Текст книги "Этажи (СИ)"

Автор книги: Ашад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Люди, имеющие в нашей жизни важную роль, всегда приходят неожиданно, порой, когда о них и не думаешь. То ли подобно сбивающему всё на своём пути, бушующему смерчу, то ли более тихо, незаметно, небрежной улыбкой разбивая все барьеры, которые вы выстраивали перед собой годами. Порой, ваша первая встреча кажется незначительной, не имеющей смысла. Вы можете считать, что этот человек – маленький или большой – ничего для вас не значит, а после, спустя много лет, вы осознаёте, что лишь этот человек, появившийся когда-то, и несёт наибольшую ценность в вашей жизни.

Признаюсь, когда она появилась как-то днём, сидящая возле ног, на краю кровати, с интересом меня разглядывающая и, не сомневаюсь, с ярым нетерпением ждущая моего пробуждения, я ни на секунду не мог представить, что именно она окажется путеводной звездой моего жизненного пути.

– Привет, как ты себя чувствуешь?

Вежливым тоном осведомилась девочка, стоило мне открыть глаза. Это была наша первая встреча, и, разумеется, она стала незабываемой.

– Привет, – неуверенно ответил, осматриваясь, пытаясь сообразить, кто впустил в мою палату ребёнка.

– Ты должен был ответить: спасибо, хорошо, – неодобрительно цокнув, возразила девочка и, удобнее расположившись на кровати, добавила: – Чему только учат в нынешних школах.

Она требовательно на меня посмотрела, ожидая то ли моего раскаяния, то ли исправления ошибки, но я же вместо этого стал рассматривать нежданную маленькую гостью. Я был более чем уверен, что она – одна из пациенток больницы. Коротко подстриженные, светлые необычные для солнечной Испании волосы, слишком худая для домашнего ребёнка. Чуть красные, воспалённые глаза смотрели с любопытством, словно на нечто диковинное, что редко увидишь из-за больничного окна.

И, судя по всему, она привыкла быть королевой бала.

– Я – Саша.

– Серхио, – пожимая тонкую болезненную ладонь, представился в свою очередь, – как ты тут оказалась?

Глаза девочки загорелись, и на миг её явное болезненное состояние отступило. Она довольно заулыбавшись, подползла ко мне поближе.

– Ой, тебе больно?

Заметив, как я поморщился, приподнимаясь на локтях, чтобы сесть, ребёнок обеспокоенно придвинулся, притронувшись к моему плечу. И правда было больно, сколько я себя помню, мне всегда с трудом давались любые движения. Из-за этого я, вместо того, чтобы играть с другими детьми или драться со старшим братом, проводил практически всё время в различных больницах. Всё детство и юность. И даже, грустно подумать, за годы привык к подобному состоянию, и помыслить не мог об ином существовании.

– Так, на мгновение, – отмахнулся от тревоги ребёнка и уже строгим тоном переспросил: – Итак, что ты делаешь в моей палате?

– Ну, я вернулась несколько дней назад, – увлечённо рассматривая что-то на моём лице, простодушно ответила Саша, – ведь лето закончилось, и нас перевезли из санатория обратно в больницу. И представь, как мне не повезло! Нет, сперва мне повезло, я так кричала от радости, когда узнала, что попала на этот раз в группу, отправляющуюся на летнее лечение в санаторий, в город Палермо на берегу Средиземного моря. Это же за границей, только представь, как мне повезло! Ты был на море?

– Эм, да, пару раз.

– Вот! Я за свои пять лет в первый раз отправилась на море! Но это было как в сказке, я и представить не могла, что может быть так жарко не от того, что поднялась температура в теле, а потому, что планета сильно нагрелась. Кстати, ты знаешь, что наша планета круглая?

– Ага…

– А то, что она с обоих боков приплюснутая?

Девочка спросила с явной надеждой на отрицательный ответ, и пусть я всегда бы противником лжи, на этот раз решил пойти против собственных принципов и замотал головой. Моя маленькая ложь стоила того, ведь глаза ребёнка радостно засияли, и последовал подробный рассказ о планете, о Северном и Южном полюсе. И о том, что она не знает, где бы больше хотела жить: среди вечных снегов или под палящими лучами тёплого солнца.

– Я тебе завтра обязательно покажу карту, мне её подарил один синьор этим летом. Ну, так вот, только представь, целый месяц я бегала, купалась. О, я подружилась там с ребятами, хотя нам отчего-то не разрешали с ними играть, но мы всё равно встречались, потому что сёстры, они оказались более глупыми, чем наши сестрички, за нами плохо следили. Мы должны были быть свободными целых два месяца! Но в августе у меня вдруг пробудилась болезнь, и весь остаток лета я провела безвылазно в кровати. Я уверена, это были кошмарные дни! Хоть толком их и не помню. Я вообще не очень люблю болеть. Сестрички напуганы, а мне остаётся лежать в кровати, и ко мне никто не приходит, и я ни к кому не хожу.

Девочка проговорила это с сильной печалью, на мгновение, отвлёкшись от меня и от окружающего мира, окунулась в свою болезнь. Она слегка поморщилась и с тоской, пугающе сильной для пятилетнего ребёнка, перевела взгляд на окно. Саша словно прорывалась сквозь стекло и оказывалась там, где-то далеко, быть может, в Палермо, где она провела своё последнее лето.

Позже мне крайне редко удавалось застать её в подобном состоянии безысходности. При своём ужасном положении она оказалась на удивление солнечным ребёнком, не помышляющем о том, что может быть, но не будет; или о том, что жизнь вдруг навсегда остановится. Единственной её проблемой, казалось, были лишь розового цвета таблетки, которые, как она уверяла, очень горькие. И всё же, порой, мне доводилось ловить ту печальную волну, когда маленькая англичанка с солнечной испанской душой слегка морщилась и устремляла взгляд в бесконечность.

– Мне тебя даже жалко, – неожиданно заявил ребёнок, подсев поближе, на коленки. И протянула руки, обняв мою голову, заглянув воспалёнными, блестящими глазами в мои. – Ты вообще не можешь ходить в гости. Это, наверное, очень печально знать, что никогда не сможешь бегать. Ой, Серхио, не бойся, не смотри так на меня! Поверь, отсюда многие уходят, и ты уйдёшь. А я приду к тебе завтра и ещё много чего расскажу. Со мной не соскучишься.

Соскочив с кровати, Саша торопливо, посматривая при этом на часы, покоящиеся на тумбочке, обула белые пушистые тапочки и засеменила к выходу. Быстро, маленькими шажками. Приоткрыв дверь, она осторожно выглянула и, обернувшись, помахала рукой на прощание.

Девочка пяти лет в сиреневой пижаме неожиданно ворвалась в мою палату. Она произнесла не меньше тысячи слов, мне же удалось с трудом вставить в её монолог пару. Вторжение произошло незаметно, но всего лишь часом своего присутствия она заполнила собой все помещение, мою жизнь и душу.

Во время долгих лет нашей разлуки она неизменно приходила ко мне в мыслях, надеждах. И в дни невзгод, которые непременно наступали, я постоянно вспоминал её солнечное болезненное личико. И да, это моя исповедь. Я должен быть честным, несмотря на то, насколько это сложно. Мне очень жаль, ведь в последующих событиях, принёсших с собой много горя, только моя вина.

========== Могильник – Общежитие – Цветник ==========

Комментарий к Могильник – Общежитие – Цветник

Для настроения https://vk.com/wall-168342006_47)

Признаюсь, я надеялся, что она вновь ко мне придёт. Это было смешно, нелепо, но стоило мне вспомнить о Саше, как белая палата расцветала, казалось, ярко-жёлтыми, тёплыми лучами. Нечто невероятное она смогла пробудить в этих стенах, такое, от чего они оживали.

Через большое окно видны крошки небес. Серая, переливчатая, с чернотой полоска засыпающего неба играла, прогоняя с небосклона, остатки жёлтого дня, застывшего на краю горизонта. Гордо застыв в небесах, готовился к походу по ночному небу золотистый, словно кусочек свежего сыра, остроносый месяц. И, что радовало уставший взгляд, можно было рассмотреть оболочку луны, серой глыбой обнимающей месяц. Подобно матери, защищающей родного и молодого, готового на глупости, сына. Две звёздочки, неизменно первые, с изначальных времен просыпающиеся ночью, хитро переглядывались, наблюдая за желторотым месяцем. Две хрустальные звезды, согласно старой испанской легенде, подруги, объединившие души и силы…

Ни тогда, ни теперь, я не владел красивой, художественной речью, но сейчас, вспоминая вечер, перевернувший моё сознание с ног на голову, как я теперь понимаю, слова сами пришли ко мне.

В воспоминаниях о ребёнке я провёл весь оставшийся день и вечер. Прекрасно помню, что ночь провёл беспокойно, мой сон часто прерывался, в точности, словно и не было множества лет, вижу круглобокую луну, сверкающую, огромным шаром в какой-то час остановившейся напротив палаты. И лишь под утро, на рассвете, мне удалось забыться крепким сном.

И проснулся я с надеждой вновь увидеть ребёнка, сидящего с краю кровати.

Однако, ни в этот, ни на следующий день, она не пришла ко мне.

Ко мне заглянули в эти дни отец с братом, радостно отметили мой внешний вид, который действительно, я чувствовал, стал лучше. И правда, мне стало легче дышать, привычная резкая боль не ударяла в кости при каждом движении. Это был мой маленький, но прорыв в бесконечной, казалось, болезни.

Саши не было четыре дня. Порой мне даже приходило в голову, что на самом деле никакого ребёнка в палате не было, а то, что я видел – лишь игры болезни. Как бы мне не хотелось рассказать брату об этом ребёнке, я не стал, представляя, что он поднимет на смех мои фантазии. Нежное воспоминание о Саше так и грозило остаться тайным, не рассказанным ни родным, ни лечащему врачу.

На обед было в тот день картофельное пюре с кусочками жирной, блестящей от сального соуса, говядиной. Как ни странно, она была на удивление вкусной, несмотря на явные жировые прожилки. В тот самый миг, смешно потянув воздух носом, из-за приоткрывшейся двери появилась девчачья голова.

Меня захватили смешанные чувства: непонятная огромная радость от появления ребёнка и страх от того, что её явление – всего лишь галлюцинация.

Саша же, совершенно не смущаясь, и совершенно не представляя, каким терзаниям предавалась моя душа, шустро приблизилась к кровати, с небольшим трудом забралась на неё, всё же, больничная койка была рассчитана на взрослого человека или подростка, и как следствие, оказалась высокой для маленького человечка. На ней вновь была сиреневая пижама, те же пушистые тапочки.

Её мертвецки бледное лицо, казалось, было живее всех живых. Ярким пятном оно выделялось на сером полотне. Особенно огромные глаза, с восхищением смотревшие на блюдо в моих руках.

– Надо срочно выздоравливать и переезжать к вам в Общежитие! Нас, значит, смертников, они кормят всякой гадостью, а вам выдают это?!

Взгляд был полон возмущения, которое продлилось недолго, ведь стоило мне протянуть ей тарелку, к которой я едва притронулся, потому что невозможно было устоять перед детским умоляющим взглядом, как девочка тотчас расцвела, широко заулыбавшись, принимая подношение.

– Почему ты не пришла на следующий день? Я ждал тебя.

Поднося ко рту вилку, Саша резко остановилась, и, резко опустив её в тарелку, виновато на меня посмотрела, громко шмыгнув при этом носом.

– Прости, прости пожалуйста, Серхио, – и, прижав руки к груди, она умоляюще на меня посмотрела, – я правда не хотела тебя обманывать. И я бы обязательно пришла! Но мне доктор запретил даже на ноги вставать, а сестрички за этим следили. А мне не так уж и плохо было, правда, правда, часто мне бывало намного хуже.

При последнем, вырвавшемся из её рта, слове, я притронулся к мягким коротким волосам, и осторожно провёл по ним ладонью, ощущая щемящую вину за свою глупую обиду, которая, как я в тот миг понял, наполняла моё сердце. Ведь мы сидели в больнице. В тот момент я ещё не знал, какая болезнь посетила ребёнка, а спрашивать было страшно. Я оказался не готов принять правду, прекрасно зная, что потом её признать будет намного тяжелее, и именно поэтому поскорее перевёл тему.

– А почему Общежитие и отчего ты сказала смертники?

Даже мысли не было, что Саша назвала так себя, я понимал, что пятилетняя девочка никогда бы так не сказала.

– Тебе никто не рассказал? – Отправляя в рот полную вилку еды, обрадовалась она, – К тебе что, вообще никто не заходил? Ой, тогда я тебе сейчас всё-всё расскажу. Больница делится на три этажа: Могильник, там живу я, Смерть, он лежит в соседней палате, мой самый лучший друг, даже лучше Эстер. Правда, с ним совершенно нельзя погулять, но я как-то выкатила его на каталке, ох, ты бы видел, как мы гоняли по коридорам! Мы даже съездили на этаж вниз, Смерть тогда ещё сильно губу прикусил, вот смешной, да? Правда, сестрички потом сильно ругались, и Сесиль даже заплакала… Поэтому больше мы не катались. Она старенькая и плачет очень грустно, я всегда с ней вместе из-за этого реву. В Могильнике живут те, кто точно умрёт, мы слишком опасно болеем.

– Смерть ты, поэтому так называешь?

В тот момент мне довелось впервые почувствовать настоящий, жуткий страх. Он врывался в меня, не щадя, с новым беззаботным словом ребёнка, болтающего ногами над полом и в перерывах между рассказом, поедающего мой обед. Ребёнок, рассказывающий мне о смерти. Словно о чём-то совершенно обыденном и не страшном.

– Нет, ты что, тогда бы всех пришлось так называть на моём этаже, – фыркнула девочка, будто удивляясь моей бестолковости, – Смерть тут был даже раньше меня. И с его первых дней все заявляют, что он вот-вот должен умереть. А он всё живёт и живёт! Представь только! Мне иногда даже кажется, что синьор доктор из-за этого злится.

Девочка замолчала, на пару минут сосредоточившись на окончательном опустошении тарелки.

– Мне на моём этаже больше всего нравится. У нас, конечно, порой слишком тихо и мрачно, но зато очень красиво. И наши ребята намного добрее детей из Цветника. Брр, я бы никогда не согласилась там жить. Они даже между собой не могут договориться! А мы – как семья. Цветник – это последний, нижний этаж. Ой, погоди, надо сперва про твой, второй этаж рассказать. Я вот всегда так, задумаюсь и начинаю что-то рассказывать. Вот сегодня утром синьор доктор спрашивал меня, как я себя чувствую, а я ему про полосатую кошку рассказала, которая сидела у меня на подоконнике. Наверняка через тополь перебралась, он растёт как раз у меня за окном. Я тебе весной обязательно покажу, как он красиво цветёт, а потом весь двор заполнен мягким снегом. Это так красиво! Когда-нибудь я обязательно заберусь на самую его верхушку.

Слушая этот, казалось бы, бесконечный монолог, я не переставал удивляться маленькой англичанке. Пять лет жизни. Но порой она говорила словно взрослый человек, будто подбирала слова, выбирала выражения, знала, как правильно и грамотно поставить диалог. Но всё это совершенно не сопоставлялось с возрастом моей собеседницы. С детской наивностью, в которой она летала, чуть прикрывая больные глаза. Как и, порой, с её совершенно детскими, невинными фразами.

– Общежитие. Ты в нём живёшь. Ой, сюда завозят всех, кого не лень. Кто болен серьёзно, но не очень, кто выглядит подозрительно, кто приболел или, к примеру, не может передвигаться самостоятельно. Ой, ещё тех, кто плохо соображает. Я тебе признаюсь, только ты обещай никому не рассказывать. Я их немного побаиваюсь, они тут самые странные, у меня среди них даже друзей нет. Они так сильно обнимаются, что один из них меня чуть не задушил, у меня потом приступ случился и две недели в кровати лежала. Поэтому если кого из них увижу – либо бегу, либо прячусь. А так я люблю ходить вам в гости, мы скоро тебя вывезем, ты со всеми познакомишься, и точно полюбишь Общежитие! Серхио, поверь, его невозможно не любить! В отличие от Могильника и Цветника, тут можно абсолютно всё! Никто не запрещает сидеть всю ночь напролёт и собираться кампаниями. Можно шуметь, на другом конце коридора, в этом тебе не повезло, слишком далеко твоя палата, старшие постоянно устраивают песни с плясками. И им ничего сестрички не говорят!

Саша возмущённо всплеснула маленькими ручками, не по-детски тонкими. Она уже давно отодвинула мою опустевшую тарелку и рассказывала об совершенно другом, неведанном мне мире больницы, в которой, оказывается, царили свои обычаи и порядки. Её голос то смущённо затихал, в тот миг, когда она признавалась в своих страхах, а то она, хватая мою ладонь, слишком торопливо, захлёбываясь в словах, рассказывала о том, что ей дорого в окружавших стенах, и крайне сложно было не улыбаться в ответ на буйную речь, прислушиваясь к теплу сердца.

– А в Цветник я не люблю ходить. Там как-то всё не по настоящему, словно, знаешь, искусственное. Будто пластиковые цветы! Вроде красивые, но в руки брать не хочется, неприятно. Там ребята более мёртвые, чем в нашем Могильнике! Пластилиновые. И глаза у них заплывшие, такие мутные, как у рыб. Мне ребята в Палермо показывали больших таких рыбёшек с глазищами! Они знаешь, какие скользкие, если в них потыкать. Вот и дети из Цветника такие же, знаешь, некоторые вообще ничего не замечают, другие гонят, а кто-то смотрит на тебя так грустненько, сочувствующе. Это не очень приятно, ведь это я должна им сочувствовать, что они с первого этажа. На первом этаже живут простые больные, там никто надолго не задерживается. Их лечат за две недели и выпускают домой. Интересно, а почем нас не могут так быстро вылечить, ведь мы все одинаковые. Серхио, а у тебя есть дом?

Саша с любопытством посмотрела мне в глаза, чуть наклонившись вперёд. В этот раз я решил не врать.

– Это хорошо, я рада, что он у тебя есть.

– Почему ты всегда рада?

Не сдержался, ведь немыслимо быть постоянно, в этих стенах, настолько довольным, и искренне счастливым. К тому же пятилетнему ребёнку.

– О, это одно из правил Трёх Этажей! Кстати, дети из Цветника их не соблюдают, и от этого они мне тоже не очень нравятся. Нехорошо это, неправильно.

О правилах в больнице Саша рассказывала один единственный раз, но, несмотря на это, они накрепко врезались в моей памяти, и зачастую, сомневаясь на жизненном пути, они помогали мне сделать правильный выбор. К сожалению, я не всегда придерживался этих правил, передаваемые мне голосом ребёнка, и не раз после я жалел, что не прислушался.

– Правила простые, их очень легко запомнить.

Девочка передвинулась, неуклюже заползав по койке, и приблизилась вплотную ко мне. Несколько раз, громко шмыгнув сопливым носом, заёрзала на одном месте, с требовательным любопытством рассматривая моё лицо. И, не удержавшись, протянула руку к переносице.

– Можно?

На выдохе прошептала она, с требовательным любопытством прикасаясь к очкам. И только услышав короткое «да», она, слегка дрожащими от волнения руками, ухватившись за дужки очков, скрывавшиеся за покрытыми кучерявыми волосами ушами, стянула их с носа. И тотчас нацепила их на себя, немного приосанившись при этом.

– Врач ни разу не давал их мне в руки, говорил, вредно и опасно. А у нас совсем немного тех, кто в очках. И ты первый, кто мне их дал.

Саша села возле моей груди, и скрестила под собой ноги. Мне пришлось немного подвинуться, чтоб она могла спокойно сидеть, не боясь упасть. Не думаю, что она испытывала страх. Опасался этого я.

– Правила очень простые. – Приняв несколько важный вид, повторил ребёнок. – Никогда не оскорбляй других пациентов, заступайся за младшего и старшего, не играть во время пятничного утреннего обхода и во время дня прощаний. Это когда кто-то из наших умирает, или если кого-то забирают родители, или переводят в другую больницу. Запрещено использование не-цен-зур-ных слов. У больницы всегда должен быть Вожак. Никогда нельзя врать. Взрослые неприкосновенны. И самое главное: радуйся.

– Чему?

– Всему.

Я не успел ответить. Перевёл взгляд за её спину, услышав знакомые тяжёлые шаги у двери, и заметил силуэт отца, замершего на пороге. Саша с интересом обернулась. Чуть склонила голову, и, заинтересованно шмыгнув носом, она приветливо кивнула, звонко воскликнув:

– Доброго дня, синьор, вы к Серхио? – И с умным видом поправив слишком большие для её носа очки, перевела взгляд на меня.

– Да… Серхио, а кто это?

– Папа, это Саша, она тоже здесь лежит, только на другом этаже.

– Ой, так вы его папа?! – Девочка, сорвав с носа очки, сунула их мне в руки торопливым жестом, и нетерпеливо соскользнула на пол, босиком подбежав, подпрыгивая на правой ноге, к отцу. – Я так рада, что вы у него есть! И вы даже не просто есть, вы ещё к нему приходите! Вот знаете, у Эстер тоже есть папа, но он к ней никогда не приходит, она из-за этого часто-часто плачет. Синьор Рефаль только подарки иногда присылает, но они ей не нужны, Эстер каждый день ждёт, что к ней папа приедет. И поэтому хорошо, что вы ходите в гости к Серхио, а не присылаете вместо себя подарки, вдруг бы он тоже плакал, и я не могла б его утешить, ведь он такой большой!

Стараясь не расхохотаться, наблюдал за растерянным, даже сказал бы, ошарашенным лицом отца, на которого вдруг вывалился бурный монолог Саши, от которого, знаю по себе, хотелось заткнуть уши, и уж точно, на короткое время теряется связь с реальностью.

– Мне крайне приятно было с вами познакомиться, синьор отец Серхио.

– Мне тоже, маленькая сеньорита, но…

– Нет, нет, я не сеньорита, – отмахнулась, громко фыркнув, девочка, – я – маленькая мисс Александрия Фонойоса, или просто Саша. И никак иначе.

– Очень рад, маленькая мисс, – хмыкнул отец, слегка нахмурив брови, явно заинтересовавшись ребёнком, – но тогда и я не синьор отец Серхио, а синьор Джеппето.

Двое пожали руки. Один заинтересованно ухмылялся, вторая широко улыбалась, сжимая широкую отцовскую ладонь. Быть может, этим и отличаются взрослые от детей: первые смотрят испытующе, пытаясь выведать, что собой представляет человек, а вторые, маленькие, открыто пускают в сердца, не задумываясь о двух сторонах, чувствуя сердцем.

========== Больницу – калекам ==========

Можно представить, насколько нелепо мы с ней смотрелись. Я, пятнадцатилетний парень, и она, пятилетняя девочка в сиреневой пижаме. Более чем странно. И непонятно. Отец не сразу смог понять, несмотря на мой рассказ о нашей непонятной встрече и просто, о ней. Выяснилось, что я ничего о ней не знаю. Более того, её полное имя мне довелось узнать только при встрече Саши и отца.

Папа настаивал на том, чтобы я расспросил девочку, откуда она, кто её родители, и чем болеет. Я не стал передёргивать тогда заинтересовавшегося фигурой ребёнка, отца, и поддержал его идею, пообещав, что в скором времени непременно расскажу ему все подробности. Однако, несмотря на данное отцу обещание, я не стал ничего спрашивать у Саши. По её рассказам мне было не так уж много понятно, но о многом я догадывался сам, читая её жизнь по подсказкам. Откуда она – из Англии, а откуда пятилетнему ребёнку знать подробности? О родных Саша не упоминала ни разу во время разговора. О её болезни я тогда решил, что никогда не спрошу, мне достаточно знать то, что она из Могильника.

Девочка приходила ко мне почти всё время, редко когда пропуская день. Во время этих долгих часов я словно застывал, боясь, что вот он, наступил день, когда она исчезла навсегда. Но вновь и вновь из груди вырывался радостный вздох, стоило мне увидеть её личико, заглядывающее в палату.

В один день отец принёс мне конфеты, крупные, размером с грецкий орех, все разные, одни сплошь из шоколада, другие покрыты песочной крошкой, некоторые были с кремовой и карамельной начинками. Отец хотел меня порадовать, заставить улыбнуться. И я честно пытался, но стоило папе попрощаться, как вновь напала печаль. Саша не появлялась третьи сутки, а мне даже не у кого было спросить: лечащий врач большую часть времени работал во втором больничном корпусе и ничего не знал о лежащих здесь.

На следующее утро первым, что я услышал, было осторожное, медленное шуршание обёрткой. Приоткрыв глаза, я увидел сидящую рядом Сашу, на её ладони лежала шоколадная конфета, и девочка, затаив дыхание, смотрела на неё восхищённым взглядом.

Не знаю, то ли дитё не решалось съесть чужое, то ли просто не хотела, чтобы маленькое чудо кулинарии навсегда исчезло. Что творилось у неё в голове, неизвестно, но она испуганно вздрогнула, когда я притронулся к тонкому плечу.

– Я не хотела, но она была такая красивая, золотая, и так вкусно пахло, даже сквозь обёртку, что не смогла удержаться! Прости, Серхио.

– Ты что так долго? Я думал, что-то случилось.

– Долго? Да, наверное, – задумчиво откликнулась и перевела взгляд на конфету и обратно, уже просящий, ко мне, – можно?

– Ешь. – Потерев переносицу, довольно улыбнулся, осознавая, насколько обрадовался ребёнок.

Мечтательно прикрыв глаза, Саша уже облизывала пальцы и ладонь, на котором задержался растаявший шоколад.

– Я самый счастливый человек на свете. – Заявил ребёнок, довольно растянув губы.

– Правда?

– Точно-точно! А ты, переживаешь, когда меня долго не бывает?

– Ещё бы! Мне каждый день страшно, что ты больше не придёшь.

Саша перебралась к моей груди, неожиданно легла рядом, попытавшись обнять моё тело маленькими ручками. Прижавшись, она вздохнула, и, подняв голову, чтоб выловить мой взгляд, серьёзным тоном произнесла, не отрывая голубого взгляда:

– Никогда не переживай за меня, не бойся, что со мной что-то случится. Никогда, запомни! Не смей.

– Почему?

– У меня в жизни было счастье, оно есть, и знаешь, оно меня всегда защищает. Оно словно моя броня, как у рыцарей на картинках.

Увидев мой послушный кивок, девочка заметно расслабилась, и, заёрзав на койке, поудобнее устроилась.

– Прости, что меня не было. Надо как-то придумать, как тебе передавать, если прийти не получается. За эти три дня столько всего случилось! Сперва мне стало плохо, голова кружилась, мутило. Ты только никому не рассказывай, говорю только тебе, по секрету, но когда врач и сестрички ушли, я расплакалась. Уже на следующий день мне стало настолько хорошо, что я смогла выйти в гости к Смерти. И представляешь, что он мне рассказал? К нам вернулся наш синьор доктор! Поэтому мне стало лучше, он приказал вновь лечить меня по старой методике. Ой, ты же ничего не знаешь! Год назад у нас забрали моего, самого хорошего, любимого и лучшего доктора. Он, знаешь, какой добрый был? Обо всех нас заботился, каждого любил. Он умел лечить, раньше у меня приступы намного реже случались. А потом его уволили, я так и не поняла, почему. Просто исчез. И пришёл плохой врач. Ох, если бы ты знал, сколько мы от него натерпелись! Он не умел с нами общаться, много запрещал. Даже хотелось из-за него нарушить одно из правил больницы. И тут, наконец, к нам вновь пришёл синьор доктор. Ой, как мы все радовались, облепили со всех сторон и с новенькими познакомили. А потом узнали, что они с плохим врачом будут работать посменно. Ооо, тут мы разозлились. Ночью мы созвали Большой Совет, собрались все обитатели Могильника. А утром, после завтрака и таблеток, мы отправились к синьору Омарелли.

– К кому?

– Главному врачу. Ведь кто кроме него мог нам помочь? После того, как вернулся синьор доктор, мы не могли мириться с плохим врачом. Ты бы видел наше шествие! Каждый нацепил на себя простыню, ночью мы нарисовали плакаты: «Долой произвол!!!», «Долой синьора Федерико!», «Больницу – калекам!», и тому подобное. Ребята сочиняли надписи под предводительством Эстер, а она очень мстительная. Мы все пошли в бой, даже лежачих с собой взяли, мы им в руки сунули всё, что только могло громыхать.

Тут я как раз и вспомнил, как вчера, где-то около полудня, я расслышал крики и режущий слух грохот, но в тот момент решил, что это опять на другом конце коридора парни из Общежития веселятся. И никак не мог подумать, что этот грохот устроила моя маленькая англичанка.

– Мы остановились напротив двери синьора Омарелли. Ой, ты бы нас слышал! Стоял жуткий грохот, выкрики, топот ног! Мы очень старались. Сбежались врачи, сестрички. Даже народ из Общежития появился, и тотчас к нам присоединились. Правда, я не уверена, что они знали, за что мы боремся. Но помощь нам не помешала. Главный врач сопротивлялся недолго, и уже скоро я сидела в его кабинете. Там не очень красиво, знаешь, белые стены, шкаф, с какими-то толстыми, пугающими книгами, широкий стол, и много-много папок. Мы требовали убрать с нашего этажа плохого доктора. Ой, как синьор злился, он весь покраснел, нос раздувался, глаза полыхали. Я чудом усидела на месте. Он ругался, отказывался, но когда я пригрозила, что мы день и ночь будем караулить поочерёдно, отрядами, у его кабинета, так он тотчас сдулся. Так что прости, но теперь у вас появится новый врач.

Не выдержав, я расхохотался от картины, представившейся мне. Сперва детёныш ораторствует, стоя на кровати, заставляя пойти верное войско в бой. И вот они уже рисуют плакаты, крадут на кухне кастрюли и идут, громыхая, к кабинету врача. И там огромный, усатый мужчина проигрывает хрупкой пятилетней девочке в сиреневой пижаме, с красными, воспалёнными глазами, с болезненными тонкими ручками и тельцем.

Саша смеялась вместе со мной, громко, чуть похрипывая. Она привыкла быть громкой и ничуть не боялась, что кто-то услышит её надтреснувший смех. Впрочем, когда кто боялся в пять лет чужого мнения?

– Знаешь, из тебя бы получился неплохой политический деятель. Министр! По внешней политике. Устраивала бы переговоры и выходила из них с блеском.

– Наверное. Ой, но я бы не хотела быть министром. Мне кажется, это не очень интересно. Я бы хотела стать сыщиком, как Шерлок Холмс или пали-поли-логи, ну, в общем, раскапывать кости динозавров.

– Ты знаешь, кто такой Шерлок Холмс?

– Конечно! Мне синьор доктор читал книжки, и, когда мне было три года, научил читать. Я знаешь, как люблю книги? Вот больше всего! Только из-за них я и спускаюсь в Цветник, у них есть своя библиотека! По-моему, это несправедливо. Им – всё. Всегда. Так что, быть может, я стану библиотекарем. Фух, какое длинное слово. Я хочу стать всеми. А ты?

– Я? Не знаю.

Саша фыркнула, по привычке почесав нос ладонью, и недоверчиво смерила меня взглядом.

– Так не бывает.

– Просто не всё случается так, как мы хотим.

– Я знаю. Мне очень хочется синюю пижаму, за место сиреневой, но её не будет, как бы этого не хотелось. Но никто не запрещает нам мечтать о том, чего мы желаем. Иначе мы были бы более несчастными.

Задумавшись на секунду, я понял, что она права. Да, я не выздоровею и не смогу исполнить свою мечту, но никто не запрещает мне думать о ней, взращивать и дарить ей краски, если не будет будущего.

– Я хочу стать профессором математики, преподавать её в Принстонском университете.

Саша чуть нахмурилась, видимо, представляя это, и, наклонив голову, слегка что-то зашептала. Будто про себя. Округлив глаза, она села и резко отодвинулась от меня.