Текст книги "Раздол туманов. Страницы шотландской гэльской поэзии XVII–XX вв."

Автор книги: Антология

Йан Маккодрум
(1693–1779)

Перевод Е. Витковского

Поэт-сатирик, всю жизнь проведший на родном острове Северный Уйст. Как многие гэльские поэты до и после него, он не умел ни читать, не писать, что было естественно для общества, целиком основанного на устной культуре сказаний, восходящих к ирландской древности и к временам войн с норвежцами; некоторые сказители помнили до восьмидесяти тысяч поэтических строк. Первое стихотворение поэта, злая и, возможно, несправедливая «Свадебная песнь» вызвала скандал: семнадцатилетний поэт явился незваным гостем туда, куда не был приглашен. Песня стала широко известна, и отец Йана приказал ему больше стихи не сочинять. По крайней мере до 1740-х годов, когда умер отец, поэт приказание выполнял. В 1760 году с ним встретился Джеймс Макферсон, ведший записи эпических сказаний для создания их английской обработки, но контакт не состоялся, судя по всему, из-за иронического отношения к записям того, что сочинено не самим бардом; возможно, поэт и не стал бы помогать: Макферсон не записывал песен, он искал только рукописи, что кончилось не совсем удачно, как мы знаем. Позже случилось важнейшее событие в жизни поэта, он был назначен придворным бардом Шемаса Макдональда, восьмого вождя клана Макдональдов из Слита, прямого потомка прославленного «короля на островах» Сомерледа. Вождь назначил барду во владение не облагаемый арендной платой хутор, серьезную по тем временам зарплату в два с половиной фунта (40 шотландских марок), пять кругов сыра и т. д. Сохранилось письмо вождя от 1763 года, где он восхищенно описывает сказания, которые Йан Маккодрум пел ему по полчаса ежедневно. Лишь тогда семидесятилетний поэт серьезно занялся сочинением собственных песен, причем прославился прежде всего как сатирик, хотя по обязанности слагал и песни, восхваляющие героев его клана. Вскоре молодой вождь был ранен на охоте, пытаясь восстановить здоровье, уехал в Италию, и 1766 году умер, преемник же оказался человеком совсем иной культуры, но продолжал выплачивать барду жалование до самой смерти. Практически все, что было им создано, можно датировать временем до 1769 года, лишь две песни были сложены позже. На могиле поэта, расположенной у самого входа на кладбище, согласно его последней воле был поставлен безобразный кусок гнейса: история гласит, что, когда барда спросили, почему он выбрал такой уродливый камень, он указал, что именно поэтому будут спрашивать, кто похоронен здесь, а в итоге о местоположении его могилы никогда не забудут.

Сохранилось более тридцати песен Маккодрума, в основном по-гэльски длинных, причем одна или две «раблезианские» по духу так и не были напечатаны в его академическом собрании 1938 года. Из-за одного из них («Песня свиньи») поэт на семь лет был отлучен от церкви, известно, что автор был доволен таким признанием. Кроме этого Йан Маккодрум известен как друг Аласдайра (Александра Макдональда), который бывал у него, скрываясь на островах после восстания 1745 года.

Сатира на портных

 
Этой темы не миную,
       Кратко говоря.
Ткань купил я шерстяную,
       И, похоже, зря.
Лето над землей пылает,
       Все сильнее зной,
И работать не желает
       Ни один портной
 
 
Много ль дел великих сделав,
       Так горды они?
В них кипит ли кровь гойделов,
       Мудрый, объясни!
О быках и о посевах
       Думать ли в пивной?
Да и рук у них – две левых,
       Правых – ни одной.
 
 
За портным за пустомелей,
       Ты поди, поспей!
Кто способен их умелей
       Станцевать страспей?
Но когда в делах бывает
       Скверный оборот,
Тут же слезы наплывают
       На глаза сирот.
 
 
У портного, знамо дело,
       Дома есть жена,
Сроду пламя не умела
       Развести она.
Пьян ли муж, кричат ли детки —
       Ей печали нет:
Лишь попросит у соседки
       Торфяной брикет.
 
 
К одному из них в субботу
       С делом я подгреб.
Он сказал, что за работу
       Не возьмется Боб.
Если просишь об ответе,
       Мой ответ таков:
На зады на все на свете
       Не нашить портков.
 
 
Макинтайр разинуть пасти
       Мне совсем не дал:
Все, сказал, тебе не здрасьте,
       Лезешь на скандал,
Повторяешь непрестанно:
       «Шей, любезный, шей».
Не видать тебе кафтана,
       Как своих ушей.
 
 
Грей, известный всем портняжка,
       Ну-ка, помоги!
Он в ответ, что нынче тяжко,
       С левой встал ноги.
Без порток ты, срань господня,
       Ну и поделом.
А в Кариниш мне сегодня
       Топать вовсе влом.
 
 
Я с Маквикаром, с папашей,
       Поболтал тайком.
«Был знаком я с мамой вашей,
       С батей был знаком.
Тут не повод для беседы,
       Не игра ума,
Объясню все ваши беды
       Я легко весьма:
 
 
Этот швец, не то портняга,
       И сказать-то грех,
Сатане собрал для флага
       Тысячи прорех.
Он не больно-то мудрует,
       Мысль его проста:
С флагом он умарширует
       В адские врата».
 

Песня к лихорадке

 
Я описать едва ли смогу
Эту чудовищную каргу,
Ту, что меня согнула в дугу,
Что в спину вонзила мне острогу.
       Мне в грудь она водворила хрип,
       Проклятый кашель ко мне прилип,
       А с ним бессонница и недосып.
       Когда б не Господь, я б давно погиб.
 
 
Увлекся разум странной игрой:
У постели моей плясали порой
Римляне, Гектор, троянский герой,
Живых и мертвых призрачный рой.
       Мне в горло черная ворожея
       Втыкала иглы и лезвия,
       Глумясь надо мной, терзая, гноя.
       Ныне рассудка лишаюсь я.
 
 
Жалкая осень вступила в права,
Сгинул посев, надежда мертва,
Спутаны мысли, коснеют слова,
Кости трещат и болит голова.
       Хворь запускает в меня клыки:
       Плоть ослабевшую рвет на куски,
       Дни и минуты мои горьки.
       Жажде моей – не хватит реки.
 
 
Лихорадка – тягость, тоска и беда,
Полная горечи и вреда:
От волос на черепе – ни следа,
Зато и длинна и густа борода,
       Спутана, седа и желта.
       Душит мерзкая тошнота.
       Поесть нет силы и вполсыта,
       Ибо валятся крошки изо рта.
 
 
Давно уже старый плащ велик,
Шею не может закрыть воротник,
Чело морщинисто, бледен лик,
Куда ни двинешься – там тупик.
       Покорен черному волшебству,
       Ныне почти что и не живу.
       Тяжкие вижу сны наяву.
       Если шагну – не сомну и траву.
 
 
Чуешь усталость, на миг привстав,
Ломит и ребра, и каждый сустав.
Только-то и поймешь, захворав:
Ни врач не поможет, ни костоправ.
       Ни колени не держат тебя, ни ступни,
       Кисти рук похожи на две клешни,
       Бесплодны ночи твои и дни,
       Больше не встать тебе с простыни.
 
 
Шапка давно уже велика,
Все норовит упасть с парика.
И омерзительно скользка
Макушка, лысая, как рука.
       Тело похоже на ивовый прут,
       С какого разве что лыко дерут,
       И скоро, если чувства не врут,
       Смерть наступить не почтет за труд.
 
 
У хвори ни совести, ни стыда.
Нужно поесть, но отвратна еда,
И пусть питье твое – только вода,
Пропойцею кажешься ты всегда.
       Никакие мольбы тебя не спасут,
       Прозвучал приговор, состоялся суд,
       И костлявые руки вот-вот унесут
       Горя и боли скудельный сосуд.
 

Аласдайр Макмастир Аласдайр
(Александр Макдональд)
(ок. 1698–1770)

Перевод Е. Витковского

По традиции Аласдайр считается наиболее выдающимcя гэльским поэтом XVIII века (конкуренцию в популярности его «Ладье Кланранальда» составляют лишь «Хвала Бен Дорану» и «Раздол туманов» Дункана Бана Макинтайра). Практически первым он порвал с «придворной» традицией, уходящей в глубину ирландской древности, когда поэтам вменялось в обязанность почти исключительно сочинение хвалебных гимнов вождям и их победам, а также оплакивание тех же героев, и сделал гэльскую поэзию Шотландии исключительно светской; влияние его творчества испытали решительно все заметные поэты трех последних столетий. Он первым издал на гэльском языке авторский сборник поэтических произведений (1751), еще ранее выпустил словник гэльского языка (1741). В его творчестве гармонично синтезировались пантеистические начала англо-шотландской эпики Джеймса Томсона («Времена года»), старинная ирландская эпическая традиция и собственный опыт, обретенный им во время восстания 1745–1746 года, когда он стал учителем гэльского языка при принце Чарли, а позднее участвовал в трагических битвах и скрывался от англичан в глубинах «грубых границ» Арднамурхана. Ему также принадлежит заслуга создания особого поэтического жанра, многочастного пиброха, однако не музыкального, а поэтического, с «темами» и «вариациями» («Хвала Мораг»).

Поэт родился в Далилее, Мойдарт, в семье священнослужителя епископальной церкви; впрочем, в конце жизни он перешел в католичество. Около года он учился в университете Глазго, в 1729 году поселился на острове Финнан в Арднамурхане, в нескольких милях от дома, где родился, в качестве учителя. Он женился, в браке у него родились четыре дочери и сын Рональд, которому мы обязаны посмертным изданием составленной его отцом антологии гэльской поэзии («Антология острова Эгг», 1776). В 1730-е годы поэт создает все свои эпические произведения, восхваляющие шотландскую природу – «Сахарный ручей», «Песнь о лете», «Песнь о зиме», – без этих произведений был бы немыслим знаменитый «Раздол туманов» Макинтайра. Позже он продолжал преподавание, пока в начале 1745 года не был вызван в Эдинбург для разбирательства по поводу его «нескромных» стихов. Однако уже в августе поэт оказался в числе первых якобитов, которые в деревушке Гленфиннан встречали принца Чарли, провозглашенного королем Карлом III Стюартом. После поражения повстанцев в битве при Куллодене он, его брат Ангус и остальная семья вынуждены были скрываться от «красных мундиров», пока в 1749 поэт не обосновался на скромной должности на острове Канна. Двумя годами позже он инкогнито появился в Эдинбурге, где была издана книга его избранных стихотворений «Воскрешение древнего шотландского языка». Тираж книги был уничтожен, до нашего времени дошли только 12 экземпляров этого издания. Поэт умер в Арисайге, из которого за 24 года до того корабль навсегда увез принца Чарли после неудавшегося восстания. Известно кладбище, на котором был похоронен поэт, но место самой могилы утрачено.

Помимо пантеистической поэзии ранних лет и произведений, так или иначе связанных с восстанием 1745 года, Аласдайр оставил после себя уникальное произведение – поэму-цикл «Ладья Кланранальда». Поэма не публиковалась при жизни автора. Впервые она появилась в антологии, изданной сыном поэта через шесть лет после его смерти. Поэма повествует о плавании birlinn, чисто шотландской «лодки вождя» с острова Южный Уйст через Ирландское море на Каррикфергус в Северной Ирландии. Исторические birlinn были сожжены по приказу короля в 1493 году, ибо по тем временам ладьи, способные нести множество тяжеловооруженных воинов, представляли серьезную опасность для властей. Таким образом, фон поэмы – чисто исторический. Прообразы подобного сюжета в гэльской поэзии можно найти и в поэзии XVI–XVII веков, и хорошо образованный автор явно был с этими образцами знаком. Надо отметить и формальную новизну поэмы (кстати, это самое длинное произведение авторской шотландской гэльской поэзии по сей день): поэт использует множество размеров, все чаще возвращаясь к ирландскому snèadhbhairdne, притом последняя, самая длинная и самая известная часть поэмы написана именно им. Ритм этот долго жил в гэльской поэзии, отозвавшись даже в двойной пародии на поэму Дональда Маклауда и мелькнувший в «Ниагаре» Д. Блэра, одном из наиболее известных произведений гэльской поэзии Канады.

Поэтическое наследие Аласдайра, считая и переведенные с английского стихи маркиза Монтроза, весьма велико – около девяти тысяч строк. Оно было почти полностью собрано под одним переплетом только один раз, в 1924 году, с параллельными, но довольно далекими от оригинала переводами А. и А. Макдональдов, но издание почти не имело научного аппарата. Единственное научное издание избранных стихотворений вышло в 1996 году без английского перевода, хотя с комментариями; впрочем, оно охватило лишь четверть наследия Аласдайра; в книге отсутствовал даже знаменитый «Сахарный ручей».

Сахарный ручей

 
Над Сахарным Ручьем
       Я шел, струям внимая:
Был светел окоем
       Погожим утром мая;
Звучал веселый хор
       Зарянок на опушке
И оглашал простор
       Протяжный клич кукушки.
 
 
Сколь рад я был тогда,
       Заслышав спозаранок
И певчего дрозда,
       И нежных коноплянок;
Крапивник трелью чист
       Короткою, но чинной,
Здесь куропатки свист,
       Здесь бормот косачиный.
 
 
Над влагою ручья,
       Прозрачной и холодной,
Блистает чешуя
       Форели пресноводной:
Ведет она игру,
       Взметается рывками,
И ловит мошкару
       Сверкая плавниками.
 
 
Доверчивый цветок
       Пчелу о ласке просит;
Он дарит ей взяток,
       Он щедро плодоносит,
Цветет земная грудь,
       Течет росой медвяной:
В ней не питье отнюдь,
       Но запах розы пряной.
 
 
Отрада для очей
       Увидеть в здешней пуще
Сей Сахарный Ручей,
       Блестящий и поющий:
Ему не надоест
       Спешить по краю леса,
Лелеять сонный рдест,
       Качать отростки кресса.
 
 
Кристальная струя
       Спешит от леса к лугу,
Доверчиво лия
       Блаженство на округу:
Среди цветов снуют
       Заботливые пчелы,
Напиток в соты льют
       И сладкий, и тяжелый.
 
 
Веселию телят
       Здесь подивиться надо —
Резвятся и шалят
       Поблизости от стада.
Тем временем легко
       Заводит песнь доярка,
Парное молоко
       В подойник льется жарко.
 
 
Течет из фруктов мед,
       Едва ли не излишний;
Созрели в свой черед
       И яблоки, и вишни.
Плоды снимать пора,
       Всегдашняя морока.
В восторге детвора
       От каплющего сока
 
 
Росистая листва,
       Весенние расцветки;
Сплелись, как кружева,
       Сверкающие ветки.
Смелея, ветерки
       Шумящие трепещут,
Травинки, как клинки,
       Рассветной влагой блещут.
 
 
Брильянты в кронах ив,
       Склонивших листья долу;
Ах, берег столь красив:
       Куда там Уайтхоллу.
Лучами луг согрет,
       Небес прозрачны дали,
И каждый первоцвет
       Горит в своем шандале.
 
 
Песнь лебедя – звончей;
       Песочники – воркуют;
О, Сахарный ручей!
       Пернатые ликуют.
И клики в вышине,
       Стихая под сурдинку,
Напоминают мне
       Далекую волынку.
 
 
Косуля, не спеши,
       Ступай пастись на травку;
Откушай черемши,
       Не трогай горечавку.
На всё щедра весна:
       Здесь видится воочью —
Блистает бузина,
       Что звезды зимней ночью.
 
 
Пылает свет зари
Рябиной перезрелой;
Орехов набери,
       Что хочешь с ними делай;
Чудесные плоды, —
       О щедрая природа!
Поспели для еды
       Малина и сморода.
 
 
Эдем лежит окрест,
       Манит прохладной пущей;
Вовек не надоест
       Смотреть на край цветущий;
Щедротствует земля,
       Богатства умножая,
Торжественно суля
       Предвестье урожая.
 
 
Сколь тут чудес – не счесть.
       Спешит олень к опушке;
И рыба в море есть,
       И у воды – ракушки;
Старинный и благой
       Есть у парней обычай —
С простою острогой
       Пускаться за добычей.
 
 
Утоптанной тропой
       Дневной томимый жаждой
Табун на водопой
       Приходит вечер каждый.
Тут испокон веков
       Всё по одной дороге
Ведет своих телков
       Олень ветвисторогий.
 
 
Косуля и олень
       Пугливы, осторожны:
Но кормятся весь день
       И копят жир подкожный;
Черника целый год
       Отыщется в распадке;
Средь седины болот
       Мелькают куропатки.
 
 
Сошел рассветный час
       На розовые склоны;
И каждый луч – алмаз
       На золоте короны;
Спокойствие, уют,
       Ветвей и трав зеленых,
Лишь птицы здесь поют
       Не умолкая в кронах.
 
 
Вершина красоты —
       Владычица лилея;
О сколь прекрасна ты,
       В лучах зари белея.
Как Сахарный ручей
       В полдневный зной трепещет,
Так звездами ночей
       Небесный полог блещет.
 
 
Здесь аир и щавель
       На берегу покатом,
Зеленая постель,
       Усыпанная златом.
Здесь рай для птичьих гнезд,
       Средь зарослей осоки.
Здесь дягиль в полный рост
       Возносится высокий.
 
 
Отрада для очей:
       Тот парус отдаленный,
Где Сахарный ручей
       Спешит к воде соленой.
Пускай кораблик мал —
       Смотри и не досадуй:
Там хладный остров Малл
       Стоит ветрам преградой.
 
 
Не исходить вовек
       Лугов прибрежных тропы;
О лучшая из рек
       На севере Европы!
Заботлива всегда
       Природа-опекунша:
Вот бренди, вот вода —
       Так выпей чашу пунша!
 
 
Всем воздает с лихвой
       Природа втихомолку:
Хлопочет над травой,
       Хранит быка и тёлку;
И в зной, и в холода
       Здесь мир – как на ладони,
Здесь движутся стада
       Подобно горным пони.
 
 
Поверх известняков
       Слой почвы плодородной;
Здесь море колосков
       Взрастает ежегодно.
Пшеничные луга —
       Что может быть чудесней?
Метать снопы в стога
       Всего отрадней – с песней.
 
 
Раздол, где мчит ручей,
       Что в мире всех богаче.
Всеобщий и ничей
       Раздол земной удачи;
Все то, что здесь растет,
       Блаженствует сызвека:
Раздол, точащий мед
       И пенистое млеко.
 
 
Раздол овец, ягнят,
       Раздол, страна коровья,
Раздол спокойных стад,
       Мир солнца и здоровья,
Раздол. где пенье птиц
       Звенит порою вешней,
Раздол, страна лисиц.
       Раздол, страна порешней.
 
 
Раздол, где барсуки
       Блюдут свои порядки,
Раздол, где у реки
       Резвятся куропатки.
Сезон нерестяной,
       Лососий и форельный;
Сыт выводок свиной,
       И все коровы стельны.
 
 
Раздол, приходит час
       Овечьего окота,
Он людям каждый раз —
       Приятная забота.
Отрадны плоть и шерсть
       Породы тонкорунной,
Раздол, тебя отверзть
       Земле случилось юной.
 
 
Раздол, ты похвала,
       Природным проявленьям;
Раздол, где нет числа
Фазанам и оленям.
Не надобно речей,
       О том. как год за годом
Струится вдаль Ручей
       И молоком, и медом.
 

Песнь о зиме

 
И вот решило, что завершило
       По небу Солнце круг годовой,
Чрез тропик Рака к пучине мрака
       Ушло дорогою кочевой.
Прошла, сгорая, суббота вторая
       Июньского десятого дня[2]2
  Автор точно датирует как минимум начало стихотворения: 21. VI.1738 Григорианского, или 10/11 Юлианского календаря, «вторая суббота». [Англия перешла на Григорианский в 1752 году.]


[Закрыть],
И покатило в закат светило,
       Чело печально к земле клоня.
 
 
Для земнородных в краях холодных
       Судьба – томиться среди теней;
Все дни короче, все дольше ночи,
       Грустней природа и даль темней;
Желты, шершавы листва и травы,
       Повсюду бедность, везде нужда,
И всё покорней стволы и корни
       Тому, что сякнет в земле вода.
 
 
В сей час последний погоды летней
       Вконец истаивают следы;
Отсумасбродив и обесплодев,
       Стоят покинутые сады;
Луга в грязище, в лесу не чище,
       Не льется с неба живых лучей,
Добыча тленья – тропа оленья,
       И водопойный горчит ручей.
 
 
Пусты и голы, стоят раздолы,
       Осенний траур объял холмы;
Полей просторы бедны и хворы;
       Чернеют пашни и ждут зимы;
В остывших гнездах недвижен воздух;
       Пеан пернатых уныл и нем;
Ложатся тучи в горах на кручи,
       Природе скорбный тяжел ярем.
 
 
В плену дремоты грустят высоты,
       Во всем кручина, во всем надлом,
В глубинах леса примолкла месса,
       В кустах последний замолк псалом.
Для птиц усталых в камнях и скалах
       Осталось ныне искать приют,
И в холод велий, во мрак ущелий,
       Лучи светила тепла не льют.
 
 
Иссякло лето, со златоцвета
       Едва ли каплю пчела возьмет;
Прошло разгулье, и нынче в улье
       Оставлен в сотах последний мед.
Смолк над долиной напев шмелиный,
       Все злей морозы, все затяжней;
Что неприятней для верещатни,
       Чем ветер поздних осенних дней?
Черёд годины, когда в глубины
       На глуховодье идет лосось,
Там жить неловко, трудна зимовка,
       Но так привычно, так повелось.
И присмирели впотьмах форели, —
       Вода недвижна и холодна, —
Вконец устали и отблистали,
       И неподвижно стоят у дна.
 
 
Холмы в морщинах, туман в лощинах,
       Вблизи тоскливо, темно вдали,
Застой гнетущий в заветной пуще,
       Где фейри танец ночной вели,
Закутан в морок любой пригорок,
       Вскипает пеной в морях вода,
Во тьме беззвездной скользя над бездной,
       Дорогу ищут к земле суда.
 
 
Печаль смертельна и беспредельна,
       Мороз над миром вступил в права,
Дрожат осины среди трясины,
       Цветы исчезли, сошла трава.
Надежды тщетны, поля бесцветны,
       Болота стынут под коркой льда,
В лесах затишно, нигде не слышно
       Скворца, кукушки или дрозда.
 
 
Рецепту вверясь, в елей и верес
       Добавить меда не чтя трудом,
Тебя утешит, парик расчешет
       Светило – верный твой мажордом;
Бальзам надежен, не слишком сложен:
       Всегда Владыка Небес готов
Июльской ранью дать притиранью
       Все ароматы ночных цветов.
 
 
Сплошь в непорядке сады и грядки,
       На грушах ветви давно пусты,
Столь сиротливы все вишни, сливы,
       Все огороды и все кусты;
Тоска на свете, и плачут дети —
       Коровье кончилось молоко;
Мир дышит хладом, разладом, гладом,
       И знак Тельца еще далеко.
 
 
Вдаль, к Козерогу ушло в дорогу,
       Солнце, почти незримое нам;
Дождь безотраден летящих градин,
       Бьющих по скалам и валунам.
Бураны, громы, зарниц изломы,
       Неумолимые холода,
Наутро стала ясней кристалла
       За ночь застывшая гладь пруда.
 
 
Густые ливни все непрерывней,
       Все беспощадней метет пурга;
Безумный, хлесткий, метельный, жесткий
       Сей месяц дарит земле снега;
Глухой, суровый и нездоровый,
       Почти смертельный и роковой,
Больной, отвратный, безблагодатный,
       Страшный для всякой твари живой.
 
 
Сей месяц трудный, дурной, простудный
       В штаны одетый, и в теплый мех,
Сей месяц зверской погоды мерзкой,
       Когда и правду воздать не грех
Капусте с мясом, сырам, колбасам,
       Всем благородным сортам харчей —
Овсянкам, шкваркам, супам, поджаркам,
       Чему угодно, – погорячей.
 
 
Сей месяц сливок, густых подливок,
       Копченой рыбы и ветчины,
Крутой овсянки и запеканки.
       Великой пьянки для всей страны;
Но жаждет чрево еще сугрева:
       Опасен холод, и он таков,
Что нет иного, опричь спиртного,
       Спасенья в мире от сквозняков.
 
 
В Европе мрачно, она невзрачна,
       Светило, медля, бредет сквозь тьму,
Его десница еще скупится,
       Сиянья жалко для нас ему;
Пройдет, однако, сквозь бездны мрака,
       Спокойно вступит в знак Близнецов,
Разгонит тучи, – поля и кручи
       Тогда проснутся в конце концов!
 
 
И хоры птичьи во всем величье
       Явленье славят весенних дней;
Что беспечальней сей величальни,
       И литургии такой мощней?
Гремит огромный распев псаломный,
       Не просто гимны теперь звучат,
Но похвалами, плеща крылами,
       Творят единый магнификат.
 
 
Живые твари в весенней яри,
       Возликовала природа вся,
Сияет с неба величье Феба,
       Благословенье земле неся;
Нет опасений в сей миг весенний,
       Добро приходит, уходит зло,
Журавль курлычет, подругу кличет,
       И кончен холод, и вновь тепло.