Текст книги "Тихий омут (СИ)"
Автор книги: Aldariel
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
А потом Ормейн снял-таки предохранительный шлем, и Тай – пропал, пропал окончательно и бесповоротно. Он не позволял себе неподобающих мыслей, потому что последние восемь лет вообще ничего себе не позволял – но как можно остаться равнодушным, когда вот такой вот Ормейн, хлопая своими безобразно длинными и пушистыми ресницами, хвалит твою манеру зачарования? Зачарования, Трибунала ради! Школы, которую Тай никогда не любил, серьёзно не изучал и взялся активно практиковать только лишь потому, что она давалась полегче, чем остальные… А как бы он отреагировал, если бы Тай показал ему по-настоящему сложное, изящное плетение? Щиты, не только отражающие на заклинателя его же атаки, но и досуха выпивающие магическую энергию? Проклятия, спящие, ждущие своего часа и разрастающиеся по ключевому слову? Порталы Возврата, быстрые и лёгкие, как дыхание?..
А ведь это тоже было проблемой: Ратрион подсунул Таю не просто координатора, а мага-сенсора. Совпадение – или тонкий расчёт? Тай старался не колдовать активно на публике, – и потому, что до восстановления было далековато, и потому, что всегда полезно иметь такой козырь в рукаве, – но слухи всё равно просачивались, тем более что хан не чурался время от времени устраивать зрелищные показательные расправы. Тай не мог осуждать Ратриона за то, что тот захотел обезопасить своего агента, вот только сам агент отказался от безопасного пути.
Зачем он только полез куда не просили?!
В первую ночь (тирдас, двадцать седьмое Вечерней звезды) Тай, кажется, вовсе не спал: прокручивал в голове произошедшее, грыз кончик косы и время от времени проваливался в туманное, суматошное забытьё, не приносящее ни покоя, ни отдохновения. Наутро он вынырнул злым, усталым и растревоженным и, промаявшись так ещё целый день, двадцать девятого выловил наконец Варону и поручил ей ещё раз проверить Ведама Ормейна: тщательнее, дотошнее, выискивая всё то, что прежде могло ускользнуть от взора.
Ничего нового, впрочем, они так и не раскопали. Капрал служил в нескольких редоранских гарнизонах (в основном – на Вварденфелле), прежде чем вернуться в Бодрум и сделаться стражником; магии целенаправленно не обучался – вероятно, нашёл себе ментора на армейской службе, как часто бывало; всегда у начальства числился на хорошем счету – и в Бодруме, и по другим местам службы – и по всей видимости давно дружил с Нелосом Ратрионом; у родителей была небольшая ферма в окрестностях Бодрума, в самом городе из родни жила тётка по материнской линии…
Третьего, в тирдас, после недельной разлуки Тай вплотную подступил к помешательству. Он не представлял, что скажет, когда наконец увидит Ормейна, но увидеть и сказать было жизненно необходимо, а там хоть трава не расти! Хуже уж точно не будет.
Накануне их встречи Тай задумался было, не привести ли себя в порядок, но, когда брился, слишком внимательно вгляделся в зеркало, и тщетность этой затеи с размаху заехала ему в пах: как ты ни принаряжай издохшего на дороге гуара, как ни подкрашивай ему мелом зубы, быстрее он не поскачет. К тому же начало года нынче выдалось не особо холодным, но влажным, каким-то до ужаса зябким, и Тай постоянно мёрз. Он натягивал на себя всё, что можно и что нельзя, и не видел смысла что-то менять, а потому, впервые в Утреннюю звезду встретившись с Ормейном, походил на кочан капусты – пёстрый, нахохлившийся, бесформенный и пожёванный жизнью кочан.
Капрал был всё тот же, к добру или к худу: вступил в отгороженный ширмами “приёмный покой”, кивнул в знак приветствия снял свой любимый шлем… Глядя на него, Таю хотелось по уши закутаться в плащ, ещё выше натянуть шарф – и всё же он собрался с духом, скинул капюшон, открыл лицо, жестом предложил Ормейну сесть и сказал, указывая тому на руки:
– Давай… без всего этого? Просто поговорим: честно, открыто. Нам есть с тобой что обсудить. Потом будем думать, что делать дальше.
Ормейн кивнул – резко, рвано; Тай впервые заметил, что тот побледнел, осунулся, а под глазами залегли тени. Тоже паршиво спал? Так или иначе, а спорить не стал: сел, положил шлем на пол, пристроил сверху перчатки, снял и убрал кольцо, сплёл пальцы в замок, нервно дёрнул уголком рта…
Первым, что он сказал, было негромкое, хрусткое, точно яичная скорлупа:
– Спасибо, что не донёс на меня.
Тай моргнул – и не сразу нашёлся с ответом.
– За что?
– За нарушение протокола общения с информатором. Если ты больше не сможешь со мной работать, я… не затаю злобы. Но я и правда благодарен, что ты не стал… предпринимать ответных мер.
Стоило большого труда не закричать или не спрятать лицо в ладонях.
– Зачем ты вообще это сделал? – сорвался с языка отчаянно-недоумённый вопрос.
Ормейн хмыкнул – горько, устало.
– А разве не ясно? – спросил он, глядя куда-то вроде бы и на Тая, но сквозь; переплетённые пальцы от напряжения побелели – а скулы, наоборот, потемнели, вспыхнув румянцем…
“Ему невыгодно, бесполезно, совсем никакого проку!” – лихорадочной, суетливой молитвой проговаривал в мыслях Тай.
– Ты говорил, что сам вызвался на это задание, – произнёс он вслух, пытаясь не выдать смятения. – Но ведь Ратрион послал тебя, потому что ты сенсор, разве не так?
– Я никогда не врал тебе. Никогда. Я поддерживал эту идею, когда капитан её только обдумывал. Я вызвался добровольцем, когда он принял решение. Я стал хорошей кандидатурой, и капитан пошёл мне навстречу, – перечислял Ормейн (спокойно, размеренно, почти монотонно, чем успешно усыпил Таеву бдительность), прежде чем выдать: – Я был очарован ещё до того, как впервые тебя увидел: тем, что ты делаешь для города; твоими амулетами, с которыми постоянно сталкивался на службе… Летел мотыльком на огонь – а отыскал солнце.
Ормейн замолчал; глядя, как тёмными омутами мерцают его глаза, как краска заливает ему лоб и щёки, Тай и сам почувствовал, как кровь бросается в лицо.
“Ему невыгодно, бесполезно, совсем никакого проку…”
И тогда Тай, сделав глубокий вдох, с размаху нырнул – в омут, в полузабытую недо-надежду, в зыбкую неизвестность.
– Ты понимаешь вообще, во что ввязываешься? – спросил он то ли у Ормейна, то ли у самого себя. – Ты и правда хочешь ступить на эту дорожку?
Ормейн глядел долго, пристально… Не сразу понял, что Тай имел в виду? Обдумывал варианты? Рот приоткрылся, словно он порывался что-то сказать, но напряжённую тишину в итоге так ничего и не нарушило – обошлось по-военному коротким, отрывистым кивком.
Тай встал – неловко сполз – со своего кресла, шагнул вперёд; Ормейн встал тоже – слетел и замер напротив, почти нос к носу. В прежние времена Тай был бы чуть выше, но сутулость скрадывала их разницу в росте.
Он был так близко…
Чувствуя себя неумёхой-учеником, каким-то чудом заслужившим ранг мастера и наконец получившим право на посох, Тай, благоговеющий, не сдержался, поддался порыву: коснулся, очерчивая пальцами бровь, скользя по виску, обводя окрашенную румянцем скулу… Ормейн поймал его ладонь, поднёс к губам, и Тая словно молнией по хребту стегнули. Он выдохнул хрипло и замер, как статуя; Ормейн не двигался тоже – и время застыло, подёрнулось хрупким ледком.
Так они и стояли, как два идиота, пока Тай наконец не отстранился. Он дышал тяжело и рвано, словно пешком – и вплавь – преодолел весь путь от Телванниса до островов Саммерсет, и не сразу сумел собраться и всё-таки выговорить:
– Приходи завтра, к полудню, на пересечение Гончаров и Советницкой. Там, где уродливый дом с крашенной в синий крышей, знаешь такой? – Ормейн кивнул. – Приходи в гражданском… Найдёшь там Варону Седрас, помнишь её? Хорошо… Отдашь ей кольцо, и она проводит тебя к нужному месту, – Тай всунул ему в руку давешнее золотое с рубинами кольцо, которое от Вароны же и получил, и продолжил, стараясь говорить с уверенностью, которой и близко не чувствовал: – Сегодня мы уже ничего полезного не сделаем. И мне, и тебе есть о чём поразмыслить… Но если передумаешь, то скажи Ратриону, что ты совсем передумал – и пусть тогда в турдас пришлёт кого-то другого.
– Тогда до завтра, хан.
В голове у Тая царила звенящая пустота – и только где-то вдали размеренно рокотало Море Призраков. Происходившее казалось диким, совершенно невероятным, и – верно, чтобы и дальше соответствовать – он, совершенно не думая, предложил:
– Можешь называть меня “Тайем”. Или просто “Тай”, как сам захочешь.
– Спасибо.
Это прощальное вкрадчивое “спасибо” ещё долго, постыдно долго звенело у Тая в ушах – и заставляло шевелиться. Варона, посвящённая в план, была непривычно молчалива: и хотела бы, наверное, вдоволь поиздеваться, как от века положено близким друзьям, но понимала, насколько редкое и невероятное происходило перед её глазами, и немногим меньше Тая боялась это спугнуть. Но, главное, она сделала как условились – в нужный час выловила-таки Ведама Ормейна и проводила его к нужному месту, а после, расхлябисто козырнув своему хану, без разговоров и споров скрылась.
В Бодруме и подле Бодрума осталось немного мест, где Тай мог бы побыть в одиночестве. Здесь было одно из таких: река, запетляв, излучину берега скрыла за небольшим холмом – вдали и от стен, и от ремонтных работ; только тростник, не колыхаемый ветром, делался безгласным свидетелем.
Тай впервые видел Ормейна без форменной костяной кирасы – но даже в гражданском капрал таился от взора и прятал лицо за шарфом и капюшоном.
– Не люблю, когда на меня смотрят, – ответил он на не заданный, но повисший в воздухе Таев вопрос, когда приспускал шарф. – В лицо, в глаза… Я и служить пошёл не в последнюю очередь ради того, чтобы с чистой совестью носить шлем и никому ничего не объяснять.
Тай усмехнулся, и взгляд послушно отвёл, и уставился на Приай, чувствуя, как влажный холодный воздух оседает у него на ресницах.
– Ты не подумай, я прежде всего из шкурного интереса спрашиваю… Ты понимаешь вообще, во что ввязываешься? Действительно понимаешь? Тебе ведь это не принесёт добра. У тебя было время узнать меня в меру близко: думаю, ты не хочешь со мной играть – но, хоть убей, понять не могу, чего же ты всё-таки хочешь? Или ты из тех, кого заводят… – Тай сдался, осёкся, не выдержав взятого тона, и, скривившись, выплюнул: – увечья?
– Сами по себе шрамы никогда меня не привлекали.
Тай обернулся, уставился на Ормейна пристально, вязко. Искренен ли? Или же слишком хотелось почуять искренность там, где ей никогда и не пахло?
Впрочем, Тай ещё вчера принял решение и всё-таки прыгнул – будет настороже, и если Ормейн его дурит, отплатит сполна.
Но если всё-таки нет…
– Там, – Тай махнул рукой: от подбородка и вниз, на скрытое под капустой из тряпок тело, – местами всё ещё хуже, чем здесь. – Он указал себе на лицо. – Ты думаешь, что готов?
Ормейн опустил глаза, уставившись Таю куда-то в живот, закусил губу и, поразмыслив, медленно, тщательно подбирая слова, произнёс:
– Если ты… больше ничего не хочешь, я не буду настаивать. Я и сам могу себе… Я ж не имперец – бояться, что волосы на ладонях вырастут.
До Тая не сразу дошло, что Ормейн имел в виду, но зато когда дошло, захотелось то ли нырнуть в Приай, то ли провалиться под землю.
– Нет, – замахал он руками, – нет, всё не настолько плохо!.. Блядь, – пробормотал следом Тай, осознавая, насколько глупо и жалко звучат его объяснения.
Затея казалась ему всё бредовее с каждой минутой.
– Я готов попробовать, при любом раскладе, – пожал плечами Ормейн. – Лучше так, чем годами потом жалеть.
Взглянув на его поразительное и поразительно хладнокровное лицо, Тай не выдержал – нервно рассмеялся.
– Ты… – он хотел было назвать Ормейна “больным ублюдком”, но в последний момент всё-таки удержался, свернул с дороги, на которую не хотел вступать, – просто нечто, капрал.
– “Ведам” тогда уж.
– Ведам, – согласился Тай. – Ведам… – повторил, перекатывая на языке, чувствуя странную, одуряющую лёгкость.
Улыбка у Ведама была совершенно невероятная, и Тай не удержался: пальцами очертил её контур, чувствуя жар даже через перчатку, и не сопротивлялся, когда его руку снова перехватили, огладили, поцеловали запястье, ладонь, кончики пальцев…
– Кажется, это входит у тебя в привычку.
– Ты против? – Тай покачал головой, и Ведам снова ему улыбнулся: только глазами и уголками губ, но удивительно ярко, пронзительно, цельно… – У тебя потрясающие руки – трудно удержаться.
Тай тихо фыркнул, не без труда проглотив очередного “больного ублюдка”: портить момент не хотелось – ведь даже речная хмарь, от которой поминутно тянуло ёжиться, ничего не испортила.
Впрочем, до весны с прогулками стоило, наверное, повременить: Таю, и без того навылет сражавшему своей привлекательностью, для полного счастья не хватало только начать шмыгать носом. Так и получилось, что их с капралом Ормейном регулярные встречи – тирдас, турдас, лордас – переместились со склада в Дом.
Когда-то хан занял в Доме нижний ярус, отдав на откуп своим мерам остальные помещения, и его “территорию” Варона прозвала “норой” – и, наверное, зря Тай решил посоветоваться, пускать ли туда Ведама: теперь, осмелев, паршивка взялась обсмеивать и первопроходство в другие норы. Но зато там было сухо, тепло и куда сподручнее… говорить по душам, чем где бы то ни было в Бодруме.
Они и правда много говорили, и не только о работе, но и о городе, о магии, о прошлом – вернее, о прошлом рассказывал почти исключительно Ведам, хотя и Тай пару раз не сдержался и поделился историями из детства: о том, например, как племенной гуар, взбесившись, подрал ему ногу, а Тай, защищаясь, попортил драгоценному зверю шкуру и неделю потом в наказание ночевал в сарае…
Странное то было время. Тай и сам не понимал до конца, чего именно хочет, но в том, что хочет, сомнений не оставалось. В Норе всегда было жарко натоплено, и Ведам взял за привычку раздеваться до штанов и рубахи: у Тая было вдоволь возможностей оценить всё то, что прежде скрадывалось доспехом и поддоспешником. Ведам Ормейн оказался – что неудивительно – отлично сложен: сильный, широкоплечий, с узкими бёдрами… У него была прекрасная царственная шея, которую совершенно не портил шрам: брызги ожога, обвившиеся змеиной россыпью и уходившие вниз, к груди – кислотное заклинание, прожёгшее доспех в ходе облавы на контрабандистов в Хууле.
Впрочем, чего уж тут мяться: Ведам был очень красивым, воистину упоительным мером – весь, от благородного нрава до еле заметных рубцов на кончиках пальцев, какие остаются от частой работы с камнями душ; а когда он закатывал рукава, обнажая запястья и жилистые предплечья, Тай и вовсе с трудом вспоминал, как дышать.
Конечно, грезилось о большем – нужно было быть слепым, глухим, впавшим в маразм и полностью парализованным, чтобы не грезить, – но Тай, сам себя загнавший в стальную клетку, не представлял, как оттуда выбраться. Он хотел – но не хотел обнажаться, не хотел демонстрировать искривлённую, скверно залеченную спину, и коллекцию безобразных шрамов, и – пожалуй что, больше всего – изувеченные гениталии. Тай сам не мог на себя без дрожи смотреть, не мог спокойно себя касаться, а уж показывать это великолепие Ведаму?
Нет, спасибо.
Ненависть к себе – не то, что хотелось бы разделить с любовником. Да и жил в душе этот липкий, подспудный страх, что Ведам, увидев его во всей красе, поймёт наконец, во что – и в кого – вляпался, и убежит, сверкая пятками. А ещё Тай не мог себя, откровенно страшного, с ним не сравнивать – что тоже не помогало делу.
Итоги были нерадостными: Тай хотел и Тай позволял себе верить в квази-взаимность – но не позволял просить того, чего не готов был дать сам и оттого молча пускал слюни, радуясь, что Ведам не любит встречаться глазами: в плену его взгляда нередко казалось, будто тебя видят насквозь, до самой последней мерзонькой грязной мыслёнки, а эти мыслёнки хотелось показывать чуть ли не меньше, чем свою перекособоченную, подранную тушку.
Так прошла большая часть Утренней звезды – даже не подростковой вознёй, а скамп знает чем. Ведам и правда взял в привычку целовать Таю руки, Тай – касался его лица и волос, изредка приникал губами к виску, и всё – легко, летяще, не давая искушения себя приобнять или самому прильнуть ближе.
Только перед самым Восходом солнца – тридцать первого, в тирдас – они наконец сдвинулись с места. Ведам тогда пришёл заметно расстроенным: прежде Тай, верно, никогда бы не догадался, но нынче видел явные знаки и в напряжённой линии плеч, и в потускневших глазах, и в застывшей на губах вежливо-льдистой улыбке. Когда они обсуждали дела, Тай ещё больше убедился в своей правоте и, поделившись наводкой на вороватого подрядчика, который вздумал растаскивать казёный камень с помощью городской голытьбы, спросил:
– Что тебя так огорчило? Не обещаю, что сумею помочь, но хотя бы выслушаю.
– Мы вычислили убийцу вдовы Варвес.
“Так это же хорошо!” – подумал Тай – и смолчал: знал, что теперь Ведам расскажет всё, что сочтёт нужным, и расскажет так, как ему самому будет удобно.
Ни к чему его понукать.
Ведам поднялся на ноги, навернул по комнате беспокойную петлю и замер; сплетённые в замок пальцы почти побелели от напряжения.
– Это была племянница. Так удивилась разоблачению, что даже не отпиралась – и не раскаивалась, ни на медьку не сожалела! Гадко после неё, словно в помоях час поплескался. И не отмыться теперь, не вытравить эти мысли…
Он замолчал, и Тая вмиг окатило моросистой растерянностью: и хотел бы помочь, но чужая гнилая натура была, к сожалению, не в его власти. Равнодушным он, впрочем, тоже не мог остаться и, щедро хлебнув чужой щемящей тоски, потянулся навстречу – слепо, не думая.
Тай встал перед Ведамом и поцеловал его – губами, зубами, напористым языком, вторгаясь и завоёвывая; прильнул, убеждая себя, что через одежду всё равно ничего не понять, и по-девичьи млея от разделённого на двоих тепла… скинул чужую руку, что потянулась, куда не стоило…
– Ты как Морнхолдский музей артефактов, – проговорил куда-то в плечо ему чуть отстранившийся Ведам. – Не трогать, не смотреть, не дышать… Не обижайся! Я знал, куда покупаю билет, и понимаю, что с сокровищами нужно обращаться бережно.
Тай не обиделся – Ведам умел говорить чудные вещи, на которые не понять, как реагировать, но здесь и сейчас любые другие чувства затопила волна смущения.
– Я ведь подарок тебе принёс, – сказал вдруг любитель чудных речей и потянулся к висящей на стуле куртке. – Прости, я совсем дурной после Варвесов.
Подарком оказался флакон рубинового стекла, споро прыгнувший Таю в ладони.
– Что это? – спросил он, повертев пузырёк в руках и не обнаружив на нём никаких подсказок.
– Настойка для глаз. Я знаю целителя в Блэклайте, который улучшил стандартную формулу. Две капли на ночь, и уставать будешь намного меньше.
– Я ведь тебе не жаловался… – растерянно пробормотал Тай; флакон, резко потяжелевший, перекочевал на ближнюю тумбу.
– Я же легаш, – поддразнил повеселевший Ведам. – Ты что же, забыл? Я умею смотреть, видеть и делать выводы. А если читать целый день при таком освещении, – он демонстративно обвёл глазами подвальную, блекловатую Нору, – можно совсем посадить зрение.
– Не ворчи, – откликнулся Тай, стараясь шутливым тоном выбить нахлынувшую тоску. – Ты и так для меня слишком хорош, а теперь ещё и мудрецом заделался.
Было наивно считать, что Ведам на это купится: легаш или не легаш, а он наловчился видеть сквозь таевские уловки.
– Не говори ерунды, – сказал он – резко, неожиданно зло. – Какой же ты всё-таки!.. В тебе столько силы, столько огня, столько жизни: только подумай, скольких ты вдохновил, скольким помог, скольких спас! Ты совершенно невероятный – и лучезарный, как солнце, а мне только и остаётся, что следовать тенью. Как можно не тянуться за солнцем? Как можно не…
Ведам осёкся, закусил губу – сильно, кажется, даже до крови, – и солнце, сиявшее в его непродолжительной, но страстной речи, рухнуло Таю куда-то в желудок. Глядя на это до боли красивое лицо, залитое лихорадочным румянцем, на заломленные руки и нервно бегающие глаза, Тай не почувствовал ни намёка на фальшь. Он вдруг впервые понял, сердцем понял, что Ведам и правда – сквозь шрамы, увечья, дыру вместо уха и выбитый глаз – видит его таким: достойным и, блядь, лучезарным даже, как бы фальшиво это ни звучало от кого угодно, кроме самого Ведама.
Что он увидел, если бы их дороги пересеклись лет десять назад? Рядового телваннийского карьериста? Наверно, такого не удостоил бы и второго взгляда…
Впервые Тай вспоминал того мера, каким он был, и чувствовал себя не отработанным и не сломанным, а кем-то больше, лучше, сильнее! Кем-то, кто, несмотря ни на что, не сломался, не отработался – и мог по праву гордиться достигнутым.
Впервые воспоминания о былом не причиняли слепящей боли, не лишали воли, не вонзались иглами в подреберье, и Таю отчаянно хотелось поделиться этой странной свободой – так сильно, что неожиданно для самого себя он признался:
– Меня звали Тавис Отрелет. До того, как я оказался в Бодруме. “Тай” прилепился случайно, но я быстро привык и оставил как есть: вроде бы и созвучно, а вроде – совсем не то. Литера, отгрызенная от прежнего имени – очень к месту.
Поначалу Ведам, кажется, растерялся – но практичность всё-таки перевесила.
– Как мне тебя называть? Ты хочешь по-старому? Или… совсем по-старому?
– Сам не знаю, – откликнулся Тай неожиданно сиплым голосом.
– Тавис Отрелет, – на пробу проговорил Ведам. – Тавис…
Тай хрипло вздохнул, и в глазах (глазу) на мгновение помутнело – словно лопнул железный обруч, стягивавший грудь, и нежданной свободой ударило прямо в голову. Слишком давно он не слышал это имя и даже Вароне не говорил – думал, будет больно и тягостно, с привкусом унижения и растоптанной гордости.
Но вместо этого Тай ощутил чистый экстаз – он был больше, чем Тавис Отрелет, но он по-прежнему был Тависом Отрелетом, и кое в чём у того паршивца можно и поучиться.
– Если не нравится, скажи лучше…
Тай не дал Ведаму договорить: стянул ему до колен штаны вместе с бельём и толкнул на кровать. Ошеломлённый, тот не сопротивлялся… и не особенно оказался готов, но это было делом легко поправимым – и очень приятным.
Член у Ведама Ормейна был такой же красивый, как и всё остальное, и Тай с удовольствием наложил на него загребущие лапы. Было до одури сладко видеть, как Ведам заводится, как дичают от страсти его глаза… чувствовать, как он толкается тебе в руку, как дышит в такт твоим ласкам… Тай почти сразу понял, насколько скверно всё продумал, и вскоре уже тёрся о его бедро, как похотливый домашний ввардварк, и стонал, почти дугой выгибаясь, а кончил даже раньше – как есть, в одежде, всхлипнув совсем по-девчоночьи и едва удержав равновесие.
Ведам последовал почти сразу, но не растерял запала: привстал, подкинул Тая поближе и щедрыми, широкими мазками вылизал ему ладони, умудряясь похабнейшим образом постанывать – и это было великолепно, от первого и до последнего мига.
– …Это было великолепно, – заявил Ведам, пока Тай, привалившись к нему плечом, лениво размышлял, что надо бы всё же подмыться и переодеться.
– Я всего лишь тебе подрочил, делов-то, – буркнул он: отчего-то было даже обидно. – Могу и поинтереснее, честно.
– Буду считать это обещанием.
– Договорились, – охотно согласился Тай.
Он был готов обещать куда больше, и клясться в большем – и даже признаться себе самому, что влюбился по уши. Всё остальное перед этим откровением меркло, теряло плотность и вес, и даже стальные прутья переплавлялись в крылья.
Таю было не привыкать к потрясениям, но это – редкое дело! – было до безобразия радостным… И озаряло нелёгкую, но прямую дорогу.
========== Смерть пожинает плоды ==========
Как это часто бывает, стоило первой линии обороны всё-таки пасть, и захватчики, воодушевлённые успехами, удвоили напор. В случае с Таем, Ведамом и плотским измерением их отношений завоевательный процесс затянулся на весь месяц Восхода солнца и зачерпнул кусочек от Первого зерна, однако под натиском стражи хан всё-таки капитулировал – и сдался на милость бравому капралу Ормейну.
Эта война, почти бескровная и по-своему яростная, была расцвечена множеством маленьких побед и поражений, но проигравшим Тай себя никогда не чувствовал. Он сдавал Ведаму рубеж за рубежом, медленно, но неотвратимо, и эта игра сама по себе невероятно его затянула. В каком-то смысле Тай, пожалуй, отыгрывался за все восемь лет своего воздержания – страстно, изобретательно и вдохновенно. Будь он чуть менее стеснён обстоятельствами, то по мотивам этих полутора жарких месяцев мог бы написать отличную, невероятно поучительную книгу, впитавшую все его впечатления и открытия – скажем, “В постели с Боэтой и с болью в спине”.
Тай старался относиться к ситуации с юмором, но получалось, конечно, далеко не всегда: бывало и сложно, и страшно, и очень болезненно. Впрочем, Ведам Ормейн умел вдохновлять на новые свершения, и ради него – вместе с ним – хотелось бороться, и рисковать, и медленно, капля за каплей, а всё же выдавливать из души сковавшие тело страхи. Таю с лихвой хватало и тех оков, что вплавились в его плоть и кости, а каждое неосмотрительное движение вознаграждали физической болью: проблемы, рождающиеся в пучинах собственного разума, были ему без надобности.
Ведам вытягивал из подувядшего Таева сердца тяжёлые, сочные грозди очень и очень разных, но равно живых и искренних чувств – от хрупкой, болезненной нежности до полуживотной, неистовой страсти. Первый их секс, который и сексом можно было назвать только с большой натяжкой – так, совместная дрочка, неловкая, но по-своему приятная, – сдвинул всё с мёртвой точки. Не только в том, что касалось, собственно, секса: Тай наконец разрешил себе именно что касаться и принимать чужие прикосновения, не (особенно сильно) отвлекаясь на самоуничижительные мысли, и это было…
Нет, подходящей метафоры Тай не мог подобрать и при всём желании. Он и не думал даже – может, забыл, а может, по глупости не ценил так, как стоило бы, – что простые, почти невинные прикосновения способны доставлять столько радости.
Лениво целоваться, завернувшись в кокон из одеял… Запускать пальцы в волосы, покусывать кончик уха, дразнить языком нежную мочку… Прижиматься, приобнимать, просто лежать рядом, положив Ведаму голову на плечо… Слушать, как тот, явно непривычный ни к чтению вслух, ни к длинным речам, пробирается через очередную новеллу, и вместе потом обсуждать сюжетные перипетии…
Ведам был терпелив, никуда Тая не торопил и ничего от него не требовал – и никогда не ждал симметричности: стягивал, например, рубашку, (не) жалуясь на царящую в Норе жару – простой, и естественный, и даэдрически бесподобный в этой своей пограничной приобнажённости, – и позволял невозбранно собой любоваться.
Наверное, будь Ведам Ормейн просто красавчиком с… удобно нестандартными вкусами, Таю бы быстро наскучили подобные игры. Но Ведам… Тай никогда не испытывал сложностей с тем, чтобы выражать свои мысли и подыскивать правильные, наиболее действенные слова – даже когда голозадым деревенским пацаном пришёл в Тель Арун, и недостаток образования и правильно телваннийского воспитания сковывал незримыми кандалами, – однако облечь в слова Ведама оказалось задачей почти непосильной. Таю отчаянно не хватало привычных понятий и определений, а все метафоры, что он изобретал, казались вычурными, тяжеловесными и всё равно – неточными.
Ведам был необычным мером, стоял наособицу – при том, что сам себя никогда так не ставил. Не лишённый тщеславия, гордящийся отменно проделанной работой, он не стремился возвыситься – выбрал дело себе по нраву и был в нём хорош, а новые звания привечал лишь как небесполезные прибавки к жалованию. Ведам был эбонитовой иглой, пронзающей и сшивающей несколько слоёв мироздания – прямой и острый, способный пройти сквозь кожу, и плоть, и кости… миролюбивый, и меролюбивый, и не чурающийся разумной жестокости – чистый не потому, что боялся запачкаться, а потому, что никакая грязь к нему не липла.
Первые впечатления в своё время не до конца обманули Тая, но теперь казались отчаянно неполными, вырванными из контекста. Ведам, закрытый внешне, с ровным, чуть суховатым голосом и почти механическими повадками, был восприимчив, внимателен, чуток – то, как он видел мир и парой скупых и чётких мазков обрисовывал увиденное, завораживало даже сильнее, чем его чётко обрисованные грудные мышцы.
Ведам был трибуналитом сехтианского толка, из всех богов более всего почитающим Отца Таинств, и его речи о зачастую незримых для смертного ока причинно-следственных связях, пронизывающих мир, о расколдовывании, проявлении прежде незримого, не-до-конца-проявленного, о толкованиях, нередко лишь приумножающих количество сосуществующих, но не равнозначных истин, даже Телванни Тависа Отрелета, прожжёного скептика и богоборца, живущего у Тая меж рёбер, зачаровывали, как дудочка алик’рского заклинателя змей чарует ручную кобру.
Но как бы ни желал Тавис-Тай – в недавнем, не до конца ещё отгоревшем прошлом – отрешиться от слабого смертного мяса, существовать вне и над, а всё-таки он был мером из плоти и крови. Теперь, когда он распробовал, чем может обладать, если только протянет руку, никакие страхи не могли его сковать. И Тай протягивал руку – и касался татуировки, перекрывшей Ведаму почти всю спину: знаков во славу Сета, бронзовеющих на смуглой коже; изучал её с тщательностью, достойной Бога-Часовщика: выцеловывал каждую шестерёнку, каждый извив неугасимого пламени, вырисовывал языком так и не высказанные признания – поверху, без зазрения совести множа пред-существующие трактовки…
Сам Тай поначалу не обнажался вовсе – не больше, чем необходимо, чтобы близость считалась именно сексом, а не совместной дрочкой. В первый раз, приспустив штаны и бельё, он взял Ведама сзади; во второй раз они поменялись ролями, и Тай всё так же, не обнажаясь больше необходимого, подставился сам: никогда не видел ничего зазорного в этой позиции, да задница у него была нормальная – может, и тощевата, но зато почти не попорчена рубцовой тканью. Такую не стыдно показать, особенно если расстараться (с позицией, освещением и углом обзора) и скрыть то, что показывать не стоило. Ведам, конечно, не мог не понимать, на что подписывается – лицо Тая служило отличной аннотацией тому, что пряталось под одеждой, – но его любовник не был готов так быстро расстаться с этой иллюзорной нормальностью.
Оба раза Тай кончил прискорбно быстро (многолетний голод явно не пошёл на пользу), но делал всё возможное, чтобы Ведам не остался в накладе. Пожалуй, их первые попытки были удовлетворительны, во всех смыслах. Это было одновременно и слишком много, и слишком мало – как на голодный желудок блуждать по мясному ряду, заткнув себе кляпом рот и завязав за спиною руки, чтобы уж наверняка захлебнуться слюной. Провернув такое ещё пару раз, Тай от отчаянья осмелел и решился на риск: предложил Ведаму попробовать без одежды, если тот согласится завязать себе глаза – и Ведам, конечно же, согласился.
