Текст книги "Подарки в продуктовых пакетах (СИ)"

Автор книги: Axiom

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Я замер. Он тоже – смотрел на меня, не моргал.

Я отдышался, глубоко пропуская воздух, и не двигался. Не смыкал глаза, пытаясь хоть что-то увидеть в нём, изучить его. Но чувства были сильнее. От напряжения у меня задёргалось веко. Дыхание снова спёрло. Сердце перешло на быстрый темп.

«Что он сделает со мной?» – это я слышал отчётливо в своих мыслях, и ничего больше.

Диафрагма упиралась в лёгкие. Воздух из меня только выходил. Я не мог вздохнуть. Глаза слезились.

От накрывшего отчаяния я поддался крику, крепко сжимая глаза.

«Убирайся! Оставь меня!» – не прорывалось. Вместо слов я слышал неразборчивое мычание, на которое уходили все силы.

Что-то коснулось моих волос. Я резко открыл глаза, до сих пор мыча невнятности.

– Не кричи, – спокойно сказал он, а его рука принялась гладить меня по голове.

Он не был зол. На лице замерла умиротворённая улыбка, будто он лелеял дорогую сердцу собаку.

Меня пробил жар. Он касался меня, медленно и нежно водил ладонью по волосам, словно хотел, чтобы я успокоился. Так делают матери, когда хотят приободрить своих детей. Но этот жест я получал не от матери, а от ненормального, который оставлял мне мёртвых животных, поэтому всё, что я ощущал в итоге: чувство внутренней неприязни, которая тонула в вязком страхе как в меду.

Его поведение приторно и невыносимо.

Почему он ведёт себя так? Обманывает? Играется? Сейчас он якобы спокоен, а через минуту будет рвать и метать, избивать меня и думать, отрезать мне голову сразу или подождать?

От собственных мыслей становилось дурно. Потому, что всё может так и случиться – меня убьют, заставив испытать перед смертью невыносимые страдания, которые не успели почувствовать животные. Или успели?

В голове промелькнул образ расчленённого козлёнка: его внутренности вываливались наружу, ноги были оторваны и разбросаны вокруг, кровь сочилась из драных ран, мясо, ещё свежее, блестело, а кости слепили белизной. Что, если на его месте окажусь я?

Потекли слёзы, и глаза защипало. Что со мной будет?.. Что он сделает?

Меня затрясло и покрыло ледяной коркой, когда его рука опустилась на лицо. Его ладонь закрыла левый глаз, и пальцы слабо коснулись виска, стирая влагу. Мой взгляд был прикован к нему, а он не обращал внимания на выпученный в свою сторону глаз и стёр след со второго виска.

– Не плачь, – примирительно произнёс он и погладил по щеке.

Сквозь скотч я не ощущал температуры его тела, но прикосновение несло за собой холод. Тряска перешла в мелкую дрожь. Мышцы и суставы напряглись, затвердели как цемент.

Что он сделает дальше? Продолжит любезничать?..

Дыхание не возвращалось.

Его рука опустилась на шею: большой палец прижался к сонной артерии справа, остальные пальцы – слева. Ему достаточно надавить, и я задохнусь, но он по-прежнему только трогал. Он не давил, не раздирал мою кожу.

Под его пальцами пульс пробивался отчётливее всего.

– Вот как бьётся твоё сердце, – завороженно сказал он, уставившись без улыбки на мою шею.

Он сжал кожу без намёка на удушение, но у меня снова перекрыло дыхание, а кровь словно застревала под давлением, которое оказывали его пальцы, и туго проходила. Она стопорилась на секунду, в следующую – молниеносно прорывалась. Мне казалось, что внутри, там, где накрывали его пальцы, происходили маленькие взрывы, и каждый из них отдавал в голову и тело, тем самым заставляя лёгкие сжиматься.

– Я могу, – в потускневшем свете гирлянды я увидел неровную улыбку: верхняя губа была оттопырена, а нижняя, наоборот, прижималась к зубам, – послушать? – Его голос дрожал. Глаза были направлены на меня, а в них отражались маленькие огни.

Я не понял вопроса и так же немо смотрел на него.

Чего он ждёт? Чего хочет от меня?

– Прижаться, – ответил он, словно услышал мои мысли. Его лицо приблизилось ко мне, а на нём будто бы надежда. – К твоему сердцу.

Разобрав сказанное, я представил на миг, как из-за спины или с пола он достаёт нож для резки мяса, вонзает в мою грудь и ковыряет с целью извлечь орган. Ещё тёплый и пульсирующий.

Сердце тоже прочитало мои мысли, и дало знать о своём мнении, увеличив темп.

Наконец-то решил, что пришло время? Как же быстро…

– Не разрешишь? – его лицо отдалилось, но в голосе сквозило сожаление. – Я только немного… послушаю. Ты не будешь против?

«Почему он спрашивает? – застряло в мыслях. – Почему он ведёт себя так? Он в любой, удобный для себя момент может выхватить оружие и убить меня. Но нет. Он ждёт. Или тянет время? Даёт мне вкусить последние минуты? Что скрывается за его словами?».

Я ощутил прохладу.

Я уже в его руках: связан, не могу произнести ни звука. Что мне остаётся? Скажу «да» или «нет» – что изменится?

Он продолжал смотреть, а я слабо кивнул. Будто бы у меня был выбор.

Я повернул голову в сторону светящейся ёлки – так и окончится моя жизнь: на кровати ненормального.

Я хотел закрыть глаза и выдохнуть в последний раз, но меня остановило возникшее тепло в области грудины: оно было неожиданным и мягким. Я вскрикнул, но боли не последовало. Я посмотрел: этот парень прижался ухом к рёбрам и… слушал.

Слушал в прямом смысле моё сердце. Он прижимался, но удерживал голову на весу, поэтому я не чувствовал тяжести.

Он издал слабый вздох. Затем ещё один, более радостный. Я посмотрел на его руки: они были напряжены. Потому что упирались и продавливали матрас? Или потому что вес своего тела он перенёс на них?

– Я знал, что будет хорошо, но не представлял, что настолько.

Он оторвался от моей груди и снова смотрел на меня.

– Можно ещё?

Меня передёрнуло.

Что у него на уме?

– Совсем чуть-чуть, – с виной настаивал он. – Ты… такой мягкий. Твоё сердце бьётся так отчётливо, что я хочу наслаждаться им и дальше… – он заговорил тише, опустив глаза. – Ты приятно пахнешь.

«Он бредит, – решил я. – Что взять с ненормального?».

Я дал соглашение, и его голова вновь оказалась на моей груди.

Он слушался меня, действовал по моему согласию, словно оно было на самом деле важно. Для него.

«Что с ним не так? – я должен был быть шокированным, но испытывал лёгкое удивление – отчасти потому, что принял свою участь. Я думал о ситуации с пренебрежительной ухмылкой. – Надо же, как бывает: похититель просит жертву… – я не успел домыслить. Возникла идея, и я ухватился за неё. – Если он действительно такой, каким показывает себя сейчас, то у меня есть возможность, хоть и ничтожная, заговорить его. Сначала установить контакт, затем, в зависимости от его реакции, продолжить… либо смириться с исходом».

Он по-прежнему нежился на моей груди, потеряв установленный собой счёт времени.

Я позвал его, издав очередной смятый звук. Парень резко оторвался от груди и извинился. Неровно улыбнулся и спрятал глаза. А во мне зарождалась надежда, хоть я и понимал, что за ней стоял более могущественный и подкреплённый реальностью страх.

Я кивнул, привлекая его, и попросил освободить рот. Не знаю, что он услышал, но внимание его было сконцентрировано на мне.

«По-жа-луйста, – вдруг услышит, – сни-ми-скотч. – Слогами выговаривал я, не отпуская его взглядом. – По-жа-луйста…».

Я повторял, а он будто бы пытался разобрать. Хватило шести попыток:

– Хочешь, чтобы я отклеил скотч? – его голос был по-прежнему спокоен, немного удивлён, но в целом сохранял равновесие.

«Да!» – промычал и закивал.

– Я не хочу, чтобы ты кричал. – Словно потерявшись, он отвёл глаза и смотрел из стороны в сторону.

«Не буду. Обещаю. Клянусь.»

Чего ещё захочет?..

– Не закричишь? – повторил за мной. – Я могу тебе верить?

Как странно, что спрашивает он именно об этом, но, если я нарушу обещание, то, скорее всего, лишусь того малого шанса, к которому стремлюсь сейчас.

Я кивнул ещё раз. На этот раз постарался быть убедительным. Внутри копошился страх: сейчас он покажет другого себя и мою последнюю надежду растопчут как росток.

– Ладно… – с придыханием заговорил и обернулся. Он потянулся назад, к тому, что лежало за спиной.

Я старался всмотреться, но свет не достигал. Отгонял мысль, что там орудие моего убийства, но нож, как нельзя лучше, вписывался в картину происходящего.

Мне нужно держать себя в руках.

Парень приблизился, в его руках блестело лезвие, отражая вспыхивающие огни. Я задержал дыхание.

Ножницами он разрезал слои скотча на левой щеке. Лезвие скользило по коже, доставляя маленькие неудобства – больше «неудобств» принёс бы нож.

Левой рукой парень взялся за край и потянул его в сторону, отрывая ленту от моей кожи. Она взялась крепко и не отлипала бы, если бы он не прикладывал необходимых усилий. Второй рукой он придерживался за мою щёку, пока тянул. Он отрывал медленно, кусочек за кусочком, подставляя большой палец туда, где отлип скотч, словно боялся, что тот снова прилипнет.

Когда освободился край губ, я глубоко вдохнул.

Это тянулось долго. Боль была пустяковой. Меня больше волновало то, как этот ненормальный снимал скотч: он не позволил себе одним рывком сорвать его с меня, он возился, тратил время, изредка что-то шушукал себе под нос, будто успокаивал меня, и гладил по освобождённой коже.

Казалось, что прошла вечность, когда губы всей поверхностью ощутили прохладный воздух комнаты.

Парень тяжело дышал. Он не продолжал. Большой палец левой руки остановился на губах – трогал, прощупывал: нижнюю, затем, поднимаясь, верхнюю. Он гладил их с едва ощутимым нажимом и приговаривал: тёплые, мягкие, нежные, не смыкая своих губ до конца. Он смотрел, впивался взглядом намного ощутимее, чем пальцами.

Я сглотнул. Слюнной комок пополз по горлу.

Пора вернуть его.

– Как… – сказал я, чем спугнул парня. Будто ошпарившись, он убрал руку, удивлённо взирая на меня. – Тебя зовут? – продолжил я, не пытаясь улыбнуться – непосильно. – Меня Илья.

Нужно расположить его к себе.

– Это я знаю, – чуть ли торжественно ответил парень. Я воздержался от вопроса: «Откуда узнал?». – Меня зовут Яков.

Старомодное имя для молодого парня – или мне так кажется, потому что света мало? – заставило меня усомниться: не придумал?

– Приятно познакомиться.

Что ещё говорят в подобных ситуациях? Если меня не хватает на фальшивые эмоции, я могу обмануть его словами.

– Послушай, а… зачем я тебе?

С места в карьер, но… если узнаю сейчас, может быть, у меня будет альтернатива? По крайней мере, будет знание, от чего стремиться.

Неожиданно Яков замолчал. Стало быть, плохой вопрос?

Он не двигался, не качался в такт дыханию, не моргая, смотрел на меня, не предпринимал действий. Я решил подождать – проявить такт, вдруг он раздумывает? Хочет скрыть то, что ждёт меня в конце? Я мог подождать, пусть и с каждым ударом сердца, это становилось менее выносимым.

Он затягивал. Это изводило меня сильнее допросов в полицейском участке.

– Скажи что-нибудь ещё, – пролепетал он, с лаской заглядывая мне в глаза. – Мне нравится твой голос. Может и кажется беззвучным, но я слышу в нём звонкость и мелодию. Она шероховата, напоминает хруст песка на пляже, где много крупных песчинок трутся друг о друга. А рядом море: оно катит волны на берег. Из-за них песок становится мокрым и тягучим – единым, и ему можно придать форму. И та форма, которую ты придаёшь своему голосу, мне очень по душе, – сказал Яков с наслаждением.

Я мало понял из сказанного им, но… теперь он казался мне более ненормальным. Я сжал пальцы в кулак, который тут же рассыпался. Конечности онемели.

Стоит принять его слова за комплимент и поблагодарить? Возможно, решил я, но выбор мне совсем не нравился. В его речи было что-то бредовое – маниакальное? Обычно люди так не говорят. Какой песок? Какое море? Невнятные сравнения.

Я не мог понять.

Пока я распутывал вопросы и думал, стоит ли вникать в слова Якова, его рука дотянулась до моего лица. Прикоснулась. Гладила. Я хотел сбросить её, но мои руки не двигались за спиной. С ломаной, поддёрнутой улыбкой я пытался унять дёргающийся глаз.

Меня снова откинуло к краю. И, не дожидаясь спада чувств, я заговорил дрожащим голосом, полным испуга:

– Е-если ты будешь отвечать на мои в-вопросы, то я буду больше спрашивать у тебя.

Слёзы снова подкатили к глазам. Я не моргал, чтобы удержать жидкость в веках. Сжал губы и терпел накатывающие волной судороги в горле, с которыми выступали новые слёзы.

– Справедливо, – ответил он. И снова замолчал. Когда я поднял глаза, стараясь не уронить каплю с глаз, он отвечал мне теми же спокойными эмоциями. – О чём ты спросил?

Он не «не расслышал». Он хотел услышать мой голос.

– З-зачем я тебе? – Мышцы шеи натянулись будто на них повис мой страх.

– Затем, что я хочу быть с тобой.

Влажность на глазах испарилась.

Я поражён: «Что мне делать с таким ответом? Что мне предложить вместо себя?».

И я понадеялся, что это – глупая шутка.

========== 8. ==========

Действия Якова показали, что никакая это не шутка. Это – его желание – цель, которую он воплотил в жизнь. Из-за которой я не мог ничего делать самостоятельно, и это делал Яков. Хоть он и спрашивал разрешения, но лишь на определённые, контактно близкие вещи, очень многое для него находилось в плоскости «я могу себе позволить»: позволить себе раздевать меня, глазеть на моё голое тело, не испытывая стыда, позволить себе трогать меня, где вздумается: лицо, руки, бедра с внутренней стороны…

К страху примешался стыд. От того, что он позволял себе: без разрешения снимал одежду, а я был не в силах ответить. Онемевшие конечности не подчинялись, а на вопрос: «Что ты делаешь?», Яков отвечал удивлённым взглядом. Он не понимал, что не так. Для него «опека» надо мной лежала в пределах нормы.

Эта самая «опека» распространялась на каждую мою потребность: он чистил мне зубы, умывал, кормил, как немощного, с ложки, укладывал спать, нянчился со мной как с ребёнком и…

Моя гордость, о которой я не вспоминал, была разбита на щепки безмерным количеством стыда.

За окном я видел нестройный деревянный забор и сугробы, которые поднялись до уровня рамы, и сделал вывод о том, что нахожусь в одноэтажном дачном доме. Возможно, на окраине города. Догадку подтверждало то, что Яков периодично уходил в соседнюю комнату и задерживался в ней, растапливая печь или докладывая дрова. Раз он уронил на пол полено: я признал звук столкновения дерева и дерева. К тому же стена, граничащая со второй комнатой, нагревалась: там стояла печь.

Из комнаты, в которой я проснулся, Яков меня не выпускал.

Все мои потребности он «удовлетворял» в ней.

Все.

Ему словно было мало того, что он раздевал меня, чтобы помыть, так он не испытывал никакого стеснения, не заливался краснотой, от гнева и стыда как я, не проявлял ни капли нерешительности, когда брал в руку мой член и подставляет бутылку, чтобы я справил нужду.

Когда это произошло в первый раз, я почувствовал, как лицо обескровилось, как меня сковали собственные мышцы, как мои мысли потеряли всякое содержание. Яков совершал действия так естественно и непринуждённо, что до меня не сразу дошёл их смысл. Но, когда дошёл, я не смог противиться стыду: он хотел, чтобы я сделал это перед ним, пока он держит меня, пока глазеет и спокойно, мать его, улыбается, словно всё в порядке вещей.

Он говорил, что может помочь. Безболезненная процедура: он лишь помассирует низ живота, а мне нужно расслабиться. Я, как ненормальный, выкрикнул «нет», и зажался, насколько позволяло моё положение. Веки задёргались, моё дыхание перешло на хаотичный ритм: я дышал глубоко, затем поверхностно, выдыхал сначала немного воздуха, затем весь тот, который был во мне. Грудная клетка тряслась, в животе всё стянуло.

Я запрокинул голову, чтобы не видеть его довольного лица, и подумал, что я смогу потерпеть. Но как долго? Обмочиться перед ним будет стоить тех же уязвлённых чувств, если не больше, если я сделаю это сейчас. Перед ним. К тому же, он снова разденет меня, напялит свою одежду…

Я долго не мог решиться. Задержал дыхание, и глаза заслезились. Я поджал нижнюю губу и попытался расслабиться.

Когда его рука крепче сдавила меня, я почувствовал, как пошли слёзы.

***

Яков искусно притворялся, был умственно недоразвитым или элементарно не понимал, какой характер носят его действия.

Мои размышления сходились на последнем варианте, и оттого моё положение не становилось лучше.

Когда я зарыдал со спущенными перед ним трусами, он чистосердечно не понимал, что происходит со мной. Он не рассматривал моё похищение, удержание в единственной комнате, свою чрезвычайную «заботу», как нечто ненормальное. Как раз таки наоборот – это было естественно. Спросил, почему плачу, чем он может заглушить мою печаль, на что я удушённо рассмеялся и сказал, что ничего не случилось, не пытаясь вырвать свою руку из его. Он гладил, намереваясь успокоить. Он намеревался сделать всё, чтобы мне жилось «хорошо», и навряд ли представлял, какие страдания приносит мне, считая, что я полностью разделяю его мнение.

Не могу не разделять.

Тем временем моё достоинство превратилось в мелкую крошку. Я был опустошён: настолько, что не мог двигаться. Яков развязывал мои руки и ноги, разминал их, чтобы мышцы не атрофировались. Тогда я мог прибегнуть к рисковым действиям ради спасения, но ничего не предпринимал. Принимал его «ухаживания» и не двигался. Не мог пошевелиться. Пальцы не сгибались. Руки и ноги казались удалёнными, не моими.

И я не знал, что делать.

Думал, что должен придумать план побега или привлечения людей извне.

Пока я глазел в окно, не появилось ни одного человека, к которому я мог бы воззвать – именно так. Я бы орал в молитвах, как помешанный, если бы увидел хоть кого-нибудь. Кроме Якова.

Я думал, что у меня есть возможность затеять драку, когда руки и ноги будут развязаны, но обходил этот вариант течением мыслей, не давал ему развернуться. У меня нет сил, чтобы ударить достаточно сильно. Я не знал, насколько быстра реакция Якова и как он поведёт себя после такого моего представления. Он может разозлиться, и моё положение «любимого» превратиться в «тот, кого надо наказать». Я не выдержу телесных увечий. Мне едва хватало сил, чтобы перетерпеть его «ласковые» издевательства. Ещё одну ношу я не потяну.

Раз у меня есть возможность выбраться, остаться живым, мне стоит ей воспользоваться и продумать все варианты.

Я раздумывал о том, что, если нападение не может быть произведено быстро, оно может быть медленным: например, удушение. Вскоре я избавился от этого варианта.

Яков спал со мной, прижимал меня к себе. Первые ночи я не смыкал глаз и плакал. Ни о чём не думал и лил слёзы. Я не понимал, что их подталкивает и почему они не прекращаются, и не обращал на них внимание, пока не втянул воздух сопливым носом, издав звук.

Яков тут же отреагировал, спрашивая, не случилось ли чего. Я замер, затаив дыхание, и сжал пальцы, вжимаясь в мокрую подушку. Мы лежали в темноте достаточно долго, и только мне, единственному нервному и загнанному в угол, не удавалось мирно погрузиться в сон.

Несмотря на то, какими влажными были мои глаза, они моментально высохли, как и слёзы на лице. В мыслях я тихо надеялся, что редкое слизкое дыхание оставалось неуслышанным или принималось нормальным для моего организма.

Яков, ничего не сказав больше, погладил меня по плечу и прижался сзади.

Его дыхание впивалось в шею. Прикосновение губ отняло усталость, поместив на её место напряжение.

Этот случай показал мне, что Яков обладал чутким сном или он предпочитал не спать и следить за мной.

В последнем я был менее уверен: с утра он всегда выглядел бодрым, был непомерно счастливым и брался за меня с энтузиазмом.

Несколько дней, пока я пытался отойти от произошедшего, я не обращал внимания на его лицо, будто не замечал вовсе, а, когда обратил, понял, что такого навряд ли заподозрят в том, что он творил: обычный.

У него были светлые, будто соломистые волосы, маленькие прищуренные глаза. Лицо бледное, не загорелое, а кожа казалась, даже с расстояния, тонкой: везде просвечивались вены. Их отчётливо было видно на руках: от кистей до локтей, на шее, около ключицы, на лице: вокруг глаз и на висках. Он был худым и высоким. В общих чертах производил впечатление щуплого деревенского мальчишки, которого, непонятно каким ветром, занесло в город: такие в поле выглядит натуральнее, чем в офисных зданиях.

Чем больше я изучал его лицо, тем более знакомым он мне казался. Будто уже встречался с ним. Видел. Но не представлял где, пока на глаза не попался белый пакет.

Ничего, подумал я, у всех дома пакеты… А потом присмотрелся, наклонил голову и заметил кусок оранжевого рисунка. Продуктовый около моего дома.

В голове словно произошло озарение: кассир. Это был Яков. Тогда он ещё спросил, всё ли у меня хорошо… Он работал там задолго до декабря. Он следил за мной задолго до зимы.

Всегда был рядом и именно тогда заговорил, решил узнать, как мне его «гостинцы».

Ненормальный.

Я думал, что, как в фильме, сниму напряжение истерическим смехом, да только выдавить из себя улыбку представлялось маловозможным.

Я ощутил, как на шее затянулась петля. Её медленно тянул на себя Яков. Каждым движением он натягивал верёвку и лишал меня способности дышать. Глотку перекрыло, а мысли накрыла мгла.

***

Еда, предлагаемая Яковом, вызывала сомнения. Поначалу я долго смотрел на тарелки, затем отказывался. Он начинал мельтешить: «Не ешь такое?», «Что тебе нравится?», «Я приготовлю другое». Я отказывался от всего. Он не унимался: «Плохо себя чувствуешь?», «Живот болит?».

Я чувствовал себя плохо, но не потому, что болел живот. Не потому, что болело тело, а потому что сгорало моё психическое здоровье.

Будто мне не хватало родителей, которые отправились в своё путешествие, так в моей жизни появился он – и всё испортил. Когда казалось, что я нахожусь, откровенно говоря, в жопе, он всё усугубил, и о прерывистом сне в пустой и тусклой квартире я могу только мечтать, вспоминая тревожными ночами, пока нахожусь в его объятиях и знаю, что любое моё неверное действие повлечёт ограничение остатков свободы.

Я был послушным насколько мог: без сопротивления, но с напряжением давал ему раздевать себя, принимал (с внутренним омерзением) все прикосновения, выслушивал все те истории, которые он рассказывал мне, надеясь получить в ответ от меня нечто подобное – ему главное было слышать меня, даже еде из чувства голода пришлось дать добро.

Не сразу, но я заметил, что все порции состояли из варёного, парного или тушёного. Тогда Яков с лучезарной улыбкой ответил, снова прочитав мои мысли, что беспокоился о моём питании и решил позволить моему желудку взять перерыв. Навряд ли он подозревал, что в мягких стенках желудка едва заживали язвенные раны от желчной непереносимости к нему.

К рассказам я не прислушивался, когда мог отвлечь себя, например, повторным изучением спальной комнаты. Его истории были наполнены светлыми детскими воспоминаниями о жизни у бабушки, которая была «чудеснейшим человеком» (лепетал он в счастливом бреду).

Я не верил. Ни слову.

Он был слишком счастливым, словно подменил воспоминания такими, какие было бы приятно вспоминать, какими можно было бы поделиться, какие бы поднимали настроение, а не совершали обратное.

Возможно, в его детстве всё на самом деле было ярко и солнечно, но про себя было приятнее думать, что там он страдал от отношения, которое сейчас предъявляет мне.

Хоть этим, зловредно, но я мог себя тешить, не замечая, как губы сложились в надменной усмешке, пока Яков не говорил, задорно и радостно: «Хоть теперь ты улыбаешься».

Если бы я мог раздобыть нож и освободиться, я бы, не раздумывая, засадил лезвие в один из блестящих глаз.

У Якова был взгляд одержимого фанатика.

========== 9. ==========

Продолжалось без малейших изменений, только моя выдержка почти иссякла. Мне было проще играть податливую куклу, чем задумываться о его действиях, которые по-прежнему носили заботливый и ласковый характер. Яков не позволял себе обязанностей больше родительских. А мог бы.

Мог воспользоваться моим телом для своего утешения, для проявления своей телесной «любви». Мог проводить исследования на живом человеке, разрезая и вскрывая, как поступал с животными. Я был в полном его распоряжении, но всё, что он делал, каждый день, как заведённый по минутам, ухаживал за мной, следил и не оставлял в покое – отравлял до самых клеток.

Его не волновали мои чувства. Его не трогало моё осуждение. Ему было безразлично, какие мысли крутятся каждый день в моей голове, а все они – о свободе, бывали о его кончине. Чтобы он не трогал меня. Не смотрел. Не думал обо мне и не произносил моего имени с беспричинным воодушевлением.

«Илья, как ты сегодня? Вкусно? Тебе понравилось? Что ты любишь? Какая еда тебе нравится больше всего? А ты смотрел?.. А ты читал?.. А ты знал?..» – его вопросы изрезали сердце.

Если бы не доброжелательная интонация, мирное выражение лица, готовность ожидать моего ответа до вечера, я бы давно сорвался – не смог бы удержать крика. Безумная ирония от похитителя – её не вынести. Наивный интерес полоумного влюблённого – стерпеть ещё мог. Потому что я врал, на каждый вопрос, который хоть немного уходил в моё личное. Мне было без разницы, что вчера я сказал одно, а сегодня – другое. Я не запоминал ни своих ответов, ни его россказней.

Я просто думал, как продержаться следующий день. Затем – как дожить до вечера и не уйти в беспамятство.

Я начал замечать, что потерял счёт времени. Моё внимание быстро соскальзывало с объектов. Память ослабла – я не помнил, что ел вчера (единственное, что изменялось в рационе), затем не мог вспомнить что и когда ел. Я задавал себе вопросы, чтобы сориентироваться во времени: что он давал мне сегодня? Это точно было сегодня? Или вчера? Это было в обед или утром? Какой по счёту приём пищи?

Эти вопросы делали хуже. Раньше они помогали мне оставаться в рассудке, сейчас – лишали его, потому что ответы на них, казалось бы, самые простые и пустяковые, я не мог найти – я на самом деле не помнил.

Я чувствовал, как теряю себя. Как снова схожу с ума. Как дома, когда думал, что он следит за мной (или на самом деле следил?).

В такие моменты я достигал своего пика – и срывался. Начинал кричать, забывая о том, что обещал Якову так не делать, рыдал и думал, что вот-вот потеряю себя окончательно и безвозвратно.

Яков приходил. Я, согнувшись, хрипом орал в простыню. Он не кричал в ответ, не наблюдал за моими мучениями, а садился рядом и обнимал, гладил по спине и приговаривал, словно читая молитву: «Не плачь. Всё будет хорошо. Кричать не нужно. Всё пройдёт». Я затихал, а сердце стремилось пробить грудь.

Он не отнял у меня возможность говорить. Вместо этого постарался успокоить.

Наверняка лишь для того, чтобы вновь и вновь наслаждаться моими лживыми историями, в которых я очень скупился на краски.

Крик и слёзы были не единственным способом показать моё состояние Якову.

Я сам не понял, что произошло и почему поступил так. За чередой вопросов, на которые я не мог найти ответы, мир ушёл из-под меня. Воздух затвердел, сердце перестало биться, а мысли закопошились как вши в волосах и начали пожирать самих себя.

Я ударился виском о стену. Я не старался, не прикладывал силу, но, возможно, именно из-за чистой инертности движения, удар получился сильным. На секунду он привёл меня в чувство, и я снова сделал это, ощущая, как воздух проливается в лёгкие. Мир потихоньку возвращался, и я – в него.

Яков показался в комнате с явным беспокойством. Схватил за плечи и отдёрнул от стены. Таким напуганным я увидел его впервые – он переживал. Принялся спрашивать, почему и зачем. Осмотрел место многократных ушибов. А я не чувствовал боли. Не чувствовал ничего, кроме размеренного пульса в правом виске, от которого шла сама моя жизнь.

Позже, когда я пришёл в себя и почувствовал то, чем на самом деле была боль, я восстановил воспоминания. Яков уходил, ненадолго, за бинтами и перекисью в другую комнату. В этой он ничего не держал. Тут ничего и не было: кровать, ёлка. Только для меня, который «ни в чём не нуждается».

Голова ныла всю ночь. Я шипел и всхлипывал. Всю ночь меня утешал Яков своей пластинкой, а под утро я согласился на обезболивающее.

***

Это было критично. И мыслить я начал так же.

Мне нужно убираться отсюда, как можно скорее, пока я не свихнулся и не откинул концы.

Главным было освободить руки и ноги. Что происходило, когда Яков занимался моей разминкой. Этот момент я запомнил – он отправной. Нужно сделать так, чтобы он не связал меня снова. Следующий шаг – сделать нечто такое, что заставит его покинуть комнату. После… я бегу.

Я прикинул, что, скорее всего, дверь будет закрыта, а где ключи от неё – я не представляю. Следовательно, мне нужно избавиться от Якова. Оглушить – этого хватит. Я выбегу в следующую комнату, схвачу что потяжелее и, не щадя себя, нанесу удар. Смогу.

***

День начался нелегко с самого утра: я не выспался (будто бы мог), но сонливость, она же усталость, пойдёт мне на руку.

Я не сопротивлялся сегодня, как и раньше. Старался быть более податливым, чтобы вернуть доверие, которого мог лишиться из-за пары-тройки срывов. Радовало то, что Якова они волновали, из-за них он не злился. Он не агрессировал на меня, и поэтому, относительно, моё физическое состояние оставалось удовлетворительным.

Я принял все процедуры без заминки, рассказывал о себе с заинтересованностью, пытался сблизиться с Яковом. Он вёл себя почти как обычно.

Тоже неплохо.

Перед ужином Яков разминал мои руки. Я состроил озадаченное лицо, нахмурил брови, присматриваясь к конечности, которой он касался, и периодично кидал на Якова взгляды. Он заметил и спросил:

– Что-то не так?

Я поёрзал и потупил взгляд в стену. Пожал плечами и, вздохнув, сказал:

– Не чувствую рук.

Я старался максимально не напрягать мышцы и быть расслабленным.

Яков с упорством помассировал мышцы, сделал пару сгибательных упражнений.

– Всё равно не чувствую. Так уже день третий. С ногами то же самое.

Он был ошарашен. Неужто не знал, что делать?

Я почти не скрыл собственного удивления.

– Можно, хотя бы сегодня, – мой голос задрожал, – ты не будешь связывать меня?

Яков впал в ступор. Он активно раздумывал над моими словами и, по всей видимости, искал варианты «против». Я не должен позволить ему отыскать их.

– Пожалуйста, Яков.

Он встрепенулся, щёки покраснели.

Я специально не обращался к нему по имени, потому что видел, какую реакцию оно вызывает.

Я был в шоке, как парень, который додумался похитить человека, раздевал его догола и трогал член как ни в чём не бывало, краснел от своего имени?

– Хотя бы до вечера, – умолял я. – После ужина можешь снова связать. – Я сбил его мысли. – Мне… страшно остаться без рук и ног, – прошептал я и опустил голову.

Он не решался долго. Сомневался. Но моя склонённая поза и невинный тон сделали своё дело. Контрольный: