Текст книги "Тихий омут (СИ)"
Автор книги: Aldariel
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Тай заранее предупредил любовника о большей части своих увечий (даже о том, самом постыдном), но одно дело – поделиться скупой, усушенной правдой, и совсем другое – когда чуткие, ловкие пальцы зачарователя скользят, изучают, оглаживают всю эту мерзость, запоминая, где кожа потеряла чувствительность, и прикосновения почти не ощущаются, и где они отзываются болью, и где – доставляют удовольствие.
Одно дело – убеждать себя, что Ведам слишком далеко зашёл и вряд ли теперь убежит с воплями, на ходу натягивая штаны, и совсем другое – видеть, что на любимом лице нет ни тени брезгливости, ни отзвука сожаления, а вместо них – что-то, похожее даже на… благоговение?
Это ошеломляло, сбивало с ног, раскатывало по полу тонким слоем могильной пыли. Тай разрывался, не зная, что делать, за что хвататься. Ведам и без того был великолепен, словно ожившая грёза, однако сейчас, с глазами, завязанными одним из таевских пёстрых шарфов, не уязвимым или доверчивым, но доверяющим, так безгранично и всеобъемлюще, он окрылял, как вытяжка из цветов коды – и Тай не мог не довериться ему в ответ.
Они изучали друг друга неспешно, почти лениво, и если Ведаму приходилось двигаться ощупью, то Тай пытался успеть всё и сразу: любоваться, вжиматься, касаться – покусывая, поглаживая и утверждая своё присутствие так неохотно цветущими на смугловатой коже засосами. Ведам был настоящий велотийский воитель, прекрасный и телом, и духом – живой, неподдельный и непритворный. Не лощёный красавчик, сошедший откуда-нибудь со страниц дамских романов, но муж, расцвеченный пережитыми невзгодам: его шрамы, конечно, не шли ни в какое сравнение с Таевыми, но недвусмысленно говорили, что сэра Ормейн не привык отсиживаться по норам.
Гладкость его горячей, горящей кожи, прерываемая этими метками, завораживала. Тай заново изучал их все: от бледного, еле заметного рубца у самой линии роста волос, полученного в детской драке, и вниз – по лозе от кислотного заклинания, змеящейся через шею к груди, немногим не доходя до соска, и дальше, дальше… И всё-таки слаще было вбирать не Ведама даже – самого по себе, – а то, как он отзывался: как раздувались крылья точёного носа, и размыкались почти беззвучно тёмные, искусанные губы; как этот прекрасный, каменно твёрдый член упирался в бедро, тогда как его хозяин протяжно, едва различимо выстанывал:
– Тавис…
Тогда-то Тая напрочь снесло приливной волной. Он ничего не соображал и позже почти не помнил, как нервными, дрожащими пальцами лил и размазывал пахнущее гранатами масло, как притягивал любовника, скользя по напрягшимся ягодицам, как позволял себя уложить на лопатки… Куда лучше врезалось в память, как Ведам, задавая быстрый, отчаянный ритм, то глубоко, резко насаживался, то почти выскальзывал – и снова насаживался, и хрипел, запрокинув голову, на каждом толчке, а его собственный член дёргался в такт и мазал предсеменем по поджарому животу.
Тай, задыхаясь, только и мог поначалу, что до синяков стискивать его бёдра и отчаянно стараться не кончить до срока – и всё же опомнился, сжал цепкой, гранатово-липкой ладонью Ведамов член, чуть поддразнил ногтями головку и заскользил вверх-вниз, размазывая смешавшееся с предсеменем масло. Он и не думал… но Ведам вдруг рыкнул, выгнулся, точно его хлыстом по хребту стегнули, и, вздрагивая всем телом, излился Таю в ладони.
– Тавис… – шепнул он – хрипло, и ошалело, и как-то почти отчаянно. Его била мелкая дрожь, и там, изнутри, тоже – сжимаясь, до ослепляющей тесноты обхватывая член, – и Тай рухнул следом, захлёбываясь криком.
Такого он очень, очень давно не испытывал.
– С повязкой всё ощущается острее – каждое прикосновение, каждая ласка, – делился впечатлениями Ведам, когда они обсуждали открытия этой ночи. – Но я не хотел бы, чтобы это приелось со временем.
Тай понял намёк и с Ведамом был, конечно, согласен – но путь предстоял неблизкий. Они не торопились, исследовали, экспериментировали – с освещением, с позициями, с количеством “защитных слоёв”, – пока в ординарный тирдас, седьмого Первого зерна, Тай не решился сдаться.
– Знаешь, – сказал он тогда, – если ты не передумал… Ты точно не передумал? Давай сегодня. К чему оттягивать?
И, украв у Ведама с губ невесомый, невинный поцелуй, Тай сполз с его колен и разделся: быстро, деловито, даже не пытаясь превратить всё в игру, как делал прежде, для других любовников. К чему играть, когда нечем хвастаться? А так хоть не передумаешь сам, не струсишь, не остановишься на полпути – и наконец предстанешь во всём своём великолепии: тощий, сутулый, ободранный, жёваный-пережёванный, со скособоченными плечами, увечной левой ступнёй и одиноким правым яичком.
Голый, словно бы снявший вместе с одеждой ещё и кожу, Тай вмиг озяб. Он обхватил себя руками и вперился в пол, не в силах отодрать взгляда от рыжего эшлендерского ковра под ногами. А будь у него ворс чуть подлинней, можно было бы попытаться зарыться ногой и скрыть недостачу пальцев…
– Ты получил их все в один день? – спросил Ведам; по голосу, как это часто бывало, понять, что он думает, не представлялось возможным – Тай даже не сразу сообразил, что тот имеет в виду его шрамы.
– Вот эти, на правом бедре – когда мне было лет восемь-девять. Гуар подрал, помнишь, я как-то рассказывал? А остальное – да, всё и сразу.
Те, захваченные с родительской фермы шрамы были совсем небольшие, едва приметные – особенно в сравнении с прочими украшениями. Когда-то их можно было легко свести, но Тай не стал ничего трогать, а на вопросы любовников принимал загадочный вид и иногда, по настроению, намекал на сшибки с даэдра. Теперь он не видел смысла набивать себе цену – равно как и в том, чтобы скрывать правду.
Тай хмыкнул, украдкой взглянул Ведаму в лицо: тот смотрел на него, долго смотрел, а потом и сам чётко, по-военному быстро разделся; затем подошёл, опустился перед Таем на колени, привычно поцеловал ему руки – запястья, ладони, кончики пальцев, – уткнулся носом в ободранное гуаром бедро, да так и замер, неловко приобнимая, оглаживая… Только тогда, когда Тая перестало потряхивать, и попустило судорогой сведённые ноги, он понял, что был на грани истерики, что ещё немного, и рухнул бы на пол и, как тогда, в первые дни болезни, смачно, с оттяжкой бы проблевался. Вот уж шикарное было бы завершение и без того провального вечера!
– Спасибо, – пробормотал он и потянулся к Ведаму, зарылся – попробовал – в волосы… Чудесные у него были волосы, мягкие и густые, красивого, тёплого орехового оттенка: жаль, что так коротко стриг – не ухватиться толком…
Ведам чуть отстранился, стрельнул глазами-омутами наверх и коротко, вязко мазнул языком вялый Таев член. Несмело коснулся губами головки, втянул её в рот, посасывая, потом пропустил чуть дальше… Где-то на самой окраине разума у Тая мелькнула мыслишка, что в “поцелуях Боэты” Ведам был явно неопытным: и губы не напрягал, и застывал, забывая, что делать с руками… но уже скоро мыслей в его голове совсем не осталось – только томление, жар и искры под веком.
Чувствуя, что вот-вот переступит порог, Тай попробовал отдалиться – не хотел спускать Ведаму в рот, – но тот не позволил, притянул к себе ближе и захватил целиком, до самого корня, носом уткнувшись в пах. И Тай, тонко взвыв, не выдержал, сдался и бурно излился, будто совсем не владевший собой мальчишка-подросток, а после – сполз, обессиленный, на пол.
Ноги его не держали, а голова казалась пустой и блаженно лёгкой. Тай и не понял, сколько он так сидел, пока Ведам не протянул руку, помогая подняться. Глядя на его бездонные тёмные глаза, и распухшие губы, и жемчужную струйку спермы, стекающую из уголка рта, сомнений не оставалось: это был лучший минет в Таевой жизни.
Когда они позже лежали, укрывшись одним одеялом, а Ведам дремал, чуть слышно посапывая и подложив под голову руку, Тай думал, что дальше-то всё пойдёт по накатанной, без сюрпризов. В конце концов, самое страшное было уже позади!
Конечно же, он ошибся.
Через три дня Ведам явился в Нору во внеурочное время – каким-то взъерошенным, встревоженным и откровенно невыспавшимся.
– Мне нужно будет уехать из Бодрума, – заявил он с порога. – Предстоит важная миссия. Рискованная. Не знаю, сколько времени это займёт, но если не вернусь к Высокому солнцу, то… я написал для тебя письмо. Пожалуйста, не открывай его раньше срока.
Тай, ошалелый и очень испуганный, оторвался тогда от бумаг, принял письмо в плотном коричневом конверте и приготовился ошалевать и пугаться дальше.
– Я рассказал о нас Нелосу, – огорошил его следующей замечательной новостью Ведам. – Не мог уехать, ничего ему не рассказав. Не переживай, он меня всё-таки не убил – и у него будет время остыть… Я нашёл для себя временную замену: Кирания будет являться на склад по моему старому графику. Думаю, она тебе понравится.
– Блядь, ты серьёзно?! – не выдержал Тай.
– Да.
А потом они… потрахались, по-другому не скажешь – молча и непривычно неласково, – и Ведам, быстро собравшись, сказал на прощание:
– Я люблю тебя. Прошу, не забывай об этом.
Тай ничего не смог ему ответить – и потом два с половиной месяца на чём свет костерил себя за скудоумие. Ведам и правда уехал из города – и пропал без следа, словно в воду канул. Попытки узнать, куда он делся и что это за таинственная опасная миссия, ничего не дали: по официальным документам капрал Ведам Ормейн отправился в необычайно долгую увольнительную – на двенадцать недель, как раз до второго Высокого солнца, – и никакими делами со стражей связан не был.
Неизвестность сводила Тая с ума, заполняла пустоты тягостными, а порой и порядком бредовыми фантазиями: Ведам всё же одумался, и прозрел, и понял, что принял за солнце вонючую выгребную яму; попал в беду, задолжал денег, продал себя в рабство; оказался каким-нибудь, блядь, наёмным убийцей и убежал из страны накануне разоблачения…
Десятки раз Тай порывался вскрыть злополучное прощальное письмо, но не без труда, а сдержался, не предал чужое доверие. Конечно же, он был зол и обижен, но куда больше – напуган и раздосадован тем, что никак, совершенно никак не в силах был Ведаму помочь, что отрезан от него цельнокаменным, непрошибаемо плотным молчанием и мог теперь только ждать, мечтать и надеяться.
Тай держался за это письмо как за якорь: если бы Ведам хотел с ним порвать, то не стал играть в хитровыебнутые игры, ведь так? И уж точно не стал бы бросать заодно и всю свою жизнь: работу, которую так любил, родителей, что жили в бодрумском предместье… верно же?
Все трогательные слова, нежные признания и красноречивые жесты, каждую минуту их близости, плотской и не только, Тай прокручивал в голове, снова и снова, пока не убеждал себя, что ничего не придумал, не обманулся, не разглядел влюблённости там, где её и не было никогда, и обретал подобие равновесия – до следующего срыва.
Между делом хан исхитрялся вести себя почти как обычно, хотя от Вароны, конечно, не мог ничего утаить. Тай следил за городом, защищал своих меров и их территории, поддерживал связь со стражей – альтмерка Кирания и правда оказалась достаточно сообразительной и интересной, чтобы с ней можно было не без удовольствия сотрудничать, – и даже стал больше читать: глазные капли, которые раздобыл ему Ведам, отлично справлялись с усталостью.
Со временем Тай почти свыкся с пустотой, расцветшей меж рёбер – как свыкся когда-то с болью в спине, и ломотой в суставах, и даже с кривой образиной, выглядывающей из зеркала. Не в первый раз он терял то, что дорого, и каждая такая потеря многому его научила – и как бы то ни было, а Ведам научил его принимать себя… в достаточной мере, чтобы все прелести чувственных удовольствий – и разрядки, что наступает следом, – вновь для него приоткрылись.
Как бы нелепо ни звучало – даже в мыслях – это достижение, а Тай радовался, что наловчился нормально дрочить, тем более что их с Ведамом связь подарила ему множество незабываемых образов. Надежда, что любовник вернётся, не угасала до конца, даже когда пошёл третий месяц разлуки, но Тай готовился к худшему – и понимал, что вряд ли кому-то ещё сумеет довериться.
А впрочем, Ведам Ормейн снова сумел его удивить – и даже до наступления Высокого солнца. Двадцать шестого Второго зерна, поздним весенним вечером Тай, подмывшись после очередного ритуального рукоблудия, собирался уже отходить ко сну, как на его пороге – без стука и без приветственных слов – возник один до боли знакомый мер.
Тай ущипнул себя за ногу, но Ведам даже не думал исчезать, лишь так же молча шагнул в Нору и запер за собой дверь – левой рукой, потому что правой держал объёмистый холщовый мешок, и пальцы, сведённые на горловине, почти побелели от напряжения.
Он принарядился – модные сапоги на высокой шнуровке, красный редоранский шёлк, – подвёл углём веки; отпустил волосы – по-прежнему сбривал у висков, но теперь смог собрать их, отросшие, в хвост. Ему очень шло, но прошедшие месяцы к капралу Ормейну явно не были ласковы: он похудел, под глазами залегли тени, скулы, покрытые пятнами лихорадочного румянца, болезненно заострились…
Тай не знал, что ему делать – и что, блядь, Ведам от него ожидал, заявляясь вот так, без объяснений? Что брошенный любовник кинется ему на шею и зальётся слезами, словно девица из плохонького романа? Примет без лишних вопросов – будто и не было ничего?
– Я рад тебя видеть, – сказал, проглотив обвинения, Тай. – Рад, что ты жив.
– Прости меня, – невпопад отозвался Ведам. – Прости, но я не мог иначе.
– Что ты…
Тай не успел договорить, подавился остатками фразы – потому что в этот момент Ведам раскрыл мешок и вывалил ему под ноги… головы. Две мерские головы, мужскую и женскую, и если первую Тай скорей угадал, чем узнал – мог похвастаться пусть и излишне близким, но довольно непродолжительным знакомством, – то вот вторую…
Ноги у Тая стали как ватные, но он всё равно подошёл, не без труда нагнулся – и поднял за рыжеватые волосы не кого-нибудь, а госпожу Телванни Рету Марион!
Трудно было сказать, сколько Тай стоял так, вглядываясь в изуродованное ужасом лицо бывшей любовницы, прежде чем пальцы его разжались, а сам он рухнул в ближайшее кресло, уронив голову – свою голову – на руки. Тонкий плодоносный слой рассудка смыло напрочь – остались лишь голые камни. Что же теперь? Плакать? Смеяться? Искать ответы?
– Как ты… как ты узнал про неё? – выдавил Тай, не поднимая взгляда.
– Ты назвал своё настоящее имя. Одного этого оказалось вполне достаточно. Я же легаш – и не самый плохой при этом.
Он замолчал; Тай всё же собрался с духом, взглянул на Ведама – мертвенно побледневшего, с глазами отчаянными, совсем больными, – и душу словно кипятком ошпарило.
– Садись, – сказал он, указывая на кресло напротив и чувствуя, как раскалённым прутом выжигаются из груди загноившиеся, самые болезненные обиды. – Рассказывай.
Ведам сел – медленно, непривычно неловко, – впился пальцами в подлокотники и послушно начал рассказывать – с горячностью, которая удивляла даже больше, чем отрубленные головы:
– Я слишком многое на себя взял, я понимаю. Я не должен был – но ты назвал своё родовое имя, и я не мог не ухватиться, не заглянуть… Не хотел ничего делать и знал, что не вправе – а всё же не выдержал. Ты так далеко ушёл от них всех! Ты сделал так много – для города, для себя… А всё же она держала тебя, и прошлое – держало. Чтобы его оборвать, тебе всё равно нужно было когда-нибудь да вернуться, а я не хотел, чтобы ты туда возвращался. Эгоистично, знаю… Поэтому я пришёл туда сам, и оборвал – сам. Прости меня, если сможешь. Я поступил самонадеянно и пойму, если ты не захочешь меня здесь видеть… Но я и правда хочу, чтобы ты был счастлив – даже когда не умею делать тебя счастливым.
“Больной ты ублюдок, Ведам Ормейн! – думал Тай – с восторгом, пузырящимся на губах едва сдерживаемым смехом. – Боги, какой же ты бесподобный больной ублюдок!”
– Как ты это провернул? – сказал он вслух, кусая губы. – Ты что, вёз через полстраны мешок с отрубленными головами? А что если бы тебя поймали? С ними поймали?
– Меня не поймали, – ответил Ведам, пожимая плечами; кажется, он немного пришёл в себя – по крайней мере, продолжил рассказ в привычной своей размеренной, чуть отвлечённой манере. – Я долго и тщательно всё планировал. Нашёл союзников, подготовил себе амулеты – ты знаешь, мои амулеты очень трудно распознать… Узнал об этих двоих всё, что нужно было узнать, и сделал с ними всё, что нужно было сделать. Так же тщательно замёл следы – хотя телваннийская этика сама по себе пришлась очень кстати. Головы для перевозки упаковал очень аккуратно и всё там зачаровал, чтобы не испортились в дороге. Снова перевоплотился в стража, вооружился нужными бумагами – и меня нигде не досматривали. Мои вещи не трогали.
– Ты притащил своему чудовищу голову la belle dame и её витязя! – нервно хохотнул Тай. – Такого для меня никто и никогда не делал… Ты же всем ради этого рисковал – жизнью, свободой, карьерой… Зачем?
– А разве не ясно?
И Тай, не в силах больше с собой бороться, сдался и всё-таки разыграл девицу, выпрыгнувшую прямиком из бретонской новеллы: поднялся с кресла, пересел Ведаму на колени и, распустив его хвост и вцепившись пальцами в волосы, стал выцеловывать из него два с половиной месяца разлуки – пока в груди не кончился воздух, а шею не свело судорогой.
Им пришлось долго искать удобное положение, но в итоге Тай пристроил голову на обтянутое красным шёлком плечо, уткнулся Ведаму в шею и, заключённый в кольцо сильных рук, даже не порывался истерически расхохотаться.
– Я передал им обоим приветы от Тависа Отрелета, прежде чем убить, – рассказывал Ведам, поглаживая его напряжённую спину. – Их смерть всё равно была слишком лёгкой, но я не из тех, кто умеет истязать ради удовольствия – и не я один такой. Не ты здесь чудовище! Чудовищами были они – и конец их ждал соответствующий.
– Ты и правда слишком хорошо меня знаешь, – хмыкнул Тай; к горлу подступил ком, и он из последних сил сдерживался, чтобы не расплакаться. – Я не могу на тебя сердиться… Но никогда… никогда, слышишь, Ормейн! Никогда больше не делай такой херни, не обсудив ничего и со мною не посоветовавшись. Никогда, понял?!
– Никогда, – с готовностью согласился Ведам. – Обещаю.
– Кстати, что было в твоём письме?
– Мой план, мои резоны и мои признания, – сказал, чуть замявшись, Ведам. – Память – на случай, если я не вернусь. Ничего нового…
– Я тоже люблю тебя, суматошный ты даэдрот, – шепнул ему Тай, поддразнивая зубами капельку новой рубиновой серёжки. – И я чуть не поседел от этого приключения, но всё равно благодарен тебе, по-настоящему благодарен. Ты бесподобен, Ведам Ормейн, и, наверное, я и правда тебя не заслуживаю… Но хрен теперь отпущу! Даже если ты не придумал, куда же мы денем потом эти блядские головы.
Ведам рассмеялся: коротко, хрипло, но Тай всё равно записал себе это в победы – сопоставимые по размаху с победой над Ретой и её старым новым (мёртвым) любовником. И ведь Тай не хотел для них мести!.. Вернее, он не хотел сам им мстить, не хотел возвращаться в их мир – мир, из которого его вырезали, – но вспоминать о них, знать, что Рета успешна и благополучна…
Теперь её голова валялась у него под ногами – иронично, не правда ли?
Ведам и правда слишком хорошо его знал и знал, за какие струны надо тянуть, а какие – рвать без жалости, чтобы исторгнуть из сердца самые чистые звуки.
“Теперь меня ничего с ними не связывает, – мысленно удивлялся Тай, – ни с Ретой, ни с кеной Рионом, ни с Готреном, ни со всей этой гнилью. Теперь я свободен! Теперь здесь и правда мой дом, здесь и сейчас – мой дом. Мой город. Мои меры. Мой возлюбленный. Наше будущее…”
Скромный провинциальный Бодрум был отмечен не на всякой карте, но каждый данмер прекрасно знал, какие коварные даэдроты таятся порой в тихом омуте – а в этом на первый взгляд скучном редоранском городишке творились вещи равно чудовищные и чудесные. Самое место для Тая-Тависа Отрелета!
Что до Ведама Ормейна, то, как оказалось, в нём дремал не меньше, чем дремора-валкиназ, и Тай был в восторге от этого открытия.
Его любовь, удобрившись могильной пылью, расцветала лиловым и алым, и впервые за всю свою беспокойную, полную ненависти, презрения и иссушающей жажды жизнь Тай – Тавис – был так всеобъемлюще, отчаянно счастлив.
Может, этого счастья он и правда не заслужил – но ни за что его теперь не отпустит.
========== Умеренность окупается сторицей ==========
Комментарий к Умеренность окупается сторицей
Ведаму тоже есть что сказать о возлюбленном, однако он будет по-военному краток; не продолжение, а скорее сайд-стори, взгляд с другой стороны: серия из восьми драбблов-стословок, написанных на #романтик_челлендж от mouse house (https://vk.com/m0use_h0use).
(Первый раз)
Ведам знал его ещё до того, как впервые встретил: знал как хана Нижнего города, что правил не слишком-то ханскими методами, и как талантливого мастера-зачарователя, чьи амулеты всегда отличались редким изяществом, и как загадку, как мера, лет восемь назад возникшего словно из воздуха и всколыхнувшего весь Бодрум.
Стоит ли удивляться, что Ведам был заинтригован? Что мечтал увидеться, поговорить, докопаться до сути?
А потом они встретились, и манящая тайна впервые наложилась на мера из плоти и крови. Ведам услышал голос: чуть хрипловатый, глубокий, богатый оттенками, как выдержанное вино; увидел улыбку, полную ярости, страсти, кипучей внутренней силы…
Он был обречён с самого начала.
(Способ выразить чувства)
Ведаму было не привыкать обходиться без слов, и в своих чувствах он впервые признался так: губами приник к запястью, к узкой изящной ладони, к нервным и одуряюще длинным пальцам, чьи подушечки украшали едва заметные шрамы, так похожие на его собственные.
Следы от работы с камнями душ…
Ведам боялся надеяться, что его поймут правильно, и всё равно надеялся. Но когда эти с ума сводящие пальцы ему ответили, когда коснулись лица, когда, чуть дрожащие, обвели ему бровь и несмело скользнули к скуле, он тоже всё понял без лишних слов.
Им с Таем непросто было открыться друг другу, но Ведам не переставал пробовать.
(На расстоянии)
Он был так близко и так далеко! Протяни руку, и сможешь коснуться щеки, и проследить один из рубцов, перечертивших бровь, и расплести тугую аспидную косу…
Протяни руку, и в лучшем случае схлопочешь по пальцам.
Дураком Ведам не был: с первого взгляда различил следы пыток и хорошо представлял, что может скрываться у Тая под одеждой. Такие раны никогда до конца не заживают и меняют не только внешне. Нужны невероятные смелость и сила, чтобы снова рискнуть кого-то к себе подпустить, но и смелости, и силы у этого мера имелось в избытке.
Доверие Тая было непросто завоёвывать, но Ведам знал: оно того стоило.
(Ссора на пустом месте)
Ведам не считал себя обидчивым, но были вещи, задевавшие его за живое: хлёсткое “ненормальный!”, намёки, что звания он получает “за красивые глазки”, или неуважение к стражницкой службе. Тай успешно обходил эти подводные камни – кроме того раза, когда попросил снять шлем и умудрился мельком, но зацепить все три.
Тай отослал тогда стража-куратора прочь, как надоевшую собачонку – и Ведам залаял в ответ, не думая даже, что тот и сам растерялся. Казалось, его пристальный взгляд вытягивал на свет все Ведамовы странности и нелепости, сдирал с него выдержку вместе с кожей…
Они с Таем редко ссорились на пустом месте: нужда научила их обезоруживающей честности.
(Нежность)
Хан бодрумских нищих не разрешает детям побираться: сгоняет их в храмовую школу, выучиваться читать и писать. Тай знает цену образованию и сам очень любит книги; жаль, что глаз устаёт слишком быстро, и подолгу пялиться в буквы он больше не может…
Иногда Ведам читает ему вслух, морщась от звуков собственного голоса: пухлые приключенческие романы, бретонские новеллы в легкомысленных обложках… У Тая длинные, чёрные как эбонит ресницы; с каждой улыбкой они чуть подрагивают, и Ведам чувствует, как они щекочут ему кожу – даже когда сидит на другом конце комнаты.
Рядом лежать, конечно, всегда приятнее – особенно когда Тай засыпает, положив ему голову на плечо.
(Секс)
Фантазии, которыми Ведам перебивался первое время, были не особо изобретательными: обычно он просто касался себя так, как привык, но вместо собственных рук представлял руки Тая. Дело было не только в Ведамовой неопытности: поначалу он и видел-то только руки да лицо, и домысливать что-то казалось почти кощунством. Зато какие то были руки! Изящные, и смертоносные, и с магией, дремлющей на кончиках длинных и ловких пальцев – руки, которые хочется боготворить и которым так сладостно отдаваться!
Первый их опыт выглядел примерно так же, как грезилось одинокими ночами: в одежде, одними пальцами… Впрочем, общение с Тависом быстро расширило Ведаму горизонты – и разнообразило арсенал фантазий.
(Строительство мостов)
Когда Тавис впервые для него разделся, Ведама закоротило, как угодивший под пресс анимункуль. Одно дело – догадываться и воссоздавать из деталей пережитое, и совсем другое – видеть всю карту перенесённых возлюбленным пыток и слышать за каждым шрамом эхо отчаянной боли, вплавленное в его естество.
Чёрная ярость, какой Ведам очень давно не испытывал, захлестнула его с головой: уже тогда он понял, что больше не сможет терпеть и держаться на расстоянии.
Не сразу вышло отринуть эгоистичные мысли, но Тавису приходилось куда тяжелее, и Ведам всё-таки справился: опустился на колени, заранее вымаливая прощение и выражая любовь – неумело, но искренне.
Перед грядущей разлукой непросто было насытиться.
(Долго и счастливо)
Ничто так не укрепляет отношения, как совместные думы об утилизации отрубленных голов.
Тавис предлагал избавиться от останков “проверенным способом”, предусмотрительно не вдаваясь в подробности: не хотел ставить любовника-стража в ещё более двусмысленное положение. Ведам же противился: понимал, что Тавис боится за него, боится оставлять при себе улики, и только поэтому не рассматривает иных вариантов.
В итоге решили так: головы не убегут, и ещё будет время, чтобы придумать выход… и обнаружили, что укоризненный взгляд мёртвых глаз обоих до полубезумия возбуждает.
В некоторых вопросах Ведам и Тавис были на удивление единодушны, и потому их ожидало нескучное и почти сказочное “долго и счастливо”.
========== Императрица проводит инспекцию ==========
Тай редко позволял себе подолгу разлёживаться в постели, но в этот сандас решил сделать исключение. В конце концов, имеет же хан право на отдых? Тем более когда никаких срочных дел не намечается, а Ведам, взяв на службе отгул, уехал справлять именины матушки, и пустоту в форме Ведама тут же заполнила душная, расхолаживающая жара, в кашу мешающая все мысли и погружающая Бодрум в сонное оцепенение.
Не хотелось никуда идти, и ничего решать, и вообще шевелиться – а вот грезить, словно чувствительная девица, оказалось легко и приятно.
Начиналось всё довольно невинно: удобно обложившись подушками, Тай развалился поверх одеяла, смежил веко, и перед внутренним взором встал Ведам, каким он его увидел впервые: брови вразлёт, строгий пронзительный взгляд, встрёпанные от шлема волосы, что в неверном освещении склада казались почти рыжими…
Подле Ведама Тай, конечно, совсем раскис: готов был, мечтательно улыбаясь, с упоением подбирать названия для этого удивительного оттенка – нежно-ореховый? цвета горчичного мёда? Он никогда не чувствовал себя вправе просить, но Ведам, угадав его невысказанное желание, отрастил волосы, пока болтался по Вварденфеллу, и Тай от них просто дурел… Хотя, если начистоту, славный капрал Ормейн одуряюще действовал весь, от чуть заметной ямочки на подбородке до неровного шрама на щиколотке – после злополучного открытого перелома.
Тай постоянно разрывался между двумя противоположными желаниями: спрятать Ведама от посторонних глаз, утащить в нору, чтобы самому любоваться – и хвастливо всем демонстрировать, мол, посмотрите, он мой! Он сам меня выбрал!
Запечатлеть бы его как святого Фелмса, в модной западной манере – и подарить анонимно, скажем, городскому совету! Пусть эти нетчи надутые продолжают парить над грешной землёй, не подозревая даже, какая тайна спрятана у них на виду – так можно и на двух стульях усидеть… Жаль, что уговорить Ведама попозировать казалось задачей почти непосильной: он и Таевы прямые взгляды не мог подолгу сносить, что уж тут говорить о взглядах незнакомых живописцев?
Мало радости в том, чтобы смущать любовника, однако смущался Ведам удивительно красиво: казалось, и кожа тёмная, а заливался румянцем весь, от пятен на лбу и на скулах – и ниже, ниже…
Возбуждение расползалось следом, и Таева рука потянулась повторить этот маршрут, как вдруг в дверь поскреблись – скорее оповещая, чем спрашивая разрешения.
Только один мер мог позволить себе такое панибратское отношение к бодрумскому хану, и Тай судорожно кинулся приводить себя в порядок: Варона, конечно, видела его всяким, однако дрочить у неё на виду готов он не был….
– Ты часом не заболел? Полдень скоро, а всё в постели валяешься.
– Не дождётесь, – буркнул Тай, привычно отмахиваясь от её опеки. – Что, пару лишних часов поспишь, и уже всё разваливается?
– Да вроде пока стоим! Но если ты так не рад меня видеть, то я ведь уйду, и шербет с собой унесу: и смородиновый, и комуничный.
С этим искушением Тай не захотел бороться…
Отличное выходило начало дня: они с Вароной ели шербет, болтали о чепухе, но всё-таки видно было – что-то его подругу сильно тревожит.
– Говори уже, – не выдержал Тай. – Хватит ёрзать, как будто глисты у тебя завелись.
Варона почти засветилась от облегчения.
– А что если я скажу, – осторожно, точно по зыбкой глинистой почве ступая, проговорила она, – что легаш твой признался мне в преступлении?
Тай вздрогнул – поворот был вроде и неожиданный, но разве можно надолго такое – да скрыть от Вароны Седрас?
– Он тебе про покойников рассказал?
– Не соврал, значит? И правда убил кого-то?
– Не соврал… Помнишь, не так давно мы позаботились о двух головах, мужской и женской? Я ещё попросил их не обсуждать?
– Головы, чьи черепа на шкатулки потом пошли? Как тут забыть… – протянула Варона, словно пытаясь выиграть себе время; решившись, она постучала ногтем по пересёкшему губы шрамы, как делала всегда, когда нервничала, и всё же спросила: – Кем они были?
То, что начиналось, как легкомысленный трёп, приобрело совершенно иные очертания, но Тай вдруг поймал себя на том, что не может и не хочет останавливаться.
– Это были меры, которые меня… украсивили, – сказал он, дёрнув плечом. – Ведам всё сам раскопал, выследил их и убил – а потом через весь Вварденфелл притащил их головы.
