Текст книги "Навои"

Автор книги: Айбек

– А если бы вы сами согласились давать указания царевичу?

Маджд-ад-дин ждал этого предложения. Чтобы хлопнуть в ладоши, нужны две руки; обещание за обещание.

– Как сей бедняк служит его величеству государю, так будет служить и царевичу, – сказал парваначи, складывая руки на груди. – В присутствии государя я всячески восхваляю достоинства царевича. Однако мои старания и усилия на этом пути зависят от моего положения в государстве, от места, которое я занимаю при дворе. Или я ошибаюсь?

– Вы совершенно правы, – ответила царица, многозначительно улыбаясь. – Мы обдумаем этот вопрос. Впредь нам следует через верных людей осведомлять друг друга обо всем. Больше мне нечего вам сказать.

Маджд-ад-дин поклонился, приложив руки к груди и вышел.

Глава четырнадцатая

В глубине Сада фиалок, в густой тени высоких деревьев Шейх Бахлул наблюдал за приготовлением пищи. Он деловито давал указания своим подручным, но в его движениях чувствовалась нервозность, глаза были печальны. Покончив с делом и словно не замечая сидевшего на коврике у арыка Сахиба Даро, Шейх Бахлул прислонился к стволу кипариса и безмолвно смотрел вдаль. Сахиб Даро, привыкший видеть преданного Алишеру слугу всегда спокойным и хорошо настроенным, удивился его мрачности.

– Подойди сюда, брат, побеседуем немного, – позвал он Шейха Бахлула.

Шейх Бахлул медленно, неохотно подошел.

– Я вижу в тебе какую-то перемену. Садись, – указал ему подле себя место Сахиб Даро. – Если есть какое горе на сердце, поделись.

Шейх Бахлул присел на край коврика и вдруг улыбнулся.

– Поверьте, в моем сердце нет ни капли страдания. А если что есть, то говорить об этом было бы неблагодарностью.

– Неблагодарностью? – с интересом спросил Сахиб Даро. – Наверное, какое-нибудь недоразумение с господином эмиром? Теперь-то ты уже обязан рассказать,

– Ваша милость совершенно правы, – улыбаясь заговорил Шейх Бахлул. – Вчера вечером эмир воротился из дивана и пошел в свою комнату. Через несколько минут он позвал меня. Я собрал письма, заявления и прошения, присланные эмиру, и вошел к нему. Эмир указал рукой на столик и сказал: «Убери». Я, по правде говоря, растерялся – на столике стояла свеча, чернильница с каламом и пиала с водой. Что убрать? Делать нечего, спрашиваю: «Что вы приказали убрать?» Поверите ли, эмир сердито посмотрел на меня и говорит: «Вот умник! Сколько лет у меня на службе, а порядка не знаешь. Тебе известно, что свеча горит у меня до утра. Нужны ли чернильница и калам – объяснять нечего. Что же, значит, здесь лишнее?» Я сейчас же взял пиалу и вышел.

Сахиб Даро ударил себя по колену и громко рассмеялся.

– Чего смеетесь? Вы посыпаете солью мою рану, – , обиженно сказал Шейх Бахлул.

– Да простит меня аллах. Ладно, не буду больше смеяться. Ну и что же дальше? – спросил Сахиб Даро, вытирая платком глаза.

– Хуже всего то, что утром эмир просил извинения. Я от стыда не смел поднять глаза.

– Бахлул, ты напрасно тревожишься, – сказал Сахиб Даро. – Этот разговор между эмиром и его ученым слугой станет теперь известен всему Герату, всему Хорасану. Всюду, где упоминается имя Алишера, краснобаю станут рассказывать об этом случае, увеселяя сердца присутствующих. Однажды господин эмир давал большой пир в саду Фи гон. Присутствовали многие поэты, ученые и вельможи Столицы. Подавались всевозможные кушанья. Когда убрали дастархан эмир куда-то скрылся. Собравшиеся решили, что у эмира, видимо, нет времени для беседы, и разошлись. В это время пришел эмир и спросил меня: «Где гости?» Я объяснил. Эмир неожиданно рассердился на меня. Он нахмурил брови и сказал: «Разве дом Алишера – харчевня, что люди придут, поедят и разойдутся!» Я передал эти слова нескольким друзьям, и, поверишь ли, они с быстротой молнии распространились по всему Герату. Судя по рассказам людей, прибывших от Якуб-бека, этот случай и там тоже передавался из уст в уста.

– Ваши слова – истина, – сказал Шейх Бахлул. – Всякие рассказы о поэте с удовольствием слушают по всей стране. Но все-таки… прославлюсь как глупец.

– Нет, ты ошибаешься, – возразил Сахиб Даро. – Рассказывая этот случай, все будут начинать так: «У эмира есть слуга, бесподобный по уму и догадливости». Ведь люди всегда приписывают эмиру все великое и замечательное.

В особенности простой народ, – сказал Шейх Бахлул и, понизив голос, продолжал: – Среди других людей есть и такие, что выискивают у поэта всякие недостатки Проведав о чем-нибудь подобном, они на девятом небе от счастья. Но простой народ – другое дело.

– Так чего же ты обижаешься на эмира? – с улыбкой спросил Сахиб Даро.

– Нет, я на себя обижаюсь, – ответил Шейх Бахлул, смущенно глядя в землю. Какие могут быть упреки! Ведь у господина тысяча тысяч дел – взвали их на гору, и та не выдержит. Если глаза у него иногда и блеснут гневом или обхождение станет грубей, удивляться – нечему. Это я, конечно, понимаю.

– Это надо было понять в самом начале. А то надул губы, как ребенок, – язвительно сказал Сахиб Даро.

– Человеческое сердце не лишено слабостей.

Шейх Бахлул отошел, чтобы поговорить с садовником, который показался из глубины сада. Сахиб Даро прилег на коврик. Он глядел на струи воды, которые, журча, текли вдоль лужаек, переливаясь, как серебряный позумент, и исчезали в глубине кипарисовых рощ, мирно дремавших в томном золотом воздухе. Невольно ему вспомнилась любимая газель:

Письмо от милой на груди, и сердца не сдержать Оно спешит прорвать мне грудь, письмо поцеловать.

Он начал было читать следующую строку, но вдруг чей-то голос произнес:

– Мир вам!

Сахиб Даро прищурил глаза, внимательно посмотрел на незнакомого парня, который стоял перед ним, приложив руку к груди.

– Чем могу служить?

С трудом преодолевая смущение, парень произнес:

– Господин, меня прислал сюда уважаемый Султанмурад. Вы должны знать этого человека.

– О да, я знаю господина Султанмурада, – ответил Сахиб Даро. – А к кому он послал вас? Ко мне или к господину эмиру?

Парень растерянно почесал лоб:

– Они сказали, что в этом доме можно найти работу. Может быть, надо обратиться к самому господину Навои?

– Не нужно, мы поняли, в чем дело, – перебил его Сахиб Даро. – Обождите минутку.

Парень присел на берегу арыка и, точно очарованный, смотрел на сад. Сахиб Даро лениво поднялся с места, поглаживая бороду. Он неторопливо надел чекмень, висевший на ветке яблони, тщательно обернул голову белоснежной чалмой и сказал юноше:

– Идемте, я поведу вас на берег канала Инджиль. Вы там бывали?

– Слышать о нем слышал, но видеть не пришлось.

– Герат сам по себе – целый мир, а Навои в нем воздвигает другой, новый мир. Да, как вас зовут? Вы родственник Султанмурада?

– Мое имя Арсланкул. Господин мударрис – мой знакомый.

На берегу Инд жил я, среди шумной толпы, Арсланкул потерял своего спутника из вида. Некоторое время он смущенно озирался по сторонам, потом, подхваченный людской волной, невольно двинулся дальше. На берегу канала кипела работа. Грохот тяжело нагруженных арб, громкий рев упрямых верблюдов, величественная, развалистая поступь медлительных слонов, сердитые окрики мастеров и надсмотрщиков – все это ошеломило Арсланкула. Как очарованный, он остановился перед каменотесами. Некоторые из них тщательно обравнивали квадратные и продолговатые каменные глыбы всевозможных размеров; другие полировали до зеркального блеска шероховатую поверхность камней. Группа мастеров вырезала на отшлифованном граненом мраморе цветы. Живые цветы, постепенно возникавшие под резцом мастера, поразили Арсланкула. «Я думал, что в мире нет более сложного дела, чем ремесло ювелира, но их работа, оказывается, еще труднее»; —говорил себе юноша.

Откуда-то привезли на слонах огромные глыбы камня. Уставившись хоботами в землю, слоны опускались на колени. Под крики надсмотрщиков юноши богатырского вида сгружали тяжелую ношу.

Арсланкул шел среди неустанно сновавших, как муравьи, людей, с любопытством посматривая по сторонам.

Напротив портала строящегося медресе он увидел Сахиба Даро, оживленно стоившего с юношей, – щеголевато одетым в халат с вышитым золотом воротником. Остановившись поодаль, Арсланкул изумленно смотрел на ловких, как канатоходцы, мастеров в чалмах и колпаках, которые работали на высоком портале медресе. Среди них попадались седобородые, согбенные старцы, которые, словно крепкие юноши, спокойно выполняли на лесах опасную работу. Десятки живописцев разрисовывали ворота и огромные стены, выходившие на улицу. Разноцветная роспись ослепительно сверкала на солнце. Чтобы снова не потерять случайно найденного в толпе Сахиба Даро, Арсланкул подошел и встал с ним рядом. Однако Сахиб Даро до того увлекся спором, что не заметил Арсланкула. Арсланкул с минуту слушал их разговор. Спорили о какой-то газели, и Арсланкул, ничего не поняв, стал терпеливо ждать, когда же с ни закончат.

«Опять газели! Опять муамма! Ах, Герат! Куда ни взглянешь, всюду увидишь поэта. В мечети, в медресе, на базаре, в харчевне – везде читают стихи и сворят о них. Наверное, эти двое тоже поэты», – думал Арсланкул.

Наконец нарядный поэт, видимо не убежденный доводами своего противника, довольно холодно попрощался с Сахибом Даро. Арсланкул кашлянул и встал против Сахиба.

– Господин, я вас потерял и долго разыскивал, – сказал он, почтительно складывая руки на груди.

– Э, брат, здесь нельзя не потеряться, – улыбаясь, сказал Сахиб Даро. – Ну, идем сюда.

Арсланкул пошел следом за Сахибом Даро. Тот подвел его к плотному, коренастому человеку средних лет, который сидел под деревом и зорко наблюдал за каждым движением группы работающих.

– Поручаю вам этого молодца, – сказал Сахиб Даро, указывая на Арсланкула. – Вот возьмите его на работу и платите ему столько, сколько другим.

Коренастый человек взглянул на Арсланкула:

– Ты, кажется, ладный парень, но если станешь лениться, горе тебе: я почешу тебе плечи палкой.

– Я не лентяй, дядюшка, – серьезно сказал Арсланкул.

– Ладно, подтяни пояс потуже и начинай работать, – он указал рукой вверх, на подносчиков кирпича.

Арсланкул взвалил на спину кучу кирпичей и, не сгибаясь, быстрым твердым шагом начал подниматься по наклонным лесам. Несколько рабочих закричали снизу:

– Эй, паренек, будешь зря напрягаться, поясницу сломаешь!.

Но чем выше Арсланкул поднимался, тем больше ему приходилось сгибаться; тем не менее, он быстро взбежал по лесам вверх. Сбросив кирпич, юноша осмотрелся па сторонам. Зеленые волны гератских садов, омытых лучами солнца, исчезали на голубом горизонте; они как будто размотали клубок боли, окутывавшей сердце Арсланкула.

После полудня работа на постройках прекратилась. Люди, вытирая пот и отряхивая одежду, усаживались в кружок на берегу канала. Арсланкул вымыл в мутной воде Инджиля руки и лицо и, подойдя к своим новым знакомым, присел на разостланную под деревьями циновку. Усталые люди, обмахиваясь платками, тихо говорили между собой по-тюркски, персидски и на других непонятных Арсланкулу языках. Все украдкой поглядывали на поставленные в сорока – пятидесяти шагах большие дымящиеся котлы, около которых сгрудились люди. Начальник постройки, не поднимая век, бросил на них взгляд и крикнул повару: «Начинай!» Старый дастарханчи[82]82
  Дастарханчи – человек, подающий гостям угощение.


[Закрыть] оделил каждого лепешкой, посыпанной тмином. Потом раздал похлебку в цветных глиняных чашках.

Арсланкул кончил есть раньше всех. Не будучи еще близок ни с кем из товарищей по работе, он не стал ждать их.

На постройке наступила тишина. Только дети бегали вокруг отдыхающих слонов и верблюдов и дразнили их. Кое-где бродили посторонние люди, пришедшие посмотреть на строительство.

Арсланкул поднялся к тому месту, где только что работал. Он прислонился к перекладинам лесов, окружавших купол, и устремил глаза вдаль. Древние медресе, прямые, как свечи, высокие минареты, покрытые разноцветной росписью дворцы царевичей, зубцы огромных крепостей – все это отчетливо вырисовывалось перед его глазами-. Многие из этих зданий Арсланкул видел вблизи, но расстояние придавало им новую красоту. Глазам юноши открылась вдали большая площадь, опоясанная кипарисами. «Да это, никак, сад Дже-хан-Ара? Он самый. Вон там аллеи…»—мысленно произнес Арсланкул. Прислонившись головой к доске забыв обо всем на свете, он устремил глаза вдаль. «Кто знает, может быть, моя Дильдор живет там? Теперь; она гуляет по этим аллеям разряженная, похожая на пери. Хоть она, может быть, и сотая жена государя, меня, наверное, совсем забыла». Юноша тяжело вздох аул. Сами собой полились слова песни:

 
Ох, бедой грозит ее зрачок.
Что поделать! Он меня увлек.
Ветерок весенний! Расскажи ей,
Как влюблен я, как я одинок.
Прилетите, жаворонки, к ней,
Расскажите, сколько лет и дней
Я горю, горю сильней Меджнуна,
Опаленный пламенем страстей.
Друг, не трогай струн тоски моей.
Спрячь мои страданья от людей.
Даже сон не подарил мне счастья
Видеть ту, чьи губы роз нежней.
 

Арсланкул снял шапку и безнадежно махнул ею в воздухе, словно хотел сказать себе: «Чего там, брось!» Сделав два-три шага, он смущенно остановился; перед ним стояло несколько человек. Кроме мастеров, уже знакомых Арсланкулу, здесь были и посторонние. Один из них, хорошо одетый человек, с улыбкой сказал:

– Почему ты перестал петь, добрый джигит? Мы тоже хотим послушать. Ведь правда? – Он посмотрел на окружавших его людей.

Пожилой мастер, державший в руке большой лист бумаги с планом какого-то здания, медленно произнес:

– Да, сынок, ты пел свою песню с чувством.

– Это верно, мы наслаждались искренним чувством, заключавшимся в песне, – снова заговорил незнакомец..

Простое обхождение знатного с виду человека ободрило Арсланкула. Овладев собой, он сказал, приложив руку к груди:

– Господин, не смущайте меня. Ваш покорный слуга не певец; я только так иногда напеваю для себя.

Арсланкул огляделся вокруг и, увидев, что работа возобновилась, быстро сбежал вниз.

Поднимаясь с грузом кирпичей, Арсланкул остановился удивленный: человек, с которым он только и разговаривал, подоткнув полы дорогого халата и засучив широкие рукава, трудился, как заправский подмастерье. Он подавал мастерам кирпичи и ганч. Юноша посмотрел на него уголком глаза и сказал про себя, пожав плечами: «По виду знатный господин, а нравом на них не похож».

Проходя мимо, Арсланкул каждый раз исподтишка поглядывал на него. Тот, видимо, не утомлялся Наоборот, на его вспотевшем лице читалось все большее увлечение работой. Наконец Арсланкул не выдержал: он толкнул под бок шедшего рядом товарища и спросил, указывая рукой наверх:

– Кто этот господин? Очень уж здорово работает. Или, может, боится начальника? – Он весело рассмеялся своей шутке.

– Э, несчастный, ты что, до сих пор не знаешь этого – господина? – ответил его спутник, умеряя шаг.

– Нет, а кто это?

– Господин Навои. Он часто приходит сюда и всегда так усердно работает.

Глава пятнадцатая

I

Возле одной из канцелярий дивана собралась большая пестрая толпа. Старик сторож усердно подметал, не поднимая пыли, широкий, ровный, квадратный двор. Борода у него была гладкая, расчесанная, лицо жирное, бескровное, как у всех стариков, которые по утрам, чтобы легче было переносить дневные заботы, выкуривают трубку терьяка и к тому же едят много сладкого Опершись на ручку метлы, старик исподлобья посматривал на собравшихся. Увидев знакомого, он подошел к нему, хлопнул его по плечу и сказал:

– Вот диво! Господин Алишер целую неделю пробыл в Чиль Духтаране – там строится новый рабат. Сегодня ночью он вернулся в Герат. Хорошо. Но кто же cказал об этом людям?

В Ничего удивительного. Ведь сердца людей привязаны к Навои, – убежденно проговорил красильщик с синими руками.

В это время во дворе появился поэт в эмирском, шитом золотом кафтане. Все поклонились, приложив руки к груди. Навои ответил на приветствия и быстро прошел в помещение. Люди, столпившись перед дверью, начали искать в сумках и чалмах свои бумаги. Из смежной комнаты вышел молодой писец с надменным лицом.

– Терпение! Терпение! – сказал он, – окинув собравшихся пренебрежительным взглядом, потом скрылся в комнате, в которую вошел Навои.

– Сегодня очень много народу, – сказал он поздоровавшись с поэтом. – Можете ли вы принять некоторых из них?

– Не понимаю, что вы котите сказать.

– Если у вас мало времени, я скажу, чтобы остальные пришли в другой день…

– Похвальное усердие! – насмешливо воскликнул Навои.

Писец потупил глаза.

– Вы еще молодой человек, – сказал Навои более мягким тоном. – Вероятно, вам предстоит повыситься в должности. Пусть навеки запечатлеется в вашем сердце: так служить народу не дело разумных.

Писец не смел поднять головы. Попросив из извинения, он хотел выйти. Навои остановил его. Он приказал молодому человеку посидеть здесь до прихода его обычных помощников. Писец ободрился и присел перед столиком, на котором стояли письменные принадлежности.

Первым вошёл оборванный, средних лет деревенский житель в грязной, нахлобученной на глаза шапке. Сложив руки на груди, он смущенно остановился.

– Садитесь, скажите, в чем ваша просьба? – приветливо проговорил Навои.

Дехканин присел на корточки перед дверью.

– Беда на меня свалилась. Из Исфизара я, – начал он и вдруг спросил: —Все ли говорить? Длинный разговор будет.

– Говорите, – с улыбкой ответил Навои.

– У меня всего-навсего один конь. Неплохой когти подходящий для нашей работы. И вдруг к нам в кишлак приехал конный воин. Сзади него на лошади красивый мальчик. Я как раз чистил коня. Воин остановился возле Меня и говорит: "Оседлай твоего коня, я посажу на него моего брата – вот этого. Скоро опять поеду в Герат, отдам коня», – говорит. Я упрашивал: «Бек джигит, сейчас самое горячее время, без коня не обойтись. Спроси у других, а если не найдешь, поезжай так. На твоем аргамаке доедешь и до Каспийского моря». «Нет, – говорит. – Я ездил на охоту, и мой конь очень утомился. Меня знает весь Герат. Я, – говорит, – сын казия».

Поставлять начальству коней искони в обычае. Я оседлал коня, отдал воину поводья. Ну вот, два месяца прошло, а о том проклятом сыне казия ни слуху ни духу. Десять дней назад сел я на осла и приехал в Герат. Не пропустил ни одной улицы, никого, без спросу не оставил. Где его найти? И коня не нашел, и еще беда на меня свалилась: три дня назад украли осла. Пойду в cуд – меня и слушать не станут. К вам с поклоном пришел, господин.

Дехканин тяжело вздохнул. Навои покачал голод вой.

– Брат, с вами случилась беда. Кто бы он ни был – сын ли казия, военный ли – беда одна. Таких охотников много. Они и собаки своей не стоят. Каи его зовут, вы не знаете?

– Говорил, Тадж-ад-дин.

Навои взглянул на писца и приказал позвать Кылычбека. Потом, улыбаясь, обратился к дехканину,

– Ваш конь найдется. Свое настоящее имя военный скрыл, но вы скажите, каков он видом. А вот рель искать, должно быть, бесполезно: в каком он бурьяне, у кого в хлеве? Вы сможете доказать, что осла украли?

– Неужели ваш раб станет лгать? В караван-сарае сто человек подтвердят.

– Если так, мы вам уплатим стоимость вашего осла, – сказал Навои. – Но только впредь надо быть осторожней. У нас в городе говорят: «Смотри за свое мм домом – не лови вора у соседа»,

Дехканин растерялся:

– Что вы говорите? Кто заплатит? Вы? Нет, я сам как-нибудь управлюсь с бедой, – говорил он, ударяя себя в грудь.

Вошел высокий, широкогрудый, горбоносый молодец – Кылычбек. Навои в нескольких словах изложил жалобу дехканина и повелительно сказал:

– Не успокаивайся, пока не удовлетворишь этого несчастного. Будь обидчик хоть в самой геенне, найди его и накажи.

Кылычбек успокоил дехканина:

– Этого человека здесь всякая собака знает. Пойдем со мной.

Навои остановил их и приказал из своей казны уплатить дехканину стоимость осла. Охваченный радостью и волнением дехканин вышел, рассыпаясь в благодарностях.

Просители, в большинстве со, строительства и ремесленники, выходили один за другим. У каждого была какая-нибудь забота, докука, горесть. Навои терпеливо выслушивал, внимательно знакомился с содержанием прошений, которые читал ему секретарь. Его острая мысль распутывала все затруднения, он умел быстро отличить справедливое обвинение от клеветы, правду от лжи.

После полудня толпа поредела. Навои собрал несколько помощников и занялся канцелярскими делами. Люди работали в присутствии Навои старательно и серьезно, но держали себя независимо. Знаменитый везир между делом иногда даже шутил с ними.

Когда работа близилась к концу, в комнату торопливо вошел почтенный Алишах, один из выдающихся музыкантов Герата.

– Пожалуйте, пожалуйте, как ваши дела? – дружески встретил его Навои.

– Под сенью вашего счастья настроение у нас прекрасное, дела хороши, – ответил Алишах. – У вашего покорного слуги есть просьба. Если вам не наскучит, разрешите ее высказать?

– Говорите, мы слушаем, наше внимание принадлежит вам, – серьезно ответил Навои.

– Мы надеемся, что ваша милость прикажет управляющим вакфами выдать мне содержание за шесть месяцев вперед.

Когда-то давно Навои, впервые встретившись с Алишахом и высоко оценив его музыкальные способности, назначил ему содержание из средств своих вакфов.

– По какой причине? – с интересом спросил Навои

– Чтобы не обращаться каждый месяц к заведующему и не надоедать ему.

Навои молчал, опустив глаза. Скрипевшие перьями секретари приподняли головы и смотрели то на поэта, то на музыканта. На лице Навои появилась ироническая улыбка.

– Господин, – с неудовольствием сказал он, – мы не знаем, осталось ли нам с вами еще шесть дней жизни. Почему же вы, так полагаетесь на эту временную жизнь и просите содержание вперед за шесть месяцев?

– Вы только прикажите, а я возьму деньги, – по-прежнему смело сказал Алишах. – Если я умру, то деньги пойдут на саван и на прочие расходы по погребению.

– «И мертвый – беда, и живой – беда» – это про вас сказано, – недовольно проговорил Навои.

Писцы не могли удержаться от смеха, Алишах тоже рассмеялся.

Навои поднялся с места и положил руку на плечо Алишаха.

– Что делать? – мягко сказал он. – У вас большой талант… Из уважения к нему мы согласны исполнить, вашу просьбу.

Навои написал записку управляющему вакфами. Музыкант поблагодарил и ушел.

Поэт вышел, собираясь идти домой, но у порога столкнулся с Саидом Пехлеваном Мухаммедом.

– Зачем пожаловали? – спросил Навои, здороваясь.

– В Белом саду собрание поэтов. Все взгляды устремились на дорогу в ожидании вас. Если вы ничем не заняты, зайдите туда.

– Раз уж вы пришли, возражениям нет места:

У ворот слуги помогли поэту и Пехлевану сесть на коней. Миновав Чорсу, где, как всегда, сновала шумная толпа, и базар Мульк, они проехали с версту по вымощенном кирпичом дороге и увидели за высокими стенами огромные деревья Белого сада. Группа поэтов ожидала Навои у ворот. Они пошли по аллее между зеле ными стенами громадных деревьев, сплетавшихся между собой макушками; по пути то и дело встречались поэты, которые почтительно здоровались с Навои. Усевшись на широкую супу, Навои попросил собравшихся почитать свои произведения.

В тени высоких деревьев собралось "больше ста человек поэтов. Среди них были и крупные чиновники, и бедные студенты, и немало представителей разных профессий – медники, портные, мастера по шитью кошельков, гончары, вроде уважаемого Тахири. Тут были великие самохвалы, ни во что не ставившие даже таких знаменитых поэтов, как Низами или Фирдоуси. Были и рифмоплеты, вроде Самии, который с удивительной быстротой и легкостью сочинял тысячу стихов в день да еще успевал их красиво переписать. Были поэты, у которых от слишком усиленного чтения зашел ум за разум, или люди, вроде почтенного Мухаммеда, расстроившие свое здоровье чрезмерным пьянством и скитавшиеся по улицам босиком, с непокрытой головой.

На таких собраниях поэты читали и обсуждали касыды, газели, муамма Некоторые, счастливцы удостаивались высоких похвал, другие позорно проваливались Здесь друзья расхваливали друзей, враги не жалели яда, высмеивая друг друга. Здесь поэты подносили друг другу газели или даже целые диваны. Хорошая газель, искусно составленное муамма, строка, заключавшая в себе новый образ или мысль, переходили из рук в руки, заучивались наизусть, переписывались и прятались в складки чалмы.

Поэты, уверенные, что их произведения понравятся Навои, читали смело, с нескрываемой гордостью, отчеканивая ритм стихов. Большинство газелей, словно поддельные драгоценности, ослепляли внешним блеском.

Так много поэтов, но если бы хоть один саз зазвучал на родном языке! Жемчуга и перлы, нанизанные на нить стихов, казались Навои дешевыми, как стеклянные бусы, их блеск – холодным, как змеиная кожа.

«Стоило им немного потрудиться, и сколько они нашли бы в своем родном языке драгоценных жемчужин слова», – думал Навои.

Желая узнать мнение Алишера, некоторые поэты скромно подносили ему газели, точно ученики, предлагающие учителю первый опыт своего пера. Навои внимательно читал. В стихах он больше всего ценил ори гинальные и глубокие мысли, оригинальные образы, Однако в том, что он теперь читал и слышал, меньше всего уделялось внимания именно этому. В одной газели Навои указал ошибку в рифме. Поэты тотчас же согласились с ним. В другой газели он отметил неестественность сравнения. Однако это замечание показалось другим не совсем справедливым. Некоторые даже нашли сравнение весьма красочным, блестящим. Навои отодвинулся в тень, подальше от лучей ослепительного солнца, и попросил подать калам и чернила. Собравшиеся с глубоким интересом устремили на него глаза. Внимательный наблюдатель мог бы заметить на лицах некоторых особенно самодовольных поэтов признаки иронии. Навои, обмакнув калам в чернильницу, пробежал им по бумаге и протянул газель автору. Поэт сначала прочитал газель про себя, потом обвел присутствующих быстрым взглядом и продекламировал ее вслух. Держа бумагу в протянутой руке, он взволнованно обратился к Навои:

– Я нахожу, – что мое сравнение можно уподобить почке. Вы, господин, своим дыханием, подобным весеннему ветерку, превратили почку в бутон и наполнили чашечку этой розы красками и светом.

Бумага переходила из рук в руки.

– А ну-ка, кто может что-нибудь возразить, – сказал престарелый поэт, сидевший на дальнем конце супы. Он близко поднес листок к глазам, потом передал его молодому человеку, сидевшему с ним рядом, и, слегка наклонившись к нему, промолвил:

– Алишер Навои одним росчерком своего волшебного калама создает из точки живые глаза.

– В то время, когда многие другие не могут высечь искру из камня, этот пишущий по-тюркски поэт добывает изо льда пламя, – вежливо ответил молодой человек.

Внезапно из дальней аллеи, где сидела веселая, подвыпившая компания, полились звуки музыки.

Волшебным мелодиям ная, чанга, лютни вторили певцы, исполнявшие тюркскую газель Лутфи. Навои опустил голову, прикрыл глаза. Как прекрасен Лутфи! Его газель, точно пламя, обжигала сердце, пленяя бесхитростной простотой степного языка, густыми свежими красками, оригинальностью мысли.

Последние волны музыки постепенно замирали в зелени. Навои поднял голову. Если бы он был один, то, вероятно, воскликнул бы: «Певец, приди, поиграй на тюркском сазе!»

На другой супе группа поэтов, усевшись в кружок, слушала газель Хусрави. Навои подошел и, остановившись сзади, тоже стал слушать. У Хусрави было слабое зрение. Не глядя на бумагу, он читал наизусть. И по форме, и по содержанию газель повторяла старые образцы. Подслеповатый поэт начал читать новую поэму. Первый стих оканчивался словом «гузар». При переходе ко второму стиху Навои, уловив стиль и смысл стихотворения, подсказал рифму: «хезар»; на слово «рой» он тоже угадал рифму «куной». С увлечением декламировавший свои стихи, Хусрави ничего не заметил. Слушатели, хихикая, поглядывали на Навои. Навои с улыбкой пошевелил губами, как бы говоря: «Тихо!» Для «сипохи буд» он нашел рифму «бамохи буд» и так далее. Наконец Хусрави оборвал чтение и, щуря глаза, с недоумением осмотрелся.

– Кто это? – с раздражением сказал он. Один из слушателей со смехом спросил:

– Вы не знаете этого человека? Вы раньше не видели его?

– Нет, не знаю, – ответил Хусрави. – Но мне помнится, что однажды, когда я читал газель на Пуль-и-Малан, этот человек тоже подсказывал наперед все мои рифмы.

Все расхохотались. Навои сел подле. Хусрави и начал расспрашивать о его делах. Оба были довольны шуткой. Хусрави спросил мнение Навои о своих новых маснави; Алишер, желая ободрить поэта, похвалил отдельные стихи.

Несколько молодых поэтов, еще неизвестных в литературном мире, представились Навои. Алишер поинтересовался их знаниями; побранил кое-кого за невежество в области музыки. Побеседовав с поэтами – студентами медресе, – Навои обещал оказать им мате риальную помощь.

Под вечер из дворца пришел человек и сообщил что государь справляется о Навои. Поэт простился с собранием и в сопровождении Мухаммеда Сайда отправился во дворец,

В ожидании государя, занятого голубями, Навои и Мухаммед Сайд Пехлеван прогуливались по широкой аллее сада. В глубине аллеи показался старший сын государя. Бади-аз-Заман. Он вел за руку, своего пятилетнего сына Мумина-мирзу. Как всегда изысканно одетый, красивый, вежливый, Бади-аз-Заман выпустил руку сына и поклонился Навои. Пехлевану он также оказал внимание. Навои погладил по голове Мумина-мирзу – хорошенького мальчика с умными глазами, одетого столь же щеголевато, как и его молодой отец, – спросил Бади-аз-Замана, хорошо ли он себя чувствует, осведомился о его занятиях. Они медленно пошли по аллее. Мумин-мирза, семеня ножками, обутыми в цветные сапожки, бежал впереди. Вот он быстро вынул из-под зеленого шелкового халата отделанный серебром игрушечный лук и, точно настоящий стрелок прицелился в голубей своего деда, которые то опускались до макушек деревьев, то, резко взмахнув крылом, взвивались в небо.

– Книги, которые вы мне послали, я получил, – заговорил Бади-аз-Заман. – Благодарю вас за внимание. Чтение ваших стихов и произведений господина Джами наполнило мое сердце радостью..

– Чтение – истинное наслаждение для души, – горячо заговорил Навои. – Но читать только стихи – недостаточно. А история? Вы не заглядывали в исторические сочинения?

– Мое сердце более склонно к стихам. Если будет время, примусь также и за историю, – ответил Бади-аз-Заман.

– Я умышленно прислал вам много книг по истории. Может быть, вы знаете, что и вашему отцу я тоже постоянно рекомендую читать летописи. Вся ответственность за народ и государство лежит на вас. Процветание или упадок страны зависят от ваших действий и поступков. Поэтому вы должны заглядывать в зеркало истории. Вам следует знать, в какое время и по каким причинам страны процветали и народы наслаждались радостью; в какие периоды истории и почему царства гибли и разрушались. Никакая наука не позволяет увидеть светлый день разума и справедливости и темную ночь невежества столь ясно, как история. Хотя ваш великий предок. Тимур-хан и был лишен дара грамотности, он все же прекрасно знал историю. Есть достоверные сведения, что лучшие летописцы Тимура дивились его знаниям.