Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Он продолжал ещё очень долго и очень монотонно – Гныщевич даже забеспокоился, не завёл ли его непроизносимый Путь туда же примерно, куда обычно ведут пилюли. Но l’impression, какая impression! Уж конечно, европейские гости не ожидали, что на них вывалят горы их собственной подноготной. Гныщевич тоже не ожидал, что Армавю сможет столько о каждом поведать.
Это, наверное, любым верхам общества свойственно. Все друг друга знают, и всякий держит на другого зуб.
Сейчас многие зубы в зале заскрипели.
Туралеев краснел, бледнел и значительно покашливал. Гныщевич даже не держал на него зла: просто он привык, что главная фигура Петерберга (будь то градоуправец или наместник) ему приходится чем-то навроде ребёнка или собственности. И по-своему об этой фигуре пёкся.
Да только Гныщевич-то ничьей собственностью не был.
– Занятная выясняется штука, – подытожил он, когда глоссарий европейских персоналий в исполнении Армавю иссяк. – Оказывается, господа, вы все – сплошь personnages politiques et diplomatiques! По крайней мере, в прошлом. А говорите – химики, спиритисты…
Политически-дипломатические фигуры замялись.
– Положим, некоторые из нас действительно имеют неформальное отношение к европейской политике, – осторожно начал Флокхарт. – Собственно, никто и не скрывал своего прошлого. К чему эта комедия?
– Мистер Флокхарт! А вы, мсье Армавю, можете идти, спасибо. Так вот: мистер Флокхарт! – Гныщевич решительным шагом вернулся к столу. – Вы в Петерберг приехали пьесы писать или налаживать наши отношения с Британией?
– Что за нелепая постановка вопроса! – вспылил наконец-то тот. – Разумеется, я, как и многие жители Европ, хочу понять, во что превратила Петерберг революция. Вы усматриваете в этом…
– Мне виднее, что я и где усматриваю. Значит, вы здесь un agent public?
– Вы сошли с ума, – затрясся вдруг Шпраут. – Своим прибытием в Петерберг, своей инициативой, своим признанием того, что вас стоит принимать всерьёз, своим, в конце концов, согласием говорить у вас – точно в цивилизованной стране! – на вашем родном языке, мы делаем вам одолжение, а вы считаете допустимыми подобные унизительные выходки!
– Одолжение… – Гныщевич попробовал слово на вкус, и ему понравилось. – На нашем родном языке ваше поведение зовётся исключительно бранными выражениями, произносить которые вслух было бы невежливо. Вы ведёте себя, как беспутные девки, что вроде бы дают ухажёрам avances, но не желают подкрепить их делом. Засылать в Петерберг дипломатов под видом драматургов и спиритистов – редкостное хамство со стороны Европ, и поэтому, – он со вздохом помедлил, – поэтому ваше присутствие в городе меня оскорбляет.
С ответом никто не нашёлся. Туралеев может сколько угодно распинаться о прелестях подковёрной политики и неформальных договорённостей, но он не видит главного: любую неформальную договорённость можно без последствий нарушить. И доить её можно вечно. Гныщевич думал над этим два дня, но так и не нашёл причин играть под европейскую дуду.
– Хорошо, – встал Шпраут. – В таком случае, я немедленно уезжаю.
– О нет, погодите, хэр Шпраут, не так быстро! – заломил руки Гныщевич. – А то остальные за вами не поспеют. Уезжайте все! Ну или оставайтесь в роли официальных представителей своих стран и Европ.
– Пока вы будете градоуправцем Петерберга, Европам не потребуется здесь представительства, – отрезал Шпраут, сдёргивая салфетку и швыряя её в недоеденный салат. – Я за этим прослежу.
Гныщевич пожал плечами.
Мистер Флокхарт был куда менее радикален:
– Мне потребуется некоторое время, чтобы принять решение, – неожиданно интимным тоном заметил он. – Надеюсь, это вас не оскорбит.
Гныщевич опять пожал плечами, на сей раз – приветливо. Более вопросов не имелось, так что он раскланялся, пожелал гостям приятного аппетита, распрощался и направился в кухню. Следовало поблагодарить мсье Армавю и (теперь уже можно) объяснить ему, что до Латинской Америки придётся добираться в компании тавров.
Сделать этого, au fait, не удалось, поскольку Туралеев нагнал Гныщевича буквально в дверях, без церемоний прижав к стене, стоило тем закрыться.
– Вы просто не представляете, сколько всего сейчас сломали, – задыхался он от гнева. – Просто не представляете…
– Следующей будет ваша рука, если не исчезнет сию же минуту.
Туралеев не перестал сверкать глазами, но руку убрал. Гныщевич, сегодня по-прежнему великодушный, миролюбиво прищёлкнул языком:
– Я сделал именно то, что было нужно, просто у вас не хватало воли. Вы так привыкли дружить с Европами, что забыли: l’amitié есть явление двустороннее. А что они нам дают, кроме туманных намёков на будущее расположение?
– Нет, Гныщевич, это вы так привыкли закупать металл, что забыли: любая политика есть явление постепенное и тонкое. Никто не собирался полностью под них прогибаться! Но условия следует ставить тогда, когда партнёр уже захотел продолжить отношения…
Кажется, Туралеев и правда был вне себя. Гныщевич, конечно, ожидал от него реакции на сей spectacle modeste, но… более постепенной и тонкой, что ли. А тут уже просто какой-то Коленвал случился, вот-вот дойдёт до драки.
– Знаете, вам стоит писать руководства по поиску и завлечению в сети перспективных женихов, – хмыкнул Гныщевич. – Издадите – непременно черкну рекомендацию.
Засим он оттолкнул Туралеева и отправился на поиски Армавю, но загадочный Путь уже увёл того невесть куда. Ну, это ему надо в Латинскую Америку, так что сам и отыщется, решил Гныщевич. В глубине души его тянуло вернуться в зал и подсмотреть, чем занялись несчастные дипломаты, однако ещё сильнее тянуло спать.
Признаваться в том не хотелось, но он устал.
Отношения с Европами Петербергу необходимы, да, но не сильнее, чем Европам – отношения с Петербергом. Мистер Флокхарт никуда не уедет; он напишет длинное послание британскому министру, дождётся ответа и предпочтёт остаться здесь непубличным, но официальным дипломатом. На смену Шпрауту явится кто-нибудь другой. Что значит мелкий скандальчик после расстрела наместника, Городского совета и всех подряд? Им вон даже живого мсье Армавю показали.
И зачем аферистка Брада припомнила Метелина? Судя по реакции Туралеева, тот pavés dans la mare хотел меньше всего. Значит, сама?
По личным причинам?
У неё к Метелину имелись личные причины?
– А вы всё-таки эксцентрик, – когда Гныщевич вырулил из кухни к чёрному ходу, его снова нагнали, на сей раз – барон Каменнопольский. – Я даже и не знаю, ужасаться или восхищаться! И мсье Армавю… Что с ним?
– Он нашёл истину, – Гныщевич с удивлением обнаружил, что истина получилась обширной, а на улице совсем стемнело.
– Я понимаю, что вы наверняка заняты, но… Не уделите мне пару часов? – Каменнопольский умудрился потерять супругу окончательно и ухватил бы за локоть Гныщевича, если бы тот не увернулся. – Я обдумал ваши слова и понял, что нам следовало бы заглянуть в Восточную часть вместе. Ну, чтобы оценить масштабы необходимых санитарных мер. Это ведь недалеко…
– Вы что, без меня вшей найти не можете?
– Могу, но… честно говоря, вы больше моего смыслите в хозяйственных вопросах, – смутился Каменнопольский. – Понимаете, арестанты там… Как бы это… Изукрасили, – страшным шёпотом признался он. – Я не уверен, можно ли их художества вывести или нужно менять всю…
– J'ai compris, – перебил его Гныщевич и бросил сопротивляться.
Когда они вышли из Старшего района в многострадальный Конторский, на него напала некоторая мечтательность. Несмотря на то, что Конторский район считался приличным, фонари тут, в отличие от Старшего, стояли редко и светили тускло. Но с запуском новой электрической станции это изменится – и тогда-то конторские любители повозмущаться осознают глубину своей ошибки!
Поразительным образом эта мысль грела сильнее, чем l'état de choc европейских гостей. Всё же в душе Гныщевич – очень добрый и альтруистический человек.
К середине Конторского, впрочем, спина доброго и альтруистического человека Гныщевича почуяла: что-то не так. Он инстинктивно отступил от фонарного света на середину дороги.
– Не оборачивайтесь, – шепнул Гныщевич Каменнопольскому, – за нами следят.
– Следят? – чересчур громко охнул тот. – Кто?!
«Кого» было человек восемь, не меньше. О compétence господина генерала Охраны Петерберга это, конечно, говорило многое.
– У вас есть оружие? – Гныщевич, отыскав относительно удобное место на углу, замедлил шаг.
– Револьвер…
– Ну так достаньте!
Увидев, что цель их замедлилась, восемь человек перестали скромничать и перешли на бег. А вот ходил бы Гныщевич до сих пор при солдатах, вышел бы честный бой! Почти даже равный.
– Qui êtes-vous? – развернулся он на каблуках, упирая руки в бока. – И о чём бы вы в этот славный вечер хотели поговорить?
От восьмёрки крепкого вида ребят ответа не последовало. Он прозвучал с неожиданной стороны.
– Вы арестованы, – голосом, полным восторга от самого себя, объявил Каменнопольский, упирая Гныщевичу револьвер в бок.
О, этот славный момент, когда время растягивается, позволяя подумать о чём угодно, а тело напрягается, выбрасывая лишние мысли прочь! Гныщевич не успел ещё понять, что происходит, но рука его уже протянулась к голенищу.
Рука барона Каменнопольского тоже не медлила, и правое плечо окатило горячей, дикой болью.
En fait, настоящий мастер драки должен усвоить только одно правило: никогда не делай то, чего ожидает твой противник, даже если это инстинкт. Главное в хорошей драке – научить тело не реагировать на боль. Не сгибаться, если ударили в живот; не наклоняться, если вывернули руку. У Гныщевича имелась обширная практика, поэтому движение он не прекратил, дотянулся до ножа и, не поднимаясь, пнул Каменнопольского каблуком в лодыжку со всей силой, которую допускала неловкая поза. Во рту стало мокро (прокусил губу, стремясь не почувствовать выстрела?).
Второе важное правило хорошей драки: не зевай.
Каменнопольский споткнулся, и этого Гныщевичу хватило, чтобы подскочить и протаранить его макушкой в грудь. На безопасном от генерала расстоянии свистнула ещё пара пуль. Руку с револьвером Каменнопольский отвёл в сторону, но рука интересовала Гныщевича куда меньше, чем генеральское горло.
Брать генерала Каменнопольского заложником нынче в моде.
В отличие от мсье Армавю, способного в ответственный момент хотя бы ткнуть в причинное место, Каменнопольский попытался Гныщевича стряхнуть, но добился только шипения (плечо манёвру не обрадовалось).
– Кто, говорите, арестован? – насмешливо поинтересовался тот, прячась от восьми солдат (а это были, конечно, солдаты – кто ж ещё?) за не слишком широкой, но для скромных его габаритов достаточной генеральской спиной. – Револьвер-то бросьте, зачем он вам теперь.
– Это вам не поможет, – прокряхтел Каменнопольский, но именной гравированный револьвер всё же простучал по брусчатке. – Вы ранены, долго вам не продержаться.
– Ничего, когда я утомлюсь, я просто вас зарежу, и мне сразу станет легче.
Солдаты торопливо брали их в кольцо, а Каменнопольский вовсе не спешил двинуться вслед за Гныщевичем к ближайшей стене. Это осложняло дело. Единственным вообразимым вариантом оставались переговоры, ибо Гныщевич не Хтой Глотка, чтобы перерезать горло троим, пока те догадаются дёрнуть крючок.
Да даже если б был, противников-то восьмеро.
Переговоры так переговоры.
– За что это вы надумали меня арестовать? – вопросил он в генеральское ухо достаточно громко, чтобы и солдаты при желании сумели включиться в беседу.
– За что вы арестовывали людей в период революции? – фыркнул Каменнопольский. – За преступления против Петерберга. Сдавайтесь и пойдёмте по-хорошему.
Он совершенно не паниковал, хотя имел все на то основания. Почему? Ткнуть ножом у него ловкости не хватит. Ещё какие-то заготовки?
Солдаты тем временем замкнули кольцо. Это было неудачно. Гныщевич выбирал угол с расчётом на то, что двое легко сумеют тут разбежаться, поделив между собой преследователей. Что Каменнопольский окажется лживой скотиной, он не рассчитывал.
Задним числом это казалось наивным.
– Это вы сдавайтесь, – предложил Гныщевич. – Пока что у меня складывается впечатление, что я в лучшем положении.
– Иллюзия. Иллюзия! Подумайте сами. Вам больно, вы теряете кровь. Скоро ваша рука ослабнет.
– Но тебя-то я прирезать успею, – промурчал Гныщевич в самое каменнопольское ухо. Тот ощутимо задрожал, но ответил:
– При восьми свидетелях. И потом, если вы… если вы меня убьёте, у солдат не останется причин сдерживаться.
– Да ты шутник. Если б я не нужен был тебе живым, мы б уже не разговаривали. А раз так, давай разговаривать!
Как ни прискорбно, Каменнопольский был отчасти прав. Гныщевич никогда раньше не получал пулевых ранений и не представлял, к чему те ведут. Правая рука его почти полностью онемела, по лицу катились слёзы. Тянуть время было опасно, но что ещё-то поделаешь – не убивать же в самом деле генерала при восьми свидетелях?
– Например, расскажи своим друзьям, что ты перепутал жертву, – разозлился Гныщевич и в припадке воистину мистического вдохновения прибавил самую страшную угрозу, которую только мог озвучить Каменнопольскому: – А не то я порежу тебе лицо.
Угроза возымела эффект. Каменнопольский замер и призадумался.
А потом всю правую сторону Гныщевича свело судорогой.
Он думал, что в него снова выстрелили; тёмную улицу в Конторском районе залило таким ослепительным светом, будто здесь снимали фотокарточки, и ничем, кроме пули, подобная боль, конечно, оказаться не могла. Это было бы естественно: при всём желании Гныщевич не сумел бы обернуться лицом ко всем солдатам сразу, хоть и вертелся как угорелый.
Но через секунду, когда нож уже улетел во тьму, он понял, что выстрела не было. L’improvisation солдат заслуживала похвалы.
Один из них просто метнул ему в простреленное плечо сапог.
Каменнопольский успел вывернуться из захвата и стоял теперь напротив Гныщевича, белея в тяжёлой апрельской ночи своим сюртуком, как пресловутый призрак.
– Я думал, генерал, мы друзья! – закричал Гныщевич, чтобы не завопить бессловесно. – Вас так обидела моя escapade в адрес европейцев? Мы ведь договорились о солдатах…
– И они без шинелей, – победоносно хмыкнул Каменнопольский.
– …Разве я вообще не зарекомендовал себя как человек, с которым можно договориться? К чему вам аресты? Я бы понял, если бы вы сделали это публично, это был бы жест, но на тёмной улице… И мне, конечно, льстят восемь человек, но не перегибаете ли вы палку?
Каменнопольский не сообразил даже подобрать собственный револьвер, от которого Гныщевич отволок его на пару шагов. Стрелковое оружие вообще бесчестно, правы тавры. Удобно, когда исполняешь приговор, но бесчестно. С ним любой дуб справится. И где все патрули?
Гныщевич успел нырнуть за револьвером, но при таком приземлении не опереться на руки невозможно. Улица взорвалась перед ним белыми пятнами, окуная солдат, генерала, фонари и дома в контрастную тьму. А потом во тьме растворился уже сам Гныщевич, сражённый наповал тупой болью в затылке.
Наверное, это был второй сапог.
Глава 90. Никакие не чудовища
А сапоги Золотце всё же заказал.
Стоило сделать это ещё в Петерберге, но хэр Ройш упёрся: мол, повторенная дважды шутка теряет своё очарование!
Во-первых, вовсе и не теряет. Во-вторых, шутки шутками, а перемещаться внутри Патриарших палат хэр Ройш в лакейском не может. Ну какой из него лакей? Девицей куда краше.
Девицей они не злоупотребляли, хэр Ройш сидел в своей каморке смирно, однако необходимость в прогулках всё же изредка возникала – к примеру, в прогулке до музейных подвалов. Тогда-то Золотце и постановил, что с сапогами беда – нельзя вынуждать человека ходить в обуви не по размеру, даже если этот человек хэр Ройш. А вдруг придётся убегать чёрными лестницами? Хэр Ройш и так-то бегает не очень, а уж в юбке да жмущих сапогах его изловит всякий.
Поэтому ко дню сегодняшнему, долгожданному, у хэра Ройша появились дамские сапожки, сшитые персонально на него. Мерки для мастера Золотце снимал сам и, судя по результату, справился достойно. Чему только не научишься, завоёвывая государство.
Сейчас сапожки ютились подле софы в кабинете одного из тех благородных мужей, что бросил Четвёртый Патриархат на произвол судьбы ещё три недели назад. Предстать перед его более храбрыми коллегами девицей хэр Ройш вежливо отказался. Вот и Золотце завернул в этот необитаемый кабинет переоблачиться из кухонного во что-нибудь, что лучше подходило бы к случаю. Ливреи Скопцова и Мальвина висели тут же, и Золотце почувствовал себя опоздавшим на лекцию.
Правда, эту лекцию читали они сами.
С третьей попытки повязав шейный платок, Золотце вдруг понял, что суетиться ни к чему. Достал папиросу, достал зажигалку, которой едва не отвык пользоваться – откуда бы взяться такой роскоши у помощника повара? Затянулся, выкуривая дымом нервную дрожь. Рассмеялся вслух, пока никто не видит.
Опоздал он на эту лекцию, потому что сам захотел идти последним: проверить все заготовленные неожиданности, подтвердить все розданные указания. Буквально подёргать все дверные ручки. Большая наглость требует не меньшего внимания к деталям.
И точного расчёта. Конечно, точного расчёта, но с расчётом не повезло – вести об успокаивающих смесях поставили всё с ног на голову. В наместнический корпус очередным шторовыбивателем так запросто не устроишься, это в Патриарших палатах прислуги наберётся на захудалый городок, а хаун Сорсано – проклятый аскет. При вступлении в должность сократил штат вполовину, росов же и к шторам подпускает неохотно. Росы, видите ли, с ним молиться трижды в день не станут! Так что выбивать шторы у хауна Сорсано из них четверых мог бы разве что Золотце, привычно прикидываясь французом, да и то.
Золотце рассудил иначе. Наличие в колоде графа Жуцкого, способного наведываться к столичному наместнику, делало эту игру азартней. Но одним только Жуцким, безусловно, всю аферу не провернешь, сколь бы горячо ни желал тот вызволить из заточения свою дочь (для публики – отправившуюся в Фыйжевск к болезной матери).
Зачем все эти трижды в день молящиеся европейцы – от лакеев до секретарей наместника – едут в далекую и страшную росскую землю? Преимущественно за деньгами, но вообще-то и за смертными грехами тоже. На то, что трудиться смертным грехом пришлось именно ему, Золотце и роптать, подумавши, не стал: кому ещё-то доверишь сию почётную обязанность? Дошутился о пользе пикантных историй до того знаменательного дня, когда горничными уже не обойдёшься. Нет, можно было бы и через горничных, но это долго и ненадёжно – попробуй подкарауль шанс в бумагах наместнических покопаться. Тем более что бумаги эти с толком по сейфам запрятаны. А у нас время утекает, тут не до сейфов и не до капризов. Лешиный коготь вам в брюхо, а не успокаивающие смеси в воздухе Свободного Петерберга, многоуважаемые члены Европейского Союзного правительства!
«Когда я состарюсь и буду по батюшкиному завету выращивать розовые кусты, – пригрозил он вчера поутру, возвратившись в каморку за курантами, – я, пожалуй, напишу-таки мемуары. „Что есть подлинный патриотизм“ будут они озаглавлены. Ликуйте, господа: мне известен последний перевалочный пункт перед Петербергом, где артиллерийские орудия повстречаются с газовыми снарядами, можем высылать в те края кого-то из Второй Охраны… Да точно, точно известен – сам начальник наместнической гвардии сболтнул».
Поперхнулся тогда даже не жалующий подобные методы хэр Ройш, что, конечно, окрыляло. За Жуцким оставалась самая малость: конкретные сроки, количество участников операции и кто в Союзном правительстве голосовал за, а кто против. Кому мы за определённую плату готовы помочь ресурсами в назревающей войне, а кому предстоит со всей ответственностью за принятые решения сосать лапу.
Господин Ледьер позаботился, чтобы дочь Жуцкого каждый день писала отцу пару строчек о том, до чего же печально ей в заточении. Из подвалов её переместили – не соблазнять же любящего отца на попытки сорваться с крючка! Скажет хоть слово о «петербержских бунтовщиках в Четвёртом Патриархате» – и дочери ему не видать. Будет покладист и полезен – получит и дочь, и перспективу править Фыйжевском. И то, и другое отдадут ему с превеликой радостью: делиться властью с подельником спокойней, чем с каким-нибудь чистоплюем, мнящим о себе невесть что. А дочь столько рыдает, что навещать её всем в тягость. Зачем-то изображает полнейшую политическую невинность, хотя слышал Золотце от горничных, как она встречала фальшивого мсье Армавю.
В последнюю встречу Золотце подарил ей экземпляр «Крови, любви и революции», предназначавшийся секретарю Кривету. Нынешний порядок его содержания не располагал к передаче сомнительной литературы – с секретарём Криветом и просто переговорить удавалось далеко не каждый раз, когда возникало такое желание. Четвёртый Патриархат на удивление серьёзно отнёсся к официальному петербержскому гостю, доставившему в Столицу голову графа Тепловодищева. Держали его не в темнице и не в подвале, а во вполне уютных комнатках, зато правила установили совершенно тюремные – вплоть до того, что пищу подносили не лакеи, а стража Патриарших палат. Ну, как с этим быть, знают даже начинающие читатели авантюрных романов: корреспонденция в багетах, под раковинами устриц, да и попросту среди кусочков рафинада в сахарнице не вызывает особенных затруднений, если и так горбатишься на кухне.
Вчера хэр Ройш постановил, что обедать секретарь Кривет будет самой важной из достававшихся ему записок. Запиской с просьбой созвать останки Четвёртого Патриархата для обсуждения условий, на которых он, секретарь Кривет, согласится оказать содействие душителям Петерберга.
К этому шагу его подталкивали с первых же минут в Патриарших палатах, но до вчерашнего вечера секретарь Кривет являл собой образец равнодушия – что к благам, что к угрозам. Угрозы, впрочем, действительно далеко не заходили, поскольку объект угроз апеллировал к наличию у него баскской родни. Четвёртому Патриархату это было со всех сторон неудобно, но оставалось только морщиться и терпеть – как хэру Ройшу его прошлые дамские сапоги.
Золотце затушил папиросу в запылившейся без хозяина пепельнице, легко спрыгнул с чужого рабочего стола и приклеил к лицу выражение побезмятежней.
Леший, будь с нами сегодня ласков. Мы ведь заслужили.
За дверью импровизированной костюмерной послышались шаги, потом чуть раздражённый возглас – кто-то из Четвёртого Патриархата тоже опоздал к началу и теперь недоумевает, отчего же ему не войти в Изумрудный зал. Отчего-отчего – оттого, что стражу в этом коридоре и на прилежащих лестницах заменить Второй Охраной оказалось проще простого. Возможности работников кухни пугающе безграничны.
Золотце как ни в чём не бывало дверь распахнул и увидел прямо напротив старчески грузную спину графа Памажинного.
– Позвольте, ваше сиятельство, – пропел он и звякнул целой связкой копий ключей.
Памажинный подвоха не заметил – у этих людей вообще редка привычка замечать то, что их окружает. Без всякой лакейской ливреи принял первого попавшегося человека с ключами за прислугу.
Золотце коротко переглянулся с ряженым стражником, у которого имелась своя связка, и, пропустив Памажинного в Изумрудный зал, скользнул следом. Ключи провернулись в замке с другой стороны похвально быстро.
– …это абсурд! Возмутительный и небывалый абсурд! – донеслось до Золотца под аккомпанемент ключей.
Вот ведь тоже незыблемый закон мироздания: явись сколь угодно поздно, а всё равно услышишь про «абсурд», «дерзость», «что вы себе позволяете» и остальной набор нелепиц. Золотце втайне надеялся, что уж в этот раз он избежит порядком опостылевшей процедуры изумления и первичного негодования.
Но нет: хотя бы реакцию Памажинного придётся пронаблюдать.
Тот пока про абсурд и дерзость не голосил, но как раз подносил неверной рукой лорнет – безвкусный, с избыточным перламутром. Такое чувство, что этак трети высшей знати украшения выбирают кабацкие девки сообразно кабацкому же принципу «чтоб блестело».
– Ваша Светлость?!
Золотцу из-за грузной спины не было видно, однако, судя по шороху, многие обернулись.
– О, простите мне мою неучтивость! Я так рад, так несказанно рад, что вы… собственной персоной… в такой непростой для Европ момент… Ваша Светлость, но мы не были предупреждены… – сконфуженно забормотал Памажинный, обыкновенно утомительно велеречивый.
Золотце прыснул. Одно любопытно: он правда так слаб зрением – или на почве напряжённых отношений с Европами помутился умом? Хэр-то Ройш почти в три раза младше «Вашей Светлости»!
– Вы ошиблись, Шурий Шурьевич, – стальным голосом прервал бормотания средний, ныне единственный, Асматов. – Перед вами Константий Константьевич Ройш, сын покойного Константия Вальтеровича. Прибыл из самого Петерберга.
«Петерберг» он выплюнул, не дожевав.
Памажинный до того побагровел, что со спины казалось, будто у него вот-вот задымятся уши. Всё же не дело это – в столь почтенном возрасте управлять государством. А ежели его удар прохватит? А ежели удар прохватит тут всех тех, кому давно пора было укатить в Европы на лечение, плавно перетекающее в погребение?
Кто-то в зале захохотал. По неподражаемым нервическим ноткам Золотце признал барона Улина – этому и возраста дожидаться не надо, чтобы за ним пришёл удар.
– Господа, господа, это великолепно! – воскликнул он. – Предлагаю вступить в сговор. Давайте же подпишем отречение, а Союзному правительству потом ответим, что перепутали младшего Ройша с самим герцогом! А если уж сам герцог требует отречения…
– Отречения? – осоловело переспросил Памажинный.
– Отречения, отречения, Шурий Шурьевич. Коллективного единогласного отречения, роспуска и упразднения Четвёртого Патриархата.
– А как же… кто же… кто править-то будет?
Золотце сделал шаг вперёд и у самого уха Памажинного гаркнул:
– А что значит «править», Шурий Шурьевич?
Удар так удар.
Памажинный дёрнулся и выронил безвкусный лорнет. Лорнет Золотце инстинктивно поймал. Повертел в руках, хотел было отдать, но передумал – редко встретишь настоящий эталон пошлости. Ещё и здоровенная монограмма рубинами на тоненькой ручке, это ж надо!
– Простите, господа, – Золотце улыбнулся всему Изумрудному залу разом. – Продолжайте, вам чрезвычайно увлекательно внимать. Обо мне забудьте, я из свиты герцога.
Изумрудный зал не отличался просторностью – Четвёртый Патриархат в полном составе был бы там стеснён, но полного состава Патриаршие палаты не видели, должно быть, с января. Из восьмидесяти человек шестеро закончили свои дни в Петерберге, ещё почти четыре десятка разъехались кто куда, подальше от европейского гнева, пятеро оставались в Столице, но симулировали разнообразные хвори. Граф Жуцкой недавно тоже этим занялся, но в его случае так решил хэр Ройш.
А значит, в Изумрудном зале собралось сегодня немногим больше тридцати человек.
Они сидели за длинным столом, а хэр Ройш, Мальвин, Скопцов и невозмутимо презрительный секретарь Кривет расположились в специально принесённых креслах подле пары бронзовых грифонов. Грифоны были огромные – гораздо крупнее настоящих волков, от которых им досталось тело, и уж точно крупнее сов, от которых им досталась голова. Сторожили они, конечно же, дверь для прислуги, стыдливо покрашенную под стену. Золотце настоял, чтобы все держались поближе к выходу – тем более что о выходе для прислуги членам Четвёртого Патриархата думать не пристало.
Этот выход, этих грифонов, эти стены он успел выучить лучше собственного дома. Тщательные приготовления, начавшиеся с самого приезда, будто натоптали в Золотцевой голове. Выбрать место, пронести необходимое, всё обустроить, проверить в сороковой раз… Сны Золотцу в последнее время снились тоже в изумрудных тонах.
– Как они здесь очутились?! – не унимался Памажинный. – Они должны находиться под арестом! Они должны ответить!
– Шурий Шурьевич, это мы уже обсудили, – вальяжно запрокинул голову Улин. – И это, и многое другое – вступительная речь уже произнесена, господа уже обозначили свои намерения, уже признались, что сменили нам стражу на своих людей… Вы пришли в самый разгар пиршества! Присаживайтесь и получайте удовольствие. Если сможете.
По левую руку Улина обнаружился его протеже, вечно пребывающий в каком-то едва ли не отроческом недовольстве всем миром – такое в высшей степени странно наблюдать у человека, который не вчера достиг совершеннолетия. Золотце нахмурился: лиц, не состоящих в Четвёртом Патриархате, они (через посредничество секретаря Кривета) не приглашали. Заседанием это мероприятие назвать, безусловно, нельзя, однако явление барона Улина с протеже настораживало. Очень хотелось верить, что это всего-навсего очередной пируэт непростых отношений, а не…
Что именно «а не», Золотце сочинить не мог, но от предчувствия некой неучтённой пакости избавиться тоже не получалось.
– Я ведь вас видел прежде… – заявил злосчастный протеже, поймав взгляд Золотца. – Я видел вас здесь, в палатах…
– Зато мы не видели вас в списках членов Четвёртого Патриархата, – процедил хэр Ройш и кивнул Золотцу. – Предполагается, что увидели бы через год-другой? Хотя нет, по законам вашего государства вы ведь не удались происхождением, чтобы войти в правящий орган, пусть даже и по протекции.
О том, как страстно хэр Ройш ненавидит протекции, можно было бы поставить оперу.
– Чьего, говорите, государства? – осклабился пузатый и лоснящийся граф Придаль, для обладателя столь выдающегося пуза человек поразительно твердого характера. – Уже отмежевались от нас? А ежели мы не признаём автономию Петерберга?
– Сколько угодно, – отмахнулся хэр Ройш. – Что признавать, а что нет – ваше личное дело, имеющее касательство лишь к адекватности вашего же личного восприятия данных нам фактов. А факты таковы: с ноября минувшего года Петерберг не отчислял в казну налоги, никоим образом не сообразовывал свои действия ни с законодательными актами Росской Конфедерации, ни с конкретными указаниями тех членов Четвёртого Патриархата, что удосуживались указания давать. Более того, Петерберг последовательно защищал свои интересы в ущерб интересам Четвёртого Патриархата. Следует ли ознакомить вас с примерами, или все сознают, о чём мы говорим?
Золотце опёрся спиной на бронзового грифона и с наслаждением всмотрелся в лица самых стойких членов Четвёртого Патриархата. В прошлое своё путешествие он не задавался, конечно, таким вопросом, но если бы пришлось мысленно отделить тех, кто сбежит, от тех, кто останется, Золотце наверняка бы угадал почти всех.
Пожалуй, здесь отчётливо не хватало экстравагантного и самовлюблённого графа Тепловодищева… А ещё гибкого и дальновидного барона Зрящих, рассудительных и сдержанных Асматова-деда с Асматовым-внуком, строгого в следовании старым порядкам барона Ярцева, упёртого графа Дубина – но недаром они были первыми, кто попробовал на зуб петербержский нрав, не тронь леший их души.
