Текст книги "Особый тип Баранов (СИ)"

Автор книги: Берлевог

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Павел расстегнул молнию синих форменных брюк:

– Да? Потрясающе. Продолжай, я слушаю, – ему пришлось повысить голос.

– Сто двенадцать пассажиров. Бо... Ах! Бо-боинг...

Почувствовав руку внутри белья, Гоша застонал, зашатался и осел на колени Павла. Вёл себя так, будто впервые чужая рука прикоснулась к нему с сексуальными намерениями. Прижимался и выгибался, мешая Павлу его ласкать. Миниатюрный член, твёрдый и очень горячий, дёргался и выскальзывал из пальцев, шлёпаясь по животу. Павел крепко обнимал Гошу, стараясь удержать, но тот здоровый был. Если уж Гошу выгибало, то требовалось двое таких, как Павел, чтоб его утихомирить. Он подвывал громче, чем реверс тяги Боинга, который прибыл в расчётное время и величественно прокатился мимо окна вип-салона. Гоша приземлился секунду спустя. Запачкал ладонь Павла и затих, лежа поперёк его коленей и вздрагивая голым животом. Потом подкинулся, как ошпаренный, и притащил из-за служебной стойки упаковку влажных салфеток. Заботливо обтёр ладони Павла. Внезапно наклонился и поцеловал руку – нежно, благодарно.

– Павел Петрович, мне пора на разгрузку. Нельзя задерживать багаж. А потом ещё один самолёт нужно погрузить и отправить...

– Какой самолёт? – Павлу не хотелось отпускать Гошу. Хотелось увидеть, как натёртые губы назовут номер рейса и количество пассажиров на борту.

Гоша засмеялся:

– Да маленький транспортный. Ан-2.

– Кукурузник? Мой любимый размер.

«А потом, после любви такого парня, который человека в тебе видит, ты уже не будешь куском мяса в своих глазах. Тебе станет легко и спокойно, и только чуть-чуть печально».

  3. Баранов как Чиполлино

      Через несколько дней к Павлу в администрацию пришла директриса аэропорта Синицкая. Они давно были знакомы и регулярно пересекались на различных деловых мероприятиях. Павел усадил гостью в кресло у маленького кофейного столика:

– Ирина Геннадьевна, рад вас видеть. Хотите чаю или кофе? Я сейчас распоряжусь...

– Не надо, спасибо, – она, казалось, нервничала.

– Давненько не встречались. Вы по поводу реконструкции второй взлётно-посадочной полосы? Я видел, что решение принято...

– Я по поводу Гоши Баранова.

Павел замер и медленно опустился в кресло напротив Синицкой, не понимая, о чём она говорит. Ирина Геннадьевна переплела тонкие пальцы, на которых сверкали крупные бриллианты, и сказала:

– Это мой старший сын.

– О... – только и смог произнести Павел.

– Вот именно. Это же аэропорт. Там же камеры везде... – Синицкая ещё не договорила, а Павел уже начал неконтролируемо краснеть. Он и не знал, что до сих пор на такое способен. – Темно было, но я вас сразу узнала. Хорошо хоть, звук тогда не писался.

Да, это им повезло. Предоргазменные Гошины крики – не для слабонервных. Павел молча ждал продолжения, и Синицкая продолжила:

– Я вас не виню ни в чём. Я вас знаю, как порядочного женатого человека. Я уверена, что Гоша сам вас домогался и, можно сказать, соблазнил, как он это умеет...

Павлу не понравилось, как Синицкая засаживала своего сына.

– Ради справедливости не могу не заметить, что это я был инициатором встречи.

– Что вы имеете в виду?

– Я сам к нему в аэропорт приехал.

– Как?! Это не первый раз?

– Не первый, – не стал уточнять, что второй. – А почему вы так удивлены? Вы что, знаете за своим сыном привычку приставать к незнакомым мужчинам? Зачем вы пришли?

В глубине души Павла рождалась злость на мать, которая не стоит горой за своего ребёнка.

– Я пришла, чтобы предостеречь вас.

– Предостеречь меня? От Гоши?!

– Вы не понимаете... Он может быть опасен...

– Чем же?

– Гоша – очень особый мальчик.

– Особый в смысле исключительный или в смысле специфический?

– Второе... – Ирина Геннадьевна понурилась, разглаживая юбку на коленях. – У него отклонения. Я не хочу вдаваться в диагнозы, но... Когда Гоше было двенадцать, мне пришлось отправить его в санаторно-лесную школу, чтобы уберечь от проблем младшего сына. И мужа.

– Отца Гоши? – удивился Павел.

– Нет, его отец подло нас бросил, когда Гоше исполнилось два года. Я говорю про своего второго мужа. Не хочу вдаваться в подробности, просто поверьте мне... Если вам не нужны неприятности...

– Спасибо, Ирина Геннадьевна, за предупреждение. Я ценю вашу заботу обо мне, но с Гошей сам разберусь. Он ведь совершеннолетний? – вдруг засомневался Павел.

– Ему скоро двадцать, но по развитию...

– Спасибо ещё раз. Надеюсь, и видеозапись, и наш разговор останутся строго между нами. Мне бы не хотелось, чтобы по городу поползли грязные слухи.

– Конечно, Павел Петрович. Я понимаю, что из-за моего ребёнка вы попали в неудобную ситуацию, и сделаю всё возможное, чтобы замять инцидент. И с Гошей я строго поговорю, хотя это бесполезно. Он не контролирует себя. Я его пристроила у себя в аэропорту, чтобы держать под надзором. То есть, присмотром...

Павел раздёргал узел галстука, едва сдерживаясь, чтобы не начать злой бессмысленный спор с этой любящей матерью. Чтобы не поведать ей, что опасный мальчик, от которого нужно беречь новых мужей и младших детей, – нежный, искренний и наверняка девственный молодой мужчина. Да, гей, но это уж никак не его вина. Павел проводил Синицкую и поручил секретарю найти номер телефона Баранова из службы багажа. Захотелось поговорить с особым мальчиком.

      После работы поехал к Жанне. Нашёл её в регуляторной за сочинением световой партитуры. Сидела у рабочего пульта, рядом – несколько чашек с присохшей кофейной гущей и пепельница, полная окурков. Павел подтащил свободное кресло ближе к Жанне:

– Что, свет придумываешь?

– Ага.

– Для «Лебединого озера»?

– Да что ты прикопался с этим озером?! Для него свет давно придуман. Я с Чиполлино мучаюсь. Мне не хватает зелёного оттенка...

– Я же тебе покупал фильтры!

– Этого оттенка нету в палитре!

Павел вытолкнул очумевшую от творческого процесса осветительницу в дверь, которая вела на второй ярус зрительного зала. На сцене, бюджетно освещенной неярким светом, Первушин репетировал танцы со своими мальчиками. Собственно, свой мальчик у главного балетмейстера был один – восходящая звезда балета Алёшенька Меркулов, хрупкое существо со взглядом испуганного эльфа. Двое других – близнецы Кузины, ни разу ничем не испуганные жгучие брюнеты. Жгучие, как кайенский перец на голодный желудок. Павел знал всех артистов в театре. До него доносился раздражённый голос Первушина:

– Ты как мешок с дерьмом, Алёшенька! Только посмотри на себя, как ты ходишь и не падаешь с такой жопой?!

Кузины хихикнули, а Павел в очередной раз посочувствовал Алёшеньке, которого третировал строгий балетмейстер. Алёшенька мог работать в Большом, его приглашали, но он был слепо предан своему любовнику. Их отношения ни для кого не являлись секретом. Павел навалился на деревянные перила, разглядывая танцовщиков, и поинтересовался:

– А эти новенькие Кузины, они тоже с Эдиком?

– Красивые, правда? Видел их гульфики? – Божучка пошло засмеялась. – Не знаю. Я вообще думаю, у них там свальной грех – что у балетных, что у оперных.

– Ты несправедлива к мальчикам.

– Они ко мне тоже!

С этим Павел вынужден был согласиться.

– Жанна, ты как-то говорила, тебе помощник нужен. Если я мальчика пришлю, возьмёшь под своё крыло? Здоровый, молодой, послушный.

– Возьму, чего ж не взять? Молодого, да послушного? Хорошенький?

– Гей.

– Чёрт!

– Божучка, это твоя карма! – начал ржать Павел. – К тому же у тебя Миша Мещеряков! Береги его, уникальный мужик! Он – твой последний шанс!

Они так смеялись и шумели, что их заметил Первушин. Злобно обернулся, готовясь отругать нарушителей репетиционного процесса, но разглядел Овчинникова и пропел самым нежным своим голосом:

– Пал Петрович! Милый вы мой чиновник! Спускайтесь к нам, я хочу показать вам своих воспитанников. Вы знакомы с этим лауреатом нескольких международных премий, с этим нескладным толстожопым мальчиком? Алёшенька, покажи Пал Петровичу восточную вариацию!

***

      Гоша сиял розовой свежестью, когда сел в машину, припаркованную у заснеженной берёзовой аллеи перед зданием аэропорта. На его волосах таяли снежинки, шапку он мял в руках. Павел не собирался с ним больше встречаться. По пьянке кинулся к единственному человеку, который ласковыми губами сумел утихомирить злую ненависть и едкое презрение к самому себе, но это было рискованно, отчаянно, ненужно. Визит Синицкой подтвердил это. Город небольшой: если чиновник уровня Овчинникова рискнет завести любовника, через три дня об этом будет брехать каждая собака. Да и не нужен ему любовник: он женат в конце концов, у него обязательства. Павел не планировал впредь попадаться на пути симпатичного дворника-грузчика, но разговор с его матерью вынудил изменить решение. Хотелось разобраться, в чём провинился юный блондин, за что его отправили в интернат. И почему мать считает необходимым держать его под надзором? Павлу хотелось прояснить в Гоше ту чудинку, которую он подметил ещё при знакомстве. И помочь, если их развлечения в вип-зале обернулись для Гоши неприятностями.

      Павел закурил и протянул пачку Гоше. Тот прикурил и выпустил дым в узкую щель окна:

– Я так рад, что вы позвонили. Я всё время боялся пропустить ваш звонок. У меня звук на телефоне тихий, я иногда не слышу его, поэтому в руках носил, чтобы...

– Гера, ты знаешь, что твоя мать ко мне приходила?

– Знаю. Мы к вам поедем?

– Нет, не поедем. Она сказала, что у тебя отклонения. Я хочу прояснить этот вопрос.

Гоша потух и отвёл взгляд. Потом тихо попросил:

– Павел Петрович, поехали к вам. Пожалуйста.

У Павла неприятно сжалось в груди, будто кто-то холодными пальцами потрогал его сердце.

– Из-за чего тебя в интернат отправили?

После долгого молчания, когда Павел уже думал, что не дождётся ответа, Гоша затушил сигарету и сказал:

– Я плохо себя вёл. Я был плохим мальчиком.

Столько скрытой боли звучало в этом простом ответе, что Павел решил не углубляться. Спросил:

– Но потом тебя забрали домой?

– Конечно, забрали, – Гоша улыбнулся. – К бабушке.

– То есть, ты с бабушкой живёшь? Не с родителями?

– Да.

Павел понял, что зря полез в эту историю. Диагнозы Гоши не стали менее загадочными. Осталось узнать последнее:

– Ты в том сквере часто с мужчинами знакомился?

– В каком?

– Гера, сконцентрируйся! Где ты всё время плаваешь? – Гоша нервно хихикнул, Павел продолжил мягче: – Около памятника жертвам интервенции, где мы с тобой познакомились – ты там часто мужчин снимал? То есть, соблазнял, по словам одной доброй женщины.

Лицо Гоши сделалось задумчивым:

– Я никого не соблазнял. В тот день принц Норвегии приезжал, вы помните? Я хотел его увидеть. Я уже видел его раньше – когда был маленький. Мы с детским хором выступали в консульстве – слышу голос из прекрасного далёка. И он там был, смотрел наш концерт. Подарил нам подарки, это было восемь лет назад... Я потом вспоминал его...

– Влюбился?

– Нет! – воскликнул Гоша. – Не знаю. Мне хотелось его увидеть. Но где? Как? Бабушка сказала, что в новостях передавали, что принц собирается почтить память и возложить цветы. Ну, я и пошёл туда. Ждал его, весь замёрз.

Удивительно, но Гоша не приключений искал в том скверике с нехорошей репутацией, а преданно ждал норвежского принца, героя своих юношеских грёз.

– А со мной зачем поехал? Ждал бы дальше.

– Так я думал, это он. Вы.

– Что?! Я разве похож на него? Да ему лет сорок, если не больше!

– Так я же помню его таким, каким он был восемь лет назад! Чёрные волосы и голубые глаза. И пахнет сигаретами...

– И когда ты понял, что я не принц?

– Когда вы руку не пожали и не представились. Это было невежливо. Принц бы так не поступил.

На мгновение Павел устыдился, но вспомнил тогдашние слова Гоши: «Я был в душе, я всё сделал» и счёл, что развратные Гошины мечты о принце ещё более невежливы, чем непожатие протянутой руки.

– Ладно. Всё с тобой понятно. Влюбился в принца – кстати, ему женщины нравятся, ты в курсе? Отсидел в интернате за плохое поведение. Живёшь с бабушкой, работаешь под надзором матушки. Ты глянь, какие у нас похожие судьбы...

– Вы тоже с бабушкой живёте?!

– Намного хуже, Гера. Я связан по рукам и ногам. Но у тебя есть шанс вырваться. Послушай меня: ты хороший... Чёрт, я это однажды уже говорил. Короче, у меня своя жизнь, у тебя – своя. Тебе действительно нужен принц, а не я. Или не принц, а нормальный симпатичный парень с такими же, как у тебя, потребностями. Это абсолютно точно не я. Прости меня и не обижайся. Я не собирался усложнять жизнь ни себе, ни тебе. Максимум, что я могу для тебя сделать – устроить на работу с общежитием. И с возможностью познакомиться с подходящими парнями. Больше ничего. Встречаться с тобой я не буду. Ты понял?

– Не беспокойтесь, Павел Петрович, я всё понял. Я же не дурак.

– Ну, и замечательно. – Павел вручил Гоше визитку Жанны. – Позвони ей, если захочешь сменить работу.

– Хорошо. Спасибо вам.

Павел сглотнул, в горле что-то мешалось. Наверное, ангина начинается.

– До свидания, Гера.

– Может быть, к вам поедем? Я так соску...

– Нет.

– До свидания, Павел Петрович. Мне было очень...

– Иди уже! – и отправил Гошу в снегопад. Тот даже шапку не успел надеть. Успел только положить на сиденье листок с каракулями.

Дома Павел измерил температуру – тридцать девять. Горло красное. Вечером тесть позвонил, обрадовал, что Шишкин прилетит в конце следующей недели. Пять дней Павел провалялся с температурой. К нему приходил Баранов, рассказывал, что его приняли в балетную труппу, а Павел ещё удивлялся, как такого верзилу могли взять в балет? Это же не метлой махать, и не чемоданы из самолёта выгружать. Спросил Баранова: «В Лебедином озере будешь танцевать?», а тот ответил: «Далось вам это озеро, Павел Петрович! Я Чиполлино!»

***

      Когда Алёна узнала, что Павел снова не будет ночевать дома, она сильно расстроилась. Павел, едва сдерживая тихое бешенство, заявил:

– Это приказ твоего отца. Ты хотела его помощи, его связей, его денег – так вот ты всё это получила. Но за всё приходится платить. Ты чем-то недовольна?

– Я недовольна, что ты по проституткам шляешься, – Алёна говорила тихо, чтобы из спальни в детскую, где Сашук учила уроки, не донеслось ни звука.

Павел чуть не захохотал.

– Твой отец распоряжается мной, как вещью, а тебя проститутки волнуют? Алёна, я никогда с ними не спал, ты – единственная женщина в моей жизни.

– Я тебе не верю.

– У тебя нет оснований мне не верить, – зашипел Павел.

– Есть! Ты не спишь со мной. А это значит, что ты спишь с кем-то другим.

– Это значит, что я импотент, – резюмировал Павел, разделся до трусов и направился в гостевой санузел. Алёна побежала за ним:

– Как ты можешь так поступать со мной? Мне всего тридцать лет. Почему я должна страдать? – на её глазах появились слёзы.

– Дорогая, меньше всего на свете я хочу, чтобы ты страдала. Заведи себе любовника. Двоих, троих – сколько тебе нужно? Влюбись в кого-нибудь. Брось меня. Только будь уже счастлива, ради бога!

Алёна прижала ко рту обе ладони, словно заталкивая обратно злые слова. Всхлипнула и прошептала потрясённо:

– Ты меня не любишь, Паша. Ты меня ни капли не любишь...

– Да люблю я тебя! Люблю! Только не так, как тебе надо. – Закрылся в ванной и опёрся руками на край раковины, разглядывая сливное отверстие с таким неподдельным интересом, будто в него утекала его жизнь – прямо на глазах. Затем вытащил из аптечки всё необходимое и подготовился ко встрече с Шишкиным.

      В гостиницу приехал к полуночи. Шишкин, не старый, не урод, впустил его в номер и вернулся к подоконнику, где Павел заметил бутылку красного и дорожку белого.

– Угощайся, Овчинников.

Павел открыл было рот, чтобы привычно ответить: «Я пас», но вовремя опомнился:

– Я бы вина выпил, – и сел в кресло у окна.

Шишкин разлил вино по бокалам, устроился по-турецки на широком подоконнике и посмотрел сквозь кроваво-красную жидкость на уличные фонари:

– Нравится мне у вас. В Москве слякоть бесконечная и люди очумевшие. Ты с ними о важном разговариваешь, а они левой рукой эсэмэски отправляют, а правой на айпаде что-то пишут. Была бы третья – они бы и её заняли. Я не знаю, что с людьми случилось. Я даже не знаю, когда именно это случилось...

Шишкин отпил вина и занюхал с подоконника дорожку, продемонстрировав Павлу спортивную растяжку. Зажал нос пальцами и продолжил:

– А у вас тут снежок. Бесплатный, из снега. И люди тебя слушают. Я сегодня ездил на горно-обогатительный комбинат по редкоземельным металлам – ты знаешь, он скоро планируется к запуску? Так вот, люди – хоть забирай с собой в Москву. Такие хорошие у вас люди – настоящие, живые. Вкусные. Ты говоришь, а они тебя слушают – реально слушают. И даже понимают! Вот как ты. Ты же понимаешь меня?

– Нет.

Шишкин рассмеялся, откидываясь на тёмное стекло. Глаза неестественно блестели:

– Всё ты понимаешь, Овчинников.

– Почему я?

– Потому что мне скучно. Потому что ты – живой. Потому что когда я тебя трахну, ты не отряхнёшься и не побежишь дальше, как в жопу раненая белка, а это будет что-то значить для тебя. Потому что Крошин меня заебал, и вся ваша ебучая областная Дума меня заебала. Потому что я видел тебя в Москве в очень сомнительном месте, и не делай сейчас такую изумлённую морду. Потому что ты сопротивляешься и злишься. Я ответил на твой вопрос?

– Вы нигде не могли меня видеть. Вы ошиблись.

– Значит, тебе просто не повезло. Раздевайся.

Шишкин еще несколько раз закидывался наркотой. И несколько раз отымел Павла – жёстко, болезненно, не заботясь о его состоянии. И луковый мальчик с ямочкой на подбородке не пришёл спасти своего друга от злого сеньора. Шишкин отпустил утром, когда в окно начал вливаться безжизненно-серый рассвет. Уже одевшись, Павел глухо поинтересовался:

– Вы подпишете решение о строительстве объездной дороги?

– Я ещё вчера подписал, перед отъездом из Москвы. И подрядчика вашего утвердил. – Шишкин увидел обескураженное лицо Павла и начал похабно ржать: – А ты думал, твоя тугая задница что-то решает в этом вопросе? Вот ты наивный идиот! Иди сюда, я тебе ещё разок вдую.

Шишкин уцепился за локоть, потянул к себе, а Павла передёрнуло от гадливости, и неожиданно для самого себя он заехал кулаком в хрупкий кокаиновый нос. Хлынуло красное – такое яркое в туманной утренней серости, словно вчерашнее вино пошло носом. Шишкин захлебнулся, сплюнул и утёрся белоснежным махровым рукавом:

– Вот ты придурок, Овчинников. Я тебе этого не забуду.

Павел молча вышел. Он не собирался разбивать Шишкину нос, но мысль о том, что он тоже пустил ему кровь, приносила облегчение и некоторое мрачное удовлетворение. Домой не поехал – он не смог бы посмотреть в глаза жене и дочери. Завалился в съёмную квартиру. Долго остервенело мылся, потом выключил телефон, принял пенталгин и лёг спать.

  4. Баранов как Пушкин

      Проснулся от трелей домофона. Пытался скрыться от назойливого пиликания под подушкой, но через несколько минут встал, и, не зажигая в комнате света, выглянул в окно. На улице уже стемнело, но под козырьком подъезда светлела кудрявая голова. Вздохнул и лёг обратно в постель. Домофон замолчал, но в стекло ударился рыхлый снежок – первый, второй. Баранов не так уж бестолков – запомнил, как расположены окна квартиры. Павел высунулся в открытую створку и прошипел:

– Иди домой, Гоги! Я тебя не звал.

– Павел Петрович, – громко зашептал Гоша, – мы волнуемся о вас!

– Мы – это царь Георгий?

– Нет, это я и Жанна Ивановна. Вы должны были сегодня утром встретиться в театре, но не пришли, и телефон не отвечает, а Жанна Ивановна начала волноваться, а потом я решил проверить...

– Ты уже в театре?

– Да, с понедельника работаю. Пустите меня погреться, я очень сильно замёрз и принёс вам колбасы. У вас же холодильник пустой.

Павел ругнулся, закрыл створку окна и пошёл открывать дверь. Гоша явился с красными щеками и носом: похоже, и правда замёрз. Неудивительно в такой тощей осенней курточке.

– Я плохо себя чувствую, пойду в спальню и буду спать. А ты позвони Жанне, попей чаю с колбасой и уходи. Понял?

– Не беспокойтесь, я вас понял. Позвоню, попью и уйду.

Но он не ушёл. Сначала громыхал посудой на кухне, потом зашумел водой в ванной. Павел представил, как по античному торсу стекают ручьи густой пены. Этого было достаточно. Через шторы пробивался жёлтый свет уличных фонарей, а на стенах качались тени от веток деревьев. Павел ждал. Гоша бесшумно приоткрыл дверь и на цыпочках подкрался к кровати. По белому телу заскользили чёрные ветви – царапая соски, путаясь в светлых волосах внизу живота. Незряче пошарив руками, Гоша тихо юркнул в постель. Павел притворился спящим, хотя членом упирался в одеяло. Он выжидал, что предпримет Гоша. А тот немного полежал, привыкая к темноте, а потом бесцеремонно ухватился за одеяльный стояк и навалился с жаркими поцелуями. Возмущённый наглым и стремительным нападением, Павел протестующе замычал, но тёплые губы запечатали его рот. Целовался Гоша страстно и порывисто, жадно орудуя языком. Павел оторвал его от себя и включил маленький неяркий светильник. Заглянул в пьяные от желания глаза, потряс за плечи:

– Вот что мне с тобой делать?

– Сделайте со мной... что-нибудь. Я больше не могу. Я всё время о вас думаю. Это даже хуже, чем с норвежским принцем!

– Почему хуже? – заинтересовался Павел.

– Потому что тогда я был маленький и не знал, чего хочу, а теперь я взрослый и знаю.

– И чего же ты хочешь?

– Вас, – выдохнул Гоша.

Влажные волосы прилипли ко лбу, скулы горели пунцовыми пятнами, а серые глаза умоляли.

– Ложись на живот.

Гоша послушно перевернулся и выставил белые округлые ягодицы – о, да, он хорошо знал, чего и куда хочет. Но Павел уже сталкивался с этой демонстративной готовностью, быстро переходящей в нытьё «Ах, как мне больно!», поэтому не спешил. Ласкал шею и спину, пока Гоша не расслабился под ним полностью, пока не раздвинул широко и доверчиво горячие ноги. Аккуратно и нежно проник скользким пальцем внутрь, погладил чувствительное место. Он, конечно, ожидал, что Гоша отреагирует неистово-бурно, но не предполагал, насколько. Гоша подмахивал, извивался и блаженно скулил во весь голос, абсолютно не контролируя себя – то сжимаясь, то расслабленно млея от бесстыдной незатейливой ласки. Почувствовав, что можно, Павел вошёл в розовый Гошин зад и дал время притерпеться. Начал медленно двигаться, целуя пылающую щёку и вспотевшую шею. Его потряхивало от восторга, смешанного с мучительным нетерпением, но остервенело долбить подставленную попу он не спешил. Просунул ладонь под Гошу и вляпался в тёплую влажность. Освободил его и перевернул, придерживая слабые от истомы колени:

– Ты кончил.

– Я? – Распахнутые глаза казались почти чёрными, а губами он тянулся поцеловать. – Я не знаю, как так вышло. Оно само... вышло.

– Гоша, не надо терпеть, если тебе неприятно продолжать.

– Мне приятно, Павел... Павел... – Петровича он проглотил. – Почему вы остановились? Пожалуйста, давайте продолжим. Мне очень сильно приятно.

По нему и видно было. Павел сунул под раскинутые бёдра подушку и продолжил. Быстро оценив удобство новой позы, Гоша взялся за член и попытался присосаться к Павлу. Не прекращая лёгкие дразнящие толчки, Павел вложил в ищущие губы свои запачканные пальцы и глухо застонал, когда Гоша с воодушевлением облизал и взял их в рот до самых костяшек. И Павла накрыло. Сорвало в жёсткий скоростной темп – убойный для необстрелянного Гоши, но запредельно кайфовый для него самого. А когда ошеломлённый Гоша выгнулся, разбрызгивая во все стороны крупные тяжёлые капли, Павел толкнулся глубже, глубже, и замер – отдался биению и трепету распластанного тела, растворился в мареве взаимного наслаждения.

      К утру Павел знал, что голодный Гоша за ночь способен приговорить не только палку докторской колбасы, но и взрослого выносливого мужика с крайней степенью недотраха. Уникальный во всех отношениях тип – Гоша Баранов. Пока Павел вёз невыспавшегося, но счастливого театрального труженика на работу, озвучил нехитрые правила: первому не звонить, дурацких сообщений не писать, у дома не караулить. И самое главное – никому, никогда, ни даже под пытками не рассказывать о том, что они встречаются и занимаются развратом. Ни доброй Жанне Ивановне, ни любезному Эдуарду Иннокентиевичу, ни милым братьям Кузиным.

– Никому и никогда. Гоги, ты понял? Поклянись.

– Я всё понимаю! Я клянусь! Не беспокойся, пожалуйста.

– А я вот что-то беспокоюсь, знаешь ли! И, кстати, я не помню, что разрешал обращаться ко мне на «ты». Что за невоспитанность? Принц Норвегии не одобрил бы.

***

      Через несколько дней Крошин пригласил зятя, дочь и внучку на воскресный обед. После обильных снегопадов трасса была расчищена на полторы полосы, и Павел отмахнулся от Алёны, которая что-то ему показывала:

– Что там? Я не могу бросить руль и разглядывать твою ерунду.

– Волос. Женский.

– Почему женский? – Павел всё-таки оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Алёну.

– Потому что кудрявый и осветлённый.

Это вряд ли. Баранов – натуральный блондин. Одна мысль о том, что сейчас блондин Баранов таскает тяжёлые Божучкины прожекторы, готовясь к воскресному спектаклю, приводила Павла в благодушное настроение. Сжав губы, чтобы не улыбаться, он сказал:

– Понятия не имею, откуда ты его выкопала. Давно машину не мыл.

И с облегчением обернулся к дочке, сидящей на заднем сиденье в наушниках:

– Эй, Сашук! Ты что там слушаешь? Ты уже написала Деду Морозу письмо? А то вот так дотянешь, и без подарка останешься!

Сашук закатила глаза и соизволила ответить:

– Давно уже написала и всё попросила, папуля.

      Крошин был весел и говорлив. Тёща Ирина Николаевна, напротив, темнее грозовой тучи. Она сразу утащила Алёну в глубину необъятного особняка, чтобы пожаловаться на мужа, соседей, врачей, погоду и всю её разнесчастную жизнь в целом. А Крошин познакомил зятя с гостем – подрядчиком на строительство объездной Чумаченко. Павел догадывался, какие влиятельные бандиты стояли за Чумой, но лезть в дела тестя не собирался. С него достаточно было знать, каким местом он помог Крошину получить подряд для этого прикормленного бандита. Крошин после истории с Шишкиным проникся к зятю тёплыми родственными чувствами. Даже прощения попросил:

– Ты уж извини, он меня загнал в угол. Я не смог ему отказать.

– Ерунда. Ничего не было.

Посидели душевно. Крошин и Чумаченко праздновали событие века – начало многомиллиардной стройки. Алёна жалась к Павлу, чтобы избежать скорбно-насилующего контакта с матушкой. Павел обнимал жену за плечи и защищал от посягательств хмурой тёщи. Ухаживал за Алёной, подливая вино и накладывая любимые закуски. Сашук с айпадом забилась в кресло, отказываясь и обедать, и даже играть с полосатым как тигр котёнком. Для подросткового возраста было рановато, но Павел очень волновался за дочь, иногда не зная, с какой стороны подъехать к этому закрытому и одинокому ребёнку. Впрочем, в их семье закрытость и одиночество были нормой. Коротко прогудел телефон. На экране появилось сообщение: «Можно написать смс?». Павел быстро ответил: «Нет, я занят», но по телу разлилось согревающее тепло. Наверное, представление началось, и Баранов сидит в жаркой затемнённой регуляторной, не зная, чем заняться. В первое время он смотрел все представления с чрезвычайным интересом, но через несколько недель пресытился и пялился только на своих дружков-танцовщиков. Высокого крепкого Баранова восхищали и завораживали балетные мальчики – хрупкие, изящные, в облегающем трико. К девочкам он был равнодушен. Понятное дело. Но сегодня вместо балета в музтеатре показывали детский спектакль, который Гоша видел не меньше десяти раз, поэтому он попытал счастья с Павлом. Эти попытки не раздражали – скорее, веселили. Зато раздражали попытки Крошина свести его близко с Чумаченко. Павел не планировал иметь ничего общего со стройкой века, но тесть назойливо сватал его Чуме. Говорил тосты о совместной работе и будущем тесном сотрудничестве. От этих слов у Павла сводило скулы. Ему в прошлый раз хватило тесного сотрудничества, но он поднимал свой бокал с клюквенным морсом и улыбался. Честно высидел до конца обеда и даже съел десерт – проявил уважение к своему благодетелю.

      Возвращались домой в темноте. Опять навалило снега, и они уныло тащились за тихоходным грейдером. Сашук задремала на заднем сидении, а пьяненькая Алёна начала приставать к Павлу. Налегла на плечо, ползая рукой по ноге и облизывая ухо. Если она останется в таком игривом настроении до самого вечера... Павел потёр переносицу. Он знал, что делать с женой. Она ему нравилась, как человек, и он сочувствовал ей, как женщине, и на волнах этой симпатии и сочувствия он иногда мог доплыть если не до противоположного берега, то хотя бы до середины священного супружеского долга. Часто этого хватало. Если нет, были и другие способы – медикаментозные в том числе.

– Достань из бардачка сигареты.

– Ребёнок в машине, Паш, – её дыхание щекотало ухо.

– Я аккуратно в окно. Устал от твоего папы и его подвязок...

Алёна принялась рыться в бардачке, переворачивая всё вверх дном. Вытащила пачку Ричмонда и заодно какой-то сложенный листочек. Раскрыла, прочитала. Затем скомкала и со всей дури бросила в лицо мужу. Павел ругнулся и развернул листок. Крупные танцующие каракули, от вида которых ёкнуло сердце:

я для тебя никто

ноль сотых ноль десятых

ты для меня огонь

мерцающий вдали

я для тебя ничто

не солнце и не ветер

ты для меня весь мир

в котором я живу

Вспомнил, как Гоша в аэропорту стеснялся прочитать свой стишок, а при следующей встрече, когда Павел сообщил, что не собирается с ним больше встречаться, оставил в машине эту записку. В тот вечер он чувствовал себя таким больным и уставшим, что не нашёл сил развернуть Гошино послание. А зря. Если мальчик говорит, что написал стихотворение – не будь идиотом, прочти его немедленно. Даже если ты при смерти. Алёна молчала до самого дома. Павел тоже молчал.

***

      Перед новым годом навалилось. На работе подчищались хвосты. Через управление финансов полноводной рекой потекли государственные деньги – те, которые никак не хотели течь в другое время года. Закрывались проекты, проводились ревизии, предоставлялись отчёты. После пятнадцатого работать стало невыносимо. В городскую администрацию потянулся деловой люд с подарками и приглашениями, и конца-края этому потоку не было видно. Овчинников с трудом выкроил время, чтобы вырваться в театр. Приехал не поздно, ещё до начала вечернего представления.

      В театре было ещё хуже, чем в администрации. Крепкая смесь запахов мандаринов, сигаретного дыма и убийственно-сладких духов пропитывала каждого, кто попадал в храм искусства через служебный вход. Вахтёрша, обычно подозрительная и дотошная старушка, отсутствовала. В узком слабоосвещённом проходе, ведущем за кулисы, Павел нос к носу столкнулся с костюмершей и не узнал её в вечернем платье. Она обиделась и убежала в сторону оркестровой ямы, откуда доносилась противная на слух музыкальная разноголосица. Между кулисами дебелая блондинка в длинном красном сарафане сворачивала бухту кабеля. Сначала Павел узнал кабель – явно из светового хозяйства Жанны Божук. Потом узнал раскрашенную блондинку – по кадыку.