Текст книги "Тихий омут (СИ)"
Автор книги: Aldariel
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
========== Возничий въезжает в город ==========
Его нашли у реки – скулящим, изломанным. Еле живой, он ничего не соображал от боли и вид имел настолько жалкий, что даже бодрумские нищие, на своём веку повидавшие, право, всякое, не смогли пройти мимо: перенесли в тепло, насобирали медьки на помощь целителя…
Кем был он? Неудачливый беглый раб, выбранный для показательной расправы? Должник, прогневивший опасных меров? Чужак, сразу ясно – но окровавленные, пропаленные лохмотья, которые даже на тряпки пустить бы не получилось, не давали иных подсказок. Ценных или приметных вещей при найдёныше тоже не было – ни денег, ни оружия, ни даже самых простеньких цацок. Кто-то нарочно его “обезличил” – аккурат перед тем, как бросить на берегу Приай? Или лихие, разбойные меры наткнулись на бедолагу и обобрали его ещё до того, как голяки из Северного конца нашли его?
Всё это рассказывала Варона: из всех, кто взялся за ним ухаживать, она оказалась самая разговорчивая. Остальные робели, стыдливо отводили глаза, меняя повязки и помогая справить нужду, но только не эта вёрткая, до странного жизнерадостная молодая женщина.
Шрам от плети, когда-то наискось перечертивший лицо и чудом не лишивший правого глаза, разорвал Вароне Седрас и губы, но реже она улыбаться не стала. Никогда не считалась красавицей – может, поэтому не унывала? Северные сходились на том, что сэру Седрас удивительным образом не портили ни огромный багровый рубец через всё лицо, ни скошенная набок улыбка.
Ухажёров у Вароны была тьма тьмущая, друзей – и того больше, и не в последнюю очередь благодаря её отчаянному заступничеству нищие Северного конца и приютили беднягу-найдёныша. В Храме, наверно, его бы тоже за порог не выкинули, но где жрецы, там и стража, и кто знает, не принесла бы такая помощь больше вреда, чем пользы? Да и волочь его, полуживого, через весь город…
Варона щедро делилась размышлениями со всяким, кто был готов её слушать – или не мог убежать.
– Ушли поутру нарвать нам болотный тростник, а притащили – гостя, вот это номер! – посмеивалась она, прикармливая подопечного кашей с ложечки. – Знаешь, мы этот дикий тростник и грызём, и сушим, и курим, и на примочки пускаем, и травникам иногда продаём. Полезная штука, этот тростник – тебя он и вовсе от смерти спас, Тай.
Кличкой найдёныша тоже Варона облагодетельствовала: вначале – прозвала литерой “Тайем”, потому что нашли его в турдас, а имя своё назвать он был не в состоянии; потом – по собственному почину сократила до ласкового, какого-то детского даже “Тай”.
Сам “Тай” против подобных вольностей не возражал. Первых дней пять провалялся в горячке – выл, и стонал, и бормотал какую-то околесицу… не до возражений тут было! Потом понемногу начал в себя приходить и заговорил: хрипло, односложно, словно бы несмело, но имени не назвал: утверждал, что не помнит. Так и остался “Таем” для всех, с кем делил кров и пищу.
Варона, жалеющая его, одинокого и забытого – всеми, даже самим собою, – щедро делилась весёлыми байками и маленькими секретами. Наверное, в глубине души она смутно надеялась, что сумеет внушить Таю чувство сопричастности, что своими рассказами сделает жителей Северного конца родными и близкими, но, несмотря на энтузиазм и артистизм, видимого успеха не добилась.
– “…С’час я вам покажу, мальки, как с бабами обращаться! Учитесь, ять, пока я живой! С’час я вот эту вот ледю и обработаю!” Так он и заявил, Айем и всеми святыми ручаюсь! Идёт, значит, наш Арвелет… А он так упился суджаммой, что на ногах почти не стоит, – посмеивалась Варона. – Идёт к тому чародею и говорит: прелестное, мол, создание, не скрасите ли мне вечер приятной беседой? А тот его взял да и в номер к себе зазвал – и так, верно, на совесть скрашивал, что Арвелет дня три потом сидеть не мог!
“Тай” на её истории реагировал слабо: кивал, и угукал, и почти никогда не вступал в беседу; лежал, свернувшись под пёстрой рогожкой, и молча пялился в стену. Зяб, несмотря на то, что на дворе стояла весна, вот-вот готовая переродиться в лето – нищие Северного конца облюбовали себе под жилище гулкий заброшенный склад, и скупое тепло здесь быстро рассеивалось.
Здание склада было добротным, строилось когда-то на совесть. А вот хозяин подкачал: поссорился с ханом Ильвесом, с данью подзадержался, а следом и вовсе взбрыкнул… Говорили, что здесь же его – да со всей семьёй! – и наказали, не пожалев даже подростка-сынишку. Злое место – и выморочное, отошедшее городу, но к делу так и не пристроенное. Никто не позарился – вот его и облюбовали бодрумские нищие, а духи убитых… Им ли тревожить тех, кого благонравные меры и так заживо похоронили?
Таю не было дела до призраков или чужих тревог. Ни до чего ему не было дела, если начистоту. Варона и те, другие, в чьих именах он безбожно путался – и потому не обращался к ним вовсе, – давали какое-то зелье, но… было больно, всё время больно – так больно, что мысли слипались комьями липкой грязи, забивали глаза и уши, заползали червями под кожу и грызли, грызли, грызли…
Сколько он так лежал, прежде чем осознать, что дело не в боли? Что он теперь видит неправильно, чувствует неправильно, думает неправильно? Что кровь в его венах – свинцово-тяжёлая и немая, напрочь лишённая магии, а лицо под повязками – застыло слепком будущей погребальной маски, не отзываясь мыслям и чувствам?
Имя своё “Тай”, к сожалению, помнил – и прошлое помнил, и кто его изукрасил, тоже помнил прекрасно. Воспоминания – каждое грёбаное мгновение! – въелись в него, отпечатались огненной вязью на внутренней стороне век…
Тай силой гнал от себя блудливую стерву-память, щеголявшую издевательски-пухлогубой улыбкой бывшей любовницы. Казалось, стоит открыться, назвать себя, и беспробудный кошмар окончательно станет явью – кошмар, где он, осквернённый и оскотиненный, ходит под себя и даже ложку до рта донести не в состоянии.
Долго, слишком долго довелось ему проваляться в густом пограничном безвременье. Боль была Таю привычной спутницей: да, ему давали какие-то зелья… не зелья – дешёвую дрянь! Проку от них было мало, но всё же со временем нерасчленимо-всеобъятная боль начала расслаиваться, распадаться – на ноющие кости, сведённые судорогой мышцы, болезненно стянутую, зудящую кожу… Возвращалась подвижность; порою Тай подносил к лицу руки – почти обычные, хоть сколько-нибудь знакомые… да, прибавилось шрамов, а на правой не хватало пары ногтей… да, он догадывался, что ослеп на один глаз, и лицо у него не ради красы обмотано… Но вид собственных рук его успокаивал – якорем держал рассудок. Хоть что-то, пусть даже и малая часть… хоть что-то было таким же, как прежде!
Тай выздоравливал долго, до изнеможения долго. Он заново учился ходить, самостоятельно есть, одеваться, делать простейшие вещи – и держать в узде природную язвительность, не срываться на Вароне и остальных, потому что – вот ведь блядство! – со временем начал заучивать их имена и видеть вокруг не безликую грязно-серую пену, но меров немногим хуже себя самого.
В какой-то момент Тай поймал себя на мысли, что боится выздоравливать – или, вернее, узреть пределы своего “выздоровления”. Постепенно с него начали снимать повязки, стяжки и прочую дребедень – но радости не было совершенно. Тай не мог на себя смотреть и по-детски жмурился, когда подмывался или справлял нужду. Ночами, не в силах заснуть, он отчаянно убеждал себя, что это слабое, изувеченное тело – чужое, заёмное, подаренное Верминой, и если получится проснуться, то всё пойдёт по-старому!
Впрочем, умом Тай понимал, что напрасно баюкает страх сладкой ложью. Он не мог на себя смотреть, но то, как боялись смотреть на него остальные, – хотя, казалось бы, не было среди них красавцев! – доходчивее любых речей разъясняло, как скверно его переехало.
Тай долго держался, но всё-таки сдался: среди вещей, которые Северные притащили домой после очередного набега на городской мусор, отыскал зеркало – большое, хорошее зеркало с пооблупившейся позолотой на некогда пышной резной деревянной раме.
Тогда Тай впервые себя разглядел – и отреагировал бурно. Его рвало – прелой никсятиной, желчью, ошмётками прежней гордости… И никогда ведь не был особо тщеславен! Но наконец осознал, что… перестал быть. Превратился из мера в чудовище из детских сказок – кривую образину, у которой рубцовая ткань сожрала большую часть лица, а шрамы будто боролись за территорию – с остервенением, что не снилось даже Великим домам.
Как сильно она его ненавидела, чтобы… вот так?! Не просто убить, чтобы подняться на освободившуюся ступеньку, но разрушать, с упоением и азартом? Что он теперь? Не мер, но мясо – падаль, выброшенная догнивать в заросли тростника. Вот только выжил – себе на беду.
Не повезло.
Тай выждал ещё пару дней, пока встревоженная Варона не ослабила хватку, и совершил самое длинное путешествие в своей новой, бодрумской жизни: выполз за городские ворота и доковылял до топкого, тихого берега Приай, поросшего опостыло-полезным, спасительным болотным тростником.
В общественную баню его, такого красивого, наверное, бы не пустили – но Тай и не рвался позориться. Впервые за бытие “Таем” он догола разделся; аккуратно разложил по земле одежду, тряпки, обмотки – и взялся каталогизировать свои увечья.
Волосы ему сбрили – и подбривали потом во время лечения, – но постепенно те начали отрастать: неровно, клоками. Немудрено, когда большая часть головы – сплошной шрам: бугристая, изъязвлённая кожа, местами влажная от проступающей сукровицы, а местами – стянутая сухой хрусткой корочкой. Меткий удар рукоятью хлыста лишил Тая левого глаза; рубцовая ткань, наползающая на пустую разницу, шла дальше: вниз, к шее и по груди, и кругом, к затылку.
Вместо левого уха зияла дыра, которую и волосами теперь прикрыть не получится… Тай вздрогнул, сплюнул под ноги сгусток желтоватой слюны, и указательным пальцем ощупал рот. Зубы большей частью целы – и то хлеб!
Слева ожог почти подчистую стёр губы; справа – получше дела, пусть и остались шрамы от поцелуев ножа… Нос сросся неплохо, но у него срезан кончик – тут уж ничего не поделаешь…
Спина, плечи… здесь всё срослось куда хуже – даже выпрямиться толком не получалось! Хотя и повода нет – чем гордиться? Разве что кисти рук каким-то чудом остались почти не тронуты…
Судя по аккуратности, левое яичко ему отъял лекарь; возможно, что и два пальца на левой ноге – тоже. А вот правый сосок Таю срезали скиннером – вместе с серёжкой-стрелкой из адамантина, которую он когда-то так сильно любил…
Тай ощупывал и осматривал, а шрамы вторили воспоминаниям: пламя и лёд, молнии и кислота, плети, ножи, крючья из двемерита… Это тело было осквернено, отсечено от мира нормальных меров – равно как и от прежде покорной магии. Тай ощущал странную тяжесть, предвосхищающую провал, и всё равно попробовал зажечь огонёк на ладони.
Его предсказуемо вывернуло – желчью и полупереварившимися комками рисовой каши. Тай чувствовал, словно по венам ему пустили раскалённый металл… Хотя, пожалуй, он никогда не был силён в метафорах – даже в уме это звучало до безобразия глупо… Но тонкие связи, пронизывавшие прежде его анимус, были разорваны – срастутся ли? Вряд ли когда-нибудь Тай сможет колдовать так, как раньше.
Ничего “как раньше” уже не будет.
Он оттёр рот от остатков рвоты и выпрямился, с трудом разминая плечи. Хотелось по шею войти в Приай и просто лечь – раствориться в воде горстью огненной соли. Она, ледяная речная вода, манила на зависть любой прелестнице, и Тай бы, быть может, поддался – но он не мог просто взять и уйти, не отдав долгов, не отплатив Вароне и остальным: всем, кто кормил, и ухаживал, и помогал наскрести монет на дрянные зелья. Легко быть щедрым, когда не знаешь нужды! Но эти меры отдавали ему последние крохи, а Таю не до конца выжгло порядочность – поэтому он поплескался, обсох под полуденным солнцем и вернулся в Бодрум.
Начинался новый виток бесконечного лабиринта, в который он угодил, рухнув с блистательных телваннийских небес на холодную редоранскую землю.
Тай толком не мог колдовать, но воскресил в памяти полузабытые навыки травничества и зачарования: делал грошовые амулеты, варил в суповых котелках микстуры и очень старался не быть бесполезным. Он даже пробовал просить милостыню, но ему плохо подавали – гордость мешала монетизировать уродство.
Жалобным Тай мог казаться только тогда, когда у него не было сил ни двигаться, ни говорить.
Бодрумские улицы он исколесил вдоль и поперёк; со временем почти перестал хромать и приучился ходить очень быстро: так было легче, меньше болела спина – а долго стоять и вовсе не мог. И Тай не стоял на месте: пряча лицо под шарфом, он смотрел, слушал и запоминал – добрые места, злые места, денежные места…
– Да ты словно всю жизнь в Бодруме провёл, даэдрово семя! – цокала языком Варона.
Тай и правда с лёту разобрался, как всё здесь устроено. Когда-то он, крестьянской пацан с голой задницей, худо-бедно освоился в Тель Аруне, заслужил ученичество у Голоса… верно, проиграл, поверив чувствам бывшей соперницы, но неужели теперь, в мелком редоранском городишке, да не поймёт, что к чему?
У Бодрума был благообразный фасад, а вот сердцевина отчётливо отдавала гнильцой. Нижний город держал хан Ильвес, редкий мудак – мер жестокий, неумный и склочный. Его ненавидели все – нищие, карманники, проститутки, – но связи в страже служили засранцу отменной бронёй, и капитан Телемар охотно принимал ханские “подарки”.
Тай слушал, запоминал, выстраивал всё в систему, чертил воображаемые глифы – патрули и тарифы, оптимизация, релокация… – лениво, неспешно и отвлечённо – пока на порог его дома не заявилась четвёрка головорезов.
– Хан послал нас за данью, – заявил самый мордатый, поигрывая обитой медью дубиной. Тай его живо узнал: Модин Делос, бывший дубильщик, угодивший когда-то в шахты за то, что насмерть забил жену.
Скверно, очень скверно: дань с нищих всегда собирал Альдис Рувенис. Тот пусть и сам был редкой паскудой, однако паскудой привычной, вдоль и поперёк изведанной. Что значило появление Делоса? По собственному почину пришёл – или же хан и правда решил внеурочно перетрясти Северных нищих?
– Мы же платили уже! – возмутилась Варона: она всегда была в первых рядах, беспокойная баба… – Только неделю назад заплатили, Рувенису лично в руки!
Делос не стал спорить: схватил Варону за волосы и ударил лицом о стену – а потом ещё, и ещё, и ещё…
“Он же сейчас убьёт её, – пронеслось в голове у Тая. – Убьёт, и мне ведь придётся мстить за неё, дурищу!”
Но параллельно, не в лад своим мыслям, не думая толком, он ударил – смял Делоса, как листок бумаги, заговорив его кровь, и с хрустом вывернул шею; второму – Гелдису Ривани – выжег нутро, хлестнув от паха и до грудины кнутом из ветвистых молний.
Остальные двое в ужасе убежали, не увидев, что расплата настигла убийцу тут же, на этом же самом месте. Тай едва удержался, чтобы не заорать во всё горло, и рухнул на колени. Кажется, его снова тошнило – кровью и желчью, былыми иллюзиями, – но боли и унижений он не боялся больше.
Когда-то Тай был прекрасным танцором – грандиозным и ловким, с безукоризненной горделивой осанкой. Теперь он даже не мог толком выпрямить спину – одно плечо было выше другого, – но, пожалуй, выучился танцевать немного иначе.
Тай неспешно поднялся с колен, чувствуя как судорогой сводит пальцы, и откинув капюшон, улыбнулся оцепеневшим товарищам – во весь рот, демонстрируя все свои белые, крупные и практически целые зубы.
– Простите, мутсэры, – сказал тогда Тай, – кажется, я развязал небольшую войну. Но если мы будем действовать решительно, то скинем Ильвеса меньше чем за шестнадцать часов. У меня есть план.
Варона, едва стоящая на ногах, с разбитым в кашу лицом, улыбнулась ему в ответ и, сплюнув на пол осколок зуба и нитку багряной слюны, спросила:
– С чего начнём, хан?
Тай ждал, что с ним начнут спорить, призывать к покорности, напоминать, что он должен знать своё место – однако этого не случилось. Варона ли снова вымостила ему дорогу? Сам ли он подцепил чужие надежды? Так или иначе, а все, кто были тогда на складе – с десяток меров, – не просто не стали его разубеждать, а одобрительно загудели, выспрашивая подробности
Вся тяжесть мира вдруг рухнула Таю на плечи, но – здесь и сейчас – он не сомневался в победе.
Впервые за долгие месяцы после перерождения путь его сделался прям и ясен: мерам, заживо похороненным на задворках Бодрума, он поможет выгрызть и оборонить пусть и мелкий, но безопасный кусочек мира… и, может быть, наконец-то выползет из могилы сам.
Теперь уже – не чужаком.
Комментарий к Возничий въезжает в город
Написано внеконкурсом на четвёртый Хогитум в Ficscrolls по следующему заданию: https://pp.userapi.com/c844520/v844520506/1ced17/_q8PTxUuyf8.jpg ; сюжетно – приквел / вбоквел “Лестницы к небу” (https://ficbook.net/readfic/6249353).
========== Маг собирает осколки ==========
Комментарий к Маг собирает осколки
Тридцать драбблов, написанные на ежедневный ОС-челлендж (https://vk.com/topic-170245780_40232805), склеены здесь в единый витраж скорее для удобства; некоторая туманность последних частей – попытка не (сильно) спойлерить “Лестницу к небу”.
(Имя)
Он был мером без имени: старое ссохлось и слезло коростой, а новое так и не наросло. Не самая болезненная утрата, если сравнить со всем остальным, однако заметная… и вызывающая вопросы, на которые не хотелось давать ответов.
Пустоту в форме имени быстро заполнила новая метка: “Тайем”, двадцатая литера айем-бедта. Это было не первым подарком, который вручила ему Варона, и далеко не последним. Ей Тай по-прежнему позволял себя так называть, даже когда для всего Нижнего города принял другую, не без труда отвоёванную метку и сделался “ханом”.
Прежнее имя с него, быть может, и слезло, а вот натуру и пыткам не удалось вытравить.
(Сны)
Тай разучился крепко спать: казалось, стоило только закрыть глаза (глаз), и под веками (веком) расцветали кошмары.
Подсознание не преподносило сюрпризов: он регулярно горел, падал на острые скалы и безуспешно искал выходы из лабиринтов. Среди нелюбимых сюжетов числился и такой: Тай, ещё прежний, не переломанный, вдруг начинал распадаться – кусками, словно грибная башня, подточенная гнилью. Кожа отслаивалась пластами, волосы лезли, а сам он, немой от ужаса, тщетно ловил истончающимися пальцами своё отвалившееся ухо…
Впрочем, Таю уже не казалось, что, бодрствуя, он обживает непрекращающийся кошмар, и это было пусть даже скромной, но всё же победой.
Сны подчистую проигрывали тому, что Тай пережил въяве.
(Время)
Тай никогда не был романтиком, но некоторые клише, читанные или слышанные прежде, врезались в память и искушали вцепиться в них коротко остриженными ногтями.
Как ни смешно, а событием, разделившим всю его жизнь на “до” и “после”, и правда оказалась любовная история… или, вернее, история не-любви, властолюбия и фееричной тупости. Тай убедил себя, что за последнюю расплатился с лихвой, и не желал ворошить былое даже аршинной палкой. К чему понапрасну терзать себя жаждой неосуществимой мести?
Некоторые раны не под силу исцелить никому и ничему, однако из времени получился не самый паршивый лекарь… По крайней мере, оно подарило Таю новую точку отчёта.
(Страхи)
Тай никогда не считал себя бесстрашным, даже в те бесконечно далёкие времена, когда жизнь представлялась размеренным восхождением к вершине башни, и никакие препятствия не внушали серьёзных тревог. Разумная осторожность, верил он, должна служить щитом, а не обездвиживать. В те годы молодого многообещающего мага больше всего страшили не смерть или увечья, а клеймо посредственности – и перспектива вернуться к крестьянской жизни и до конца своих дней принимать у гуаров роды.
Теперь же Тай боялся совершенно иных вещей: телесной немощи, непроницаемой слепоты, бесполезности… Он уже побывал на дне и не хотел туда возвращаться: чувствовать себя мусором оказалось намного страшнее, чем ковыряться в земле.
(Цель)
Когда Тай поднимал нижний Бодрум против хана Ильвеса, он и сам не до конца понимал, чего хочет добиться – и для чего вообще впрягся в эту затею.
Не то чтобы у него был выбор: уж точно не после того, как взбрыкнул и убил двух ханских меров. Тай поступил импульсивно, но не бескорыстно: он защитил Варону, потому что та была одной из немногих, кто смотрел на него без отвращения или брезгливости. С нищими Северного конца было то же самое: Тай взялся им помогать, потому что эти меры его принимали, даже когда он сам отказывался себя принять.
А власть? Она оказалась приятным бонусом.
(Дом)
Долгое время подобием дома Таю служил заброшенный склад, куда его притащили северные нищие. Туда они стаскивали всё бесхозное и потенциально ценное: порченую мебель, ломаную утварь, полуживых меров…
Когда Тай за неполный месяц подмял под себя Нижний город, ему потребовалось пристанище посолиднее – хотя бы для того, чтобы было где хранить картотеку. И тогда на имя сэры Вароны Седрас был совершенно законно приобретён скромный, но в меру просторный дом, добрая половина которого тут же сделалась помесью дормитория и лазарета: кровом для всех, кому Тай не позволял спать на складе или на улице.
Ему самому было нужно не так уж и много места.
(Отдых)
Тай и не думал, что так отвык от одиночества. Первые дни в Бодруме его, недужного, не способного даже ходить, и вовсе не оставляли без присмотра: логово-склад никогда не пустело, и нянек было с избытком.
Позже, уже худо-бедно оправившись, Тай на свидания с городом бегал самостоятельно, но и тогда… Он прятал лицо за шарфами и капюшонами, фигуру – за мешковатой, под горло одеждой, но скрыть походку или больную спину был не способен. Тай чувствовал, как жалостливые, презрительные взгляды оседают на его (старательно скрытой) коже, и отвращение, сплавленное со стыдом, тисками пережимало горло.
Отдохнуть, отгородиться дверью собственной комнаты стало для Тая подлинным наслаждением.
(Серый)
В сравнении с Тель Аруном Бодрум был серым, как старая застиранная простынь – редоранское захолустье, где по первому взгляду ничего не происходило. Впечатление это оказывалось обманчивым, но пыльный, серо-песочный город у берегов Приай и правда не баловал жителей яркими красками.
Тай никогда не был особо тщеславен и не гонялся за роскошью, но, выросший в “благопристойной бедности”, любил и насыщенные цвета, и дорогие ткани, и драгоценные камни. Серость угнетала новоявленного “хана”, но разряжаться ему, такому красивому, было не с руки, тем более когда “подданные” годами жили впроголодь.
Так у него появился плащ из цветных лоскутов – первая, но далеко не последняя яркая тряпка.
(Любовь)
Тай всегда считал себя мером неглупым и наблюдательным, но исхитрился, спутав с любовью корысть, четыре года прожить с женщиной и даже не заподозрить подвоха. Да и с чего было ставить чувства возлюбленной под сомнение? Приятен глазу, хорош в постели и перспективен, грех жаловаться!
Подруга Тая была умна и предприимчива: когда-то они боролись за одно ученичество, и обойти её стоило большого труда. Он часто советовался с ней, и делился планами, и по её просьбе отправился через полстраны, в занюханную Омайнию – якобы встретиться с коллекционером…
Что же, теперь, когда от былых преимуществ ничего не осталось, Тай точно не купится на фальшивую искренность.
(Стихия)
Для телванни, не лишённого напрочь амбиций, магия должна быть естественной, как дыхание: притягивать телекинезом предметы, левитировать к недоступным иначе башням… Теперь, когда Тая регулярно выворачивало даже от самой простой ворожбы, пришлось пересматривать былые привычки – и извлекать из каждого заклинания максимальную выгоду.
Как оказалось, несложные, но эффектные чары, сотворённые в нужном месте и в нужное время, порой стоят дюжины огненных стрел…
Тай чувствовал себя скальником с перебитым крылом, отторгнутым от родной стихии. Он знал, что уже никогда не сможет вернуть себе всё, что было утрачено, но магия пела в его крови, и её голос дарил надежду.
Когда-нибудь Тай возвратится в небо.
(Книги)
За время, что Тай провёл обычным бодрумским нищим, он тосковал по многим вещам, бывшим когда-то частью его повседневной жизни: горячим ваннам, удобной обуви, вечерам в компании хорошей книги… Сделавшись ханом и укрепившись на этом посту, он рассчитывал хотя бы немного себя побаловать, но только с обувью всё получилось просто и однозначно.
Сидеть на подобии трона и раздавать приказы оказалось по-своему приятно, но чтобы эффективно вести дела, нужно было блюсти отчётность, возиться с бумажками… Когда его глаз, единственный и неповторимый, начал слезиться от напряжения, Тай так перепугался, что чуть было не опрокинул на себя масляную лампу.
С запойным чтением пришлось повременить.
(Зима)
Первая зима, которую Тай встретил в Бодруме, была мягкой – так, по крайней мере, утверждали Варона и остальные. Верилось в это с трудом… Впрочем, Тай, сделавшись после болезни необычайно мерзлявым, зяб даже летом, так что вряд ли его оценки могли претендовать на объективность.
Со стылой Приай тянуло морозом, и приходилось наверчивать на себя ещё больше цветных бесформенных тряпок. Но тело всё равно болезненно реагировало на холода: ломило спину, судорогой сводило ноги… Ночами, подолгу не в силах заснуть, Тай грыз угол подушки и утешался лишь тем, что скоро наступит весна.
Утром он снова нырял в дела: зимой не стоило застывать на месте.
(Культ)
С высшими силами у Тая всегда были сложные отношения. Родители воспитывали в нём богобоязненного трибуналита, но эту науку пресытившийся крестьянской долей подросток без колебаний оставил на семейной ферме.
Среди телванни (не живущих в тени грибных башен ремесленников и торговцев, а настоящих телванни, магов как состоявшихся, так и отчаянно карабкающихся к вершинам) царили иные порядки. Чародеи Дома, бросающие вызов законам мироздания, всегда уважали силу, а силу живых богов или лордов даэдра отрицать было глупо. Однако молиться им? Возносить хвалу?..
Впрочем, Тай больше не был телванни, и спасли его обездоленные, бессильные… Меньшее, что он мог сделать – с уважением относиться к их убеждениям.
(Работа)
Телваннийские чародеи, рассчитывавшие в иерархии Дома подняться выше, чем пушечное мясо или “подай-принеси”, не могли позволить себе ограничиться изучением пары магических школ, как какие-нибудь неумёхи из имперских гильдий. Конечно, в равной степени овладеть заклинаниями всех направлений никому из смертных не под силу, но настоящий телванни должен быть всесторонне развит: многие старики вообще считали разделение на магические школы пустой формальностью.
Тай старался соответствовать (амбиций у него было через край), но зачарование и алхимию никогда не любил: мелочная возня с травками и камнями душ слишком уж напоминала работу ремесленника.
Теперь, когда остальные школы давались ему с боем, Тай пожинал плоды былой добросовестности.
(Деньги)
Окончательно закрепившись на бывших владениях ныне покойного (упокоенного) хана Ильвеса, Тай оказался в странной, непривычной для себя ситуации: у него на руках оседали вполне неплохие деньги, но тратить их… не хотелось.
Тай всегда с презрением относился к крохоборству родителей, которые отказывали себе даже в толике радости. Он не был транжирой, но любил окружать себя красивыми вещами и соответствовать статусу телваннийского мага, в том числе и внешне. Однако сейчас… На что Таю редкие книги, когда нет сил их читать? Зачем тратиться на драгоценности, шелка и притирания, когда даже в зеркало на себя покоситься тошно?
Самоотречение нынче давалось ему до смешного просто.
(Сожаления)
Сожаления были роскошью, которую Тай не мог себе позволить. Конечно, он понимал, что за свою жизнь совершил немало ошибок, а иначе не оказался бы, искалеченный и беспамятный, в зарослях тростника у реки Приай… Но что толку терзать себя неправильными решениями и упущенными возможностями, когда ничего уже не изменить и не исправить? Тай извлёк из своего падения все уроки, которые только можно было извлечь, и никогда бы не смог их забыть: слишком уж крепко те впились клыками и в плоть, и в кости.
Пожалуй, жалел Тай только об одном: чтобы прозреть, ему пришлось лишиться глаза.
Чтобы стать собой, он лишился лица.
(Мечты)
Родители Тая мечтали пустить в земле крепкие корни: чтобы их дети и дети детей хранили в веках память рода и удобряли потом и кровью пока ещё новопреобритённый, но глубоко вросший в сердце вварденфелльский надел. Когда единственный сын ясно дал понять, что никогда не женится и не оставит потомства, они сделали крупное пожертвование Храму и вскоре успешно зачали второго ребёнка.
Тай плохо помнил старшего брата (даже не знал, жив ли тот, ушедший в наёмники), а правду раскопал самостоятельно. Родиться “на замену”, чтобы жить ради чужой мечты, ему претило, и рано проснувшийся дар помог Таю вырваться…
В Бодруме он, кажется, разучился мечтать.
(Природа)
Тай рос простым деревенским мальчишкой с простыми деревенскими радостями: плавал до посинения в ближней речке, объедался дикой комуникой, дрался со сверстниками, сшибая их в заросли виквита…
По этой свободе он поначалу очень скучал в Тель Аруне и как бы ни отрекался от земледельческого прошлого, а мысли о том, чтобы вырастить собственную грибную башню, отзывались в душе то ли щемящей тоской, то ли сладостным нетерпением.
Природа в окрестностях Бодрума слабо походила на родные места, да и с надеждой на башню пришлось распрощаться… Однако здесь Тай неожиданно понял, почему Хермеуса Мору называют “садовником” – его собственный мицелий медленно, но верно оплетал весь город.
(Город)
Тай, укрепившись в Бодруме и обзаведясь… может, не “домом” во всей полноте заключавшихся в этом слове смыслов, но надёжным убежищем, понял и принял: захолустным город казался ему только в сравнении с Тель Аруном.
Столичный снобизм в исполнении Тая выглядел иронично, но от некоторых вывертов восприятия оказалось по-настоящему сложно избавиться.
Таких городов, как Бодрум, большинство в Морровинде: не самый крупный, не самый оживлённый, но достаточно важный, чтобы заслуженно называться городом. Удачно расположенный почти на границе земель Редоран и Хлаалу – не на пересечении основных торговых маршрутов, но достаточно близко…
Бодрум был славным городом, и Тай с удовольствием помогал ему очищаться от гнили.
(Конфликт)
“Война” с ханом Ильвесом была не бескровной, но быстрой: куда больше проблем Таю доставил капитан Телемар, не смирившийся, что новый хан был готов к сотрудничеству, однако не собирался кормить продажную стражу с рук.
