Текст книги "Навои"

Автор книги: Айбек

Начавшись, как всегда, чинно и торжественно, собрание понемногу оживлялось. Хусейн Байкара предложил вниманию присутствующих свою новую газель. Ходжа Абдулла Мерварид, важный чиновник, который прекрасно декламировал стихи и тонко в них разбирался, прочитал ее. Поклонники и тюркской, и персидской поэзии возвели это стихотворение – газель на тюркском языке – в разряд высоких художественных произведений. Даже люди, мало понимавшие в поэзии, начали повторять отдельные строки и обсуждать их. Хусейн Байкара попросил поэтов изучить газель и написать на нее ответ. Затем стали рассказывать веселые анекдоты. Собравшиеся неумолчно хохотали. Особенно отличался знаменитый сатирик и остряк Абд-аль-Васи. Его слова и жесты смешили всех до упаду. После Абд-аль-Васи не осмелился выступить ни один затейник.

Стольники, бегая на цыпочках, ловко разостлали скатерти. Подали жареных гусей, баранину, манты[64]64
  Манты – крупные пельмени, сваренные на пару.


[Закрыть] и другие кушанья. Яства сменялись одно другим. Личный стольник Хусейна Байкары подносил ему кушанья на особом блюде. Кравчие, расставив на серебряных подносах золотые кубки, с поклоном предлагали гостям вино. Хусейн Байкара первый взял в руки золотой кубок и подал знак собравшимся. Все опорожнили свои чаши в честь государя.

Хотя Хусейн Байкара в государственных делах редко вспоминал «установления» Тимура, в подобных собраниях он оставался верен традициям своего великого предка. Однако как ни старался султан Хусейн следовать Тимуру, время и среда внесли большие перемены. На пирах хромого завоевателя простота кочевника соединялась с необыкновенной пышностью. В те времена повара на огромных блюдах приносили зажаренные целиком жирные конские туши и громоздили их посреди комнаты, словно горы. Затем стольники руками, до самых локтей затянутыми в кожу, тут же на глазах присутствующих отрывали куски и раздавали гостям. Каждый должен был унести часть своей доли домой; считалось принятым растаскивать кости с блюда и грызть их. Но вино было не всегда; попойки устраивались не часто. Зато если принимались пить, то пили без меры, как пьют кумыс на летовках. Огромные, грубые, неуклюжие, простодушные богатыри, большей частью в монгольских одеждах, требовали на пиру друг от друга бесстрашия, выносливости и благородства. У кого оставалась в чаше хоть капля вина, тот должен был выпить одну за другой девять чаш не перевода духа. Если же из последней чаши можно было выцедить хоть одну каплю, – пей еще девять чаш.

У Хусейна Байкары тоже считалось, непреложным правилом пить, не оставляя ни капли, но правило это зачастую не соблюдалось. Наказанию подвергали только изредка, ради увеселения присутствующих.

Вино развязало языки и оживило пирующих. Время от времени поэты вставали с мест и, торжественно подняв чаши, декламировали стихи, сочиненные тут же или приготовленные заранее специально для данного случая. Оркестры, состоявшие из гиджака, тамбура, ная, лютни, бубна и других инструментов, исполняли арабские, персидские, турецкие, тюркские мелодии. Певцы пели песни, плясуны в праздничных одеждах летали среди широкого круга зрителей.

С наступлением сумерек зажгли свечи в золотых подсвечниках. Ковры, кубки, рубиновое вино, росписи на стенах – все засверкало. Собрание оживилось еще больше. Любители выпить наполняли чаши, не давая виночерпиям передохнуть. Хусейн Байкара выпил очень много, но был совершенно трезв. Чтобы поднять настроение, он то и дело предлагал гостям пить, но при этом украдкой следил за поведением каждого. Следуя своему обычаю, он поднялся с места и вышел через заднюю дверь, чтобы немного подышать чистым воздухом; он исчез так внезапно, что многие сначала даже и не заметили его отсутствия.

Маджд-ад-дин как будто только и ждал этой минуты; проскользнув через другой выход, он быстро юркнул наружу. Среди деревьев при бледном свете луны Маджд-ад-дин увидел Хусейна Байкару; он смиренно приблизился к султану и почтительно попросил уделить ему минуту внимания.

– Пойдем, послушаем вашу просьбу, – равнодушно ответил Хусейн Байкара и направился к маленькому домику;.

В это время позади султана, шагах в десяти от него, возникли две огромные тени: Маджд-ад-дин вздрогнул и запнулся, не зная, идти ли ему дальше или остановиться. Это были два страшных телохранителя государя Дулана и Будана. Где бы ни находился султан Хусейн, они всегда, особенно по ночам, следовали за ним, ловко прячась от людских, глаз. Про Будану и Ду-лану с полным правом можно было сказать: «Семь дедов – палачи, семь бабок – ведьмы». Оба были живым воплощением грубой силы; при одном звуке их имен люден бросало в дрожь. Руками этих рабов государь вершил свои темные кровавые дела.

Хусейн Байкара насмешливо посмотрел на Маджд-ад-дина. Будана и Дулана мгновенно скрылись, словно тени!

Государь вошел в маленький, богато украшенный домик. У Маджд-ад-дина еще тряслись ноги; не спросив даже разрешения, он присел против государя на корточки.

Теперь Хусейн Байкара уже очень захмелел. Прищурив пьяные глаза, он начал бестолково болтать, перескакивая от государственных дел к своим личным, намекал на свое недовольство некоторыми из приближенных и без основания хвалил других;.

Пьяная откровенность государя ободрила Маджд-ад-дина. Следуя пословице «Куй железо, пока горячо», он начал всячески восхвалять султана и несколько раз повторил, сложив руки на груди:

– Я – самый верный пес у высокого вашего порога.

– Верные люди всегда увидят от меня благо, но горе неблагодарным! – отвечал Хусейн Байкара.

Грудь Маджд-ад-дина, казалось, не вмещала его преданности, верности и любви.?: —. Он поднялся на ноги и почтительно произнес:

– Великий хакан! У вашего презренного раба есть для вас подарок. Уповаю, что вы его примете, чем вознесете до небес сердце вашего слуги… _

– Предлагать подарки и принимать их – превосходное дело, – с улыбкой сказал Хусейн Байкара.

– Дуновение судьбы принесло к нам свежую розу из сада красоты – таинственно заговорил Маджд-ад-дин. – Описать ее выше сил вашего раба. Как только мой глаз упал на эту пери, я понял, что она достойна хакана.

Глаза Хусейна Байкары засветились вожделением.

– Такой дар приятнее целого царства.

– Это; только маленький подарок вашего, раба, – . скромно поклонился Маджд-ад-дин.

– Я нисколько не преувеличиваю. Вы помните знаменитую газель Хафиза Ширази?

– Нет, не помню, повелитель мира..

Хусейн Байкара, покачивая в такт головой, прочитал:

 
Если эта ширазская пери завладеет моею душой,
За одну ее черную родинку я отдам Самарканд с Бухарой.
 

Маджд-ад-дин спросил, каким способом доставить его подарок в царский гарем. Хусейн Байкара помолчал, затеи вдруг поднялся и направился к выходу. Остановившись на минуту в дверях, он сказал:

– Я хочу взять вас от Кичика-Мирзы. Для меня великая честь не только служить у подножия вашего престола, но и быть простым нукером вашим, – ответил Маджд-ад-дин.

Когда они возвратились в зал, пир был в полном разгаре. Маджд-ад-дин гордо вошел вслед за государем и сел на прежнее место. Беки и чиновники многозначительно переглянулись.

Веселились до утра. Маджд-ад-дин, у которого от бессонной ночи и обильных возлияний слипались глаза, усталой походкой возвращался домой. С высоких минаретов мечетей звенели голоса муэдзинов. По большой дороге, ведущей к воротам Мульк, спешили на базар дехкане и садовники. Они вереницей тянулись от ворот, подгоняя нагруженных лошадей и ослов, а то и просто неся на головах большие корзины с виноградом и другими фруктами.

Придя домой, Маджд-ад-дин позвал свою жену, которая не успела еще умыться, и приказал ей нарядить Дильдор в лучшие платья и золотые украшения и сегодня же отослать ее в гарем государя. Затем он, не раздеваясь, бросился на постель. В полдень его разбудило приятное известие: высочайшим указом он был назначен на должность парваначи.

Глава девятая

I

После небольшого мороза выпал долгожданный снег и, покрыв белой пеленой деревья и кровли, не таял вот уже два дня. Во дворце государя готовились к зимним приемам, с их своеобразными удовольствиями и развлечениями.

Навои, согласно существовавшему среди гератской аристократии обычаю, написал одному из своих друзей «снежное письмо», в котором нарисовал поэтическую картину зимы и яркими, живыми красками изобразил переживания, вызванные в его сердце зимним пейзажем.

 
Пускай роскошен будет пир в день встречи с дорогой,
Но я хочу на том пиру быть только с ней одной!
О виночерпий, от зимы мой ум поблек, увял
Но есть лекарство для ума – пенящийся бокал,
Коль дашь вина и дашь огня, то стужа не страшна.
Огня – такого, как вино, и как огонь, – вина.
 

По случаю первого снега один из друзей Навои пригласил его сегодня в гости. Но Навои увлекся работой и забыл о приглашении. В минуты, свободные от государственных дел, поэт не оставался праздным: он читал, писал стихи, упражнялся в каллиграфии или же пробовал сочинять новые мелодии. Иногда он даже занимался рисованием, пытаясь выразить свои мысли красками. Размышления, книги, музыка – его всегдашние спутники. Он любит повторять изречение: «Час размышления лучше, чем год благочестия».

Окна накрепко заперты. Посреди комнаты, обставленной с тонким вкусом и какой-то внутренней гармонией, пылает мангал, наполненный ярко-красными угольями. На цветных стеклах в верхней части окон играют лучи зимнего солнца. Навои сидит возле мангала, на коленях у него книга, на книге листок цветной бумаги. Немного наклонив голову, покрытую остроконечной ермолкой, поэт пишет, легко водя, каламом.

Муки творчества сравнивают с муками деторождения. Когда в сердце Навои просыпаются муки творчества, эти страдания доставляют ему высочайшее наслаждение утешают, как песня матери, словно солнце, дают жизнь и радость: потому он и пишет так легко, с таким искренним радостным увлечением. Он – истинный волшебник слова. Любую мимолетную мысль, любое тончайшее, неуловимое душевное движение, волнение чувств в сердце умеет он воплотить в слова с поразительной яркостью: в капле изображает волнение моря, в одной искре – сияние многих светил, из повседневной жизни творит возвышенные, глубокие легенды. Он – поэт, усвоивший тысячелетнюю культуру, сокровища мысли многих веков. Гений его поэзии, пустив глубокие корни в почву искусства арабов, иранцев – и тюрков, расцвел, вспоенный их неумирающей силой. Навои знал наизусть десятки тысяч стихов. В четыре года он читал на память много стихов, в девять лет зачитывался научными, философскими произведениями; ребенком затевал дискуссии с опытными поэтами об искусстве стихосложения.

Перо плавно скользит по бумаге. Слова свободно нанизываются на золотую нить стиха. Они горят в строчках, словно жемчужины, сверкают новыми красками, новым блеском. Поэт радуется простой чистой красоте языка своих стихов. Строки заполнили страницу. Возник новый букет цветов на родном языке. Поэт отложил калам в сторону и прочитал про себя:

 
Ах, если б не внесла ты в мир красу, всех роз нежней,
Ах, если б ты не ввергла мир в сумятицу страстей,
Ах, если б не увидел я твой светозарный лик —
Твоя любовь, как ты сама, безжалостна и зла.
Когда жестокая, она мне в душу скорбь внесла,
Ах, если б ей не знать меня, чтоб я не знал о ней!
Обманщица! О, если б ласк ты не дарила мне.
Томясь бы я не жаждал встреч и нежности твоей.
Притворной склонностью ко мне воспламенив меня,
Ах, если б ты не стала вдруг Эльбруса холодней,
Ах, если б я отверг тебя, узнав про твой обман,
Я б не томился, б не стал смешным в глазах людей.
Но я безумен, я томлюсь, оставлен в мире я,
Ах, Сели страсть убьет меня» то пусть убьет скорей.
Довольно жалоб, Навои! Обманут милой ты,
И все «о если б!» и «когда б» не тронут сердца ей»
 

Поэт положил газель между страницами книги. Облегченно вздохнув, он поднялся с места и поставил чернильницу на полку. Его глаза остановились на шкатулке из слоновой кости китайской работы. Навои любил изящные вещи. Он подумал: «В Хорасане есть удивительные мастера во всех областях искусства. Среди ремесленников много способных, умелых, трудолюбивых людей. Почему, например, нельзя изготовлять в Герате китайский фарфор, китайские шелка, кашмирские шали? Следует развивать ремесло, надо поощрять людей, могущих поднять эти ремесла до высот искусства».

Навои вспомнил, какие изумительные вещи – изделия рук гератских мастеров – он недавно видел на празднике ремесленников. Он был убежден, что многие привозимые из дальних стран редкости можно было бы изготовлять в самом, Герате..

Навои озяб. Он сел перед мангалом и слегка помешал медными щипцами подернувшиеся пеплом угли. Потом сложил руки и снова предался поэтическим фантазиям. «Час размышения лучше, чем год благочестия!..» Ему хотелось создать большие поэмы, образцы силы и красоты родного языка. Мысли его витали и прекрасных садах древних легенд., Почему золотые ворота этих садов закрыты для его народа? Разве его народ в чем-нибудь уступает арабам или иранцам? Нет! Он должен создать для своих современников неувядающие цветники поэзии.

Дверь медленно отворилась, и появился Шейх Бахлул, недавно поступивший на службу к поэту. Это был скромный, смирённый образованный юноша мягкого нрава. Ценя высокие Достоинства своего хозяина Шейх Бахлул считал для себя честью служить ему.

– Пожалуйте, что скажете? – рассеянно спросил Навои.

– Его величество султан справлялся о вас в Доме увеселений – ответил Шейх Бахлул.

Навои помолчал, опустив голову, потом недовольным голосом произнес:

– Скажите, что я скоро приду.

Шейх Бахлул кивнул головой и вышел. Поэт накинул поверх шелкового халата легкую шубу отороченную бобровым мехом. На улице, у ворот, он сел на коня В отправился во дворец.

В Доме увеселений дверцовые служители встретил Навои с обычным почтением.

Поэт поднялся на второй этаж. С четырех сторон на площадку лестницы выходили четыре комнаты, между ними находился обширный зал, на стенах которого были изображены картины битв и походов. Хусейн Байкара принял Навои в этом зале. После обычного поклона Навои осведомился о здоровье государя и, усевшись, устремил взор на роспись стен. Он внимательно рассматривал героев: они вздымали коней на дыбы и метали стрелы или защищаясь щитом от ударов, заносили меч над головой врага. В лицах людей не хватало живости, движения, они казались неестественными.

Хусейн Байкара начал жаловаться на некоторых правителей государства. Пользуясь случаем, Навои высказал свои наблюдения и пожелания, касающиеся государственных дел. Он говорил, что необходимо уделять внимание земледелию и ремеслам, способствующим процветанию страны, и особенно важно покровительствовать ученым, поэтам, художникам и музыкантам.

– Государь всегда должен быть осведомлен о том, что делается в столице и во всех областях страны, он должен тщательно следить за деятельностью своих чиновников, – говорил Навои.

Хусейн Байкара внимательно слушал поэта. Затем, слегка сдвинув на затылок большую шапку с каракулевым верхом, он с улыбкой объявил, что пригласил поэта с определенной целью: он предлагает Алишеру должность эмира в диване.

Это предложение взволновало Навои. – Вы опять поднимаете этот сложный вопрос, – сказал он. – А между тем, вам известно, что у вашего покорного слуги есть на этот счет возражения.

Хусейн Байкара нахмурился..

– Мы обдумали эти возражения, но сочли ваши доводы неубедительными. Наше сердце не успокоится, пока мы не возвысим на должность эмира человека которому нет равных в нашей стране. По воле аллаха, наше решение принесет хорошие плоды.

В Благодарю за высокую милость, но, если возможно, прошу освободить меня от какой бы то ни быль официальной должности; —решительно сказал Навои. – Быть эмиром И ставить печать в диване – почетное дело, но мое сердце более склонно к свободе. Я желал бы служить государству и народу с чистым сердцем. Быть может, мои возражения покажутся лишенными смысла, но, если вдуматься, – я уверен, они станут понятны. Ведь, если я приму должность эмира, многие знатные лица будут уязвлены. Душа человека не свободна от слабостей. Поднимутся лишние разговоры. Место дружбы займет лицемерие.

Хусейн Байкара махнул рукой, показывая, что вопрос решен.

– Если мы чего-либо пожелали, то возражений не переносим, – сказал он улыбаясь. – Мы отдали приказ, чтобы ни один эмир не садился в собраниях выше вас. Что же касается печати, то эмир Музаффар Барлас—и только он один – будет, если вы разрешите, ставить свою печать выше. Теперь дело за звездами. Как только звездочеты назначат счастливый час, вы приложите печать.

Навои попытался привести новые возражения, новые доказательства, но Хусейн Байкара не хотел ничего слышать. В конце концов Навои пришлось поблагодарить государя за непрошеную милость.

Хусейн Байкара пригласил его на вечернюю пирушку. Поэт спустился на нижний этаж Дома увеселений. Там, в одной из комнат, собрались друзья Навои: Пехлеван Мухаммед-Сайид, везир Ходжа Ата, Ходжа Абдулла Мерварид и другие. Все они поднялись и радушно приветствовали Навои.

Навои занял место среди своих друзей. Завязалась оживленная беседа. Мухаммед Сайид – искусный борец, музыкант и поэт – большой друг Навои, медленно цедя слова сквозь толстые губы, рассказал много интересного об искусстве борьбы. Он на время взял из медресе своего девятнадцатилетнего племянника, чтобы подготовить его к встрече со знаменитыми чужеземными борцами, которых ожидали в Герате, и рассказывал о том, как он его тренирует. Потом разговор перешел на поэзию, музыку, дервишскую философию и другие отвлеченные темы. Вошел Ходжа Афзаль и поздравил Навои с милостью султана. Друзья встретили весть о новом назначении Навои с большой радостью. Навои был удивлен тем, что так быстро распространился слух о его назначении. Пехлеван, улыбаясь своим широким бородатым лицом, взволнованно сказал:

Это – золотая страница в истории древнего Хорасана.

– Сегодня родилось счастье народа, – добавил Ходжа Афзаль.

Вошли Маджд-ад-дин, Низам-аль-Мульк, Эмир Могол и несколько беков. По их растерянным лицам было видно, что они осведомлены о случившемся. Парваначи Маджд-ад-дин старался держать себя как можно надменнее. Эмир Могол то и дело поглядывал на Маджд-ад-дина, многозначительно подмигивая своими пьяными глазками. Барласские беки хранили угрюмое молчание. Лишь хитрый Низам-аль-Мульк, как всегда разряженный и чванный, словно павлин, подошел к поэту и шепотом поздравил его с высокой должностью. Навои насмешливо улыбнулся и громко сказал:

– По моему мнению, не существует ни высоких, ни низких должностей. Для блага народа я бы с гордостью взял на себя обязанности простого нукера.

Низам-аль-Мульк отвел глаза. Он погладил унизанной сверкающими перстнями рукой свою красивую бороду и медленно покачал головой.

– Конечно, так оно и должно быть, – сказал он. Вскоре явились дворцовые слуги и пригласили на вир. Все шумно поднялись.

II

Через день в доме Навои состоялось большое торжество.

В просторном белом доме собралось много гостей. Хозяин дома приветливо встречает входящих. Вот он неслышно заходит на кухню, чтобы посмотреть, как работают повара; одному дает указание, другому напоминает о чем-нибудь и снова выходит. То заглянет в кладовые, чтобы справиться, готова ли халва и другие лакомства. Велит стряпать получше и побольше. Когда в его доме собирается народ, Навои всегда так хлопочет, стараясь как можно лучше принять гостей.

В большой, роскошно убранной комнате собрались беки, высшие чиновники, знаменитые поэты и ученые Герата, Ирака и, Азербайджана. Общий разговор еще не ладится, каждый беседует со своим соседом. В переднем углу несколько беков толкуют о войне и охоте. Султанмурад тихо разговаривает по-арабски с иракским ученым. Огромный Мухаммед Сайид Пехлеван дружески беседует с суетливым маленьким старичком-астрологом Верховный звездочет государя быстро и без труда угадывает по звездам, пользуясь их тайными даровыми советами, все, что угодно: счастье или несчастье, зло или благо, удачу или неудачу. Если Улугбек, по выражению Навои, низвел своими работами небо на землю, то есть сделал законы движения звезд понятными для людей, то этот старик отодвинул небесную даль еще дальше и окутал ее плотной, завесой тайн. Когда бедняку надлежит снимать, когда надевать штаны, в какой день и час государю садиться на золотой престол, когда писать любовное письмо милой, когда готовить яд; для врага, – на все это астролог дает по звездам советы. Во дворце исстари принято приурочивать важные дела и торжественные события ко времени, выбранному звездочетом. И сегодня он тоже выбрал для Навои час, когда поставить эмирскую Печать.

– Согласно нашей науке, господь назначил на каждый день. Одну звезду царём, другую – везиром, – говорит астролог; подкрепляя свои слова движениями руки. – Сегодня повелитель всего сущего – солнце, везир – луна. Всмотритесь внимательно в суть вещей – все знаменитые события происходили в такие дни. Вступление господина Алишера на – высокую должность пришлось на очень счастливый День. Для приложения печати мы назначили час Венеры. Это час всякого благого дела. Венера сегодня в апогее, И есть на седьмом кебе. Ее образ вполне соответствует основной цеди и естеству Алишера. Ибо Венеру изображают в виде пляшущей красавицы с чангом[65]65
  Ч а н г – музыкальный инструмент, похожий на арфу.


[Закрыть] и кеманчой[66]66
  Кеманча – смычковый музыкальный инструмент.


[Закрыть] в руках, она знаменует красоту, искусство, радость и успех.

Мухаммед Сайид попросил старика продолжать, не в это время из дворца пришли личные слуги султана. Они принесли Навои эмирское платье, шитое золотом. Навои, развязав узел, со смущенной улыбкой облачился в роскошные одежды. Друзья радостно принялись его поздравлять. Только барласские беки, Маджд-ад-дин и некоторые чиновники, следовавшие за ними, как тень, ограничились официальными приветствиями, тщетно стараясь скрыть светившуюся в их глазах зависть. Один из прибывших взял в руку свиток, поднял его над головой и с почтительным поклоном передал Навои. Это был указ, начинавшийся формулой: «Абуль-Гази султан Хусейн Байкара – наше слово». Новый эмир должен был в первый раз приложить свою печать к официальной бумаге на этом торжественном собрании.

Все молчат. Все взволнованны. Все глаза – и как много различных мыслей и чувств выражают они! – устремлены на Навои. Поэт сидит, слегка склонив голову; он кажется взволнованным и смущенным. Многозначительные взоры беков и чиновников на мгновение встретились и тотчас же разошлись, словно испугавшись друг друга. Даже Музаффар Барлас – баловень султана, сильный своими прошлыми заслугами и нередко отказывавший султану в повиновении, – и тот побледнел: «Неужели этот поэт поставит свою печать выше всех эмиров?»

Когда Навои приложил печать к указу, вздох облегчения пронесся по залу. Новый эмир приложил печать в таком месте, что никто не мог поставить свою печать ниже.

Поэт Атаулла и знаменитый ученый Бурхан-ад-дин прочитали тарихи,[67]67
  Тарих – хронограмма; стихотворение, заключающее в себе ту или иную дату.


[Закрыть] написанные ими по случаю этого важного события. Затем несколько поэтов взволнованно продекламировали касыды, посвященные Навои. В этот славный день друзья, близкие, представители простого народа один за другим приходили поздравить поэта. Приняв участие в большом радостном пире, собравшиеся разошлись.