Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)"

Автор книги: Альфина и Корнел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Не докажешь, что к латиноамериканским сепаратистам никаких дел не имеешь.

Гныщевичу это не нравилось. Особенно сильно не нравилось ему то, что поделать он отсюда ничего не мог – не садиться же ему в вёсельную лодку и не отправляться в погоню! А действовать на расстоянии он не умел. Только своими руками.

– Вы блефуете.

– Помощник капитана рискнуть не боится, – нагло щёлкнул лорнетом Золотце. – А вы?

И дело даже не в том, что таврская полиция Гныщевичу такого не простит, а без полиции удержаться в кресле градоуправца будет сложновато. Не в том, что Хтой Глотка спас ему жизнь собственными руками. Не в том, что данное слово нужно держать – нужно это, только пока нужно.

Дело всего лишь в том, что – как Гныщевич ни сопротивлялся – в его жизнь всё-таки влезло нечто, что он мог назвать своим.

– Знаете, господа, а мне кажется, что мы заблуждаемся, – тихо заметил Скопцов. – Европейское Союзное правительство не станет обстреливать корабль с берега – тем более что на нём плывёт и мсье Армавю, верно?.. Нет, артиллерия – это всё-таки дикость, дикость… Но прогресс не стоит на месте, – он улыбнулся, и улыбка эта была куда большей дикостью, чем любая артиллерия. – Европы отказались от успокаивающих смесей как штатной меры воздействия, но Петербергу эти санкции грозили ещё вчера, а значит… Мы ведь не усомнимся в наличии у них запасов на собственных территориях? На экстремальные, выходящие за пределы обычной юрисдикции случаи. Я уверен, что случай данный относится как раз к таким.

– Вынужден согласиться, – буднично поддержал его Мальвин. – Не стоит забывать и о том, что пассажиры этого корабля плывут из Петерберга, а правительствам многих европейских стран наверняка было бы небезынтересно узнать о положении в нашем городе из первых рук. Для этого рукам лучше оставаться живыми.

– Но спокойными, – кивнул Золотце.

– И после этого вы говорите, что я предаю Петерберг?! – не сдержался Гныщевич, но встретили его, само собой, лишь новые смешки.

– Мы ищем компромиссы, – пояснил хэр Ройш. – Вы неоднократно заявляли, что являетесь апологетом взвешенных решений. Подобный размен Петерберг может себе позволить.

«Я не смог», – сказал Хтой Глотка, когда Гныщевич спросил его, добил ли он своего отравленного пилюлями отца. И не нужно быть восьми пядей во лбу, чтоб догадаться: нет для Хтоя Глотки судьбы страшнее пилюль. Смесей, газов или чем ещё можно успокоить буйных.

– Допустим, – процедил Гныщевич. – Давайте поищем компромисс вместе. Вам настолько припекло выдворить меня из кресла градоуправца?

– Учреждение этой должности само по себе было провальной затеей, – пожал плечами хэр Ройш.

– Но мы хотим выдворить вас не из кресла градоуправца, а из Петерберга, – подхватил Золотце.

– Вы циничный и ненадёжный самодур, – Мальвин всё ещё стоял, заложив теперь руки за спину, – и вы заражаете пространство вокруг себя. Вас нужно устранить полностью, иначе вы найдёте щель, через которую можно пролезть обратно.

– Уезжайте из Петерберга, – попросил Скопцов скорбным тоном, но на губах его по-прежнему играла тень улыбки. – Вы ведь понимаете, что нам вовсе не хотелось бы делать Европам такой подарок.

У Гныщевича не было слов. Он ведь говорил себе, говорил сорок тысяч раз: не привязывайся ни к чему. Ни к чему. Мир жесток. У тебя отберут. Но проклятые тавры – проклятый толстосум и кровопийца Цой Ночка, проклятый maniaque Хтой Глотка —

Проклятые тавры оказались тем, чем он рисковать не готов.

Цоя Ночку жутко захотелось поколотить.

– И какие вы можете дать мне гарантии?

– Прямой радиоканал с кораблём, – охотно объяснил хэр Ройш. – Как только вы сложите с себя полномочия, мы в вашем же присутствии проинструктируем помощника капитана никак не вмешиваться в корабельный курс. Но не стоит думать, что вы сумеете просто потянуть время, а потом судно окажется вне зоны досягаемости. Оно будет ожидать окончательной команды столько, сколько потребуется, и проволочками вы лишь поставите его под угрозу нехватки угля.

– Всесильный же у вас помощник, – буркнул Гныщевич.

– Не у нас, а у капитана, – Золотцу было так хорошо, что, казалось, он вот-вот заурчит. – Как-то раз – очень давно – я говорил, что человек может всё, и мы сами являемся тому ярчайшим примером.

– Верно, – Гныщевич мрачно и с обещанием усмехнулся. – Я, например, могу найти способ поквитаться.

– Звучит так, будто вы назначаете свидание.

– С тобой – отдельно.

Золотце затрепетал лорнетом, как веером.

– В ближайшее время сделать это будет затруднительно, – переплёл длинные пальцы хэр Ройш, – поскольку мы полагаем, что вас займут непосредственные рабочие обязанности на новом месте.

Тут Гныщевич снова рассмеялся.

– Êtes-vous sérieux? В самом деле? Вы не просто меня гоните, вы мне ещё и занятость намереваетесь обеспечить?

– Конечно. Иначе вы, как верно заметил господин Мальвин, отыщете щель, через которую можно просочиться обратно. – Хэр Ройш неожиданно отбросил всю свою снисходительную вальяжность и заговорил нормальным деловым голосом: – В обозримом будущем Росской Конфедерации – или государству, которое образуется на месте Росской Конфедерации, – потребуется новый представитель в Европах. Посол. Вы уже играли роль наместника, и играли успешно. – Он снова ядовито усмехнулся. – Я полагаю, что через некоторое время вам даже понравится.

– Я никуда не поеду без Плети, – ответил Гныщевич, чтобы ответить хоть что-нибудь.

Он никогда ещё не проигрывал. Или, вернее, никогда не оказывался в ситуации, где единственный верный – единственный возможный шаг – добровольно выйти из игры.

Будь ты проклят, Хтой Глотка, за свои лихорадочно быстрые руки. Будь ты проклят, Цой Ночка, за то, что подобрал когда-то с улицы голодного росского мальчишку. Будьте вы все прокляты.

– Ну так заскочите за своим другом, – кокетливо пожал плечом Золотце. – Возьмёте авто, и дорога веселей покажется. Мы ведь вас не торопим.

– А ну как я потеряюсь? – прищурился Гныщевич. Золотце надул губы почти с обидой:

– Ну куда же вы потеряетесь? Ведь тавры есть не только на корабле, но и в общине, а община в Петерберге потеряется навряд ли.

– И не страшно гнать меня в Европы? – усмехнулся Гныщевич хэру Ройшу. – Вдруг я им понравлюсь?

– Ваша самонадеянность не знает границ. – Хэр Ройш встал, и вслед за ним поднялся Золотце, Мальвин стоял и так; один Скопцов остался сидеть. – Верно ли я уловил, что мы с вами нашли взаимопонимание?

Будьте вы все прокляты, и будь проклят сам Гныщевич за то, что всё же не сумел ни к чему в жизни не привязаться.

Он и рад бы был огрызнуться, но лицо невольно перекосило улыбкой. Гныщевич знал европейские языки, но мало что знал про сами Европы – до сих пор те являлись в Петерберг своим ходом, не требуя прилагать к знакомству усилия. И вроде бы здесь полагалось сказать самому себе нечто решительное и значительное, но голова пустовала. Только одно и подумалось: леший тебя дери, графьё, ну какого рожна ты не выстрелил, когда уже прицелился?

Гныщевич совершенно не жаждал умирать. Он был très heureux, рад чрезвычайно, что живёт, и чем меньше в нём побывало пуль, тем лучше. Поэтому сейчас он сам болтавшейся в голове мысли удивлялся.

Стоило стрелять, графьё. Попадать не стоило, а вот дёрнуть крючок – да. Тебе ведь хотелось, хуже того – ты был должен, хоть бы и pro forma, хоть бы и мимо, совсем в сторону.

Неужто тебе тоже было страшно рисковать?

– Вы, мне кажется, думаете, будто мы над вами нарочно смеялись, – спас Гныщевича скопцовский голос, по-прежнему тихий и какой-то жалобный, – совестили вас, угрожали… Мы нарочно, правда, только это ведь не для смеха. Мы… Я надеялся, что найти общий язык всё же можно. Что необязательно вас принуждать, что можно по-другому, что вы поймёте… хоть что-нибудь. Что-нибудь почувствуете – по поводу графа Метелина или по поводу успокаивающих смесей в городе… Что у вас хоть какая-то тень скользнёт по лицу, – он судорожно вздохнул.– И что у нас с вами всё-таки есть хоть толика общего. Жаль, что вы действительно такой, каким казались.

Гныщевич не стал отвечать. Он молча развернулся на каблуках и вышел из зала вон – первый и сам, без звона шпор, которые как-то не успел наладить. Будь Метелин тоже проклят – как подумаешь о нём, так и хочется вдруг от шпор отказаться вовсе.

А они Гныщевичу, между прочим, жизнь спасли.

Притворив дверь, он с полминуты молча глядел перед собой. Отличники могли бы в любой момент споткнуться о его спину, но на то ведь они и отличники, чтобы задерживаться в аудитории, даже когда лекция закончилась.

Вокруг Гныщевича сновали студенты. Такие же, как и всегда, как и год, и два, и три, и всего час назад – весёлые и с книгами в сумках. Один из них до того увлёкся пересказом недавней лекции (фрайдовской, naturellement), что чуть не сбил с Гныщевича шляпу, за что и получил по руке. Рассеянно извинился, обернулся, прищурился снисходительным взором второкурсника:

– Что-то ты какой-то… Где твой пояс, бесценный друг?

– В надёжном месте, – отстранённо ответил Гныщевич, размышляя, не следует ли обрушить проклятие и на голову студента тоже. Тот об этом не знал, и потому немедленно сделался насмешливым:

– В надёжном? Это в котором? В сердце, что ли?

Гныщевич сфокусировал взгляд и обнаружил, что у самого студента пояс продет перевязью через плечо. Перевязь вышла так себе, поскольку носителю явно жала, но он однозначно своей находкой гордился.

– Non, cher ami, – усмехнулся Гныщевич и щёлкнул его по бляшке. – В надёжном месте – это не в сердце, а в сейфе.

Эпилог

– Надевай болотники, потонешь.

– Ни за что.

– Это ж болото, остолоп ты проклятый, слизи да хляби. Потонешь, говорю.

– Не потону.

– Я такую дорожку знаю, где точно потонешь, – Хикеракли нежно приобнял Гныщевича за плечо и встряхнул. – Надевай.

Тот скорчил физиономию, но выделываться более не стал и натянул болотники прямо поверх обыкновенных своих сапог. Хикеракли счёл, что засим подготовка окончена, и они захлюпали в направлении остова будущей всероссийской тюрьмы.

«Остов» – слово громкое. Посреди болота, кое местные кличут «Колошмой», зиял теперь здоровенный котлован, поверх котлована налит был бетон со всяческими строительными смесями, а из бетона торчали три палки.

Гныщевич вертел головой, заинтригованно пялясь по сторонам. И чего он там, спрашивается, высматривает? Слева степь, справа степь, посерёдке мы по колено в грязи. Картина, так сказать, чарующая.

– Но pourquoi болото? – Гныщевич черпанул голенищем мутной водицы, однако же возмущаться на то не стал. – Получше места не нашлось?

– Невежда ты, – укорил его Хикеракли, – и невежа. Тут, в Вилони, свои люди живут, нас к себе не ждавшие. А коли так, то к местным и полагается на поклон ходить, с них выспрашивать, где строиться прилично, а где захватничество выйдет. Иначе кирпичи разворуют, пленных уведут и вообще в колёса нашего, так сказать, прогресса понатыкают палок. А местным это болото не нравится – говорят, тут не то шельмы, не то болезни какие водятся. Ну а нам что болезни? Мы ж не люди, мы пленники да заключённые. Перекантуемся. – Невысокое степное солнце развозило по кочкам длинные их тени. – И потом, Драмин говорит, это всё предрассудки, что на болоте строиться нельзя. Говорит, на болоте целый город поднять можно, не то что тюрьму.

– И что, – Гныщевич оборвал какой-то весенний цветочек, понюхал, – ты здесь останешься?

– А куда мне? Ты не смотри, что голо да хлюпает, ты на другое смотри. Знаешь, как тут поутру пахнет? Телеграф – в дне пути, сон – в палатке, нужник – за кочкой. Доброе это место для хорошего человека, а уж для нас, предателей, и того добрее.

В этом Хикеракли не врал, не кривил душой ни чуточки: он ведь и не знал раньше, каково это, когда выходишь спросонок облегчиться, а на все стороны от тебя – травы мягкие и волнистые. Здесь и по зиме ещё было, как в варежке, уютно, а нынче-то и вовсе запестрело безымянными сиреневыми цветами да вздыбилось стеблями. Увольте уж, Хикеракли б отсюда и за монету не уехал, не то что по доброй воле.

Гныщевич прибыл на незнакомом авто с вязью «Кожгелижен и Кожгелижен» по правому борту. Он, мол, любимую «Метель» в эти хляби бы не потащил, сменил коня в Старожлебинске. Плеть намеревался забрать. Это было хорошо: Плеть того не показывал, но изводился по гныщевичевскому поводу изрядно, уходил вечерами думать на кочке да косу переплетать. Но и плохо это тоже было.

– Ты вот дружка своего заберёшь, и солдатики мои совсем от рук отобьются. У Плети всё строго, по дисциплине, его они слушают. А со мной никто не хочет тюрьму строить, со мной хотят костры жечь и байки травить. Собаченцию вон подобрали – это в степи-то, соображаешь? Зуб же даю, у местных выкрали. Говорю им: такие эксцессы нам всем аукнуться могут, лучше гоните её, откуда взяли. А они мне: какое гоните, она, мол, щенится. – Хикеракли помолчал и набок как-то усмехнулся. – Я тебе покажу, волчище – с меня размером и с двух тебя. Но щенится… – Он покачал головой. – А мораль, друг Гныщевич, в том, что со мной у наших пленничков один только досуг и никакого авторитета. Заберёшь Плеть – все тут только щениться и будем.

– Переживёшь, – буркнул Гныщевич строже, чем требовала ситуация.

– Переживу, – не стал спорить Хикеракли, – и не такое переживали.

Они месили ногами травы, с каждым шагом проваливаясь в обманку. Болото – оно ведь какое? Это в детстве представляешь, что оно состоит из трясины, эдакой земляной кашицы, а на деле там просто стебли, прикрывающие воду. Наступаешь, и под воду ухают цветы. Можно наклониться и рассмотреть, как их опыляют головастики.

Гныщевич, кстати, наклонился.

– У меня к тебе, друг Гныщевич, просьба есть. – Тот тряхнул перьями, выражая готовность услышать. – Мы сейчас дойдём до лагеря, там Драмин, Плеть… Будут тебя о петербержских вестях расспрашивать, здесь ведь телеграф – в дне пути. А просьба такая: ты им сразу не отвечай, погоди, пока я в сторонку отойду, и тогда уж рассказывай.

Гныщевич иронически и недоверчиво улыбнулся.

– Что, друг Хикеракли, на душе неспокойно?

– Спокойно. Вот и дальше пусть тоже спокойно будет. – Хикеракли медленно вдавил кочку, наблюдая, как разнервничалась побежавшая между стеблей вода. – Знаешь, почему я с Драминым подружился – тогда ещё, когда малёхонькими были совсем? Я ему завидую. Он мне тут с недельку назад говорит: а хорошо всё-таки, мол, что революцию устроили, а то бы так из Петерберга и не выбрались, а здесь, мол, благодать. Ну, я тогда в настроении был склочном, отвечаю: уж чего, брат Драмин, лучше! А как же, брат Драмин, утраты, как же трагедии человеческие? Он меня даже и не понял. Трагедии, говорит, это грустно, но в целом-то хорошо. Только стирать трудно, ближайшая река чистая – за тот же день пути, а водопроводов в степи нет. – Хикеракли усмехнулся. – Водопроводов! Каков, а?

– У вас здесь и правда хорошо, – невпопад лирическим тоном отозвался Гныщевич. – Très bien.

Невысокое степное солнце смягчало его черты – или, может, это не зрительная была иллюзия, а в самом деле он заделался мечтательным? Как бы то ни было, подумал Хикеракли, это теперь уже неважно; нет отчизне больше дела до душевного переживания Гныщевича, ибо исторгла она его, накушамшись. В Петерберге такие мысли, наверное, показались бы ему грустными, но в Вилонской степи грусти не существовало, потому как какая может быть грусть, когда под ногами твоими головастики опыляют безымянные травы, а над головой твоей солнце щурится дай леший в четверть силы? Это был конец мира – не в том смысле, что всего света, а в том понимании слова «мир», которое означает человеческое, так сказать, сообщество. Сообщество досюда не добиралось.

– Что же ты теперь, действительно в Европы? – поинтересовался Хикеракли.

Гныщевич пожал плечами:

– Может, в Европы, а может, и не в Европы. Тут уж как карта ляжет. La carte terrestre.

– И не обидно тебе? – заприметив на гныщевичевском лице недоумение, Хикеракли пошире махнул руками. – Не обидно, что карьера твоя, так сказать, политическая подобным образом закончилась? Что революция догорела – или не догорела, не рассказывай! – а ты в итоге, – он указал на степь, но и дальше – на весь неважный мир, – здесь?

 Гныщевич ответил не сразу. Он созерцал своё отражение в мутной водице. Чего там было искать, Хикеракли не знал; может, головастиков или ужей.

Очень трудно было бы жить в конце мира, ежели б телеграф провели на болото, а без телеграфа, наоборот, выходило ка-те-го-ри-чес-ки легко.

– Закончилась карьера? – Гныщевич распрямил спину. – У тебя, mon ami, превратные представления о действительности. История заканчивается тогда, когда ты велишь ей закончиться. Следовательно, – он покрепче нахлобучил съехавшую шляпу, – всё только начинается.

И, выдрав ноги из мокрых стеблей, Гныщевич решительно зашагал вперёд, к невысокому – рукой подать – солнцу.

КОНЕЦ