Текст книги "Этажи (СИ)"

Автор книги: Ашад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– И да, Серхио, – размазывая солёные, щипающие пыльные щёки, слёзы по лицу, колясочник, с ехидной улыбкой, остановил на пороге, – не потеряй мой свитер. Там вся моя любовь!

Страшно, но я даже не припомню те времена, когда во мне ещё жила такая лёгкость. Казалось, что никто не сможет ощутить того, что чувствую я. Словно безумный, пьянящий горло полёт. Я перескакивал через две ступеньки, и билась одна мысль: могу это позволить. Отныне! Я способен на всё. Я живой!

Подумать только, какое творится в мире безумие. Мне дали то, к чему я стремился более чем десять лет, и в тот же миг отобрали трёх наиболее важных для меня людей. Тех, без которых и жить-то не хочется. Хочется плакать, громко, навзрыд завыть, но я продолжаю смеяться, он вырывается из горла настойчивым бульканьем. Я и не хочу… Просто… Так странно.

Я чувствую, что живу. Когда-то она мне сказала, что я только начинаю жить. И она права. С первого июня началась моя настоящая жизнь. И именно из того дня вылилось всё, что сейчас происходит. Даже не только со мной и моими друзьями, хотя, безусловно, мы в эпицентре событий. Она бы не гордилась тем, что я сделал, как поднял на уши всю Испанию, но улыбнулась бы, и тихо рассмеялась в кулачок, только узнав о том, как вдохновил Европу и как стал самым таинственным человеком Испании нашего века. Случилось так, как она и случайно предсказала, хах, я стал практически профессором Мориарти.

Она бы… Она бы наверняка ярко отреагировала на созданное мной.

Нет, наверняка, я знаю, она сидит сейчас где-то в уютной квартирке, застывшей на Портобелло Роуд, как она и мечтала, и смотрит новости на главном канале, слышит о мне, о моих свершениях, быть может, возмущается: она всегда была сторонником кристальной чистоты; но и не догадывается, что тот самый Профессор – её старый друг Серхио.

Тяжело перешагнуть через порог палаты. Верил, что когда-то это случится, но и помыслить не мог, что обстоятельства будут настолько трагические.

Саша лежала на кровати, будто стала ещё меньше, мельче. Бледная и словно истлевшая. Страшно. Пугающий образ воссоздаётся в памяти: её огонь будто потух, губы пепельные, и каждая в рваных полосках. Страшно хотелось увидеть этот взгляд девчачий, бездонный, словно всезнающий, чистый и вместе с тем с неувядающий хитринкой.

– Саша…

Я подошёл вплотную, а мысленно всё повторял верю, я верю во всё! Ради чуда я готов был поверить во всё. В маленьких фей, обитающих в старом лесу напротив. В архипелаг со звёздами и то, что пекарь – это хозяин маяка. В то, что люди смогут летать, если захотят. В монстра, обитающего в подвалах больницы, которому в новолуние нужно принести горячее молоко с корицей. И даже в то, что в ноябре нельзя глядеть поздно ночью в окну, опасаясь Всадников Дикой охоты. Я готов поверить во всё! А мне в обмен одно-маленькое чудо. Пусть только она откроет глаза и взглянет на меня, пусть укоризненно, будто зная, сколько я напридумывал, сколько убивался, сколько наговорил Энрике. Только пусть посмотрит на меня. Чтоб я мог сорвать эти бесчисленные проводки, опоясывающие её тело, и эта непонятная опухоль, живущая по своим индивидуальным законам, навсегда исчезла из её головы.

– Она без сознания. – Повернув голову, я увидел Андреса, тот сидел в углу комнаты на горе из подушек в голубых наволочках, и на каждой вышиты маленькие головки ромашек. Его взгляд в которой раз потерял блеск. А насколько ему она дорога? Задуматься об этом довелось впервые… Брат сжимал в руках плюшевого мишку и, не отрываясь, глядел на девочку. Он бледен и растерян. И ведь никогда не показывал никому своих привязанностей, никому из дорогих людей. – Возможно, какая-то кома. Врач что-то говорил, но я, представь себе, прослушал, – он рассеяно перевёл взгляд на пикающий агрегат возле койки, – состояние крайне нестабильно.

– Андрес…

– И надежды нет! Представь, даже за все деньги этого мира! Зачем это всё, если мы, на самом деле, ни на что неспособны.

– Андрес, – перебил, не в силах глядеть на нервно вздрагивающего брата, – ты спас меня. Я знаю, кто переводил деньги на моё лечение.

Пожалуй, порой я тоже должен быть сильным.

– Пойдём, Андрес, пойдём.

Боже, как хотелось рыдать. Рухнуть на пол, и, воя, извиваясь в стороны у больничной койки, плакать, умоляя спасти девочку. Хоть вечность, но только не покидать, быть рядом, отдать ноги – но только чтобы она жила.

– Пойдём, Андрес.

Я начинал жить. Саша готова была протянуть руку смерти. Несправедливо. Детства разорванная нить.

Лучше всего мне запомнились два её образа: тот, самый первый, когда в начале осени маленькая англичанка впервые оказалась на моей кровати, как теперь понимаю, с чуть загорелой и местами ободранной кожей, в лёгких ссадинах, с горящим взглядом на маленьком лице. И тот последний раз, что довелось мне её увидеть. Грудь практически не поднимается, и даже руки холодные, а лицо словно высеченное из хрусталя. Только под глазами два огромных чёрных круга, яркое пятно, и везде россыпь проводов…

– Жить без тебя похоже на то, что с душой расстался.

Мишку он посадил ей под бок, позволил себе лишь слегка задеть руку. И буквально выскочил из палаты. Его последние обращённые к ней слова не давали вздохнуть, боль брата… Она плотным комком застряла в горле.

И сейчас не могу понять, отчего я застыл напротив соседней палаты. Дверь раскрыта нараспашку и мне хорошо была видна больничная койка. Отчего-то я сразу понял, кто это. Не потребовалось доказательств и слов. Раньше мне никогда в голову не приходила эта мысль. И тем более странно такое осознание. Я понял, что должен поклониться, хотя бы из уважения к возрасту.

Шёл дальше, вниз по лестнице, автоматически прощаясь с мимо проходящими.

Пожалуй, во мне застыло удивлённое отчаяние. Как это так происходит? Что можем мы в этом мире, если сама Смерть в обличие мальчишки медленно умирает в человеческой больнице? В Могильнике! Что мы можем, на что способны? Что происходит в мире, ведь Смерть умирает… Нет чувств, лишь отчаяние. Как я смогу поднятья вновь?

Стоило выйти, так в лицо, заставив расчихаться, влетел комок мягкого тополиного пуха. Пришлось протереть стёкла очков, через них я и увидел голубое, как мороженое, небо, с редкими полосами облаков. Подул ветер чуть холоднее, но тотчас солнце словно ярче засияло оранжевым, пёстрым цветом.

Во дворе то и дело попадались дети из Цветника. Они чинно прогуливались… Совсем иное колясочники! Ооо, они буйствовали! С громким визгом они носились по территории больницы и то и дело, разумеется, совершенно ненароком, наезжали колясками на Цветник. На всю больницу раздавались крики и ор деток вперемешку со злостным хихиканьем колясочников. Сестрички привычно не обращали внимания на расшалившихся больных. Знали бы, что это лишь отвлекающий манёвр: отдельная группа колясочников с искрящим азартом и радостью взглядом уверенно плавили пластиковую игрушечную машину и поджигали дорожку тополиного пуха…

Раздался нетерпеливый гудок. Брат недовольно выглядывал из машины. С нелепой улыбкой я перешагнул за ворота больницы, жизнь ведь бежит, а смерть идёт рядом, поддерживая под руку. Пожалуй, я научился понимать правила.

– Ура! Ура! Ура-а!

Оглушительный свист слышится за спиной, резко обернувшись, я поднимаю голову и начинаю глупо улыбаться. Энрике наполовину высунулся из окна, размахивает руками, кричит и свистит, и вдруг выпускает в небо, с нашего Этажа, разноцветных змеев: оранжевого и голубого, малинового и радужного. Весь мир отразился в воздушных змеях, он застыл в них, рвано колышущихся в потоках восточного ветра. Рвались они ввысь, к бескрайним нежным небесам, а их нити навеки переплелись в тонкой ладони колясочника.

========== Александрия, моя жизнь, моя любовь ==========

Наступил момент, когда дышать стало невозможно. Рваные вздохи и хрип, рвущий горловые связки. Бесконечная перечень вдохов, страшно захотелось живого воздуха, чтобы возникла уверенность, что живёшь. Не было того жуткого ощущения пустоты, плывущей мягким туманом, а появился хрупкий шанс на дыхание. На жизнь. Пытаясь вдохнуть, я кричала, казалось, в полный голос, только бы заставить сердце вновь застучать, хоть маленький, осторожный стук, я ведь и на него согласна, только бы отошёл туман.

Ещё один, последний, глубокий вздох – и туман рассеялся.

Пальчики ног коснулись рыхлого песка, и пара желтых ветерков из песчинок вмиг закружились, прижимаясь с верностью к телу. Песок мягкий, тёплый, он ласково согревает ступни, не позволяя восточным ветрам задеть холодом. Он простирается в бесконечность, в ту самую пустоту, еле слышно, нагло подвывающую за спиной. Золотые и белесые пески скрываются там: кое-где они перемешиваются, либо, безжизненными озерками, мирно плывут в пустоте. Мне не стоило оглядываться. Я сделала два шага вперёд.

В ступни ударила прохладная морская волна. Закопошилась белоснежная пена, она приятно заурчала, пузырьками ударяясь у ног. Там плескалось море. От него всегда отступает туман, от того оно чистое, блестящее, будто усыпанное искорками мерцающих звёздочек. Волны набегают одна на другую, опрокидываясь с громким всплеском. И воздух… Некогда я получила эту способность – дышать у Последнего моря. А это удивительная чистота, которую хотелось бы есть ложками и не останавливаться. В воздухе этого моря сквозила сладость, похожая на кусочек рахат-лукума, щедро обсыпанного пудрой.

Чудесное море, здесь синяя бездна, таящая в себе маленькие кусочки неба. Здесь играет бесконечная музыка волн, в которой не повторяется ни одной нотки, а над ними летают, играясь, ветра. Море прекрасно, отныне я это понимаю, чувствую эту страсть и нежность. Жаль только, что несколько поздно.

Приближалась, покачиваясь на волнах, лодочка. Нос глядел прямо на меня. Она столько раз пыталась меня забрать. И теперь, после стольких лет, у неё это получится. Странно поверить.

Цвета сирени, с золотистыми краями хрупкая лодочка, корма которой поднималась над бортами, завиваясь в пару причудливых листьев. С кончика кормы свисал фонарь с полыхающим живым огнём. После стольких лет мне вновь даётся шанс прикоснуться к свету. Какая ирония, ведь придётся впасть в вечность.

Я боли не боюсь. Здесь её нет.

Любопытно, а что ждёт Светлую поле смерти?

А являюсь ли я ей?

Лодочка остановилась, ткнувшись в песчаный берег, я слышу шаги Смерти. Теперь они у неё мягкие, осторожные, слегка пружинят на золотистом песку. Что же, новых знакомых нужно встречать с достоинством.

– Я… я знала, что ты рано умрёшь!

Не убирая рук от лица, я рассматривала мужчину. Высокого, с той же маленькой ямкой над верхней губой и горбинкой носа, но теперь с проседью на висках. Взгляд, пусть и удивлённый, но точно такой же, он не изменился: цепкий, хитрый. Только раньше я ни разу не видела его босым. Всё тот же Андрес, что когда-то подарил мне Мишку. А ведь за столетия странствий никто не сделал мне подарка большего, чем он.

– С недавнего времени хочу спросить – откуда?

– А я в первую нашу встречу почувствовала, что ты смертельно болен.

– Болен?

– Ага, я только со временем не угадала, ей ещё долго предстояло расти.

Андрес промолчал, и рассматривал меня так, что захотелось ущипнуть за руку, проверить, точно ли я не сплю.

– Ты мираж? Или в это место всё же приходят сны? – улыбнувшись, устало, покривив рот, он притронулся рукой к моей макушке, чуть сжимая ладонь. Взглядом ощупывал лицо, и всё продолжал тихо улыбаться, будто заново начинал узнавать. И, кажется, Андрес всё же изменился: он всегда казался взрослым, но теперь я вижу, былое лишь малая часть. Жизнь не имеет способности сотворить такое с человеком. Только смерть. – А ты почти не изменилась, только стала взрослее. Я так тебя порой и представлял, знаешь, даже с ростом угадал. Такое же прелестное дитя…

– Я уже не дитя! – фыркнув, я отступила на шаг, внимательнее присматриваясь к другу. И растерялась, ведь в его глазах нежностью расплывался восторг.

– Прелестное дитя, хрустальное, которое страшно обнять, ведь в любой момент можешь сломать. С миниатюрными следами ног, остающимися на песке, дитя лёгкое, как движение ветра. Только в глазах появилась пугающая меня тоска, отчаянная грусть. Раньше, даже в худшие дни, этого не бывало.

– Годы в больнице, боюсь, были лучшими в моей жизни.

– А я так хотел дать тебе всё, – и было видно, он меня не слышал, – только бы эта шкодливая улыбка пронзала вечность. Но так страшно вернуться и услышать, что ты мертва. Каждый день хотелось плюнуть на всё и приехать в больницу. Но я не способен пережить твою смерть. Эх-х, пять раз я был уверен, что влюблён!

– Андрес, Андрес, замолчи!

– Ты стала моей мечтой, Александрия, моя жизнь, моя любовь.

– Ну, замолчи, – глухо прошептала, ухватив мужчину за рукав, – замолчи.

Существовал ли вариант, чтобы в меня был кто-то влюблён? Ни одного! Ведь можно восхищаться, ненавидеть и презирать, но любить… Нет, таких чувств нам не дано получать. Создана не для того, меня невозможно полюбить. Это безумие, самое натуральное. Сильное чувство, обретаемое человеком, и тогда он становится всемогущим. Они побеждают в войнах и преодолевают скалистые вершины. Когда сердце любит неистово, жарко, то люди способны взлететь, они раскрывают белоснежные крылья и летят, летят… летят.

– Андрес, это пустота. Ты – Смерть, а я – очередной странник.

***

Моросил дождь. Тонкие нити невидимо рассекали воздух, оставляя на асфальте тёмные пятна. Маленькие пятнышки, словно на шерсти далматинца, рассыпаны по тротуару, насколько может охватить взор, они прелестно сочетались со старой улицей. Капли падали с небес не спеша и в скором времени вырастали тёмные пятна, не сливаясь, они образовывали возле скамеек архипелаг островов, маленьких, и побольше; к ним, стоило расцвести вдохновению, мог подплыть корабль на вздутых парусах, и лавировать между ними, изучая скалистые берега…

– Раз, свет, дважды тьма, песни свет поёт.

С одного пятна на другой, в тот самый неуютный час, когда большая часть жителей города находилась под крышами многоэтажек, прыгала, делая упор на левую ногу, девочка. Маленькая, годиков трёх примерно, с двумя короткими косичками, очень светлыми, пшеничного оттенка; одета, несмотря на прохладную погоду, в жёлтенькое платье, настолько короткое, что при очередном прыжке полностью оголялось костлявое бедро. Во время прыжка девочка бурчала себе под нос присказку, и с каждым новым пятном добавляла по слову.

Прыгала девочка преимущественно возле одной из железных скамей, на которой сидел, ссутулившись, мужчина сорока лет. Болотного цвета глаза на усталом лице со впалыми щеками. Очень усталым. Не отрываясь, светлый мужчина наблюдал за скачущий девочкой, но при этом становился чрезвычайно рассеянным: перед ним стоял выбор, и что стоит делать, он не представлял, поступить правильно, так, как кричит душа, либо пойти ей вопреки, но исполнить свой долг перед кодексом.

– Раз свет, дважды тьма, Майки старший брат.

Чёрный пиджак, жакет и рубашка. Лакированные туфли. Между ладоней сжат зонт. Потянувшись, мужчина перенёс вес тела на зонт, и продолжал наблюдать за ребёнком. Ни на секунду он не переставал думать. Как мало вариантов, но даже среди них найти тот, что будет выигрышным, равняется нулю.

– Раз свет, дважды тьма, трупы не ревут.

И девочка спрыгнула с пятна на асфальт. Всё также накрапывал дождь. Сощурив синие глаза, она провела ладонью по оборке платья, словно скидывая собравшуюся по краям дождевую воду. Оперевшись на колено мужчины, ребёнок взобрался на скамейку, и, немного повозившись, сел, с глубоким вздохом откинувшись на железную спинку. Послышался негромкий скрип, и через три секунды из-за поворота вынырнул красный трамвай, покачиваясь на ходу из стороны в сторону, он очень медленно проехал мимо странной пары, внимательно проводившей его взглядом. В вагончике мало пассажиров, да и то, большинство ещё сонные, с прикрытыми веками; безжизненным взором люди созерцали город. Все, как один, бледные, в серых, но любопытных одеждах.

– Аннушка уже разлила масло.

– И Берлиозу отрезали голову. – Отозвалась девочка, взглядом провожая трамвай; у заднего окна стояла девушка, в серых глазах глубокая тоска, и в белых наушниках, наверняка, играет печальная музыка. Двое пересеклись взглядом, и ребёнок, не раздумывая, вскочил на скамейку и изо всех сил замахал вслед трамваю. Жёлтое платье оказалось самым ярким пятном среди домов и улиц, в тот затуманенный момент, когда накрапывал дождь. – Но мне больше по вкусу Петербург. Даже такой, как сейчас, тихий, дождливый. Я бы не отказалась здесь умереть.

– Сашенька, – откликнулся мужчина, с виной глядя на трёхлетнее дитя, – я же сказал, у нас есть вариант. Я организую твою поездку в Италию, ты окажешься рядом с тем самым местом, где сокрыт мрак. Да, ты впитаешь в себя тьму, закрыв проход, но зато ты будешь жить! Жить, и радоваться! Тебя никто не сможет больше поймать, ты будешь свободна.

– В некоторых мирах меня именуют ангел.

Наивно улыбнувшись, обнажив передние зубы, не сказала, напела, девочка. Капли неторопливо опускались на приподнятое личико, небеса были очень далеко, намного дальше, чем в южных городах. А здесь казалось, что нависла бесконечность, и нет времени, оно теряется в иных городах, мирах, а здесь сияет вечность.

– И что же?

– А то, старший братец, что ангел, чуть замаравшись, становится иным. А я не хочу, что бы вы все ни говорили, я не перешла…

– Я никогда…

– …и никогда не перейду на другую сторону.

Сашенька замолкла. Сложно было понять по тёплому, светлому лицу, течёт по щекам дождь или слёзы. Губы нашёптывали незамысловатый мотив.

– Я не могу жить с тьмой внутри, Майки, я не смогу. У меня не получится попрощаться со светом, да даже закрыть глаза, спрятаться от света… Я не могу пойти против Него. Майки, миленький, моя душа не выдержит.

– Прости.

– Конечно. Можешь даже не думать. – Девочка откинулась на плечо мужчины, – Я ведь всё понимаю, будь я немножечко другой, то всё бы было иначе. Откинула раздумья и слепо, не заботясь о последствиях, делала всё, чтобы уничтожить оступившуюся.

– Мы не можем иначе.

– Я знаю. Хм, как ты думаешь, а вдруг зеркало специально посылало меня в «горящие» точки? Может, оно знало, что если надо, я нарушу кодекс, и убью, буду нуждаться, обману, обворую.

– Я досконально изучил твоё дело, – скривился мужчина, вспоминая множество дней, что он провёл над бумагами, вчитываясь в каждое сказанной девочкой слово, отслеживая миллиарды маленьких шагов, – и знаю, в тёмных свершениях нет твоей вины.

– Ключевое слово, Майки.

– И раз ты признаёшь совершённые тёмные поступки, то может, всё же согласишься принять силу?

– Я всего лишь ребёнок, Майки. – Вдруг широко улыбнувшись, словно в миг вырвав слёзы, возразила Саша, сползая со скамьи, – Но я принимаю судьбу. Я не поеду в Италию. Пусть жизнь течёт своим чередом, если мне суждено вскоре умереть – умру. Давно к этому готова. Мне пора, кажется, нам пора прощаться.

– Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты жила. – Костяшки побелели, настолько сильно старший спутник ребёнка сжал зонтик, он читал её спину, запоминал линию тела, золотые косички, он знал, что ладони лишь кажутся мягкими, мужчина был больше, чем светлым, больше, чем другом. Сотни лет, неприязнь, недоверие, и вот, он стал старшим братом, отчаянно желающим спасти младшую сестрёнку. – Ведь я не готов, Сашенька.

– Майки, – не оборачиваясь, Саша медленно, но ровно чеканила слова, – хочу, чтобы Светлые наконец-то поняли: скоро будет пропета песнь. И не останется ни их, ни Тёмных. Береги себя, надеюсь, никто не узнает о нашей встрече.

Не уходила. Должна, но так трудно делать шаги, ведущие заведомо в расщелину смерти. Смотрела на яркие верхушки Михайловского сада, они блестели янтарём, он пленил, он звал, и так отчаянно хотелось позабыть обо всём и тотчас ворваться в звенящую листву вместе с шальными ветерками.

Безумная усталость, отголосок отчаяния прозвучали в фразе Майки, обращённой ей вслед:

– Боюсь, даже с тёмной силой у тебя мало шансов.

– Помни, Майки, я всегда умела договариваться со смертью.