Текст книги "Этажи (СИ)"

Автор книги: Ашад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Прикрыв глаза, я также ясно увидела кабинет Надзирателя, его, чуть склонившегося с ручкой над столом, камеры по периметру, даже удалось в точности воссоздать электронную дверь за спиной. Как интересно, ведь он находит что-то в моих словах, анализирует и создаёт на бумаге мой внутренний мир. И делает это сразу! Хотя мог сделать после допроса, ведь я обнажена перед множеством камер, а на столе возле его руки лежит включенный микрофон. Но нет, он предпочитает держать пациента, строчить в блокноте и искоса, едва заметно, на него поглядывать.

– Ночь, которая случается. Зачем она нужна больнице?

– Так жить легче. – И невольно передёрнула плечами, удивлённо округлив глаза. – Вы же помните, я рассказывала в позапрошлую встречу!

– Разве?

– Конечно! И вы даже обещали, что поищите историю о больнице и выясните, откуда там взялась Ночь и с кем она связана!

– Да, да, и почему именно тебе удалось улучшить её свойства, поставить более мощную защиту.

– Ну да. А говорите, не помните…

– Я помнил. – Надзиратель растянул аккуратные, чуть припухлые губы в какой-то неестественной, довольной улыбке. – Я хотел услышать от тебя подтверждение.

Я сильно прикусила губу, понимая, что совершенно случайно совершила грубую ошибку: призналась в том, что рассказывать кому-либо совершенно нежелательно. А ведь этой стороны мы даже ни разу не касались в диалогах. Мы постоянно блуждали кругами, и редко, иногда, он пробивается в тайны. Но так ведь нельзя. Есть запрет!

– Вы так часто угадываете. – Чуть наклонившись, я с некоторой долей отчаянного удовольствия всмотрелась в металлические глаза напротив. – А почему бы и нет… Вы правы. Пожалуй, мне одной из немногих, а что там, единственной удалось настолько укрепить защиту больницы. К нам не могла подступиться ни одна нечистая тварь. И при этом мне практически ничего не пришлось делать. Здание просто почувствовало, что я сделала. И с радостью впитало мои силы.

Находясь в опале, так сложно удержаться от шалости.

– Лесничий и его семья уехали в твой первый год в Италии. – Наблюдатель перелистнул чуть жёлтую страницу моего дела, указательный палец левой руки равномерно постукивал по краю стола.

– Нет. Мой приезд в солнечную страну оказался следствием их смерти.

А моя жизнь – последствие их смерти.

– Но почему они погибли? Согласно отчётам, семья Мурильо скоропостижно покинула страну в неизвестном направлении.

– Они скоропостижно погибли. – Честно говоря, та история до сих пор не даёт душе покоя. Пазлы не собираются ложиться в единую картину. Не хватает лишь одного кусочка, но без него на полотне огромная, страшная дыра. – Я, да и владелец этого заведения, до сих пор не знаем всех фактов. Много столетий лес оберегался от духов, моров, нашествий. Он был подобен раю, правда, со свои древом познания, конечно. В него не могло проникнуть зло, вы ведь знаете, что он содержал в сердце. Словно барьер. Как говорится, клин клином выбивают. Но наступила осень. А это время опасное, кровавое. Сентябрь, октябрь, ноябрь. Чаще всего пропадают люди, и ведь их не находят. Потому что наступила пора Дикой охоты. Чёрные всадники на вороных конях скачут по свету, забирая за грань повстречавшегося им на пути человека. Старый или молодой, мужчина, женщина, ребёнок. Эти случайности ничего не значащие для всадников. Они заберут каждого, кто наткнётся на них, кто заглянет в пустые глаза. И исчезнут навеки те несчастные.

– Так Дикая охота существует? – Надзиратель и правда поражён. Надо же, у него даже цвет глаз изменился.

– Существует. Правда, насколько я знаю, у них и в тот год не было Вожака и так до сих пор и продолжается.

– Ведёте переписку, Сашенька?

– Утреннюю сводку получаю. – Мгновенно ощетинилась. Он не любитель насилия, но вот опыты у него всегда связаны с ласковым обращением. – Ворона. Вы же о ней знаете. Такие создания, как она, невосприимчивы к ужасам миров. А летает она повсюду, принося любопытные вести.

– Я запомнил. – Взгляд просил продолжения.

– Не знаю, почему в тот год лес ослаб, и Всадники через него промчались. Не представляю, как они прорвались к дому лесничего. И уж точно не понимаю, почему семейство не закрылось от них, если природная защита ослабла. Эта фамилия, Мурильо, славится веками своими знаниями, умениями, являясь уникальными из лучших. Но они пали. Теперь это край наползающей тьмы. Я же стала частицей в этой цепочке, и, запечатав проход, получила жизнь и новые, совершенно для меня чуждые, силы.

Неприятно, но зато я до сих пор жива, а больница, напитавшись этими силами, получила защиту от тварей. Даже Дикая охота не может прорваться сквозь созданный ореол.

Я очень устала. Допрос, кажется, длится несколько часов подряд. За это время мне пару раз был предложен чай, но не разрешалось изменить позу. А так хотелось вытянуть ноги, расслабить спину и ровно улыбнуться, веря в то, что за тобой никто не следит.

– На сегодня мы закончили. – Надзиратель поднялся, разрешая мне встать. Он очень высокий, всегда смотрит на меня сверху вниз, из-за этого становится неловко. Но сегодня он и сам, на лёгкое мгновение, словно потерян. – Жду у себя в пятницу, через три дня. Доброго дня, Саша.

– Доброго дня, Надзиратель.

На выходе моя улыбка досталась молчаливым санитарам, сопровождающих меня по коридору. Пустынный, безликий, с шестью закрытыми дверями. За ними нет ничего страшного, лишь психотерапевты, да Надзиратели. Здесь элитные войска. Хуже то, что на этажах ниже. Возле лифта удалось сквозь плотное стекло увидеть несколько лиц. Они новые, ранее не появлялись. Двое мужчин. Один невысокий, домашний, одетый в тёплый свитер, и светлым, уже покрывающемся сединой, ёжиком волос. Второй высокий, бледный. А может, его бледность следствие чёрных кучеряшек волос и чёрного пальто? Руки крепко держали футляр от скрипки.

Двери лифта закрылись. Шире улыбка и взгляд на бесстрастных санитаров. Порой возникает желание взвыть и наброситься на них, а после биться о стекло лифта, уподобляясь мотыльку. Хоть какое-то оживление в этих безликих коридорах.

Мой этаж. Немного соседей. Всем я радостно улыбаюсь и изо всех сил приветственно машу рукой. За эти минуты, что меня ведут, успеваю рассказать последние новости и даже получить отклик. Не далее, как месяц назад, что-то произошло на острове, в нашей психиатрической больнице, больше напоминающей тюрьму, и нас перестали пускать в общую комнату. Единственный источник искреннего контакта исчез.

В моё отсутствие снова совершали уборку. Рисунки, книжки, краски – всё на своих местах. Но не так, как я бы хотела. Мир свой у каждого. А его отбирают.

Медленно прошла по палате. Стянула с кровати Мишку, прижала к груди, ласково проведя рукой по плюшевой голове. И опустилась на колени напротив стены. Прикрыв глаза, вновь начинаю играть, представляя, будто я часть огромного мира.

– Александрия Фонойоса! Я хочу знать, что ты ему наговорила!

Дверь в палату открылась бесшумно. Ровный шаг, нервный перестук кончика зонта, и основатель Шеррифорда возвышается за моей спиной.

– Только правду.

========== Города ~ Правила ==========

Комментарий к Города ~ Правила

Города – https://vk.com/wall-168342006_54 ❤️❤️❤️

До первого июня осталось десять дней, три часа и тридцать четыре минуты.

Приучился на Этажах игре в секунды. Сегодня был финальный раунд. Выигравших, как в прошлый, и в позапрошлый раз, не было. Сама игра будто была придумана маленькой англичанкой для того, чтобы приучить детей следить за временем. Пациенты больницы часто забывались, забрасывали время и зачастую из-за этого страдали. Не оказывались на процедурах, в час приёма таблеток, даже могли пропустить ежедневный обход лечащего врача, что для меня казалось чистым кощунством. И так как в больнице лежали пациенты с тяжёлыми заболеваниями, подобное заканчивалось плачевно. Сеньорита Фонойоса ввела игру в секунды ещё в первый год своего появления в больнице, и играли в неё безоговорочно, в специально объявляемые дни, оба Этажа: Общежитие и Могильник. Пожалуй, Цветник о ней даже и не знал, собственно, оттуда никого никогда не звали.

Лето я ждал яро. Правда, с неким двойственным страхом. Ни на секунду не забывалось как-то проговорённое Сашей о моём выздоровлении, а к тому же, когда Энрике, не задумываясь, подтвердил её слова, я окончательно в этом уверился. Она обещала. Первого июня я должен буду выйти за пределы больницы на своих ногах.

А что, если я ошибся? Ведь вдруг это всё окажется неправдой. И я не видел ни звёзд, ни горизонта, ни странного пекаря в Ночь, которая сбывается, да и самой Ночи тоже не было. А Саша? Саша ведь была! И то благоговение, появлявшееся вокруг неё, тот страх в глазах чужих, и то, как она могла одним взглядом заставить заскулить и тем же взглядом приласкать… Это всё было на самом деле! Наяву. Я знаю.

Правда, это знание не мешало мне сомневаться.

Больше всего мне хотелось безоговорочно верить. И да, среди больничных проводков, бесконечной череды уколов и таблеток, наводящей уныние химиотерапии, я всё сильнее, как ни странно, начинал верить. Брат бы высмеял. Наверняка это знаю. Несмотря на его странную, не совсем ясную привязанность к Саше, он никогда не верил в силу Этажей. Не знаю, как ещё это назвать: сила Саши, света? Привить эту способность Этажам казалось наиболее правильным.

Она видит между строк. И даёт шанс на новый поворот.

– Посмотри, Лондон от нас не так уж и далеко. Несколько пальчиков – и мы там.

Саша валялась на полу, задрав тонкие ноги: одна штанина пижамы внаглую соскользнула вниз до острой коленки. Пушистый тапочек балансировал на носке, готовый при мельчайшем движении сорваться. Перед девочкой на полу лежала развёрнутая старая, местами с жёлтыми от южного солнца пятнами, карта мира. Очень точная, англичанка водила детским пальчиком от одного города к другому, а их было множество. Маленькая ладонь пересекала Атлантический океан, входила в Балтийское море и приближалась, прорываясь сквозь шторма, к Финскому заливу, пришвартовываясь у берегов огромной страны. Это было её излюбленное направление. Последние пару недель она часто притаскивала ко мне в палату карту, и мы подолгу её разглядывали. То и дело представляли себя мореплавателями, открывающими новые земли в глубине Тихого океана, после того, как его волны чуть не утаскивали нас на корм Белой акуле. Под кораблём проплывал огромный кит и дарил нам фонтан брызг. Мы гадали, где может находиться тот самый архипелаг, пытались даже вычислить его местонахождение по звёздам, проводя невесомые линии от небес к морским глубинам. Забывалось, что мне пятнадцать, а ей пять. Саша казалась иной. Что ли, грустной слишком, а может и напротив, спокойной, открытой.

Поглаживая ветхую карту пальчиками, она призадумалась, невидимой линией соединяя города.

– А у тебя не будет города.

– Что? – По привычке непонимающе откликнулся.

– Не знаю… Просто не будет и всё.

Саша взглянула на меня с лёгким интересом, и, поманив, отвернулась к карте.

– Смотри и запоминай. Это важно.

Вздохнув, она быстро провела рукой по карте. И указала на город в Германии.

– Берлин. Первая твоя остановка. Запомни и береги. Намного сильнее остальных он, но и слаб. Видишь, вокруг него крутятся две реки: Эльба и Орёл. Он может умереть из-за себя, но за других. Ты его любишь.

Она говорила медленно, уставившись в город на карте. Задумчиво, будто читая по книге.

– Любить? Город? Я никогда особо не рвался в Германию.

– Не отвлекай! Жалеть будешь через много лет.

Недовольно шикнув, она оторвала на мгновение взгляд от карты. И чуть прищурившись, вновь посмотрела на страны и материки. Сосредоточилась так сильно, что высунула кончик языка от напряжения. Тень от маленькой ладони вновь легла на карту.

– Смотри, если бежать вверх от Берлина и вот, повернуть неожиданно чуть в сторону, то можно наткнуться на Стокгольм, холодный и загадочный городок, где живёт Карлсон… В принципе она и сама появится неожиданно.

– Он. Стокгольм – это он, город.

– Всё возможно.

Саша улыбнулась той фирменной улыбочкой, и вновь пришла в голову мысль, что я в этом мире абсолютно ничего не понимаю.

– Смотри, по одну сторону от Стокгольма лежит Осло, он очень холодный изнутри город, и прямо у Северного моря. А с другой стороны, гляди, Стокгольма, раз и два, всего два моих пальца и вот, уже Хельсинки! Он словно разрезает страну напополам.

Наш кораблик покачивался на волнах Балтийского океана из стороны в сторону. Было прохладно, но веяло шёпотом сказки, голос мягок и обволакивает теплотой яркого мёда. Мы готовы плыть дальше, куда бы нас ни занесло, и наша сказка точно не захочет заканчиваться.

– Наклонись чуть-чуть, да, вот так. – Саша зашептала мне на ухо, пальцем указывая направление. – Гляди, Хельсинки стоит на параллели, и от нее, если считать, под углом семьдесят градусов, стоит Москва. Вокруг неё бегают две реки, два продолжения. А в совершенно другой стороне, далеко-далеко, так, подвинься чутка, да, вот тут, в Штатах, стоит Денвер. Знаешь, эти два города так далеко друг от друга, но связь нерушима. В Денвере жарко. Но не внешним огнём, а внутренним! Он полыхает, танцует, поёт! Он не подведёт, он добр.

Саша призадумалась. Синие глаза заволокла паутинка. Она сейчас далеко. А мне было страшно вздохнуть. Я плохо понимал, что происходит, подобного ни разу не происходило, и больше всего происходящее напоминало предсказания. Однако, не думаю, что сам ребёнок мог объяснить слова. Она просто вела меня по миру, и я пытался удержать в памяти города.

– Поплыли дальше! Ой, нет, чуть назад! В Африку! – Очнулась лишь в тот миг, как упал с ноги тапочек. – Там жарко, там прекрасно, там ярко. Найроби. Город сидит на востоке, кажется грозным, но на самом деле тёплый, душевный. Очень нравится. Дорожи. И готовься расстаться. Но ты нигде не увидишь больше так много красок.

Она не хотела грустить и вновь кинулась в путь по карте, перерезав солёные воды.

– Это Токио. Знаешь, Тихий океан редко соблюдает штиль. – Фыркнув, она подлезла под руку и выползла на другом краю карты. – А это Рио де Жанейро! Сколько там песен, и кажется, будто вечно молодой. Но он далеко от всех, не готов принять остальной мир. Город красок и карнавала. Точно такой же Палермо! Вот он, смотри. Только он какой-то не такой, хм, нестандартный. Он в самом низу страны, хах, вверх ногами.

Она рассеяно пробежалась взглядом по карте, прислонившись к моей руке. По её телу пробежала короткая дрожь, она устала. Но упорно указывала на города. Ухватив мою ладонь, она потянулась к Португалии, и уже мой палец застыл в точке города.

– Лиссабон. Как ни странно, ты её полюбишь. Город одинок, видишь, только он отмечен в стране. Я не одобряю твой выбор, но не мне решать. Знаешь, если ты решишь с ними объединиться, то назад пути уже не будет.

– Но что это?

– Даже не знаю.

Голос задумчивый, словно на это раз она и правда не знала, что говорила. А синий взгляд кричит о неожиданно навалившейся усталости. Она подняла голову навстречу майскому солнцу, тёплые, с каждым днем, становящиеся всё сильнее, лучи, касались детских щёк, согревая. Создавая некое подобие румянца.

Очень осторожно поднявшись, и, опираясь на спинку кровати, я подал девочке руку.

– Он очень красивый. И очень старый.

Саша, прислонившись лбом к стеклу, не отводила взгляда от могучего тополя, росшего посреди больничного двора. Вокруг всё пространство было усеяно его мягким пухом. Он казался белоснежным и словно снеговые перины, как в январе, заново накрыли наш маленький мир до кованых ворот.

– Когда-нибудь я бы хотела забраться на его верхушку. Уверена, оттуда видна вся Испания! Точно, точно. Я бы установила там воробьиное гнездо, как у пиратского корабля и смотрела, смотрела вдаль. – Девочка прижалась ладонями к окну, и пристально наблюдала за тёплыми небесами, теряющихся в кроне тополя. Слабая улыбка застыла на болезненном лице, но, несмотря на накинувшуюся на неё слабость, синие глаза сияли ярче, чем всегда. Они наполнились глубиной тех самых небес, слившись в единое целое. А может, она забрала у них частицу? Или наоборот. – Серхио, прости меня, но я не уверена, что смогу в точности исполнить своё обещание.

Это еле слышно. Шёпотом. Не находись я с ней плечом к плечу, то и не расслышал. Но негромкие слова чётко прозвучали в моей голове. В тот день и на следующий, ничего не спрашивал, не уточнял. Хотелось, возможно, верить в эту сказку, немыслимую и сверхъестественную.

«Первого июня я провожу тебя до ворот больницы».

Может, и правда нет той удивительной силы? Она поднимет меня с постели и я не почувствую боли, смогу промчаться по коридорам больницы, а за мной будет ехать, горланя песни, Энрике на своей коляске. Сколько раз я представлял эту картину. Но её слова… Словно в какой-то миг забрали воздух, выбили из лёгких жизнь и развеяли по ветру.

Но, что хуже всего, я перестал в неё верить. Мой маленький английский ангел потерял белоснежное оперение и больше не помогал мне летать. То и дело я протирал очки, но оставался слеп. Свет уходил вместе с надеждой за считанные секунды, ниспадая звёздными песчинками. Её глаза… Словно пустые зеркала, в них я не видел отраженья. Только не теперь.

То и дело я повторял свою маленькую мантру, уже, собственно, и, не веря в неё:

Ангел.

Июнь.

Свобода.

– Слушай, а Саша умеет предсказывать?

– На какой срок? – Оживился Энрике, прервав процесс принятия солнечных ванн. К лету его лицо полностью оказалось усыпано маленькими веснушками, и несмотря на своё природное отторжение солнца, упорно пытался загорать. Ведь конец мая в этом году был очень жаркий.

– Ну, наверное, на несколько лет вперёд.

– Сомневаюсь. Она же не ведьма. – Тут на хитром лице друга отразилась растерянность. – Наверное.

– Просто она недавно говорила очень странные вещи. Я ничего не понял, а она, как всегда, не стала ничего объяснять! Как будто и так всё понятно. Хотя на самом деле ничего не было ясно! Какие-то города, любовь, выбор. Полная чушь. И ещё она постоянно улыбается. Всегда. Ну-у, не всегда, но большую часть времени. Это точно!

Возмущённо запыхтев, я замолчал, понимая, что ничего не понимаю. Состояние отвратительное, но ничего больше я не был в силах сделать.

– Серхио, друг мой. – Энрике полностью обмяк в коляске, готовясь к явно трудному монологу. – Я иногда удивляюсь, как ты проснулся в Ночь, которая случается. Ты словно и не чувствуешь. И за этот год ты, как оказалось, толком ничему и не научился. Ты забываешь правила. Тем более, практически полностью игнорируешь главное – радуйся. Ты подвергаешь сомнению слова Вожака и вообще его самого. Нельзя нарушать правила. Не будь ты под опекой Саши и не испытывай я к тебе симпатию, бесспорно, ты бы был наказан. Но – радуйся.

С этими словами парень гордо выехал из палаты, оставив меня на койке в полной растерянности. Я чувствовал его обиду. Она буквально впиталась в воздух палаты. А я не знал, как быть дальше. Испугался до дрожи. Захлёбываясь, ревел. Ведь я осознал, насколько груб был, и что именно, значили мои слова. Я не верил в Вожака. Я не верил ей.

Как-то прочитал в книжке, что феи умирают, если в них не верить. Страшно было подумать о том, что с ней может произойти то же самое. Через три дня наступит первое июня, а Саша уже несколько суток не появлялась у меня.

Я понимал, что иду на риск. Подняться в Могильник, всего лишь на этаж выше. Такая мелочь для человека и настолько опасное действие для меня, для моих хрупких костей. Но я встал, делал робкие шаги, силился, и шёл вперёд. Это моё искупление. Не знал, поможет или нет, но я должен сделать, я провинился. Водопад. Чудовищно больно, он падал на меня со всей мощью. На которую только способна бушующая стихия. Она меня задавливала. Я не мог поверить.

«– Привет, как ты себя чувствуешь?

Вежливым тоном осведомилась девочка, стоило мне открыть глаза. Это была наша первая встреча, и, разумеется, она стала незабываемой.

– Привет, – неуверенно ответил, осматриваясь, пытаясь сообразить, кто впустил в мою палату ребёнка.

– Ты должен был ответить: спасибо, хорошо, – неодобрительно прицыкнув, возразила девочка, и, удобнее расположившись на кровати, добавила: – чему только учат в нынешних школах.

Она требовательно на меня посмотрела, ожидая то ли моего раскаяния, то ли исправления ошибок, но я же стал рассматривать мою нежданную маленькую гостью. Я был более чем уверен, что она – одна из пациенток больницы. Коротко постриженные, светлые, необычные для солнечной Испании, волосы, слишком худая для домашнего ребёнка; чуть красные, воспалённые глаза смотрели с любопытством, словно на нечто диковинное, что редко увидишь из-за больничного окна.

И судя по всему, она привыкла быть королевой бала.

– Я – Саша».

Я – Саша.

Два слова застыли во мне. Пытался прорваться к ней, но меня не пускали. Медсёстры, оказывается, очень сильные, они ухватили меня под руки и пытались увести в Общежитие. Я вырывался, кажется, сейчас припоминаю, как в какой-то миг оторвал рукав сестричке.

Я не видел лиц, мир был застелен пеленой слёз. Слышал окрики сестёр, неловкие утешения. Но громче оказался голос врача, её любимого, синьора доктора. Он мне и сказал, что шанс на жизнь есть. Она может выжить, и завтрашняя операция совершенно безопасна, приедет какой-то там врач… Но я не слушал. Зацепился за одну фразу: она может выжить. Остальное совершенно не имеет значение. Моя маленькая англичанка, Александрия Фонойоса, должна жить. Ведь ангелы не могут умирать!

Звонок раздался, стоило мне только опустить голову на подушку. На дисплее телефона высветилось имя старшего брата.

– Серхио, папа погиб.

========== Прощение ~ Прощание ==========

Те самые три дня до лета казались самыми быстрыми в моей жизни. Я даже не замечал, как день сменялся чёрной ночью, не знал, что происходит вокруг. Не видел свет, мне словно закрыли старой повязкой глаза. И ведь многое, практически всё стало неважно. Голос брата с трудом добирался до моего сознания, да и то, боюсь, он затрагивал лишь его края. Смерть отца больно ударила по мне, тогда пятнадцатилетнему мальчишке. И после стольких лет воспоминания об отце зудящим напряжением бьются в сердце. Боль достигает высшего уровня. Энрике говорил, что в такие моменты душе становится настолько больно, что она не выдерживает такой яркой боли и выпрыгивает из тела. Поэтому мы в какой-то момент перестаём чувствовать весь этот мир, а пытка застывает в районе горла. Её больше ничто не может впитать, ведь даже душа выскочила возопить в одиночестве.

В те дни, наверняка, душа меня покинула.

– Я поздравляю. – Лицо вечно довольного друга не собиралось сиять. Покоя не было ни в моей, ни в его душе. Надежда не оправдалась, вот-вот произойдёт то, к чему бежит каждая душа Могильника.

И ведь так резко мир обрушился, всего-навсего в три скоропостижных мгновения. Раз – и звонок от Андреса, деревянные качели взлетели к небесам, два – и сообщение о том, что Саше не помогла операция, она умирает, сокрушительный полёт вниз, три – и словно судьба решила подсластить горькую пилюлю, слова врача о полном выздоровлении. Моя выписка назначена на первое июня. Как она и обещала, в этот день я выйду полностью здоровым за кованые ворота. Но нет в этот день ни радости, ни слёз счастья, ни тех, кого я ожидал увидеть в этот день рядом. Со мной лишь Энрике, но и он стал совершенно иным со дня нашего последнего разговора.

– Жаль, что мы общались лишь несколько месяцев, – упорно он разглядывал двор, на который в один миг обрушилось очередное лето. Оно обещало быть жарким. – Пожалуй, буду скучать без тебя.

– Я тоже, – тело сковала привычная неловкость, я поскорее перевёл взгляд за окно, как и Энрике, – что бы ни говорили про тебя сестрички и все три Этажа, ты абсолютно нормальный парень.

– Так меня ещё не оскорбляли. – Тонкие пальцы отбарабанили дробь, и с резким поворотом головы, колясочник проговорил с явной паникой во взгляде: – Вожак не назначила никого после себя.

– Что? Энрике, разве это может быть сейчас…

– Нет, нет, нет, ты не понимаешь! – парень, взволнованно взмахнув руками, перебил меня. – И никогда не понимал. Ни меня, ни Вожака, ни чтил правил! Вожак обязан передать перед смертью свой пост доверенному лицу…

– Какая смерть! О чём ты?! Не смей говорить о ней как о мертвеце! Не смей!

С бессильной усталостью неожиданно раздался мой крик в привычных стенах палаты.

– Жизнь всегда кончается, мальчик мой, и наступает смерть.

– Мне ли об этом не знать!

Ох, моё нутро разрывало ярое желание вцепиться в длинные золотые патлы друга, бить его наотмашь по прекрасному лицу раз за разом. Я представлял, как хватаю его за безжизненные ноги и волочу по полу, хоть тотчас готовый избивать его, разрывая на конечности. Била дикая, необузданная ярость, она высилась плотным туманом надо мной, прям как тот самый, что опутывал каждое утро и поздний вечер больницу. Не хотелось ничего видеть и слышать. И вдруг заработал мозг. Мой изворотливый, как любил повторять покойный отец, уникальный мозг.

– Ах-хах, ну конечно, я всё понял! – нервно издав смешок, развернул коляску «принца из сказки» и, наклонившись, смотря в прекрасные глаза, злостно зашипел: – Ты сам хочешь стать Вожаком! Получить силу, власть над больными и взрослыми. Тебе хочется, чтобы все оказались ниже тебя, упали пред тобой на колени. Она бы точно провозгласила тебя, ведь она тебе доверяет, как никому другому. Именно тебя любит, с тобой она слаба, и ты как никто другой знаешь правила Этажей! И да, ты же у нас палач, я правильно понимаю? Именно ты наказываешь больных, попробовавших нарушить правила, не так ли? А теперь?! А теперь Саша не сможет ничего сказать, ни слова! Что в таком случае? Голосование? Хах, тогда думаю, у тебя мало шансов.

– А это почему? – Энрике не выдержал, перебил. Помню прекрасно (хотя вроде, в тот момент, от полыхающей ярости в глазах не мог ничего разглядеть), как тонкое тельце «принца» покрывала крупная дрожь, его неистово било изнутри и каждое моё грубое, хлёсткое слово царапало его и так настрадавшуюся душу. Как часто я порывался в будущем найти лучшего друга, поначалу сам доставал информацию, после пытался подключить новых друзей, но мне так и не удалось узнать ничего о том, что случилось с этим несуразным человеком после больницы. До своего совершеннолетия он содержался на лечении, как я узнал, обеспечивало им агентство его отца, как оказалось, уникального инженера Испании. Встать на ноги ему так и не удалось. Несмотря на своё постоянное нахождение в коляске, он всё равно остался прекрасным золотовласым принцем из старой сказки – с листа выписки он, как обычно, шаловливо широко всем улыбался. Как можно было потерять такого человека? Как так получилось, что и он и его отец, и все ниточки, которые могли бы привести к нему, бесследно исчезли в тот же день? Не могу знать. Но до сих пор необычайно стыдно за те слова, что вырвались в тот день.

– Да потому что ты никому не нужен! Никому, кроме Саши, ты в этой больнице не ну-жен. Вот и всё. Ни врачам, ни больным, никто тебя не любит. И не захотят они иметь подобного Вожака: ты ведь корону наденешь и пожалуйста, король всея вселенной, несите опахало.

– Быть может, – деланно равнодушно пожал парень плечами, – знаешь, каждый Вожак индивид со своими тараканами, а я тут долго и такого навидался за все годы…

– О, уверен, ты бы вошёл в историю!

– Лесть похвальна. – Он храбрился, но на глазах проступали слёзы. – И да, я бы наверняка создал бы себе экспорт и разъезжал бы по Этажам, а подстилали бы передо мной лепестки чайной розы в безмерном количестве. И да, я не был палачом. Никто им не был. Да и наказания не существует, этот психологический эффект был придуман ещё первым Вожаком.

– Врёшь…

– Теперь-то? – друг нервно хохотнул, с тоской глядя мне в глаза. – Зачем теперь, ведь мы всё выяснили.

Он натурально завывал, по щекам скатывались крупные капли, которые он уже не мог сдержать. В этот миг, пускай и поздно, но мне открылись глаза. Энрике прав – я не мог принять правила, а особенно то, как дети относятся к смерти.

– К тому же, – по его лицу пробегали белые борозды, – никто не хочет быть Вожаком. Никогда-никогда…

– Почему? – данное откровение ввело меня в шок.

– Да оттого, что ни у кого нет желания умирать за других. Все Вожаки умирали раньше срока, каждый, до единого. Никто не выживал. Другого конца у них нет.

– Да почему?!

– Каждая сохранённая душа, каждый выигранный день больных, любая безнадёжная успешная операция забирает часы у Вожака. Он умрёт. Всегда раньше, чем позже. Мы выживаем благодаря им. – Друг на мгновение запнулся. – Знал бы ты, сколько детей вышли из больницы полностью выздоровевшими за то время, что здесь Саша, а в скольких теплится жизнь только от того, что она отдаёт себя. Это долг Вожака, ведь ради этого они и избираются.

Я молчал. Удивительные страницы истории Этажей даже в последний день открывали передо мной новые главы.

Теперь прочувствовал бегущую дрожь на себе: я чувствовал, это было несправедливо, неправильно. Отдавать себя за других, даже не просто иных, чужих! Ничего не значащих, таких же как и ты, детей. Саша могла прожить многие и многие годы, но вместо этого она умирает. Сейчас. В эти секунды. И что отвратительно, иначе и быть не могло, она бы всё равно побежала спасать, иного исхода не было. И как ни смешно, меня совершенно не удивляла новая мистическая сторона Этажей. Видимо, я всё же поверил.

– Энрике, я… – я хотел сказать многое, но слова никак не хотели выстраиваться в стройный ряд: тут было многое, и пылкие просьбы с извинениями, и мольба о прощении, признание, что я ни секунды не верил своим злым словам и заверения о том, что друга лучшего мне не встретить на пути. – Я люблю тебя.

– И я тебя люблю, мальчик мой.

Привычная в голосе снисходительность.

Как много порой было сказано слов, но сегодня не нашлось ни одного, что смогло бы описать моё внутреннее состояние. Как много было чувств, они пестрели палитрой художника. Но важнее был одно – любовь. Я чувствовал это, и палитра не могла разукрасить душу. И друг понял. Моё состояние, мою горечь, мои чувства к нему, которые были настолько сильными, что временами было трудно дышать. А особенно теперь, когда расставание висело над нами грозовой тучей, а сказано было так много лишнего. Но и в глазах колясочника я читал то же, что ощущал в душе. И в тот момент я казался спокоен. Ко мне практически пришёл покой. Воистину, любовь – страшная штука.

– С минуты на минуту придёт Андрес и увезёт тебя.

– Да… да, да, да, конечно!

Порывисто обняв друга, я, наслаждаясь пружинистым шагом, о котором мне практически удалось позабыть за годы лечения, помчался к выходу из палаты. Я обязан был успеть в Могильник, как бы это ни было страшно.