Текст книги "Тихий омут (СИ)"
Автор книги: Aldariel
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
– Не соврал, значит… – пробормотала Варона, прервав молчание, которое длилось целую кальпу; такой ошарашенной Тай её никогда не видел. – Что же, благословляю вас, чада мои неразумные! Вы и правда друг другу подходите, как хаджит и блохи.
– Спасибо, – просто ответил Тай, счистив с её одобрения все неловкие шутки.
Как ни банально, а правда на самом деле освобождала…
Впрочем, Тай не стал говорить, что в этих шкатулках они с Ведамом хранят флаконы со смазкой: такая правда Вароне была без надобности.
Комментарий к Императрица проводит инспекцию
Написано на #челлендж_из_ночлежки (https://vk.com/club178741383) по теме третьего дня (“Вложить персты в язвы”).
Портрет Ведама от Finnverberg (https://vk.com/finnverbergsstuff): https://pp.userapi.com/c857528/v857528663/dc98/6T1Atdp_6rk.jpg
За тем, как Варона беседовала с Ведамом, можно подсмотреть в “Без изъяна” (https://ficbook.net/readfic/5200141/21396735) от Скучной серой мыши.
========== Справедливость чарует страждущего ==========
Месяцы, проведённые на Вварденфелле – за охотой на Рету Марион и её подельника, – числились среди самых тяжёлых в жизни Ведама Ормейна. Не в том даже дело, что миссия, которую он на себя взвалил, была смертельно опасной и даэдрически сложной: сложности и опасности Ведама не пугали. А вот реакция Тависа…
Ведам не мог поступить иначе: знал, что если не даст выход чёрной холодной ярости, затопившей душу, то она сожжёт всё вокруг – и даже прочные стены из законопослушности, которые Нелос годами помогал возводить, ничего не сдержат. Но было бы подло себя оправдывать: да, он защищал Тависа от ложной надежды и жадного прошлого – и отнял у него выбор. Взялся решать чужую судьбу – без спроса, без предупреждения, – и пропал, спрятав под сердцем ответы.
Ведам, наверное, этого не заслуживал, но мысленно он тянулся к Тавису ежечасно; не расставался с ним – пусть и в мыслях. Скучал почти невыносимо – а как иначе? Сам себя отмежевал и сам потом тосковал и изводился сомнениями: даже если вернётся, то сможет ли хоть на что-то рассчитывать?
Как дальше быть, если Тавис ему никогда больше не улыбнётся? О, хан со своими мерами был по-настоящему щедр: охотно улыбался и Вароне Седрас, и не-чужим детям, которых расспрашивал о школьных успехах. Однако для Ведама улыбка была у него особенная, как и имя – особенное. Тавис не боялся – и не пытался, как было вначале – напугать его заострившейся асимметричностью черт, некрасиво натянувшейся кожей; не прятался, не держал лица, забывал о самоконтроле: смотрел на Ведама, и каждая его улыбка грела как луч полуденного солнца…
Смотрел – и словно бы видел больше, чем гулкий пустой сосуд, напитанный ядовитым дымом.
Ведам был рад ошибиться и получить ответ, в который боялся верить – всё-таки Тавис его самоуправство понял и принял. Теперь смешно вспоминать, какие ужасы он прокручивал в голове… смешно, а всё-таки страшно: вдруг проснёшься, скинешь сладкий дурман, и окажется, что нет у тебя ничего и никогда не было?
И Ведам держался крепко и, сгорая от смущения, вслух говорил непривычное, вязнущее на языке: как скучал по солнцу, что встаёт только ради него в каждой на двоих разделённой улыбке; по звучному голосу, украшенному певучим вварденфелльским выговором; по вечерам за книгами, по удивительному уму – живому и любознательному, бескрайнему, как океан, – по острому языку и чуткому сердцу; по длинным и ловким пальцам, героям бессмертных фантазий…
Он не врал, когда говорил, что сами по себе шрамы его не привлекают, однако шрамы Тависа – совершенно другое дело. Конечно, Ведам бы предпочёл, чтобы его возлюбленный никогда не пережил всей той боли, что отпечаталась у него на коже, но всё-таки был заворожен её следами. Текстуры, контуры, краски… нежные розовые рубчики и грубые багровые шрамы; гладкость наново наросшей кожи и волнующая неровность рубцовой ткани… вылизывать, выцеловывать, оглаживать и покусывать – запоминая, блуждая, рисуя мысленно карты…
Тавис был сильным, невероятно сильным: иной бы не вынес всего того, что ему довелось пережить. Ведам восхищался им и всё же не мог не быть боязливо нежен – разве можно иначе обращаться с чудом, залетевшим в твою ладонь на тонких бабочкиных крыльях? Дёрнешь неловко рукой, и ничего у тебя не останется – вспорхнёт твоё чудо и навсегда скроется.
Сожмёшь слишком сильно и всё погубишь…
Нет, Ведам не лукавил, когда называл Тависа прекрасным – сколько бы тот ни фыркал, кривил недоверчиво губы и морщил нос.
– От тебя это слышать совсем нечестно, – заявил тот однажды, когда на двоих они уговорили слишком много сиродиильского бренди. – Зачем ты так? Ты ведь такой красивый, что мне иногда с тобой больно… Зачем ты такой красивый, Ведам Ормейн? За что твои мамка с папкой так сильно меня невзлюбили?
Захмелевший Тай был чем-то совершенно особенным; Ведам трезвел быстрее, да и брало его всегда хуже, и иногда получалось… странно.
Дураком и слепцом он не был и понимал, что ему повезло: тело у него сильное, черты – считаются правильными… да только что толку, когда содержимое так не в ладу с оболочкой?
Пока он терзался, Тавис поднялся, пошарил рукой и достал из, кажется, “Реты” пузырёк изумрудного стекла.
– Красивый и весь мой, – заявил он, деловито растирая в ладонях виноградное масло. – Прямо святой Фелмс, наставляющий злобного телваннийского колдуна на путь истинный! Знаешь, нам точно нужна твоя статуя! Когда затея храмовников выгорит, мы будем должны… почтить покровителя, так? Он будет стоять там для всех, но для меня – по-особенному.
А потом Тавис ему улыбнулся, и Ведам совсем потерял голову: опрокинул его на кровать, дотянулся до полураспахнутых губ…
Этот хмельной, пахнущий Джазби и бренди секс был совершенно великолепен – жаль, что мысли о клятой статуе оказались куда живучее, чем алкогольный дурман.
Комментарий к Справедливость чарует страждущего
Написано на #челлендж_из_ночлежки (https://vk.com/club178741383) по свободной теме шестого дня.
========== Жрец примеряет маски ==========
Когда Фелмс впервые услышал о том, что ему прочат скорую канонизацию, то не знал, как реагировать, и потому не отреагировал вовсе – внешне. Однако в душе его, пустынной, словно Эшленд в жаркий полдень, привычно поднялась пепельная буря.
Что бы ни говорили о нём боевые товарищи, а Фелмс был самым обычным мером. Да, он умел и ловко махать топором, и планировать битвы, и краткой яростной речью воодушевлять соратников… Но разве есть в этом святость? В нужное время и в нужном месте Фелмс из Бодрума, сирота, выросший в храмовом приюте, делал нужные для страны вещи – вот и всё! Однако невероятные слухи окружали героя войны непроницаемо-прочным магическим барьером, и правде было сквозь них непросто пробиться.
Да и нужно ли – пробиваться? Ресдайну – нужно?
Фелмс не спорил, когда вокруг говорили, что ведёт его глас АльмСиВи… но он, конечно, не слышал голосов – а иначе давно обратился бы к храмовому целителю. Боги отвечали ему на молитвы так же, как и обычным мерам: заботливой дланью, хранящей душевный покой; удачей, ниспосланной в трудный час; порой – вдохновением, светлой и юркой мыслью, ухваченной наконец за хвост…
Ничего чудесного в этом нет, но пока вера в чудо озаряет сердца простых данмеров, Фелмс с ней не борется.
Он не свят – несмотря на то, что за заслуги перед АльмСиВи был из мирского слуги произведён сразу в каноники и получил пожизненную храмовую пенсию.
Он не благочестив – разве что в архаичной, до-трибунальской трактовке, отождествляющей благочестие со следованием неукрощённым душевным порывам, которые взращивают князья даэдра.
Как ни крути, а Фелмс – скверный пример для подражания. Он чувствует: чёрный яд струится в его крови, чёрная скверна выедает ему все внутренности, и всякий, кто подбирается слишком быстро, оказывается непоправимо запятнан.
Бывают такие дни, когда Фелмс задыхается – тщетно борется с грязью, расползающейся в груди и разносимой по телу с каждым ударом сердца. Никакие молитвы не помогают очистить мысли: даже в минуты триумфа, когда нет причин ни злиться на мир, ни себя ненавидеть, вязкая чернота, пережидая в сумрачных закоулках Фелмсовой души, грозится накрыть его с головой.
Какой из него герой? Так, броская, удобная всем подделка… Фелмс чувствует себя сверкающей перламутровой раковиной, скрывающей тощее тельце исдохшего моллюска: пока никто не увидит, что там, внутри, можно и дальше притворяться, что всё в порядке; а если кто-то учует гнилостный запах, то запросто спишет его на что-то совсем постороннее.
Бывают такие дни, когда невозможно спрятаться от этих поганых мыслей. Где прятаться, если ты пуст, а в душе гуляет гулкое эхо? Фелмс делает то, что должно, и откликается на зов, если нужен, и ненавидит себя, неистово ненавидит всю ту зловонную, липкую гниль, что прячется за непроницаемо-прочным барьером из мнимого совершенства и ложной святости…
Фелмс помнит такие чёрные дни ещё с юности, но после войны, победной войны с очередными нордскими захватчиками, – когда уже эти неды оставят земли Ресдайна в покое? – он наконец научился с этим бороться.
Нед, что стоит перед ним, смотрит на не-святого без тени трепета, и его дерзкая злая улыбка вытягивает из сердца отраву. Прежде рабов Фелмс никогда не держал и не собирался: не вписывалось в его простую, скромную жизнь такое имущество! Но этот норд был особенный – хотя бы потому, что не так уж и часто встречаются среди них по-настоящему сильные маги.
Блокирующие колдовскую энергию браслеты, обхватывающие его запястья – наполовину игра, наполовину мера предосторожности.
Нед, темноволосый и светлокожий, тонкий в кости – завораживает. Жестокость отметила его – давно, до войны, ещё до того, как их с Фелмсом пути впервые пересеклись, – попортила шкуру, впилась крючьями в мясо, выбила глаз… Подчинён, но не сломан: не теряет надежды сбежать, а иначе искал бы красивую смерть вместо того, чтобы принять все правила хозяйской игры.
Он не из тех рабов, что умирают.
Дерзости в его единственном глазе хватает на целый десяток, и Фелмсу это по нраву намного больше, нежели владеть затравленной и пугливой куклой. Но он всё равно оставляет раба нарочито безымянным: не спрашивает старого имени и не даёт нового. “Норд”, “нед”, “раб” или даже “эй, ты” – достаточный и необходимый арсенал, когда стараешься не привязаться к имуществу.
Фелмс обожает его рассматривать. Порой он пытается вообразить, каким бы было это лицо, если бы не шрамы, но куда чаще – просто наслаждается зрелищем. Нед был бы выше него, если бы не сутулился, но уже не может иначе: часть переломов очень скверно срослась и искривила линии плеч и спины. Не нашлось целителя, который сумел бы вовремя это выправить – как не нашлось и родичей, что захотели бы выкупить пленного из неволи.
Он стоит с хозяином глаза в глаза – не стыдится, не отстраняется, не страшится того, что будет. Левую половину лица пламя слизнуло почти целиком, оставив дыру вместо уха, пустую глазницу, неровную, полустёртую линию губ и кожу, затянутую бугристым багрянцем. Такие шрамы не скрыть, не спрятать за волосами – и норд даже не пытается.
– Явился на зов, – говорит он, издевательски широко улыбаясь. – Всё как обычно, серджо?
Улыбка кривая, слева почти теряется в рытвинах и рубцах обожжённой щеки, но зубы хорошие – крепкие, как у гуара… Фелмсу нравится, когда его гуар щерит зубы, и он кивает, стягивает перчатки, обводит контуры рваных шрамов, оставленных не огнём, но железом – по линии челюсти и под правым глазом, через бровь, у виска и над переносицей; скользит по подбритой с боков головы и расплетает тугую тонкую косу, пропуская сквозь пальцы аспидные пряди…
Раб, даже растрёпанный, как воробей, не растерял дерзости, и пальцами Фелмс очерчивает его упоительно раздражающую улыбку, а после – сцеловывает её, вторгается в рот, удерживая норда за затылок одной рукой, а другой – скользя по боязливо напрягшимся ягодицам.
Чуть отстранившись, Фелмс и сам улыбается; раб опускает взгляд, и этого приглашения для хозяина более чем достаточно: губами он касается дрожащего века, трепещущей кромки ресниц; целует переносицу, чуть прихватывая зубами кожу; широким мазком вылизывает пустую глазницу, влажный от пота висок, обожжённую скулу, собирая на языке терпкий пепельный вкус – и кладёт ладони рабу на плечи.
Тот, и без слов понимая, чего от него хотят, послушно опускается на колени – медленно, немного неловко. Ворот рубашки сбивается набок, обнажая ключицу и беззащитно бледную шею: там, между рубцами, что обнимают челюсть, и вальяжной фоядой ожогов, струящейся со щеки, кожа – чистая, нежная, и – Фелмс знает по опыту – на ней даже слишком легко остаются метки.
Раб ловит шалой Фелмсов взгляд, облизывает чуть приоткрывшиеся губы и принимается за работу. Пальцы у него длинные, лёгкие и умелые – привычно справляются с ремнём и завязками и сноровисто приспускают штаны вместе с бельём.
Браслеты-блокаторы чуть слышно позвякивают, расцвечивая густую серую тишину Фелмсовых покоев, и каждое их полуслучайное прикосновение холодом обжигает разгорячённую кожу.
Фелмс недвусмысленно возбуждён и знает, что будет дальше. Взять его целиком у раба не получается – тот давится, если пропускает слишком глубоко, и пустые попытки никому из них удовольствия не доставляют. Кто бы мог подумать, что у неда окажется такое чувствительное горло?
Впрочем, этот свой недостаток он и сейчас компенсирует старательностью. Хороший гуарчик… С тягучей неспешностью он слизывает предсемя и пошло, бесстыдно причмокивает. Трётся щекой – левой, сожжённой, столь несравненно рельефной! – о внутреннюю поверхность Фелмсова бедра, ленивыми влажными поцелуями оплетает ноющий Фелмсов член, и каждый быстрый, скользящий из-под тёмных густых ресниц взгляд отдаётся где-то в подреберье.
Касания этих губ ни с чем не перепутаешь; Фелмс бы закрыл глаза, отдаваясь до дна ощущениям, но не хочет терять из виду растрёпанных тёмных волос, что наматывает себе на пальцы. Он охотно пользуется приглашением, когда раб, хрипло выдохнув, приоткрывает рот. Тот обхватывает его член жадно, почти собственнически; забрав пока только головку, посасывает, втягивая щёки, потом пропускает чуть глубже…
Лёгкие и умелые пальцы скользят от корня и вверх, дразнят ногтями мошонку, мнут ягодицы, и Фелмс, распалённый, толкается в этот влажный, горячий рот – неглубоко, но быстро, резко. Воздух, хмельной и вязкий, кружит голову, струясь вниз по горлу – Фелмс дышит через раз, и, наверное, в этом дело? О, боги…
Он вздрагивает, оттягивает неда за волосы. Тот отстраняется с неохотой, кривит капризно губы, но слушается – снова без слов понимает, что требуется, и поднимается на ноги.
Влажный, изнывающий член вечерней прохладой почти обжигает… Колени немного дрожат, и Фелмс чуть было не падает, но стягивает сапоги, штаны, остатки одежды – быстро, по-военному чётко. Раб, не дожидаясь приказа, следует его примеру, обнажая плотную вязь застарелых шрамов: на плечах, на груди, на впалом животе, и узких бёдрах, и длинных, головокружительно длинных ногах. Фелмс привычно цепляется взглядом за звёздчатый рубец на месте срезанного соска, застывает на пару мгновений – а нед уже поворачивается к нему исполосованной спиной.
Жестокость отметила его…
Фелмс так дуреет от страсти и вседозволенности, что с трудом осознаёт, что делает: совершенно не думая, он готовит смазку и опрокидывает раба на кровать. Пальцы, пахнущие лилландрильской сливой, легко скользят внутрь – сразу три: нед бесстыдно разводит колени, насаживается и, кусая губы, давится стонами. Фелмс помогает себя оседлать, поддерживая раба за талию, и тот охотно вскидывает бёдра, туго обхватывая господина ногами – и господин окончательно перестаёт сдерживаться.
Он цепляется липкими от смазки ладонями так, словно иначе утонет, и вбивается, как не позволял себе, когда трахал этот капризный, насмешливый рот – отчаянно, жадно, на всю длину. Неду такое по нраву: несколько хриплых, судорожных вздохов, и вот он уже стонет в голос, нисколько не опасаясь недовольства хозяина, и запрокидывает голову, доверчиво открывая шею.
Фелмс тянет его на себя, вжимает, впивается в нежное перламутровое плечо зубами; целует в висок, обводит языком изящные контуры уха, посасывает надвое разодранную мочку…
Он отстраняется и всё-таки тонет – тонет в алом мареве чужого взгляда, тонет в чужом желании, что мажет предсеменем по его животу, – и не выдерживает, и нарушает все правила игры: обхватывает чужой возбуждённый член и в такт своим же толчкам надрачивает – скользя по стволу, от корня к головке и от головки к корню; поигрывая правым яичком и старательно избегая рубца на месте, где было левое.
Фелмс всегда был тихим в постели, и даже сейчас себе он не изменяет:
– Тавис, – выстанывает чуть слышно, на выдохе. – Тавис…
Тот кончает первым – вскрикивает, сжимается сладко-сладко, и трудно, почти невозможно за ним не последовать!.. Но когда руки тянутся прижать его, обмякшего, к груди, случается странное.
– Блядь! – взвыв, он подскакивает, почти скатывается с кровати и, уткнувшись лицом в подушку, шипит сквозь зубы: – Ссссссука…
Остатки святого Фелмса стекают с Ведама Ормейна талой весенней водой.
– Что такое?
– Ногу свело, – объясняет Тавис, чуть приподнимаясь на локте и тут же устало бухаясь обратно.
Бутафорские антимагические браслеты тонко, печально звякают.
Ведам, привстав, целует Тависа в затылок, стягивает его разметавшиеся по постели волосы в хвост и принимается разминать пострадавшую ногу – левую, ту, на которой не хватает двух пальцев – с привычной сноровкой, от икр и ниже, ниже…
– В тебе слишком много тебя, чтобы маска держалась, – шепчет Тавис – позже, когда он, повеселевший, уже устроился у Ведама на груди. – Не то чтобы я был против – я жадный, мне всегда тебя слишком мало… Но, думаю, нужно будет повторить: я не закрою эту страницу, пока святой Фелмс не отымеет в моём лице всю наглую нордскую погань.
Ведам смеётся – от неожиданности, от странного облегчения и от чего-то зыбкого, невыразимого, того, что только Тавис умеет в нём разбудить, – и прижимает его ещё крепче, и уткнувшись носом в плечо, вдыхает его родной и любимый запах.
Радость, такая простая, совсем безыскусная радость переполняет Ведама до краёв, допьяна кружит голову… И темнота, клубящаяся на сердце, впервые за несколько дней чуть отступает.
Комментарий к Жрец примеряет маски
Написано на Fandom Kombat 2019 для команды Dark Games.
========== Сила стирает границы ==========
Комментарий к Сила стирает границы
Achtung Bitte: у Ведама своеобразные кинки; Тай – старается.
Поначалу Тай сомневался, что это сработает.
И не такое пробовал – в прошлом, с другими партнёрами, – но никогда не питал особенной склонности. Провернуть подобное с Ведамом казалось неправильным, почти кощунственным – но тот умел уговаривать, даже не прибегая к словесной аргументации.
Тай видел: он этого хочет, а Ведамово желание было достаточным и необходимым условием для практически любых экспериментов – в постели и вне постели.
От одного неудачного раза вреда не будет, так Тай себя убеждал. Но если всё пройдёт гладко… что тогда?
Тай не нашёл ответа, решив разбираться с проблемами по мере их поступления, и вот теперь Ведам – обнажённый, с размётанными волосами и диким, каким-то отчаянно даэдрическим взглядом, – стоит перед ним на коленях.
Открытый, и уязвимый, и жаждущий подчиняться.
– Только посмотрите на себя, сэра Ормейн, – тягуче, с издёвкой говорит ему Тай. – Вы утратили всякое достоинство. Что бы подумал доблестный капитан Ратрион, увидев как вы, его доверенное лицо, сделались моей похотливой никс-сучкой?
Ведам не отвечает – никс-сучкам говорить не положено. Краска приливает к смуглым щекам, дыхание учащается… Как удержаться?
Кончиками пальцев Тай проходит по его лицу, его прекрасному даэдрическому лицу – смахивает капельки пота со лба, убирает за спину волосы…
Обводит лишённые украшений уши: ведёт от изящных, как наконечники копий, кончиков к круглым мочкам – выкручивает, скорее намекая на боль, чем намереваясь её причинить, и быстро теряет к ним интерес.
Очерчивает линию бровей, и виски, едва задевая скулы, и контуры челюсти. Обхватывает лицо – так, что чуть не касается уголков приоткрытого рта, – и замирает. Какой же красивый, какой…
Настоящий?
Тай выпускает его и – в ответ на сорвавшийся полустон – неодобрительно цокает языком. Он оттягивает Ведаму нижнюю губу – с силой, касаясь ногтями нежной внутренней стороны, – и пьёт его жадный, голодный, тёмно-багряный взгляд.
У него самого – такой же?..
– Разве так надлежит вести себя редоранскому стражнику? – сокрушается Тай, и губы сами собой складываются в издевательскую усмешку. – Вы, капрал Ормейн, позорите честь доспеха. Позорите Дом Редоран. Позорите и меня… Что же, с такими, как вы, у меня разговор короткий.
Глаза у капрала Ормейна горят предвкушением, и Тай не разочаровывает: бьёт его по лицу – без замаха, тыльной стороной ладони и кольцами… Кольцами с лучшими, капрала Ормейна зачарованиями и благородными красными камнями, так легко разодравшими зачарователю щёку: тонкая кожа лопается, разбитые губы кровят и пачкают зубы, но он улыбается, прячет искрящееся веселье за кружевом тёмных ресниц – а кровь стекает по подбородку и капает на ковёр.
Тай запускает пальцы Ведаму в волосы – наматывает на кулак, натягивая так сильно, что на глазах проступают слёзы, – и задирает голову. Он всматривается и ищет, ищет… Что ищет? Сомнения? Страх?
Наклоняется так близко, что их дыхание смешивается, а мысли становятся вязкими – но видит лишь тёмное предвкушение. Ведам облизывает губы, кончиком языка собирает кровь – такую же вязкую… – и приглашает продолжить игру.
Он вздрагивает от каждой пощёчины, как от изысканной ласки, но Тай, конечно, даже не думает бить в полную силу… а потом и совсем – не думает. Он подносит измазанные в крови ладони к глазам, кривит губы и наскоро залечивает Ведаму лицо – а иначе какой смысл?
– Нет, ты не заслуживаешь даже подобия уважения! Мусор… Но, может быть, хоть на что-то годен?
Тай протягивает ему руку, и Ведам всё понимает без слов: сначала облизывается, потом кое-как оттирает потёки крови со рта, подбородка и щёк – и принимается за работу. Кончиком языка он ведёт по большому пальцу – внутри и снаружи – и обвивает запястье; губами – влажными, мягкими, нежными наново нарастившейся кожей – читает ритм Таева взбесившегося сердца…
Ведам быстро входит во вкус – широкими мазками вылизывает руки, втягивает в рот пальцы, посасывая; ласкает губами и языком костяшки, суставы и линии на ладони; послушный, не пускает в ход зубы…
– Грязное животное, – Тай отстраняется и вытирает руки о его волосы. – Хуже любого н’ваха. Толку от тебя!.. Помоги мне разуться, – приказывает, отступая вглубь комнаты и садясь на кровать. – Вычистишь позже, пока что – только сними.
Ведам садится на пятки – “В позу для медитации!”, нервным смешком давится Тай, – берёт в ладони правую стопу, сильными пальцами разминает лодыжку, расстёгивает ремешки…
За первой ногой следует и вторая, и Таю… странно.
Странно – от Ведама, и от себя, что-то чужое тянущего наружу, и странно глядеть на свои же босые ступни – не самую приятную сторону сложной наследственности.
В прежние времена куда более тщеславный Тавис Отрелет утешался хотя бы тем, что крупные кисти с длинными пальцами смотрелись по-своему изящно. А вот крупные, длинные ступни… Сквозило оттуда что-то отчаянно деревенское, неизбывное и неприкрытое, что никакими уроками этикета не вытравить!
Тавис вздрагивает: Ведам трётся щекой о его лодыжку, и это рваное, загнанное дыхание…
Не Ведама – его собственное.
Тай окончательно вошёл во вкус; да и как иначе, когда Ведам – целует подъём и обводит руками косточку щиколотки? Когда серьёзно, сосредоточенно, точно ведя допрос, посасывает пальцы, кончиком языка щекочет тонкую кожу меж ними и бережно, одними губами касается жёсткой рубцовой ткани?..
А потом он берёт её в рот, берёт эту крупную, длинную Тависову ступню – левую, увечную, лишённую двух пальцев, – сначала по плюсну, и дальше, глубже, натягивая измаранные потёками крови щёки – до середины подъёма.
– Блядь…
Руки, вторя движениям губ и языка, ласкают Тавису ногу: начинают от щиколотки и поднимаются выше, выше – поглаживая под коленкой, такт в такт, и даже сквозь ткань штанов обжигая кожу…
Очень, очень тесных штанов.
– Ве…
Тай ничего не может поделать: глотает это несчастное “…дам” и давится стоном. Нечего сделать, нечего ему противопоставить – Тай жмурится, Тай дрожит… Тай неожиданно лежит на спине, а свободная нога – дёргается и молотит по кровати.
Каким-то невероятным, почти запредельным усилием воли он не побеждает, но приглушает своё наваждение и хрипло рычит:
– Прочь… Поди прочь, Ормейн!
Тот подчиняется – отпускает, награждая прощальным смазанным поцелуем, и отстраняется. Подчиняется и тогда, когда Тай толкает его назад – опускается на спину с грацией, от которой мысли сливаются в чёрную, вязкую черноту, а кровь – приливает к чреслам.
Тай поднимается на ноги. Голой, влажно-блестящей стопой он касается напряжённого живота: сложен, словно имперская мраморная статуя – и д е а л ь н ы й – и здесь, передо мной, подо мной…
Он ведёт ногой по внутренней стороне бедра, гладит пах, слегка нажимая – и Ведам стонет, закатывает глаза, ёрзает спиной по рыжему эшлендерскому ковру…
Ступня скользит вниз, под мошонку, рисует на ней и “айем”, и “сэт”, и “векк” – и “тайем”, конечно же, как же без “тайем”?
Ведам дрожит, и подаётся вперёд, не думая разводя ноги, и пальцами раздирает ковёр. Тай не хочет калечить, не хочет выводить из строя, и потому убирает стопу – и наступает уже на грудь, не перенося весь вес, но и не скромничая.
– Ты жалок. Ты недостоин своего положения. Стелешься у ног, словно течная никса – так ли пристало вести себя редоранскому стражу?
Стопой Тай надавливает ему на горло, а Ведам – хрипит, и улыбается, и проговаривает одними губами:
“Сильнее”.
Сильнее, ещё сильнее… Тонкими, ветвистыми молниями, заползающими под кожу, искрами, обжигающими до всхлипов, холодом – до нездоровой, призрачной синевы…
– Поднимайся, – приказывает Тай, когда и ему нет мочи терпеть, а любовник – явственно задыхается. – Ещё не истёк срок моего милосердия. Ты мне послужишь – так, как умеешь.
Тай сам, не дожидаясь Ведама, – не в силах дождаться! – управляется со всеми завязками. Наверное, со стороны он выглядит очень нелепо – босой, со спущенными штанами и бесстыдно стоящим членом, – но Ведам, всё так же послушный, вмиг выжигает из разума лишние мысли.
Он снова становится на колени, кладёт одну руку Таю на бёдра, второй – обхватывает у корня член. Кончиком языка Ведам касается влажной головки и дразнит, терзает… Вбирает в рот до половины – медленно, издевательски медленно! Он ведь может взять целиком, и не такое способен вобрать!.. И Тай не выдерживает: толкается сам, притягивая за влажные, встрёпанные волосы – и входит резко, на всю длину. Ведам вздыхает хрипло, но не противится – член упирается ему в горло, нос упирается Таю в пах…
Хочется растянуть удовольствие, хочется снова – для Ведама – переплести всё с толикой боли, и упиваться, играя с его волосами, этими хриплыми, приглушёнными вздохами… Однако кончается всё до постыдного быстро – Ведам так стонет, с такой бесстыдной жаждой его ласкает… лучше, чем в первые несколько раз, но всё равно немного неловко – и совершенно, и это – так хорошо, так влажно и тесно…
Когда он приходит в себя, то сидит на полу – ноги не удержали. У Тая кружится голова, у него дрожат руки, а телу – легко, хотя шевельнуться нет сил.
Ведам глубоко и жадно дышит, и сперма – то, что не удалось проглотить, – стекает по подбородку… Он бесподобен, не правда ли? Его зрачки расширились до черноты, а член, твёрдый и тёмный от прилившей крови, кажется самым прекрасным, что порождал Серединный мир.
– …Трахни меня, – шепчет Тай, не в силах отвести взгляда.
И Ведам с готовностью подчиняется.
