Текст книги "Навои"

Автор книги: Айбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Бади-аэ-Заман внимательно слушал поэта.

Угасли последние лучи солнца, тени сгущались. Навои и его спутники вошли во дворец. В огромном зале сидели беки, везиры и крупные чиновники. Бади-аз-Заман с сыном прошли в дальнюю часть зала и сели направо от места султана. Навои поместился подальше, бок о бок с Мухаммедом Саидом. Их приход внес замешательство: парваначи Маджд-ад-дин, слова которого, по-видимому, привлекали всеобщее внимание, резко оборвал речь и замолчал. Величавый, как подобает везиру, пышно одетый, лукавый Низам-аль-Мульк заметил это. Под его черными, сильно накрашенными усами пробежала улыбка. Хитрый царедворец, он всячески старался натравить враждующие стороны, рассчитывая в дальнейшем примкнуть к той, которая окажется сильнее.

– Господин парваначи, вы начали говорить что-то очень поучительное, – обратился он к Маджд-ад-дину, притворяясь, что не понял причины замешательства. – Было бы хорошо, если бы вы изволили продолжать. То, что вы говорили, относится также и, к господину Алишеру Навои.

Кое-кто из чиновников начал делать парваначи знаки, как бы говоря: «Не надо». Эмир Могол нахмурился и посмотрел исподлобья на Низам-аль-Мулька.

Мадж-ад-дину не хотелось начинать спор в присутствии Бади-аз-Замана. Однако слова Низам-ал-Мулька, которого он считал своим злейшим врагом, задели парваначи за живое.

– О чем тут спорить! Для всякого, кто обладает здравым умом, вопрос совершенно ясен, – резко сказал он.

– Если ваши слова относятся ко мне, я бы хотел их услышать, – сказал Навои, спокойно глядя на Маджд-ад-дина.

Не будучи в силах скрыть охватившей его дрожи, Маджд-ад-дин заговорил:

– Под сенью счастья и справедливости великого государя благосостояние нукеров должно было бы повыситься до никогда не виданных размеров. К сожалению, мы каждый день слышим их жалобы. Разумеется, ваше мудрое око видит это в тысячу раз лучше, чем мы, но нам кажется, что в то время, когда так много говорят о справедливости, не следовало бы притеснять несчастных нукеров.

– Мы тоже знаем, насколько войско необходимо государству, – спокойно ответил Навои. – Государь, который не заботится, словно родной отец, о войске, в конце концов потерпит поражение, хотя бы он и сражался на поле битвы, как Рустам.[83]83
  Рустам – один из героев поэмы «Шах-намэ» Фирдоуси.


[Закрыть] Поэтому следует непрестанно думать о войске и прежде всего о том, чтобы обеспечить воинов всем необходимым. Однако нукеры, достойные такой заботы, должны быть верны, народу и государству. Печально, очень печально, что большинство нукеров уподобилось саранче, грызущей засеянное поле. В справедливом государстве подобным дурным поступкам не должно быть места.

– Не получая из казны достаточно золота и серебра, они поневоле протягивают руку к народному достоянию, – с напускной горячностью сказал Маджд-ад-дин.

– Руки, которые тянутся к народному достоянию, надо отрубить, чьи бы они ни были, – резко и решительно сказал Навои. – Если нукеры и чиновники превратятся в саранчу, народ скоро повесит на шею нищенскую суму, а в пустой казне станут справлять пир мыши.

– Раз жалобы поступают, надо принимать какие-то меры, – пробормотал Эмир Могол.

– У народа есть поговорка: «Сытый с жиру бесится», – сказал Навои тоном человека, убежденного в своей правоте. – Посоветуйте вашим джигитам не пить слишком много вина и не предаваться чрезмерно наслаждениям. Какой службы может ожидать государь от нукера, который обижается, если ему не дают шелкового халата?

Эмир Могол промолчал. Маджд-ад-дин, украдкой взглянув на Бади-аз-Замана, увидел по лицу царевича, „что он согласен с поэтом. Это заставило парваначи прикусить язык. Неловкое молчание нарушил Валибек, выделявшийся среди прочих беков и военачальников своим простодушием. Этот бек жил вместе с простыми воинами, питался с ними из одного котла. Вспыльчивый и прямой, он заговорил, как всегда, резко и отрывисто:

– Наши отцы жертвовали собой за правдивое слово. В наше время почему-то не придерживаются этого хорошего старого обычая. Точно так же и наши джигиты не стараются следовать примеру древних богатырей. По моему мнению, господин Алишер, хоть и не военный, высказывает хорошие мысли. От молодцов он требует молодечества. Благодаря мероприятиям господина Алишера джигиты не испытывают никакой нужды. Поэтому я, сказать по правде, не понимаю причины вашего спора.

После Валибека заговорил Ходжа Афзаль и разнес Маджд-ад-дина в пух и прах. Тогда парваначи начал льстить. Приложив руку к груди, он твердил, что желает, чтобы усердие и рвение господина Алишера в этой области принесли еще более обильные плоды.

Вновь назначенный ишик-ага Баба-Али подал знак, что идет султан, и все поднялись. Хусейн Байкара гордо прошел по залу и опустился на бархатные подушки. Следом за ним ленивой походкой шел его любимец, двенадцатилетний царевич Музаффар-мирза в сопровождении нескольких беков и джигитов. Он сел слева от отца. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, как на лице Бади-аз-Замана промелькнула тень неудовольствия.

Хусейн Байкара был под хмельком. Он, как всегда, приветливо поздоровался с беками. К Навои государь отнесся с особенной теплотой. Он говорил с поэтом не только о его официальных обязанностях, но и о личных делах. Внимание, оказанное Навои, не понравилось приближенным государя. Поэт почувствовал, себя неловко, Хусейн Байкара посадил своего внука Мумина-мирзу к себе на колени. Поцеловав его в лоб, он полюбовался луком ребенка и игрушечным кинжалом, висевшим у него на поясе, потом, немного поговорив с мальчиком, отпустил его. Мумин-мирза вернулся к отцу и сидел молча ча, осматриваясь вокруг умными глазами. Хусейн Байкара обратился к Мухаммеду Пехлевану. Он осведомился: все ли готово к предстоящим состязаниям в борьбе и напомнил о необходимости уже сейчас готовить к ним Герате к их силачей, чтобы не ударить лицом в грязь перед; чужеземными борцами. Потом султан начал восхвалять Малана Пехлевана, который однажды боролся с пьяным слоном. Он дал указания, как встретить знаменитого египетского алхимика, прибывающего в Герат, выразил уверенность в возможности превращения меди в золото:. и сказал, что намерен лично присутствовать при таинственных опытах ученого. Собравшиеся с интересом беседовали на эту тему. Наконец Хусейн Байкара приказал позвать главу государева книгохранилища. Дервиш Али явился с большой пачкой книг под мышкой и почтительно сложил их перед султаном. Хусейн Байкара просматривал книги и одну за другой передавал присутствующим разной величины, одна другой красивее, эти; книги являлись воплощением чудесного искусств знаменитого мешхедского писца Султана Али, художника Бехзада и мастера по переплету Шерали. Навои, который видывал немало роскошных книг и сам обладал целой сокровищницей драгоценных сочинений, был поражен этим совершенным искусством. Даже некоторые военачальники, равнодушные к произведениям изящных искусств, и те с интересом рассматривали книги, осторожно перевертывая грубыми пальцами тонкие мягкие листы. Все заинтересовались жизнью и личными качествами Султана Али и Бехзада. Пришедший вместе с беками Музаффара-мирзы Туганбек сидел в зале среди прочих вельмож. Он тоже бросил издали взгляд на одну из книг и сказал: «Да не отсохнет его рука! Диковинную вещь сделал!»

Когда книги были осмотрены, Хусейн Байкара пригласил гостей на пир. В разгар пирушки Навои, сославшись на усталость, ушел. С двумя нукерами, ожидавшими его у ворот, он отправился домой.

Безветренная, лунная ночь. Герат спит. То там, то здесь слышатся пьяные голоса. Ночную тишину нарушает унылый скрип чигириков – особых колес, поднимающих воду из арыка, – и прялок. В узкой кривой улице, застроенной домами с покосившимися крышами, конь Навои вдруг навострил уши и шарахнулся в сторону. В десяти шагах от него на земле лежала женщина. Нукеры, ехавшие в отдалении, подскакали к Навои. Спрыгнув с коня, один из них наклонился над лежавшей.

– Зарезали ножом, весь бок в крови! – воскликнул он, не поднимая головы.

Навои хотел было сойти с коня, но нукер удержал его.

– Не беспокойтесь напрасно, господин. Она уже не дышит, – сказал он, поворачивая голову мертвой к свету. – Я знал эту несчастную.

– Кто же она? – взволнованно спросил Навои.

– Дочь Мир Халима, ткача. Красавица была. Навои, горестно покачивая головой, молча смотрел на девушку. Наконец он спросил сдавленным голосом: —: Как выдумаете, почему произошло это несчастье? Нукер обтер о стену замаранные кровью пальцы и со вздохом сказал:

– Гератские озорники, сыновья беков и чиновников, приволакивались за девушкой и ссорились из-за нее. Несчастная славилась красотой и хорошим голосом. Думаю, что она отдала свое сердце одному из джигитов, а другие затаили обиду. В конце концов она пала от руки одного из них.

– В Герате много дурных людей, господин, они не оставляют в покое красивых девушек, – сказал другой нукер.

– Оставайтесь здесь. Одному из вас следует осторожно известить родителей несчастной, не так ли? – грустно сказал Навои. – Потом сообщите обо всем юзбаши,[84]84
  Ю з б а ш и – сотник.


[Закрыть] схватите преступников и немедленно бросьте их в тюрьму. Завтра жду от вас подробного доклада. Нукеры поклонились. Навои тихо поехал вперед. Поджидавший своего хозяина Шейх Бахлул, услышав стук копыт, зажег свечу и приготовил место перед низеньким столиком. Навои выглядел очень печальным. Он снял верхнее платье, повесил тюрбан на колышек и, надев на голову легкую ермолку, присел к окошку. Неожиданный случай на дороге окутал его сердце тучами. Он попытался не думать об этом и посмотрел из окошка в сад.

Большой золотой круг луны как будто катился из-за деревьев ему навстречу. Лучи света переливались среди прямых стволов кипарисов. Венчики цветов чуть колебались, и тени их на земле казались живыми. Недавнее кровавое зрелище оживило в душе поэта далекое воспоминание. В глубине его сердца вспыхнула печаль. Он вспомнил мгновения, сверкнувшие, как молния, и канувшие в вечность, мгновения, которые он провел в столь же прекрасную ночь в маленьком, но полном фантастической красоты садике с одной девушкой – совершенным воплощением красоты, ума и воспитанности. В его ушах звучал нежный, как свирель, голос красавицы, он чувствовал поцелуи ее свежих, как розовый бутон, губ. Где эта девушка? Где она – неиссякаемый источник поэтического вдохновения? Увы, ее нигде не найдешь. Промчись вихрем по степи, прогреми, как весенняя туча, наполни слезами русло потоков – и все же не нападешь на ее след. Этот цветок сорвали безжалостные руки… Прощай, любовь, обратившаяся в великую тайну, в легенду!

Защелкал соловей. Казалось, он поет на дереве, ветви которого тянутся над самым окошком. Навои, забывшись, долго сидел у окна, печально глядя в сад. Потом с тяжелым вздохом поправил покосившуюся свечу и принялся перебирать бумаги, которые лежали на столике. Бросил взгляд на последнюю страницу: Фархад пробивает гору. Вынул из золотой чернильницы калам, немного разбавил тушь водой. Калам быстро забегал по бумаге. Словно Фархад, дробящий топором скалы, поэт одним ударом разбивал глыбы мысли, вкладывая их в стихи. Фантазия уносила его в мир сказок. Он писал, забыв о себе, полный боли. Вот Фархад кончил копать «источник жизни». Завтра он пустит в русло воду. Придет Ширин со своими прекрасными подругами. Тысячи людей под звуки карнаев и сурнаев устроят дивный праздник на берегу бурливого канала. Эта картина, картина победы жизни, доставила поэту облегчение. По его лицу пробежала мудрая улыбка. Когда он погасил свечу, уже светало. В воздухе шелестел утренний ветерок.

II

Когда пирующие были захвачены вихрем вина и плясок, Маджд-ад-дин, улучив момент, сделал знак Эмиру Моголу, Туганбеку и еще нескольким своим единомышленникам. Выйдя незаметно из зала, он» собрались в одном из отдаленных помещений в глубине сада Джехан-Ара. Все были навеселе, только Маджд-ад-дин оставался трезвым. Он усадил всех на ковер, запер двери.

Приспешники Маджд-ад-дина с трудом приходили в себя, старались понять, зачем они пришли сюда.

– Как государь обошелся с Алишером? У меня чуть сердце не выскочило, – пробурчал Эмир Могол, покачиваясь.

– Теперь я понял, что государю ничего не втолку ешь. Столько наших жалоб пошло на ветер, – недовольно сказал один из барласских беков, потирая рукою лоб.

– Если мы поставили перед собой большую задачу и обещали друг другу ее осуществить, то дело необходимо довести до конца, – проговорил Маджд-ад-дин. – Наша преданность султану очевидна для всех, поэтому не остается места для каких бы то ни было колебаний. До сих пор мы доводили до ушей султана только отдельные жалобы. Я думаю, что государь, хоть и не принимает никаких мер, не забыл наших слов. Теперь наступило время прибегнуть к более решительным действиям.

– Правильно, – сказал Туганбек, покручивая редкие усы. – Крепость врага очень сильна; нужно найти способ ее разрушить.

– Верно! – воскликнул Шихаб-ад-дин и потрепал Туганбека по плечу.

Эмир Могол сделал знак рукой. Распустив толстые губы, он помолчал с минутку, потом, как будто забыв о своем намерении говорить или страдая от неумения найти слова, повернулся к Маджд-ад-дину:

– Скажите вы…

– Нить нашего договора не разрубить мечом. Процветание государства зависит от нашего меча, – пробурчал один из беков.

– Вы – Сабудай-бахадур[85]85
  Сабудай Бахадур – один из военачальников Чингизхана.


[Закрыть] нашего времени. Власть должна, находиться в ваших руках, – добавил Ходжа Абдулла-Хатыб.

Маджд-ад-дин попытался сократить разговоры.

– Если вы все согласны действовать единодушно, то прошу вас выслушать мои соображения.

– Говорите, – сказал один из слуг дворца, старый интриган.

– Что если написать султану безыменное письмо? Мы бы изложили в нем все наши соображения относительно Алишера и его людей.

– Не имеем никаких возражений! Это хорошая мысль! – тотчас же закричал Эмир Могол.

Кто-то высказал опасение, что письмо будет трудно передать султану. Маджд-ад-дин уверенно сказал:

– Во дворце у нас есть слуги, которые сумеют подбросить письмо и обратить на него благословенные взоры султана, а сами останутся необнаруженными. Если вы поручите это дело вашему покорному слуге, то, по воле аллаха, я его выполню.

Никто не стал возражать. Вскоре все вышли и с разных сторон, один за другим, вернулись во дворец. Маджд-ад-дин остался один. Он запер дверь, сел перед свечой и, потея от напряжения, принялся писать письмо

III

В полночь Хусейн Байкара вошел в гарем. Он провел ночь с красивыми девушками из знатных гератских семей. К утренней молитве султан поднялся С постели с тяжелой головой и ломотой в пояснице. В отдельной маленькой бане расторопный слуга вымыл султана, растер ему тело и старательно одел его. Хусейн Байкара почувствовал себя лучше. Он вернулся во дворец и позавтракал в обществе высокой, стройной красавицы с изогнутыми дугой бровями и миндалевидными глазами, только вчера предложенной султану в подарок. Прислужницы только что искупали ее, причесали и закутали в веселые китайские шелка. В новой обстановке, среди чужих людей, молодая женщина чувствовала страх и уныние. Ночь она провела, ничего не сознавая, и теперь, помня наставления и уговоры дворцовых женщин, старалась, пусть через силу, быть кокетливой и любезной. Хусейну Байкаре нравились томные глаза, прямой точеный нос, изящество движений молодой женщины. Он ласково сказал ей, чтобы она пришла вечером, и вышел из комнаты. В прихожей его, кланяясь, встретила Гульчехра-биби. У старой распутницы вывали все зубы и поседели волосы, но она все еще вешала себе на шею коралловые бусы. Ночью, когда султан отправлялся к какой-нибудь красавице, Гульчехра-биби, подготовив девушку, не смыкая глаз, ожидала возможного приказания повелителя и не отходила от дверей, словно верная собака, охраняющая своего хозяина.

Хусейн Байкара остановился и, улыбнувшись старухе, сунул руку в карман. Он вынул горсть золотых монет. К монетам пристала какая-то бумажка. Султан положил деньги в жадно протянутую руку старухи.

– Твоя служба достойна похвалы, мать.

– Единственное желание вашей ничтожной рабыни – находить новые цветы, радующие сердце султана, – ответила Гульчехра-биби, пряча в рукав звенящие монеты.

Выйдя в сад, Хусейн Байкара развернул мягкую, гладкую, как шелк, бумагу. Пробежав глазами первые несколько строчек, он вдруг остановился и, нахмурившись, осмотрелся по сторонам. Шагах в двадцати от себя он увидел огромные фигуры своих неизменных стражей Буданы и Дуланы. Прочитав еще несколько строк, государь сложил бумагу и быстро пошел по аллее. Не заходя в расписанный золотом зал, где стоял его трон, султан вышел в смежную небольшую комнату, стены которой были покрыты фарфором. Он сел на подушку и дочитал письмо до конца, потом дрожащими руками скомкал бумагу и сунул ее в карман.

«Такой человек, как Алишер Навои, столь злонамеренно настроен против меня, – гневно думал султан. – Разве может человек стерпеть подобную неблагодарность! Я – тиран, я – заблудший венценосец, окруженный толпой пьяных дураков, я – злодей, грабящий народ… Хорошие слова! Вместо меня он посадит на престол Бади-аз-Замана. Посмотрим!.. Я пока еще не хочу отдавать венец и власть никому из сыновей. Неужели Алишер этого не понимает? Я и раньше слышал от многих приближенных жалобы на Алишера, но в сравнении с этим письмом они капля в море. Это письмо, несомненно, написали его враги, и оно далеко не свободно от преувеличений, однако, каким образом безыменное письмо попало ко мне в карман? Удивляюсь! – недоуменно покачал головой султан. – Его написали большие люди, а маленькие с искусством Камака Кайёни[86]86
  Камак-Кайёни – мифический, очень искусный лазутчик.


[Закрыть] пробрались в мои покои. Это, конечно, неплохо: это доказывает, что люди мне преданы…»

Хусейн Байкара прилег на большую мягкую подушку. Долго и тревожно думал он, изнемогая под тяжестью размышлений. Потом задремал, но сон его был тревожным. Отдельные слова письма сверлили ему мозг. Внезапно султан открыл глаза и постучал в цветное стекло окна. Тотчас же с поклоном вошел ишик-ага Баба-Али.

– Знаете ли вы человека, которого зовут Мир-Кабиль?

– Конечно, знаю, – ответил Баба-Али.

– Видели его сегодня?

– Утром видел, у ворот.

– Найдите его поскорее и пришлите ко мне.

– Слушаюсь.

Вскоре дверь тихонько отворилась, и на цыпочках вошел Мир-Кабиль. Это был длинный, тощий парень Мутными глазами, казалось, боявшийся собственной тени. Поклонившись до земли, он выпрямился и сложил руки на груди. Хусейн Байкара, не глядя на него, сказал: – Ты оставишь того человека, за которым следил До сих пор.

– Оставлю, – поклонился Мир-Кабиль.

– Начиная с этой минуты, ты будешь всюду следовать за Алишером, – продолжал Хусейн Байкара. – Ни одно собрание, ни один прием в доме Алишера не пройдут без тебя. Все, что Алишер скажет среди своих друзей, гостей или близких, ты запомнишь и будешь передавать мне. Знай, что твоя душа и голова в моих руках.

– Презренный раб точно исполнит ваше приказание и вое доведет до вашего сведения, не забыв ни одного слова, – дрожащим голосом сказал Мир-Кабиль.

– Хорошо, ступай, – махнул рукой султан.

IV

Навои позавтракал и, как обычно, вышел прогуляться по Саду фиалок. Он попробовал спелых персиков, сорвал красное, как коралл, яблоко и полюбовался им, перебрасывая с руки на руку. Потом подошел к большой супе возле хауза. Сахиб Даро принес огромную пачку писем. Поэт развертывал бумаги одну за другой и читал их. Много писем пришло из дальних городов и стран, перевалив горы, переплыв моря. Далекие незнакомые ученые, стихотворцы и любители поэзии писали, что горят желанием прочесть его газели, заочно выражали ему свою любовь. Навои подумал, что им надо написать, послать приветы и подарки. Он попросил Сахиба Даро распорядиться, чтобы переписали побольше экземпляров сборника его газелей. Потом он, взяв перо, перешел к «Фархаду и Ширин». Но ему не удалось написать и одной страницы: пришли строители, живописцы, каменщики и обступили Навои, спрашивая совета относительно постройки медресе, ханаки, бань. Поэт долго беседовал с ним» о сортах мрамора, красках, дверях, окнах, о размерах надписей на порталах. Когда мастера удалились, появился усталый нукер.

– Вы расследовали тот случай? Почему так поздно пришли? – спросил Навои, усадив нукера перед собой.

– Господин, я не отдыхал ни минуты, совсем выбилися из сил, – ответил нукер, облизывая пересохшие губы и обтирая темное от загара лицо. – В конце концов я узнал все в точности.

– Ну! Кто же убийцы? За что убили девушку-? – взволнованно спросил Навои.

– Мои слова оказались правильными, – ответил нукер. – Несчастная дочь ткача ни в чем не виновата. Она любила молодого гератского флейтиста. Вчера вечером девушка возвращалась со свадьбы своей подруги и встретила двух джигитов, которые уже давно замышляли сбить ее с пути. Они заступили ей дорогу и хотели увести с собой. Девушка не соглашалась. Тогда один из джигитов, пьяный, ударил ее кинжалом.

– Но кто же убийцы? – нетерпеливо спросил Навои, нахмурив брови.

– Знатные особы, – покачал головой нукер. – . Один – близкий родственник парваначи Мадждад-дина, другой – из свиты царевича Музаффара-мирзы. Мы не могли добиться, чтобы их задержали, хотя дошли до самого городского даруги. Теперь убийцы сидят и пьют в саду эмира Шуджа-ад-дина Барласа.

Навои разрешил нукеру пойти отдохнуть. Приказав Шейху Бахлулу унести письменные принадлежности, он быстро оделся и пешком отправился в диван.

Воздух был спертый и душный, земля горячая, как раскаленное железо. На пыльных улицах люди, задыхаясь от жары, искали айран. Ни малейшего ветерка. Запыленные, с обвисшими листьями деревья безмолвно дремали.

По пути в диван Навои зашел в управление даруги. Служащие, обмахиваясь веерами, разговаривали между собой; при виде Навои они шумно поднялись и сложили руки на груди, как будто ожидали его приказаний. Поэт выразил желание видеть даругу. Услышав, что тот только что куда-то вышел, Навои вступил в разговор со служащими, чтобы узнать что-нибудь о вчерашней трагедии. Подробности, которые они сообщили, совпадали с рассказом нукера.

Из управления Навои пошел в диван. В большом прохладном зале дивана сидели на шелковых коврах и чинно беседовали, закончив занятия, Маджд-ад-дин, парваначи, Низам-аль-Мульк, Эмир Могол, Туганбек и еще несколько вельмож и высших чиновников. Войдя в зал, Навои приветствовал всех со своей обычной вежливостью.

– Пожалуйте, господин эмир, – с напускным смирением сказал Маджд-ад-дин, – вы пришли в самую жаркую пору.

– Ничего, – спокойно сказал Навои, – я пришел, чтобы сделать важнее дело.

– Какое именно? Поделитесь с нами, – с принужденной улыбкой проговорил Маджд-ад-дин.

– Я думаю, что все присутствующие здесь должны знать об этом. По имеющимся у меня сведениям, существуют какие-то затруднения в задержании убийц дочери ткача. Я хотел бы знать о причинах этого.

– Действительно, это очень щекотливый вопрос, – ответил Маджд-ад-дин. – Дело в том, что нельзя посту-пить вопреки желанию царевича Музаффара-мирзы

– А кроме царевича, о ком вы еще беспокоитесь?. – резко спросил Навои.

Маджд-ад-дин отвел глаза.

– Другие соображения не имеют значения, – сухо ответил он.

– Слава аллаху, в нашей стране есть правительство, – сурово сказал Навои, – есть султан, есть закон и права. Если кто-нибудь совершит преступление, он должен быть подвергнут соответствующему наказанию. Без этого невозможно наладить жизнь. И никто не может требовать для себя особых прав.

– Во всяком случае, необходимо испросить разрешение царевича Музаффара-мирзы, – с достоинством произнес Низам-аль-Мульк.

– Наш царевич будет очень обижен. Я знаю, что он думает, – сказал Туганбек, отворачивая лицо в сторону.

Навои неприязненно посмотрел на него и сказал Низам-аль-Мульку: «Царевич сам обязан отдать приказ о казни преступника, пролившего кровь невинного человека. Если Музаффар-мирза, по молодости лет не понимает этого, его надо научить. Нет большего преступления, нем покрывать преступников».

Лицо Навои пылало гневом. – Если тщательно расследовать этот случай, окажется, что все происшедшее – последствие опьянения. Есть ли смысл бросать из-за этого в тюрьму достойных людей? – нервно подергиваясь, возвысил голос Маджд-ад-дин.

– Достойных людей?! – иронически воскликнул Навои. – Какое может быть достоинство у хищников, обагривших руки невинной кровью? Друг мой, – обратился он к одному из писцов, – напишите приказ городскому даруге о немедленном задержании преступников.

Молодой, писец поклонился. Он немедленно написал приказ, внимательно перечитал его и подал поэту. Кроме Навои, подписались и приложили печати Низам-аль-Мульк и еще два бека. Поэт положил приказ в карман и уверенной поступью направился к выходу.