Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Итак, – поднялся с места барон Войбах, породисто седой, спокойный и насмешливый, – вы не отчисляли налоги в казну и не следовали росскому законодательству. Сердечно поздравляем. Зачем вы здесь?
Войбах прошёлся вдоль стола, подняв голову к потолочной росписи. В Изумрудном зале она была о весеннем буйстве жизни.
– Затем, что нам мало, – тоненько заулыбался хэр Ройш. – Вы ведь это хотели услышать? Да, нам мало Свободного Петерберга, мы жаждем свободы и благоразумного устройства по всей земле росской.
– И много росской земли вы повидали за пределами Петерберга? – осведомился у росписи Войбах.
– По-вашему, она столь сильно отличается от земли петербержской?
– Ну а как же иначе. У вас казармы и Порт, то есть вши и сифилис, а, положим, в Кирзани – сплошные шахты и туберкулёз. Более чем осязаемая разница.
– Если бы в земле росской наличествовала медицина, этой разницей можно было бы пренебречь, – парировал хэр Ройш. – Или вы поэтическая натура и увлекаетесь метафорами?
– Отчасти. Петерберг особенный – в том смысле, в котором каждый город в чём-то особенный. Конкретная жизнь всегда представляет собой уникальную совокупность уникальных же проявлений. Поэтому то, что случается в одном городе, объективно невозможно в другом. Поэтому то, что идёт на пользу одним людям, отравит и уничтожит других.
– Избавьте нас от пустопорожних философствований, тем более что вы в них слабы. Существуют закономерности – исторические, экономические, социальные, – которые ведут во вполне определённом направлении так же, как закономерности природные. Если умерщвлённое тело гниёт, оно будет делать это и в жару, и в холод. С разной скоростью, но от анатомической данности не уйти – без принятия каких-либо осмысленных и специфических мер. И да, вы совершенно верно поняли мою метафору: мёртвое тело Росской Конфедерации гниёт. Обращением взора к потолку эту проблему решить не получится.
– Да что вы говорите, – кивнул на роспись Войбах. – Эту проблему решить не получится никакими средствами – если тело мертво, оно мертво, остальное нюансы. По-вашему, Росская Конфедерация мертва? Вот и прекрасно! Зачем тратить силы на Росскую Конфедерацию, раз уж она мертва? Возвращайтесь в свой живой Петерберг и оставьте отечество тем, для кого оно ещё не умерло.
Хэр Ройш тяжко вздохнул.
– Мы были бы рады поверить вашим выспренним речам, если бы не знали, как вы, барон, распоряжаетесь находящимися в вашей власти частями этой страны. Начнём с фактического разорения промысловых рек Куйского ызда…
– Разорения? Помилуйте! Рыбаки спились ещё лет двадцать назад, они так и так не использовали этот ресурс, и потому наиболее здраво было в короткие сроки заработать на рыбе, чтобы покрыть куйские расходы, несоразмерные производственному уровню.
– Вы имеете в виду ту сумму, которую у вас потребовала супруга за молчание о ваших личных делах перед публикой и, главное, её германскими родственниками?
Войбах чрезвычайно приятно для глаз побелел. Новый оттенок его лица гармонировал с потолочной росписью куда лучше прежнего. Золотце не утерпел и сколь мог тайно коснулся плеча хэра Ройша.
– К чему вмешивать личные дела в политику? – добродушно и даже фамильярно укорил пузатый Придаль.
– Вот и мы недоумеваем: к чему? К чему заключать выгодные браки и продолжать при этом жить собственной жизнью? К чему оплачивать свою частную, никакого отношения к политике не имеющую ложь из городского бюджета?
– Кто из нас не совершает ошибок, – упорствовал в лирическом примирении Придаль. Ох, зря он так.
– Мы не видим смысла обсуждать подобные вопросы с человеком, который давно и успешно промышляет шантажом, то есть эксплуатацией личных дел в политических и экономических целях. Предлагаете нам озвучить историю обретения вами охотничьих угодий под Катыжью? Или же назвать цену, за которую вам уступили свадебный подарок для дочери – старинную усадьбу в часе езды от Внутривятки?
Придаль, в отличие от Войбаха, достоинства не растерял. Потому, вероятно, что в своих некрасивых историях был победителем, а не проигравшим, и как минимум не испытывал стыда.
– Продолжайте-продолжайте! – поаплодировал сегодня особенно взвинченный Улин. – Любопытно до дрожи, я сражён и влюблён.
– Премного благодарны. Вы нам тоже симпатичны – поскольку хотя бы не скрываете, что без зазрения совести раздаёте должности своим протеже.
– Нечасто в наше время встретишь таких моралистов! Вы, случаем, не религиозны?
– Барон, вы совершенно напрасно полагаете, будто осуждать ваши грехи можно только с религиозных позиций. И мораль тут ни при чём – мы исповедуем не мораль, а целесообразность. Вот вам простой пример: ваш позапрошлый протеже, вашими стараниями пристроенный не куда-нибудь, а в Городской совет Тьвери, буквально уничтожил тьверское литейное производство, когда ввёл переусложнённый порядок патентования и сбыта продукции. Если мы предположим, что он всё же не руководствовался злым умыслом, нам останется лишь заключить: его компетенция недостаточна для занимаемой должности. Но, видимо, достаточна, чтобы эту должность получить.
Актуальный протеже Улина одарил хэра Ройша подлинно испепеляющим взглядом, зато сам Улин будто бы умиротворился:
– Зачем говорить о компетенции? Такой разговор обречён с рождения. Иногда посмотришь на очередного члена совета – да и нашего высочайшего собрания – и задумаешься: как он читать-то обучился при своих природных способностях? Однако же сын такого-то и племянник этакого, непременно должен занять причитающееся ему место! – За столом, конечно же, неодобрительно зашуршали. – Поэтому, простите великодушно, ваш упрёк я не принимаю. Если уж мы приговорены коротать свои дни в столь неидеальном мире, почему бы не пользоваться открывающимися нам преимуществами? Да, Росская Конфедерация живёт под каблуком Европейского Союзного правительства, которое, в частности, навязывает нам пресловутое разделение аристократии на ресурную и производственную – и не допускает последнюю к законодательной деятельности. Это дурно, но не тогда, когда вы сами родились аристократией ресурсной. Наоборот, можете не учиться читать и хрустеть рябчиками на заседаниях Четвёртого Патриархата! Вы, Константий Константьевич, тоже могли бы. Но отчего-то не стали. Отчего?
Хэр Ройш даже не сразу нашёлся с ответом. Брови его искривились, выдавая самое напряжённое интеллектуальное усилие. За столом возмущённо откидывались на резные спинки кресел и вполголоса бранились, но никто почему-то не стал встревать. А какая бы вышла сцена! Всё равно эта встреча уже распрощалась с приличиями, и упадническая откровенность Улина – ярчайшее тому свидетельство.
– Видимо, – пробормотал хэр Ройш наконец, – придётся признать, что по сравнению с вами, барон, я оптимист.
– Вот именно, – осклабился неутомимый Придаль. – Вы припомнили Арнольду Сургиевичу его личные дела, а ведь Арнольд Сургиевич перед тем задал вам преинтересный вопрос. Преинтересный и незаслуженно канувший! Хорошо ли вы представляете себе ту самую росскую землю, которую так жаждете освободить от нас, лживых, жадных, трусливых, ленивых, обеспокоенных одним только личным благоденствием? Да вы попросту не успели покамест понять, что по всей росской земле люди такие же, в точности такие же. Лживые? А кто не лжёт. Жадные? Да разумеется! Трусливые? До чрезвычайности – иначе бы взбунтовались гораздо раньше. Ленивые? Ещё бы. Только о себе и пекутся? Истинно так, но возможностей у них меньше, вот и всё различие. Хотя вру, вру: не всё. У нас, как бы там ни злословил Гарий Андреевич, имеется и воспитание, и образование, и кругозор, и та самая компетенция – когда владения по наследству передаются, трудно не обучиться хоть чему-то. Думаете, мы из-за давления Союзного правительства в болоте сидим? Ничего подобного. Без Союзного правительства мы бы в болоте не сидели, мы бы в нём уже потонули. Так что оставьте вы росскую землю, с неё, паршивой, хоть бы шерсти клок – и на том спасибо. Оставьте и возвращайтесь в Петерберг, коли уж там у вас удачно всё сложилось…
Хэр Ройш выслушивал эту отповедь с кислой физиономией, но не прерывал. Золотце на кислую физиономию сейчас был неспособен – обернулся к Мальвину и Скопцову, поулыбался, прикрывшись кружевной манжетой.
Хэр Ройш отповедь не прерывал, зато прервал средний, ныне единственный, Асматов:
– Господа никуда не возвращаются. Это Петерберг должен вернуться к нормальной жизни по законам Росской Конфедерации.
Тогда с кресла поднялся секретарь Кривет. Выражение у него было такое, от которого всякий студент вспоминает, что вместо Академии можно было и в Охрану Петерберга податься. Большое достоинство для посланника, сопровождавшего отрезанную голову.
– Аркадий Ванович, вы свои представления о нормальной жизни почерпнули из бесед с хауном Сорсано?
При упоминании хауна Сорсано человек шесть за столом заёрзали. Золотце никогда бы не заподозрил о себе, что он-де кровожаден, но глядя на этих мерзавцев, впервые в жизни испытал порыв достать револьвер не для развлечения и не из опасений, а ради жестокой расправы.
Ощутив, как к нему придвинулся чуткий Скопцов, Золотце стряхнул наваждение.
– Хаун Сорсано справлялся о вашем здоровье, – чинно кивнул Асматов секретарю Кривету.
– Сожалею, что он не надумал справиться лично. Я бы убил его голыми руками.
За столом ахнули. Секретарь Кривет пожал плечами и продолжил:
– Неужели никому из вас неизвестно, как и почему он получил наместнический пост? Хаун Сорсано, несмотря на всю свою религиозность, большой поклонник некоторых достижений прогресса. Он очень горевал о том, что Европы отказались от медикаментозного подавления агрессивного начала в человеке. Когда же ему пожаловали должность главы одного теологического факультета, он по собственному разумению облагородил студенческие нравы приёмом так называемых «пилюль», вернее, их содержимого. Незаконно, ибо в Европах применение «пилюль» не во врачебных целях запрещено. Незаконно и не ставя никого в известность – под видом обряда, подразумевающего преломление хлеба. Когда эта история чуть не получила огласку, хауна Сорсано решили убрать подальше. Чтобы не порочил имя Божье у всех на виду.
Золотце внимал столь же оторопело, как и члены Четвёртого Патриархата, хоть и слышал прежде и о злоупотреблениях хауна Сорсано, и о нелюбви к нему секретаря Кривета. Слышал, но не сводил эти факты воедино, отчего-то решив, что причина нелюбви кроется в неких семейных интригах – они ведь состоят в дальнем, но родстве.
Вот только вопросы родства ни в какое сравнение не идут с вопросами призвания.
Академия же страшно рисковала, используя в качестве дисциплинарной меры фальшивые пилюли – росским-то законодательством пилюли, наоборот, более чем разрешены. Рисковала и ходила по краю, но сопротивлялась подлости в ущерб себе.
…И все студенты, хоть раз жалевшие о том, что не подались в Охрану Петерберга, никак не могли уразуметь: почему добрейший господин Пржеславский взял личным секретарём такую нелюдь?
Да что они понимали. Да что мы понимали.
Золотце не к месту расчувствовался. Дрогнувшие на кобуре пальцы Мальвина подсказывали, что не он один.
– Познавательно, – холодно отозвался Асматов. – Однако же всё это ни имеет ни малейшего касательства к Петербергу.
– Имеет! – выкрикнул Скопцов. – Имеет… Хаун Сорсано – приверженец бесчеловечных методов, а вы… вы всего лишь мстите за сына и отца, вы мыслите не как должностное лицо, вам плевать на последствия!
– Мы утверждаем, – вклинился Золотце, обращаясь к остальным членам Четвёртого Патриархата,– что отнюдь не по здравому расчёту граф Асматов содействует сейчас хауну Сорсано в организации обстрела… простите, распыления в Петерберге успокаивающих смесей. Вдруг кто-то из присутствующих не был поставлен в известность.
– На пути хауна Сорсано встало некоторое юридическое препятствие, – подхватил Мальвин, – он не петербержский наместник. В своём городе применять успокаивающие смеси наместник волен – ему, конечно, придётся отчитываться перед Союзным правительством о мотивациях, но считается, что наместник в общем случае знает, что делает со своим городом. Когда же речь заходит о чужом городе – временно лишённом наместника – наместник города соседнего имеет право на радикальный шаг, но спрашивать с него будут гораздо строже. Пример печально известного мистера Флокхарта свидетельствует о том, что наместнику другого города не помешает заручиться поддержкой, допустим, Четвёртого Патриархата, если он хочет удержать свою должность – разве станет Союзное правительство оспаривать желание росов самих себя травить? Граф Асматов обещался такую поддержку обеспечить. Судя по тому, сколь многие здесь удивлены, – постфактум.
– Граф, – весьма довольный собой хэр Ройш сложил пальцы в островерхую крышу невидимого домика, – у нас для вас печальные вести. Юридически хаун Сорсано имеет право применять к Петербергу успокаивающие смеси, если в Петерберге по некой причине отсутствует собственный наместник Европ. Но вы, видимо, забыли удостовериться: наместник Европ в Петерберге присутствует. Мсье Армавю жив, здоров, и Союзное правительство пока что не лишало его наместнических полномочий.
Островерхая крыша невидимого домика заплясала скромный, но радостный танец.
– Константий, – демонстративно проигнорировал отчество Асматов, – вы всерьёз полагаете, что кого-то волнует ваше крючкотворство? Петербержский наместник жив? Сколько угодно. Задним числом оформим его мёртвым или тяжело больным. Европы на пороге войны, Союзное правительство требует от нас скорейшего возмещения экономического ущерба, из-за чего городишки победнее, вероятно, вынуждены будут в буквальном смысле голодать – а вы толкуете о бюрократической чепухе, возомнив себя хитрецом и мудрецом!
Островерхая крыша сломалась. Не то чтобы они всерьёз рассчитывали, что этот аргумент будет действенным, но хэра Ройша пренебрежение явственно задело.
Золотце напомнил себе, зачем они ведут все эти разговоры, и переспросил:
– Вам в самом деле плевать на Петерберг? На обыкновенных горожан и тех, кто окажется там по случайности?
– Да пусть Петерберг хоть шельмы заберут. Там нет обыкновенных жителей и случайных людей – все они внесли свою лепту в случившееся! Успокаивающие смеси – это ещё гуманное решение. Нам следовало бы разнести этот город в пыль.
– Вместе со стариками и детьми?
– Вместе со стариками и детьми, – чуть-чуть не совладал с голосом Асматов.
Только вернувшись в Патриаршие палаты, Золотце с трудом заставлял себя за ним шпионить. Сам он не знал, что такое не попрощаться с сыном, но хорошо знал, что такое не попрощаться с отцом. Теперь же иллюзия вины перед Асматовым развеялась. В пыль.
– Так вот, господа, – просиял Золотце. – Граф Асматов взваливает на себя невероятную ответственность, вожделея разнести Петерберг вместе со стариками и детьми. Среди вас скрывается шестеро его сторонников, для которых сегодняшние разоблачения разоблачениями не стали. Но пока вы всё ещё коллегиальный орган, быть может, таки проголосуете? Вам хотели преподнести в подарок соучастие с хауном Сорсано в применении успокаивающих смесей, но сюрприз сорвался – и вы имеете возможность от него отказаться.
Над столом заметались хмурые, сосредоточенные взгляды. Конечно, хмурятся они не за судьбу Петерберга, а в первую очередь за собственную, но всегда приятно полюбоваться со стороны на сложный выбор. Памажинный вдруг принялся искать свой лорнет.
– Я бы поостерёгся, – нарушил тяжёлое молчание Придаль. – Во всём этом наверняка имеется подвох. Я, господа, прекрасно помню Тумрань и хочу обратить ваше внимание на то, что вокруг принятия подобных решений всегда немало двусмысленного. На самом-то деле наместник не должен быть самостоятелен, он проводник воли Союзного правительства. А чаще – конкретной коалиции внутри Союзного правительства, мы ведь с вами все понимаем… Следует предположить, что внутри Союзного правительства завелась коалиция, которой выгодно удавить Петерберг руками хауна Сорсано. Что не означает согласия всех остальных членов Союзного правительства. И каждый из нас, конечно, может на свой страх и риск предположить, как именно – с учётом последних событий – распределились по коалициям наши европейские друзья, но слишком высоки ставки, чтобы полагаться на досужие домыслы. Тут бы скататься к Союзному правительству, посмотреть своими глазами, подумать чуток… Но времени наверняка нет, города травят быстро, так ведь, Аркадий Ванович? – Он вздохнул и огладил непомерное своё пузо. – Сложно, господа, сложно. Подыграй мы так мощно одной коалиции, что о нас скажут другие? Очень легко прогадать. Всё ж таки целый город – припоминать потом будут до скончания веков.
Протеже барона Улина хамски прикурил папиросу и возжелал говорить, хотя уж его-то мнение тут не беспокоило никого.
– Постойте… Почему вы все твердите о применении успокаивающих смесей так, будто Петерберг будет ими уничтожен?
По Изумрудному залу шершавым шелестом нарисованной листвы прокатились смешки.
– Юноша-юноша… – только и мог спрятать лицо за ладонью Придаль. – Не принимайте от Гария Андреевича должностей. Берите лучше деньгами.
– Успокаивающие смеси, – вздохнул немного оживший Войбах, – изобретены более тридцати лет назад. С тех пор Европы успели наложить мораторий на их использование – у себя, разумеется. Разработки продолжаются благодаря нестабильности ситуации с Латинской Америкой, но те запасы, что хранятся на территории Росской Конфедерации, хранятся уже тридцать лет. Говорят, более современные смеси действуют относительно гуманно – так, как вы, видимо, и вообразили. Но в нашем случае это скорее яд, что проверил на себе более не существующий город Тумрань. К тому же в идеале смеси следует распылять при помощи специальной техники, но в сопротивляющемся городе сделать это затруднительно, а потому в ход идут артиллерийские орудия и гранаты. Что, в свою очередь, практически не позволяет рассчитать безопасную концентрацию… Продолжать, или вы уяснили?
– Лучше поведайте юноше, как Четвёртый Патриархат тридцатилетней давности вообще согласился принимать от Европ наказания успокаивающими смесями, – фыркнул хэр Ройш.
– Господа, это фарс! – вскочил на ноги Асматов. – Мы улыбаемся и светски щебечем с убийцами и сепаратистами, которые ясно задекларировали намерения отнять у нас власть!
– Не мешайте, пожалуйста, Аркадий Ванович, – Улин раздосадовано покачал головой. – Может быть, мы зарабатываем себе места при новом правительстве. Я слышал, супругу вашей сестрицы это вполне удалось.
– Скажите ещё, что вы готовы подписать отречение.
– О, это решительный шаг, он требует размышлений, обсуждений…
– Есть над чем поразмыслить, – не стал прятать язвительность хэр Ройш. – Вам ведь придётся пересмотреть свои привычки в области раздаривания должностей господам, незнакомым даже с историей Тумрани.
– Вы столько раз за сегодня это повторили, что я уже испытываю отвращение к оным привычкам. Право, господа, я должен принести свои извинения за то, что явился не один. Мне стыдно за невежество, коему вы были свидетелями. Посыпаю голову пеплом.
– Да вы не в себе, – рыкнул Асматов. – Никакого отречения, тем паче в пользу петербержцев, не будет. Никогда. Раз уж вы так хорошо осведомлены о том, кто заработал места при новом правительстве, вспомните, что стало с петербержской аристократией!
– Её проредили, – без выражения бросил хэр Ройш. – Граф, вы апеллировали к городишкам победнее, которые будут голодать, если Европы получат экономическую сатисфакцию от Росской Конфедерации. Если же Европы сатисфакцию не получат, вы, вероятно, предполагаете с их стороны крайние меры – вплоть до военных действий в наш адрес, так? Вы сознаёте, что роспуск Четвёртого Патриархата в такой ситуации – наиболее эффективный способ отклонить все претензии? Их просто некому будет предъявлять. Некому будет слать телеграммами предупреждения. С гипотетическими военными действиями мы, в отличие от вас, знаем, как быть. Европы захлебнутся своей войной: если они снарядят армию и армия не сможет пройти к нам, она пойдёт обратно – и непременно вспомнит о том, как Финляндия-Голландия наживалась благодаря закрытию Порта Петерберга на прочих странах. Будет очень интересно. А торговать мы можем пока что с Индокитаем, через Фыйжевск. Когда же война закончится, у Европ не будет другого выхода, кроме как наладить с новым росским государством новые же отношения. Не то чтобы всё это было действительно легко осуществить, но это уже не ваша печаль. Вам нужно всего-навсего подписать отречение.
– Знаете, – откликнулся прежде Асматова Войбах, – лучше уж пусть росские городишки поголодают, чем настоящая всеевропейская война. Война! Неужели в вас действительно нет ни капли сочувствия к простым европейцам, которые будут расплачиваться жизнями за то, что однажды Петербергу взбрело в голову попротестовать против налога на бездетность?
Золотце демонстративно смахнул воображаемую слезу. Хэр Ройш развёл руками. Мальвин и Скопцов так и вовсе переговаривались полушёпотом о чём-то своём.
– Вы чудовища! – призвал на свою голову ещё немного позора протеже Улина.
– Мы просто не стремимся отвечать за все европейские народы разом, нам достаточно своего, – хэр Ройш отогнал его как муху и снова обернулся к Асматову: – Граф, я выношу на голосование вопрос упразднения Четвёртого Патриархата. Выскажите свои возражения, пока у вас есть такая возможность.
Асматов скрестил руки на груди и воззрился на хэра Ройша, маскируя под отвращение некоторую растерянность.
– Я готов отдать должное вашей затее. Она вызывает массу частных вопросов, но с определённой точки зрения действительно является способом уклониться от санкций Союзного правительства. Однако это низкий и подлый способ, совершенно преступный по своей сути. Как и всё, что мы видели от Петерберга в последние месяцы. Вы не заслуживаете ни уважения, ни доверия – я до последнего буду стоять на том, что отдавать вам на растерзание Росскую Конфедерацию нельзя ни при каких условиях. Голодающие городишки – чепуха по сравнению с тем, что ждало бы их с вами у власти.
– Вы будете указывать нам на низость и подлость? – не сдержался Скопцов. – Вы? После всего, что вы наговорили о разнесении в пыль Петерберга?
– Петерберг сам избрал свою судьбу.
– А Европы сами избрали свою зависимость от Росской Конфедерации, – завёл свою любимую песню Мальвин. – Навязав зависимость и нам. Мы всего лишь хотим от неё избавиться, чтобы не гнить заживо от искусственно установленных ограничений в экономике, политике и даже в быту.
– Ваша самонадеянность страшна. Откуда у вас такая уверенность в своих силах? Почему вы считаете, что справитесь без Европ, без Четвёртого Патриархата, без опоры на старый порядок? Как вы сделаете хоть что-нибудь, отвергнув прежние формы управления?
– Видите ли, граф, – усмехнулся хэр Ройш, – в ваших рассуждениях стройно всё – кроме того, что мы уже справились без старых порядков. Пока в масштабах Петерберга, но и это немало, не находите? К тому же…
Что «к тому же», Золотце не услышал – от взгляда на улинского протеже кровь оглушительно ухнула в ушах, в висках, во всём черепе разом, сметая возможные сомнения.
Да, таким движением можно потянуться за чем угодно – папиросами, платком, часами.
Да, улинский протеже не производит впечатления человека, способного на.
Да, у него попросту нет причины – кроме дурного, по-отрочески бестолкового характера.
Нет, это всё неважно!
Конечно, Золотце выстрелил первым – батюшка приучал его к револьверам с пяти лет, с пяти проклятых лет, когда пальцы не слушаются вовсе, рука устаёт за минуту, когда даже слабенькая отдача дамской модели отбрасывает на шаг!
Золотце не мог позволить улинскому протеже застрелить хэра Ройша.
Улинский протеже взвыл, хватаясь за продырявленную ладонь, и выронил собственный револьвер. Мальвин успел стащить хэра Ройша и Скопцова с кресел на пол.
Конечно, Золотце выстрелил первым – но улинский протеже выстрелил вторым, его пальцы скрючились от нежданной боли и крюками ударили по крючку, подобное тянется к подобному. Пуля – конечно, ещё бы, как же иначе, с пяти лет! – ушла в сторону от хэра Ройша.
Она досталась секретарю Кривету, в последний момент метнувшемуся к креслам. Защитить?
И Золотце понял, что спектакль окончен, всё, довольно – пора уходить через дверь для прислуги, охраняемую грифонами, стыдливо покрашенную под стену, через проклятую эту дверь на крутую лестницу, по которой трудно бегать и ещё труднее волочить груз…
Потому что секретарь Кривет нужен им живым.
Как секретарь Кривет, не как инструмент. Они ведь, конечно, никакие не чудовища.
