Текст книги "Твердые реки, мраморный ветер"
Автор книги: Бодхи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)
Глава 13
Аэробус монотонно гудел, и Андрей вдруг осознал, что прошел уже час с тех пор, как их покормили, а ему все еще не скучно! И причина не только в том, что рядом сидит Йолка – просто впервые в жизни, наверное, сама эта жизнь, что протекает в нем, стала настолько насыщенной, что можно ничем не заниматься и в то же время – жить интересно! Это было удивительно. Это была странная свобода, обладавшая особым очарованием – она была совсем не того вкуса, каким обладает свобода, достигаемая за счет обладания чем-то – знанием или деньгами или общением и прочим. Андрей попробовал сделать «переучет» того, что делает прямо сейчас его жизнь интересной. Первое – наблюдение за Йолкой. Это всё-таки конкретная деятельность, зависящая от наличия тут Йолки. Предвкушение путешествия по Гималаям – оно зависит от наличия Гималаев и от того, летит он туда или нет, и всё-таки эта свобода обладала уже в некоторой степени тем неуязвимым прозрачным качеством, которое ни от чего не зависит, ведь предвкушать путешествие по Гималаям он мог бы даже зная, что оно состоится не скоро. Андрей представил, что сейчас летит в Москву, а путешествие по Гималаям хоть и будет, но не скоро – лет через пять. Разочарования не возникло, интенсивность предвкушения уменьшилась, но совсем ненамного. Вот видимо в этом-то и причина той прозрачности и неуязвимости предвкушения.
Дальше – предвкушение будущих занятий с детьми, которые давно уже превратились в занятия для самого себя – интересов стало много, и Андрей порой проводил целые часы, изучая схему морских течений или особенности глюкозо-аланинового цикла или устройство синхрофазотрона или технологические аспекты функционирования космического лифта на основе нанотрубок, или перспективы постройки городов на Луне. Обучая детей всему подряд, он и сам стал всем подряд интересоваться – его интересы разрослись чрезвычайно, и прямо сейчас он разрывался между желанием продолжить читать "Историю российской смуты" Деникина и перечитать по второму разу "22 июня" Солонина. Или открыть Лависса и Рэмбо? Или уточнить – как именно образуется бета-аланин, ведь ему так и осталось непонятным – как именно атом водорода из углеводородной группы перекочевывает к центральному углероду, ведь у углерода только четыре валентности… может быть аминогруппа в свою очередь перекочевывает на место водорода, ушедшего из углеводородной? Тогда все встает на свои места… захотелось тут же залезть в интернет и проверить свою догадку.
Конкуренция желаний, вопреки привычкам и устоявшимся страхам, не только не доставляла неудобств, не раздражала и не утомляла, как она утомила в свое время буриданова осла и уподобившихся ему, но наоборот – странным образом возбуждала, и даже возникало наслаждение… точно, было точно наслаждение в теле, где-то в горле… нет… да, в горле, и еще в верхней части груди что-то так приятно переливалось, щекотало, игриво и ласково. От этого наслаждения иногда отдавало вниз, и тогда член неожиданно набухал, приятно, не так, как когда все напряжение сосредоточено именно в нем, а как-то по-другому, равномерно из глубины наружу. В таком состоянии он мог бы наверное трахаться очень долго, не опасаясь кончить.
Взгляд Андрея упал на Йолкины коленки, и член стал еще более упругим, когда он вспомнил, как клёво она трахала его, сидя на нем сверху, там, на берегу океана.
Так, а что еще? Есть что-то еще. Да, кстати, а ведь вот это самое наслаждение – это ведь тоже часть полноты его жизни. Само по себе переживание наслаждения – интересно, и не только в том смысле, что есть чисто исследовательский интерес к исследованию того – как оно существует и развивается. Удивительно было другое – сам факт переживания этого наслаждения приводил к состоянию, когда полнота жизни переливалась в нем особенно интенсивно, будто слегка вязкая, светлая жидкость.
А еще – кроме имевшихся желаний было что-то еще – какие-то еще желания, но какие – непонятно. Странно… Когда хочешь – хочешь чего-то конкретного, так было всегда, а тут… Андрей замер и стал вчувствоваться в то, что он испытывал, и это было интересно само по себе – вот! Вот еще то, что наполняло жизнь – само наблюдение. Как будто сидишь в густых кустах в заповеднике и смотришь – как бродят животные, как они появляются и исчезают, не догадываясь о его существовании – само наблюдение за восприятиями, за переживаниями является тем, что делает жизнь очень наполненной и интересной. А как же раньше? Разве раньше такого не было? Были ли раньше все те звери, за которыми теперь можно наблюдать? Нет, заповедник был пуст. Он точно помнил, что раньше такого не было, но как тогда было? Странно представить сейчас – посреди целого бурлящего конгломерата восприятий, что может быть скука! Нет ничего столь абсурдного и мертвенного, как скука. Скука – это смерть. Это и критерий смерти – критерий того, что твоя жизнь катастрофически сломалась, ушла под откос, и само переживание скуки является смертью. Андрей с содроганием вспомнил, как раньше он мог страдать от скуки, например сидя в автобусе или электричке. Как он "убивал время", покупая для этого дешевые детективы, кроссворды. Охуеть!! И ведь люди так и живут, и если бы не случайное стечение обстоятельств… холодок ужаса пробежал по спине. Ведь если бы не случайное стечение обстоятельств, он бы и сейчас был таким трупом.
Но отвлекаться надолго на подобные рассуждения не хотелось – было кое-что поинтереснее. Как же все-таки такое может быть, что он хочет чего-то, но не знает – чего? Этот вопрос сейчас занимал его больше всего, даже пялиться на коленки не так сильно хотелось. Желание-в-потенции? Готовность испытать желание? Желание испытывать желание? Он словно кружил вокруг и около, нащупывая резонанс. Эти словосочетания были близки. Наверное, последнее – точнее всего: желание испытывать желания. А также готовность их испытывать. Удивительное, оживляющее состояние. От него буквально не сиделось, хотелось вскочить и носиться, прыгать, читать, писать – словно все возможные, все известные для него направления, в которых когда-либо были проявлены его желания, немного подпитывались сейчас, совсем немного – не настолько, чтобы захотелось начать их реализовывать, а чтобы они просто чувствовались. Это как… чувствовать свое тело! Вот сейчас я тоже чувствую и руки, и ноги, и пальцы, и член, но активно двигать ими не хочу – приятно чувствовать и хотеть двигаться, и я чувствую свое тело благодаря микродвижениям. Тело желаний! Эта мысль возникла сама собой как естественное обобщение. У меня есть тело желаний! Я чувствую его – всё, целиком, как я чувствую каждую часть своего тела, и тоже за счет "микродвижений" желаний. Охуеть!
Андрей больше не мог спокойно усидеть, он схватил Йолку за руку и стал, перебивая сам себя, рассказывать обо всем, что ему стало ясно. Это было так охуительно, что рядом есть человек, который может всё это понять, которому это всё известно – Андрей почему-то не сомневался в этом, и на секунду скептическая мысль закралась к нему в голову – а в самом ли деле ей понятно, или она только вежливо слушает? Эта мысль не была тревожна или болезненна – она была просто одна в ряду других – трезвая мысль среди других, трезвых и ясных восприятий, и если бы – он представил это себе – оказалось, что она слушает пассивно, не имея возможности сопоставить услышанное со своим опытом… нет, разочарования не возникает! Возникает новое желание – разъяснить, рассказать подробно, помочь почувствовать, поделиться, научить. Желание научить, отдать – это было охуительно, это вызвало новые водовороты восприятий, вспышки симпатии, самоотдачи, без болезненных ожиданий и надежд, замешанных на тщеславии. Андрей чуть не задохнулся, когда осознал, что, предполагая, что Йолка может не иметь такого опыта, он ни на секунду, блять, именно ни на секунду не испытал чувства своей важности, чувства превосходства или гордости – это было чудовищно прекрасно, и этот балласт важности и гордости воспринимался как нечто холодно-липкое, омерзительное, ядовитое по отношению к тому, что он сейчас испытывал. Как же назвать вот это – яркая симпатия, самоотдача, желание отдать, рассказать, объяснить, потратить на это хоть час или два – какая разница, если ей будет интересно, ведь он будет рассказывать о том, что сам переживает, что захватывает его самого… Это преданность! Точно, блять, это преданность. Преданность. Клёво. Вот это то, что делает жизнь не просто наполненной, а переполненной до захлебывания, до писка, до желания перевернуть весь мир, которое прекрасно уживается в полной неподвижности тела, чувств и мыслей. Блять. Ради этого стоит жить. Это штамп. Черт с ним. Ради этого точно стоит жить. Это штамп. На хуй, какая разница? Ради этого стоит жить. Это даже не цель, это и есть жизнь, это и есть русло, в котором течет жизнь. Это штамп. И черт с ним, это так охуительно.
– Хочешь развлечься? – Йолка ткнула его в бок.
– То есть?
– Смотри на лицо моего соседа.
Справа от Йолки в состоянии между сном и бодрствованием сидел парень лет тридцати, то ли малаец, то ли китаец – разберешь. Она повернулась к нему и что-то проговорила на ухо. Сонливость с его лица тут же сошла, и он весь одеревенел. Йолка сказала что-то еще, он ответил. Спустя полминуты она повернулась к Андрею.
– Я предложила ему отсосать. Прямо тут. Он из Сингапура, и говорит, что очень стесняется и боится. Я говорю, что бояться нечего – свет погашен, мы накинем одеяло ему на ноги и я как будто просто буду лежать у него на коленях. Он твердит, что стесняется и боится, но это нормально – другой, более позитивной реакции, ожидать трудно, так что буду действовать.
Йолка взяла свое одеяло и легла, положив ноги на Андрея, а голову на колени сингапурцу.
– Да, забыла сказать, – сказала она, высовывая голову из-под одеяла, – я ему сказала, что ты мой парень и что ты знаешь, что я люблю отсасывать и что я сейчас буду ему сосать, а ты будешь гладить мои ножки, чтобы мне было приятнее.
Теперь слегка одеревенел Андрей. Оба – и он, и сингапурец, не знали – куда девать свои глаза, поэтому тупо смотрели на одеяло, которое слегка шевелилось от движений головой. Спустя пять минут Йолка выползла и села.
– Кончил, – произнесла она, облизываясь. – Ему наверное впервые в жизни сосали, так что продержался долго, молодец. Теперь – наоборот.
Она положила ноги на соседа и он покорно взял их к себе. Так как Андрей сидел у окна, то Йолка не стала накрываться одеялом. Краем глаза Андрей видел, что сингапурец вежливо не смотрит в их сторону. Так и ему было спокойнее.
Катманду оказался патриархальным низкорослым городишком. Тамэль – район тусовки туристов, был довольно уютен, но они поселились в некотором отдалении от него – в очень комфортабельном, но и очень дорогом отеле.
– Платить не будем вообще, – успокоила его Йолка. – Это отель фонда, и есть свободные номера. Декабрь – не сезон, и отель заполняется не на сто процентов.
Декабрь в Катманду оказался бесконечно непохожим на декабрь в России. Вместо унылой многомесячной серости, пронизывающих ветров и пробирающих до костей холодов, днем тут светило мягкое и почти горячее солнце, так что комфортнее всего было ходить в сандалиях, шортах и футболке. После захода солнца заметно холодало, но достаточно было одеть полартековскую куртку, длинные штаны и кроссовки, как снова становилось тепло и клёво.
– Декабрь и январь – самые холодные месяца тут, в Непале. – Прокомментировала Йолка. – Затем наступает весна, летом три месяца идут проливные дожди, но зачастую только по ночам, и при этом жарко. Осень снова жаркая и солнечная.
– Так и сейчас солнечно!
– Да, климат клёвый, поэтому мы часто тут тусуемся.
– Преподавать будем тут, в Катманду?
– Нет. В Катманду тоже есть наши курсы, но ты будешь работать в Тэнгбоче. Впрочем, раз уж мы здесь… хочешь посмотреть на "выстреливших" детей? – Испытующим взглядом посмотрела на него Йолка.
– Выстрелившим в кого??
– Не в кого, а просто "выстрелившие":) Это те дети, которые в процессе прохождения курсов оказались увлеченными в такой степени, что мы собираем их вместе в школе-интернате и обучаем дополнительно. Впоследствии они получают наш сертификат, который здесь, в Непале, да и не только, ценится очень высоко, так что кто-то из них в будущем пойдет дальше в науку или бизнес или во власть, а кто-то начнет работать на нас.
Школа размещалась за пределами долины Катманду, в трех часах езды на машине, на территории большого тибетского монастыря.
– У нас с ними симбиоз, – пояснила Йолка. – Мы платим им за помещение, проживание, еду, а им даже небольшие деньги очень нужны, и кроме того наши страусы и монахи прекрасно уживаются вместе.
– Страусы?
– Так мы называем детей, которые пришли к нам совсем мелкими, "выстрелили" и остались в наших интернатах и подрастают тут. Есть еще ежи, но то совсем другое…
Дальше на тему ежей Йолка распространяться не стала.
Монастырь, совмещенный с интернатом, и в самом деле производил приятное, умиротворяющее и одновременно оживляющее впечатление. Вид улыбчивых монахов в желто-бардовых одеяниях отлично сочетался с броуновским движением пацанов и девчонок, среди которых Андрей с удивлением обнаружил и детей европейского типа.
– Да, мы привозим сюда на обучение детей из разных стран, а что – тут клёво…, – пояснила Йолка.
Здесь и в самом деле было клёво – и во дворе, и вокруг монастыря, и в прохладных и солнечных комнатах-классах, где, в отличие от того, к чему привык Андрей, царили в основном тишина и шорох тетрадок и книг.
– Непривычно. У меня на уроках обычно такой бардак творится! А здесь – дисциплина…
– Это не дисциплина, – поправила его Йолка, выведя его из класса. – У нас нет дисциплины. Дисциплина нужна для подавления, а у нас подавлять некого и незачем – дети тут не потому, что их сюда насильно сунули, а потому что им тут страшно интересно, и сначала они больше всего на свете хотели сюда приехать, а потом больше всего на свете хотели тут остаться. Чтобы поноситься и развлекаться, им хватает времени, занятия идут менее плотно, чем в обычной школе, поэтому тут они могут полностью отдаться своим интересам.
Они снова вошли в класс, и Андрей мысленно согласился с услышанным – страусы и в самом деле выглядели очень заинтересованными тем, о чем шла речь на уроке, и учебный материал заглатывали стремительно. Свободные обсуждения стихийно возникали и так же стихийно прекращались, когда всё было прояснено и тема развивалась дальше. Да, разница была огромная. Сначала Андрею захотелось преподавать именно тут – в этой атмосфере живого интереса, но потом он подумал, что, пожалуй, плохо готов к этой роли, так как вопросы детей были вполне серьезны и остры и требовали от преподавателя свободного владения не только своей темой.
– Ты бы так не смог, – словно подслушав его мысли шепнула Йолка, кивая на учителя, который сейчас как раз отвечал на довольно неожиданный вопрос какой-то пупсы.
– Да, но я хочу!
– Хочешь – учись.
– Учусь!
– Вот и учись…
Тут Андрей вдруг заметил то, что сначала как-то не бросилось ему в глаза, показалось естественным – несколько детей сидели совсем голыми!
– Тут принято ходить голым? – Прошептал он, кивая на голенького пацана лет восьми, по соседству с которым, тесно прикасаясь к нему ляжками, сидела также совершенно голая девочка.
– Тут принято ходить так, как кому и когда и в чем удобнее. Преподаватели, правда, ходят одетыми, чтобы не смущать монахов, а дети – как хотят.
– Круто…, – только и нашел что ответить Андрей. – Меня бы в такую школу в детстве!
– Ну да, ты бы только на девчонок и пялился бы…
– Не только. В смысле – не только на девчонок, – улыбнулся Андрей.
В коридоре стояли ряды стеллажей с книгами, среди которых выделялись внешне однообразные, отличающиеся лишь характером тиснения на корешках тома "Учебников XXV века" – Андрею уже доводилось видеть раньше это издание. Взяв в руки первый попавшийся том, он обнаружил, что тот густо испещрен пометками и надписями – разными цветами и почерками. Словно специально для этого, сам текст книги был сильно ужат полями со всех четырех сторон, так что занимал, наверное, не больше половины площади листа. Надписи, судя по беглому просмотру, были вполне конструктивными – ссылки на какие-то ресурсы в интернете, поправки, дополнения, примеры, разъяснения.
– Мы издаем ограниченный тираж "Учебников" на бумаге, для внутреннего пользования, так как это удобно – взять книгу и пролистать ее, посмотреть – какие пометки были сделаны. Каждый, кто вносит сюда пометку, высылает ее по мэйлу в редакционную группу, и как правило она включается в электронную версию текста, и в последующем издании она уже идет в основном тексте. Но иногда читать вот такие книги интереснее, чем электронную версию с сайта, – пояснила Йолка. – Тот, кто читает книгу и делает в ней записи, обычно в конце на специальной странице оставляет сообщение о себе. Вот например, – Йолка ткнула в строчки, написанные убористым почерком ручкой бордового цвета, – сейчас проверим – кто это такой был…
Открыв книгу в конце, она нашла образчик этого же цвета и почерка и подпись.
– Тааак… Это Мишель Фор, и читала она эту книгу… двадцать два года назад! Прочная штука, – Йолка уважительно покрутила книгу в руке.
Сделана она и в самом деле была на совесть.
– Будет лет двести служить, не меньше. А я её знаю, кстати. Это ученица Тардена, и сейчас она работает у нас в Чили.
– "У нас" – в смысле тоже на курсах преподает?
– Нет, "у нас", значит… нечто другое, в общем.
– А сейчас учебники пишутся?
– Конечно! Наука развивается, и мы сами прикладываем к этому много усилий. Пишутся, и еще как пишутся…
– Я читал некоторые с сайта. – Вставил довольно Андрей. – Мне очень нравится, что там всё вводится постепенно, без спешки, подробно разъясняя – хоть и не быстро, а зато во всем разбираешься и дальше хочется учить.
– А нам быстро не надо, – вскользь бросила Йолка с каким-то подтекстом, который Андрей не уловил, но расспрашивать не захотелось, тем более что и ему быстро было не надо – действительно, намного приятнее медленно продвигаться по таким книгам, понимая всё написанное – при этом чувствуешь себя как какой-нибудь учёный-аристократ восемнадцатого века, который сидит у камина в своем замке, не спеша грызет… как там, что они там грызли… в общем проводит свои исследования и никуда не торопится, и то электричество откроет, то магнетизм, то лазер… впрочем, лазер открыли, кажется, уже существенно позже и отнюдь не в атмосфере фамильного замка.
Подержав еще в руках книгу, Андрей поставил ее на место, испытав всплеск желания сесть тут же и начать читать параграф за параграфом. "Мое тело желаний" – вспыхнула радостная мысль. Действительно, ассоциация оказалась очень близкой и живой – каждая иннервация любого желания переживалась, словно шевеление им как частью некоего "тела".
Вопросов было много – о месте его будущей работы, о том – какие там порядки, как вообще устроена жизнь в Непале и прочее и прочее, так что когда они приехали в Тамэль и пошли ужинать в "Мандап", вопросы еще не иссякли.
Йолка подвела его к столику, за которым сидели двое мужчин. По тому, что Йолка уселась без спроса, и в неменьшей степени по выражению их глаз, так контрастировавшему с окружающей вселенской тупостью и серостью, Андрей понял, что это – "свои" люди.
– Томас, – указав на одного из них, сказала Йолка. – Представлять второго она не стала, и он сам тоже промолчал. – Андрей будет вести курсы в Тэнгбоче, – пояснила Йолка.
Мужчины не произносили ни слова и спокойно рассматривали его. Став объектом пристального внимания, Андрей, опять таки вопреки своим ожиданиям и страхам, не смутился, не стал спазматически перебирать вилками и всем тем, что попадется под руку, прятать глаза или наоборот – с вызовом смотреть в ответ. Чувство спокойного доверия было приятным, и наблюдение за ним было интересным. Да, его "заповедник восприятий" определенно наполнялся "зверьем"!
Неожиданно за соседним столиком раздалась громкая русская речь – человек семь или восемь мужчин и женщин от тридцати до пятидесяти лет громко обсуждали что-то, и Андрей невольно стал прислушиваться.
– В первую брачную ночь муж говорит жене – давай ты это, руками…, а она – не могу, у меня руки устали, посуду мыла!
Громкий хохот потряс их столик.
– Ну мама…, – с притворным осуждением простонала дебелая девица лет двадцати пяти, делая вид, что шокирована таким анекдотом.
– А это самое, это…, – болтая челюстью встрял другой, – я чё думаю, почему Васька на ужин не пришел, он наверное это самое, близости от Натальи потребовал, а она не дала!
– А ты почем знаешь?
– Ты точно так думаешь? Да не, ну раз поженились должна давать, а как же…
Андрей сидел, словно его облили из помойного ведра. Лица были агрессивные, тупые, и резко контрастировали с остальными туристами, которые и сами отнюдь не блистали умом на своем лице…
– Русские, – не то спросил, не то сказал Томас.
– Ага, – кивнул Андрей. – Я уже отвык…
В это время за соседним столом утихомирились и приступили к еде.
– Мы в том месяце двух педофилов посадили, – жуя котлету, произнес седой мужчина. – Что толку их сажать и кастрировать, их надо четвертовать. Да, я так думаю, четвертовать и точка! – Он ткнул вилкой в котлету, и та жалобно взвизгнула, скользнув по тарелке.
– Прости господи, это как же, четвертовать-то, а? – Не поняла женщина с таким лицом, словно его всю жизнь использовали в каком-то неэргономичном технологическом процессе. – Четыре раза кастрировать что-ли, или как, не пойму я, Петр Лексеич.
Мужчины расхохотались.
– Ты, Веруня, основ не знаешь, – наставительно продолжал тот. – Четвертовать, значит оторвать ему руки, оторвать ноги, оторвать это самое, причинное значит место, оторвать потом уши, и нос можно оторвать, как раньше каторжникам ноздри рвали, а потом уже и голову.
– А голову можно как раз и оставить, пущай безо всего своими извращениями займется!
И снова гогот волной прошел по столу.
– Свирепая умственная нищета, – коротко бросил Томас.
Андрей сидел, как вкопанный. Призрак любимой родины встал перед ним во всей своей ужасающей монументальности.
– Я туда не вернусь, – прошептал он.
– Почему, – спокойно возразила Йолка. – Мы и в России курсы проводим, и во Франции тоже, почему нет? Просто аккуратнее надо быть и всё. А ты, видимо, отождествляешь себя с ними, вот и реагируешь с таким ужасом. Это просто отбросы, таких на самом деле везде полно, а среди них – дети, и дети эти всякие попадаются.
– Да ты хоть поняла – о чем они говорили! Это же пиздец полный! Они же киллеры, все, и женщины, и мужчины, все как один! – Андрей начал передавать содержание разговора соседей, но Томас его остановил.
– Мы понимаем по-русски.
– Волна паранойи накатит и уйдет, такое ведь уже бывало, и сколько раз…, – согласился с Йолкой сосед Томаса. – И Россия в двадцатом веке такое уже пережила, целых семьдесят лет кровавой резни, всеобщего умопомешательства. А потом волна схлынула, правда ненадолго и новая накатила, но ничего, схлынет и эта.
– Трудно представить, – процедил Андрей.
– Конечно, тебе трудно представить, для тебя вся жизнь укладывается в двадцать лет и кажется, что всё то, что есть сейчас – это навсегда. Но это не навсегда, это пройдет. А вот что останется – это, кстати, и от нас зависит. Вот ты, например, останешься, судя по всему, разве нет?
– В каком смысле? – Не понял Андрей.
– В том, что ты – тоже русский человек, как и они, и ты останешься живым, интересным человеком, когда эта волна пройдет и схлынет, и рядом с тобой останутся другие русские и не только, и с таких как ты начнется возрождение культуры.
– Ну, – смутился Андрей, – я еще не очень похож на того, кто может возрождать русскую культуру…
– Вот именно – "еще". – Вмешалась Йолка. – А кто, по-твоему, будет составлять спинной хребет будущей цивилизации? Умные тети и дяди, а не ты? Нравится быть инфантильным чемоданом? Ну это тебе решать.
Андрей не нашелся, что ответить.
– Я не говорю про "русскую культуру", – продолжил сосед Томаса. – Я говорю про культуру вообще. Национальность, раса, пол, родной язык – всё это несущественно, совершенно несущественно для нас – тех, кто объединен другими ценностями. Я вот немец. Ты Андрей, а я Ганс, ну и что? Кому до этого есть дело? – Он демонстративно обвел взглядом сидящих за их столом. – Раньше это имело большое значение, и для таких как эти, – он кивнул на соседний столик, – это и сейчас и через сто лет будет иметь значение, а нам-то что? Мне, откровенно говоря, безразлично, что будет с русской культурой, или с баскской культурой или швабской или прусской. Мне главное другое. Такие, как мы с тобой – такие люди выживут или нет, будет развиваться эта культура, или нет.
– А я сейчас поговорю с ними, – вдруг не то предложила, не то сообщила Йолка. – Интересно.
И прежде чем Андрей успел ей помешать или предупредить, она уже вспорхнула и пересела к русским.
– Привет, по-английски понимаете?
– А как же, мисс, – важно ответил кто-то. – Мы люди культурные.
– Вот и прекрасно. А скажите на милость, друзья, почему это считается отвратительным – педофилия?
– Фу…, – сморщился Петр Лексеич, – это мерзость, гадость. Вы еще молоды, но понимать-то должны.
– А вот вы мне и помогите понять, мне вот непонятно – скажите, когда ребенок сосет грудь матери – вот ему годик и он или она открывает широко свой ротик и материнскую грудь сосет, это ведь красиво, это прекрасно! Картины там всякие, мадонны с младенцами, сосущими грудь, это ведь искусство, это божественно красиво!
– Конечно, господи, о чем речь, – прогудела Веруня. – Моя вон до трех лет сиську сосала, так я…
– Вот и отлично, – перебила ее Йолка, – а теперь другое – если например ребенок не грудь сосет, а соску, это нормально?
– Ну а почему нет? – Неожиданно возмутилась дебелая девица. – Ну почему нет-то, я спрашиваю! Да нормально это.
Андрей даже немного съежился, столкнувшись с такой абсолютно немотивированной агрессией, но Йолка и не поморщилась.
– И если материнское молоко из переполненной груди брызжет в рот, и ребеночек глотает и ему нравится, то это ведь тоже прекрасно несмотря на то, что с моей точки зрения, например, женское молоко невкусное, и у многих даже отвращение вызывает.
– Ну так молоко-то не для тебя, а для ребеночка, а ему как раз очень-очень вкусно! Моя вон…
– Отлично, – снова перебила ее Йолка. – А если годовалый ребенок хуй сосет, то что в этом плохого? А если картину написать: отец с младенцем, а младенец тот – румяный такой, довольный, лежит значит промеж ног отца и хуй сосет, это будет прекрасная картина? Будете любоваться ею и восхищаться умиротворенным выражением их лиц? В картинную галерею повесили бы такую картину, если бы таковая у Рембрандта или Рубенса или у Хальса нашлась? А если материнское молоко вкусное и питательное, то разве отцовская сперма не питательная? Еще какая питательная, и на вкус мне сперма иногда даже очень нравится, может и ребеночку вкусно будет, разве не целесообразно дать ему проверить?
Зловещее молчание полыхнуло адовым огнём, и то, что все русские продолжали при этом мерно жевать челюстями, устремив неподвижный взгляд перед собой в какое-то только им ведомое пространство, лишь подчеркнуто свидетельствовало о том холодном огне священного гнева, что разгорался незримо, и был проявлен пока что лишь в раздувающихся, словно меха, ноздрях и побагровевших, словно закат перед Апокалипсисом, глазах.
Веруня открыла было рот, но тотчас закрыла. Петр Алексеич поднял свои веки, устремил горящий взор пока еще мимо Йолки, но тут же опустил глаза. Кто-то громко заерзал на стуле. И звякнула вилка, и атмосфера уже дышала электричеством, но буря не наступала, кружа и приближаясь то одним боком, то другим. Мужчина с одуловатым лицом выпятил губы так, словно у него во рту образовался вакуум, и тупо устремил глаза на стоящий перед ним салат, будто пытался прочесть в прихотливом рисунке овощей тот приговор, который судьба вынесет Йолке за такие вопросы.
– Знаешь, что происходит, – громко обратилась к Андрею Йолка, – они готовятся разбить меня в пух и прах, но понятия не имеют – как именно. Потому что если ребенку приятно сосать грудь, приятно сосать соску, приятно сосать свой кулак или игрушку и это нормально, то чем, собственно, ненормально то, что ему понравится сосать хуй?
– Ребенок в таком возрасте не может сам решить, что ему нравится, а что нет, – пробормотала Веруня, словно пытаясь вспомнить какой-то текст, который она давно читала или заучивала, но плохо поняла.
– И поэтому ему не дают ни игрушку, ни соску, ни грудь? – Уточнила Йолка, но Веруня промолчала.
– Одно дело соску, и совсем другое – это самое! – Снова прокричала дебелая дочка. – Ты что, совсем того, не понимаешь что-ли?
– Верно, – вдруг прорвало остальных. – Ну совсем охренела девка, не понимаешь что-ли – одно дело кулачок свой, а другое… фу, гадость-то…
– Совсем это самое, да? – Покрутил пальцем у виска одуловатый парень, выпучив глаза? Сейчас он тоже приобрел уверенность в себе.
Йолка встала и пересела обратно, больше не обращая никакого внимания на русских.
– То же самое, что было тогда! – Андрей удивлялся не тому, что разговор пошел по той же колее, что с теми французами, а тому, что дело окончилось, кажется, вполне мирно, без мордобития.
В этот момент к их столику подошли еще четверо. Официанты тут же подбежали и за какие-то несколько секунд быстро и ловко, как муравьи, подтащили еще один стол, составив с их столиком так, что получился один большой.
– Есть результаты? – Спросил Томас. -…Есть результаты, – повторил он уже утвердительно, улыбаясь и глядя в лица подошедших.
– Еще какие, Томас! – Торжествующе ответил один из подошедших, при этом вопросительно глядя на Андрея.
– Рассказывай при нем, Тай. – Предложила Йолка.
– Ты русский? – Спросила его девушка лет двадцати пяти с глубокими глазами, в которые хотелось смотреться, не отрываясь.
– Да, – кивнул Андрей. – Заметно?
– Конечно, особенно для меня, ведь я тоже русская.
– Рассказывай ты, Майя, – предложил Томас. – Андрей разберется по ходу дела.
– Хорошо. – Майя положила на стол ноутбук, открыла его и нашла нужный файл. – Это было первое погружение в ситуацию, потому, как обычно, все довольно расплывчато. Уточнять имена, даты и прочее, как мы и решили, не стала, так как при этом требуется слишком много фиксации, антагонистичной наблюдению, и до тех пор, пока мы не знаем – стоит оно того или нет, по умолчанию "не стоит".
Томас кивнул.
– Наблюдение велось сдвоенное, мы с Таем работали вместе, так что получившийся файл – довольно точный слепок событий. В общем нам и повезло и нет. С одной стороны, ничего такого, что представляло бы интерес для историков, с другой стороны, сама ситуация попалась интересная, почти комическая, насколько это возможно в те времена…
