рубашке. Одна, вторая, третья – преподавательница победно улыбалась, откинувшись на спинку стула. Нет, не могла моя Ада поступить по-другому. Если бы только Вы знали, что творилось с ней! Нет. Вариантов у неё не было. От осознания и принятия этой колкой правды в глазах у неё предательски встали слезы. Она расстегнула все кнопки и вытащила руки из рукавов. Ада положила рубашку на колени, но Ирина Дмитриевна протянула руку, и девушка, как завороженная, отдала её. Она посмотрела на преподавательницу, и слезы покатились по её щекам. Боже. Ей было – возможно, впервые – всё равно, как это выглядит. Ей было стыдно, но этому чувству целиком и полностью она готова была отдаться. С головой.

Да. Она это чувствовала. Внизу живота всё горело синем пламенем, кипело, сходило с ума. На глаза наплывала густая дымка. Хотелось провалиться под землю. Ада завела руки за спину и расстегнула застежку лифчика. Спустила бретельки. Ирина Дмитриевна протянула другую руку, и девушка послушно отдала ей белье.

Она была там, как под светом рампы, совершенно беззащитная. Ирина Дмитриевна не рассматривала её – она смотрела ей точно в глаза, и от этого становилось всё ещё хуже, ещё безобразнее. Ада, как преступник на скамье подсудимых, сидела там и не могла сказать ни слова.

– Теперь, милая, – начала она, – Вы бы, конечно, больше всего хотели, чтобы я сделала это. Уложила Вас здесь, на этом диване. Нет, милая. Теперь Вы не получите так просто, чего хотите. С Вашей стороны, Ада, было очень некрасиво и не очень умно уходить. Мы неплохо проводили время. Теперь эта опция Вам недоступна. Подумайте над своим поведением.

– Ирина Дмитриевна…

– Думайте обо мне. Я знаю, Вы будете. Я пойду на пару, а Вы закроете глаза и в красках представите, как будете признаваться мне во всех своих грязных желаниях, в которых у Вас не хватает смелости признаться даже себе самой, как будете просить у меня прощения, и как в конечном счете я Вас поимею.

Она отдала девушке рубашку.

– Одевайтесь. Это, – она сложила белый лифчик в свою сумку, – я конфискую. Мне так хочется. – Преподавательница едко усмехнулась. – А Вы говорили, Вы не моя игрушка. До свидания.

========== Глава 15. Двое на старом диване. ==========

Дверь со свистом хлопнула. Как только Ирина Дмитриевна исчезла из кабинета, туман начал постепенно рассеиваться. Ада осталась наедине с собой, и больше не могла она прятаться. Правда о себе самой стояла там, перед ней. А самое, самое ужасное для неё было то, что действительно не могла она не думать о преподавательнице, которая заставила её вот так, в полдень, прямо на кафедре раздеться. И эти мысли донимали её, но избавиться от них она не могла, и от этого становилось ещё тяжелее. Она сидела там, на старом зеленом диване, с расстегнутой рубашкой и плакала. Нет. Самое страшное было то, что она так искренне, так сильно хотела злиться на женщину, но не могла. Нет, не могла. Она вытирала слезы и осознавала то, что до последнего боялась осознавать. Она была права. Во всем права. Скажите, разве можно на правду злиться? И всё же Ирина Дмитриевна кое-чего не знала.

Потребовался не один час, чтобы слезы на её щеках высохли. А когда буря утихла, Ада улыбнулась своей восприимчивости. Делать глупости и не жалеть о них – эта идея сохраняла долгое время равновесие в её жизни, оправдывала её, многое позволяла. Было ещё что-то. Об этом Ада не вспоминала – не было нужды вспоминать то, что ни на секунду не было забыто. Ни под звездным ковром ночи, ни за чашкой чая, ни в случайных объятиях, ни на старом зеленом диване – никогда. Всегда было ещё что-то.

Ада не говорила напрямую. Думала, что я понимаю. Разумеется, я понимала. И вы, если бы вы оказались на моем месте, – поверьте мне на слово! – вы бы поняли. За пеленой незамысловатых желаний, глупых переживаний, неверных решений и сомнений в её глазах стоял свет. Этот свет ни с чем не спутаешь. И этот свет, несмотря на сгущающуюся тьму вокруг, она бережно хранила. И ей больше было стыдно перед ним, чем даже перед самой собой. Она боялась, что под натиском страстей он угаснет. И с каждым днем всё тяжелее было его беречь – так давно, ужасно давно Ада не видела её! Иногда ей казалось, что её и нет вовсе – будто она сама придумала её и свято в неё поверила. Поверила в прекрасного человека, в прекрасное чувство, от которого в серой повседневности осталась одна лишь едва различимая тень. Она уже не думала о том, чтобы её увидеть. Хотя бы заговорить о ней с кем-нибудь – это уже казалось каким-то счастьем. С каждым днем она всё дальше уходила в туман, всё тяжелее было различить её очертание в темноте.

Когда Ирина Дмитриевна вернулась за пальто, она нашла Аду в той же позе на диване, в которой она её оставила.

– Хорошая девочка, – рассмеялась она. – Вы всё думаете?

Ада молчала.

– Молчите, – заключила женщина. – Что ж. Молчите.

Ирина Дмитриевна села рядом и сложила руки в замок. Тишина вдруг дрогнула. Стало слышно, как трещит старая лампа.

– Обижаетесь на меня? Правильно делаете, – она легко улыбнулась и посмотрела на девушку.

Ада повернула к ней голову и встретила её взгляд.

– Ирина Дмитриевна.

– Да?

– Увезите меня домой.

– Так просто?

– Почему нет.

– Я не могу, простите. Вы явно не в том состоянии, чтобы…

– Напиться и лечь под Вас. Я в том состоянии.

– Я – не зверь, Ада, пусть иногда и кажусь им.

– Вы мне нравитесь. Я этого хочу.

Ирина Дмитриевна наклонила голову и как-то особенно грустно посмотрела на лаборантку. Повисло неловкое молчание.

– В том-то и дело, Ада, что вряд ли я нравлюсь Вам так, как Вы – мне, – Ирина Дмитриевна отвела глаза.

Эти слова пронзили, кажется, само время. Что-то зазвенело в ушах.

– Подождите…

– Вы меня поняли.

– Не совсем.

Ада почувствовала, как в висках что-то тревожно заколотилось.

– Не заставляйте меня исповедоваться.

– Ирина Дмитриевна, – Ада подсела ближе к женщине, – я знала, что Вашему поведению, Вашему отвратительному поведению есть объяснение. Я хочу его услышать.

– Зачем?

– Вы – не плохой человек. Я знаю.

– Мне больно было Вас отпускать. Мне не хватает Вашей компании.

– Моей компании?

– Да. Вас. Это вы хотели услышать?

Ада заглянула женщине в лицо. Она подозревала. Однако подозрения казались ей самой настолько нелепыми, что она тут же отметала их. Разве может, разве можно было?..

Рядом с ней сидела не статная женщина – нет, это было совсем другое лицо. Она сложила руки на колени, как наказанная школьница. Ада сама вся сжалась от того, что видела Ирину Дмитриевну такой. Такой она никогда не была. Такой, казалось, она не могла быть!

– Вам… Вам стоило как-то…

– Сказать? Может, ещё букет принести? Не смейтесь надо мной, Ада. Посмотрите на меня. Вы знаете, всё в своей жизни я контролирую, и тут, как снег на голову, на меня сваливается… Это. Мне казалось, что я всё исправлю. Ну, знаете, если мы с Вами переспим. Секс убивает чистоту, а Вы, Ада, Вы были такой чистой! – Её голос предательски задрожал. – И я смотрю на Вас – после всего! – такая же чистая. Такая же светлая.

– Вы ошибаетесь. Я не такая.

– Тогда ещё хуже, Ада. Потому что я вижу Вас такой. Понимаете? Мне больно Вам это говорить. Вы не думали, что со мной может такое случиться, верно? И я. Я тоже не думала. Тогда, когда я узнала, что Вера Александровна Вас, что Вы с ней… И мне самой стало страшно за себя. Я ведь не в том возрасте, Ада, чтобы, знаете… Конечно, знаете. Вы молода. Вы очень красива. Мне казалось, когда я получу Вас, Вы меня отпустите, всё пройдет, а Вы… Посмотрите на меня. Я не буду даже за это извиняться – Вы всё равно меня не простите. Я сама не могу себя простить. Взрослая женщина – разве так бывает! Но вот я вся перед Вами – Вы вольны меня осуждать или же презирать. От этого, к огромному сожалению, ничего не изменится. Моё отношение к Вам не изменится. Ада, это ужасно!

Она закрыла лицо руками.

Девушка смотрела на Ирину Дмитриевну. Сердце готово было умереть. Никогда, никогда раньше никто не говорил моей Аде таких слов! А она, будучи ещё девочкой, конечно, хранила где-то в тайном уголке мечту о том, чтобы их услышать, пусть и в иной форме. И вот теперь, когда они вдвоем, два одиноких сердца, сидели на старом пыльном диване, Ада осознавала, что эта мечта была самой страшной. Смотреть на человека, на неё, на статную женщину, которая, как спичка, ломается, тлеет из-за тебя, и быть не в силах ей помочь – нет, это была ужасная мечта. Ада обняла преподавательницу за плечи.

– Нет, это не ужасно. Я понимаю. Знаете, я на Вас не злюсь. Нет. Это не ужасно.

– Посмотрите на меня, – Ирина Дмитриевна подняла голову: она была бледнее обычного, тушь осталась под глазами, – ну и кто я теперь? Кто я теперь в Ваших глазах?

– Человек. И никогда Вы для меня не были больше человеком, чем сейчас.

Преподавательница уткнулась носом в плечо лаборантке.

– У Вас доброе сердце.

– Наверное.

Так они промолчали около часа. Стрелки тикали, лампа трещала. Ирина Дмитриевна тяжело дышала. Ада обнимала её. Ей подумалось, что, может быть, все люди, даже самые звонкие, на самом деле вот так одиноки, как те двое на старом диване. Что, может быть, весь мир на самом деле одинок.

– Если Вы, Ада, если Вы хоть раз снисходительно посмотрите на меня, или я вдруг узнаю, что кто-нибудь осведомлен о нашем разговоре, – женщина подняла голову. На её лбу обрисовалась характерная складка, – то у Вас будут проблемы. Это ясно?

Больше всего ей хотелось быть той, которую в ней видели другие, пусть даже когда она не могла. Быть спокойной, быть серьезной – всё, что угодно, лишь бы не показывать людям своих чувств. Ада в первый раз увидела, что же скрывалось за этим фасадом. За ним стояла просто женщина. И она была по-своему несчастна.

– Ясно.

Дверь с характерным скрипом открылась.

========== Глава 16. Елена Владимировна. ==========

– Ада, Вы не… Боже мой!

Ирина Дмитриевна, как дикая кошка, вскочила с дивана и застыла в центре комнаты.

– Здравствуйте, Мария Геннадьевна, – поздоровалась девушка тихо, не поворачивая головы.

– Это не моё дело, конечно, – начала она, – но тут же люди ходят. Могут увидеть.

– Здесь нечего видеть, – бросила Ирина Дмитриевна.

– Ада, вы Елену Владимировну не видели?

Она сидела спиной к двери и чувствовала, как слезы подступают к глазам.

Ирина Дмитриевна быстро накинула пальто и через секунду исчезла, не попрощавшись.

– Милая моя, что случилось?

Мария Геннадьевна села рядом.

Глаза девушки застилали слезы, голова загудела. Всё куда-то пропало, и казалось, кроме печали не осталось ничего. Она плакала.

– Боже, Адочка, я заварю Вам чаю, и Вы…

– Простите меня, – всхлипывала Ада, – я просто устала.

– Я поговорю с Ириной, она оставит Вас в покое!

– Нет, не надо, пожалуйста. Не надо.

– В чем дело? Кто Вас обидел?

Ада осознавала прекрасно, что во всей этой ситуации никто никого не обидел. Её никто не обижал. Никто не обижал Лилю. Никто не обижал Ирину Дмитриевну. И, наверное, в этом и был трагизм – не было виноватых. Не в кого было ткнуть пальцем. Некого было осудить. Все они были связаны единой тоской, и всё же была каждая по-своему одинока. Ада поняла вдруг, что она одна, одна в этом мире со своей любовью, которая никому оказалась не нужна.

– Я влюблена, – прошептала она, обратившись к окну. Сама она сомневалась, что это описывает хотя бы часть того, что она чувствовала.

– И это неплохо, – Мария Геннадьевна приобняла девушку. – Разве не делает любовь нас лучше?

– Может, лучше, но не счастливее.

– Я понимаю, милая. Всё становится острее, когда влюблен. И радости, и печали. Но, скажите мне, разве не в этом великое счастье – так остро, так глубоко чувствовать жизнь?

Ада молчала.

– Потом, когда-нибудь, если Вы допустите, – продолжала преподавательница, – если огонь в вашем сердце угаснет, поверьте мне, с ним угаснет всё прочее. С ним угаснет вся жизнь. Любить, милая, – это великий дар. Берегите его.

– Я знаю, – Ада повернулась к женщине. Да, она знала, прекрасно знала, каково это. Чувствовать жизнь. Без повода улыбаться. Смотреть и видеть. Слушать и слышать. Она знала. – Простите. Я правда, правда просто устала.

В коридоре что-то до боли знакомо зашелестело.

У Ады по-детски защемило в груди.

Мария Геннадьевна прищурилась и расплылась в улыбке.

– Тогда я оставлю Вас, отдохните.

Она вышла из кабинета, и Ада услышала, как прямо за дверью она с кем-то поздоровалась.

Да. Да.

Она всё правильно услышала.

Её шаги.

– Добрый вечер, – прозвенел дорогой голос под звук скрипящей двери.

Это была она. Да. Свежая, живая. Казалось, она вся светилась, и, как обычно, улыбка её сияла теплотой. Как будто меря шагами вечер, она вошла, легкая, невесомая, прямая на старую пыльную кафедру, и та, кажется преобразилась. Впорхнула, как птичка в распахнутое окно. В чем-то синем, шерстяном – нет? Ада смотрела на неё, пыталась поймать, уловить наконец эту долгожданную картинку, но никак не могла поверить, что вот она – стоит прямо перед ней! И эта плавная линия губ, и это серебро в волосах, и эти глаза – да, это была она. Такая, какой Ада помнила её, а, может, лучше. И это было – в очередной раз! – как в первый раз. Нет. Нет. Не имело это всё значения. Она светилась вся, блестела, как… Как только она одна могла блестеть.

– Здравствуйте, Елена Владимировна, – Ада расплылась в улыбке. – Я так давно Вас не видела.

Сердце куда-то пропало. И голова. И ноги. Знаете, как это бывает? Думаю, здесь все мои слова теряют всякий смысл.

– И не говорите, – преподавательница живо подлетела к зеркалу, махнув рукой. – Сама как будто сто лет не была на кафедре. Как Ваши дела?

– Хорошо.

– Ну, чудесно.

На исходе дня под чернеющим небом Ада готова была умереть от глупого счастья. Всё стало вдруг мелким. Всё разрешилось. И не было ничего теплее старой кафедры, пыльного дивана, шумной лампы, скрипучей двери. И не было, поверьте мне, не было в целом мире никого счастливее моей Ады. Пусть и не была она более моей.

Радость и грусть, счастье и горе, вся земная жизнь свернулась в бумажного журавлика и выпорхнула в окно. А то, что осталось, дрожало и пело, и, кажется, все слышали.

– Елена Владимировна, знаете…

– М?

Она повернулась к лаборантке и подняла брови так, как никто, кроме нее, не поднимает. Ада не могла на неё не смотреть, но, глядя на преподавательницу, она забывала слова, они терялись, путались, как будто издевались над ней. Она светло улыбнулась.

– Да я просто соскучилась по Вам.

Её голубые глаза заблестели.

– Спасибо, мне очень приятно это слышать.

– У Вас пара?

– Нет, мне надо папку забрать, и Вера Александровна мне сказала, что Вы сегодня едете с нами?

– Конечно, едет, – Мария Геннадьевна улыбалась в дверях.

– Давно пора, – заключила Елена Владимировна, – проведете время с приятной компанией. И я что-то не помню, когда мы с Вами по-человечески говорили.

– Очень давно.

Ада почувствовала, как тепло разливается внутри, как… Нет. Ни на что это не было похоже. Это было одно-единственное в своем роде чувство. И оно готово было взорваться.

– Да, еду, – заключила она с улыбкой, пусть и слабо представляла, что должно произойти. Однако она смотрела на Елену Владимировну, и, казалось, с ней Ада поехала бы куда угодно.

========== Глава 17. Ветер перемен. ==========

– А Вы, Ада, чего молчите? – Вера Александровна развернулась в кресле, вальяжно закинув ногу на подлокотник. Елена Владимировна стояла у этажерки, улыбалась, крутила ножку бокала. Мария Геннадьевна сидела на спинке дивана, спустив ноги на его подушки, и курила. Ольга Борисовна гремела на кухне. Катенька сидела у стены, о чем-то смеялась.

Ночь была по-своему чудесна. Уже знакомая квартира знакомо пахла знакомыми сигаретами, и в старых колонках мурлыкал старый джаз, но не могла – нет, не могла! – Ада более расслабиться, почувствовать теплоту компании, громко говорить и громко смеяться. Она стояла рядом. Она была свежая, как обычно, и она заставляла мою Аду искриться, как шампанское, изнутри. Нет, быть собой она не могла. Иногда ей казалось, что она вообще не может больше быть. И всё же была она по-особенному счастлива, глядя на всех, слушая горячие разговоры. Сидеть с ними в одной гостиной. Улыбаться. Пить.

Пить. Нет, алкоголь не радовал Аду тем вечером. Она бросила на Елену Владимировну беглый – лишь бы только он остался незамеченным! – взгляд. Как далеки они были. Стояли там, в одной теплой гостиной, и были бесконечно далеки. Не видели друг друга. Ада не могла – действительно не могла – смотреть на неё. Казалось, задержись она хотя бы на мгновение – и всё пропадет, сгорит, умрет. Но не смотреть, не смотреть было ещё больнее. Это чувство Ада не могла достойно объяснить, как и все те, кто когда-либо его испытывал. Слов не хватало. Всегда не хватало.

– Пойдемте, – Вера Александровна встала и кивнула лаборантке, – выйдем на минуточку.

– Да оставь ты её, Вера, – Елена Владимировна улыбнулась им обеим. – Дай человеку выпить.

– Пей. Мы вернемся сейчас.

Женщина вытащила Аду в соседнюю комнату. Кровать помнила шерстяное платье Лили.

– Что случилось?

– Две вещи. Ада, я не должна говорить Вам этого. А Вы не должны это слушать.

– Я слушаю.

Вера Александровна тяжело вздохнула и отошла к окну.

– Я даже не знаю, как объяснить это себе, не то, что Вам, Ада.

– Я думаю, знаете.

– Меня мучит совесть. За то, что случилось в этой самой комнате.

– Это объяснимо.

– Я думаю об этом. Каждый день.

Женщина многозначительно замолчала и обернулась на Аду.

– Она не в обиде на Вас.

– Я знаю. Знаю. Я вообще-то пытаюсь сказать Вам, что я думаю о Лилии Игоревне. Боже.

Ада улыбнулась.

– Я, наверное, не понимаю чего-то, но…

– Но.

– Бросьте. Вы нравитесь ей.

– Это не делает меня лучше. Это ничего не меняет.

– Так поменяйте.

Преподавательница оперлась на подоконник.

– Вы замечали, что зимние ночи теплее? Постоянно тянет на сантименты. Мы с ней знакомы много лет. Я говорила Вам, Ада, я люблю её, но я никогда не думала, что я когда-нибудь, вот так же, как сейчас, буду стоять по вечерам в своей темной квартире и вспоминать о ней.

Ада почувствовала, как кто-то маленький зажег бенгальский огонь в её сердце. Никогда, никогда она не думала, что один человек может смотреть в небо и думать о ком-то, когда этот кто-то смотрит в то же самое небо и тоже думает о нем в ответ.

– Вера Александровна.

– Да?

– Вы же понимаете, какая это редкость для вас обеих.

– Для нас, – рассмеялась преподавательница, – для каких нас?

– Не будьте ребенком. Зачем эта драма? Вы ведь обе хотите одного.

– Я старая, Ада. Она – молодая. У нас нет перспективы. Всё закончится, еле успев начаться.

– Всё заканчивается.

– Не так быстро. Какой тогда смысл?

– Но ведь так хочет Ваше сердце. Да и разве можно остановить мгновение и наслаждаться им?

Повисла тишина.

– Вы можете себе это представить?

– Я могу представить всё.

– А я, видите, не могу.

– Не представляйте. Реальность редко сходится с надеждой. Лучше расскажите ей обо всем и тогда сами все увидите.

– Я не расскажу. Не смогу.

– Тогда придется мне. Что хотите делайте. Хоть стреляйте. Она не мечтает целовать Вас и обнимать в постели, а, понимаете, Вера Александровна, больше всего ей хочется просто существовать с Вами рядом. Даже не смотреть на Вас, не слушать Вас, а просто быть. Разве может что-то быть чище и дороже?

– Она так сказала?