Текст книги "Mea culpa (СИ)"

Автор книги: A-Neo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Фролло обнял горбуна, приведя последнего в крайнее изумление: прежде хозяин так никогда с ним не обходился, выражая своё расположение либо похлопыванием по плечу, либо потрепав, как собаку, по жёсткой рыжей шевелюре. Оробевший, он неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как ответить на такое проявление чувств, как назвать, как выразить всё то, что обуревало его в данный миг. Бросившись на колени, бедняга простёр руки, провозгласил заплетающимся языком:

– Про… Про… Простить? Отец… Да, отец мой! Я жизнью обязан вам! Грех держать на вас зло!

– Полно, полно, Квазимодо! – отступил Жеан.

– Знайте, господин, я ведь помню тот день, когда вы забрали меня из яслей для подкидышей, – неожиданно заговорил Квазимодо, с трудом поднимаясь на ноги. – Вот странно… Я не ведаю, как попал туда, где жил прежде, какое имя носил от рождения. Но тот день… О, я помню! Эти перекошенные лица, руки, тянущиеся ко мне – смутно, как в тумане, но я всё же вижу их. Они убили бы меня и я не узнал бы жизни.

– Я не смог дать тебе достойной жизни, Квазимодо. Я принёс тебе только горе. Я приношу несчастья всем, с кем соприкасаюсь.

– Отчего же? У меня были радости, пускай скудные, но они стоили того, чтобы продолжать жить ради них. Выходит, вы не зря спасли меня тогда.

Из мужской солидарности горбун так и не спросил о цыганке. Ему даже в голову не пришло, что после бегства Фролло одна из вершин любовного треугольника откалывается, и никто более не встанет между девушкой и звонарём. А если бы таковая мысль и возникла, Квазимодо первый бы рвал на себе волосы, проклиная собственную неблагодарность по отношению к приёмному отцу. Однако имени Эсмеральды суждено было ещё раз прозвучать между слугой и хозяином. Жеан сам вспомнил о цыганке и кратко бросил:

– Оставляю Эсмеральду на тебя. Я знаю, ты тоже любишь её.

Он не стал лишать несчастного соперника надежды. Наверняка – предположил он – горбун и сам понимает, что девушка, яркой вспышкой озарившая его существование, упорхнёт прочь. Но чем же тогда и жить, как не надеждой на чудо? Фролло знал: Квазимодо перенесёт утрату. Колокола помогут сердечным ранам зажить, оставив тонкий, изредка зудящий рубец.

Бывший судья поспешил покинуть Южную башню через потайную дверь, чтобы не встретиться ненароком с Эсмеральдой. Если Клод уже передал ей приказ короля, она первым делом прибежит к Квазимодо, дабы поделиться радостью. А после вернётся во Двор чудес, где расположился её табор. Вскочив в седло, Фролло поскакал прочь, не оглядываясь. Исполинская «Мария» – самый большой из колоколов собора Парижской Богоматери – стенала ему вслед, раскачиваясь в своей деревянной клетке, сотрясая балки. Верный Квазимодо прощался со своим господином.

Фролло спешил во Дворец правосудия, чтобы завершить последнее дело, удерживающее его в Ситэ. Если Квазимодо он с лёгким сердцем оставил на попечении Клода, то в благополучном будущем своих кошек не был столь уверен. Станет ли его преемник содержать их? Наверняка нет. А если до них доберётся Шармолю? Вспомнив некстати о мстительном прокуроре, Жеан скрипнул зубами и всадил шпоры в бока Марса. Весть о низвержении главного судьи не успела достичь Дворца правосудия, поэтому Фролло беспрепятственно проник в кабинет. Соскучившиеся питомцы приветствовали его мяуканьем, принялись, задрав хвосты, тереться о ноги. Жеан решительно распахнул стрельчатое окно:

– Бегите!

Но ни один зверёк не последовал его приказу. Кошки не понимали, чего хочет от них хозяин и ждали что он, припозднившись с приходом, поспешит прежде покормить их – а на улицу они и сами могли выбраться при надобности. Фролло затопал ногами, с притворной сердитостью замахнулся, изгоняя любимцев из кабинета, надрывно закричал.

– Брысь! Подите прочь! Прочь, я вам сказал!

Напуганные кошки одна за другой сиганули в окно – все, кроме притаившегося под креслом Снежка.

– Идите, – тихо напутствовал Фролло. – Лучше скитаться по улицам, чем попасть в лапы Шармолю.

Вздохнув, Жеан подхватил белого кота на руки и, не удостоив вниманием, не тронув ни единой вещи в кабинете, хозяином которого более не являлся, вышел вон. Никто не окликнул его.

Около четырёх часов пополудни Жоаннес Фролло, наспех уложив вещи и сменив чёрную судейскую мантию на скромное дорожное платье, выехал из города через ворота Сент-Оноре. Сержант городской стражи, несущий караул, окинул подозрительным взглядом притороченный к седлу мешок – ему показалось, будто кладь шевелится.

– Ваша милость! – окликнул бдительный страж. – Соблаговолите показать, что вы везёте!

Фролло беспрекословно развязал мешок и, запустив в него руку, предъявил караульным белого кота. Стражник, удовлетворившись осмотром, посторонился, пропустив изгнанника. Жеан прямо-таки кожей почувствовал, как караульные за его спиной оскорбительно ухмыляются.

Фролло, склонив голову на грудь, ехал шагом, щадя Марса, которого и так загонял сегодня. Оглянулся он только тогда, когда Париж с его дворцами, церквями, домами, башнями, рынками, площадями и мостами остался далеко позади, когда даже предместья скрылись из виду. Нечто странное, давно забытое теснило ему грудь, перекрывая дыхание, требуя немедленного выхода. Не выдержав, Фролло рванул ворот. Из горла его вырвался клокочущий звук. Жеан спешился и, сделав пару шагов, ничком рухнул в придорожную траву. Рыча, как раненый зверь, содрогаясь всем телом, он плакал о той, кого оставил за городской стеной, беспощадно срывал струпья со старых затянувшихся ран, бередил сердце воспоминаниями. С дотошностью анатома он разворошил и перебрал всё, имевшее отношение к цыганке, увидел её такой, какой она предстала в день первой их встречи – смеющейся, беззаботной, раскрасневшейся от быстрого танца. Затем девушка оказалась перед ним в рубище на охапке соломы – измученная, но жаждущая жить. Он сделал всё, дабы вернуть ту прежнюю Эсмеральду и при необходимости сделал бы то же сызнова. Потрясённый первыми за много лет слезами, он оплакал и ту жизнь, которая могла ждать его с цыганкой, выпади им иная доля, и беспросветную одинокую ночь, разверзшуюся в грядущем.

Когда Коцит**, бурливший в душе его, иссяк, когда долго сдерживаемые слёзы пролились до капли, он лежал на животе, раскинув руки, конвульсивно подрагивая, пока тревожное ржание Марса не привело его в себя. Фролло кое-как поднялся, растирая покрасневшие глаза. С трудом взгромоздившись в седло, он вернулся на дорогу, почти ничего не видя, ориентируясь по отголоскам, бережно хранившимся в воспоминаниях, продвигаясь подобно перелётной птице, безотчётно знающей маршрут. Часа через полтора впереди слева показались несколько крытых соломой лачуг, мельница на пригорке и приземистый дом из дикого замшелого камня под потемневшей от времени черепичной кровлей. Это и был Мулен.

Вдова мельника, Фантина Бонне, или просто матушка Фантина, с трудом передвигая ноги, разболевшиеся к ненастью, расставляла на столе глиняные миски, собираясь кормить ужином многочисленное семейство. Муж её восемь лет как покоился в земле, дочери и младшие сыновья покинули родное гнездо, а вот старший сын, Анри, приходившийся молочным братом Жоаннесу Фролло, продолжил дело отца, привёл в дом жену и теперь растил пятерых детей, светлоголовых и шумных, как весенние ручейки. Дверь лачуги распахнулась, Фантина вздрогнула при виде человека в чёрном плаще с капюшоном, скрывающим верхнюю часть лица. Не узнавая гостя, но угадав по одежде дворянина, она почтительно поклонилась.

– Чем могу служить, господин?

Тот, к её удивлению, отозвался хриплым подрагивающим голосом.

– Матушка Фантина! Это я, Жеан.

– Господи милостивый!

Она не видела Жеана с тех пор, как его семилетним мальчишкой забрал в Париж Клод Фролло. Старуха знала, что её любимец постиг науки, возмужал, достиг величия, но в памяти навек запечатлелся худеньким мальчиком, обладающим не по годам серьёзным взглядом. Она помнила непогожий день, когда на пороге её дома появился запыхавшийся, закутанный в плащ Клод с едва попискивающим свёртком на руках. Она сидела за прялкой, в колыбели дремал трёхмесячный Анри, её первенец. Сердце захолонуло от недоброго предчувствия.

Лето 1466 года выдалось тревожным. Посевы горели на корню, в небе сверкали зловещие зарницы, предвещая неисчислимые напасти. Чёрная смерть, облачившись в саван, бродила по всей Франции, пожирая людей сотнями, кося и стариков, и детей, и сильных, и слабых, не щадя ни знать, ни простонародье. Самый воздух пропитался её запахом, тошнотворным запахом тления. Имя ей было – чума. Те, кто остался в живых, спешно покидали города, спасаясь от мора, но болезнь всё равно настигала их. Фантина, напуганная страшными рассказами выживших, представляла горы трупов на улицах опустевших городов, оголодавших псов, глодающих тела умерших, дома, зияющие пустыми глазницами выбитых окон – и витающую над всем этим беспощадную костлявую старуху, точно такую, какая изображена в Псалтири.

Клод, обессилено упав на скамью, рассказал, что родители скончались накануне, братику Жеану посчастливилось выжить, но ему нужна кормилица. Фантина, охнув, приняла на руки младенца, поспешно размотала пелёнки, не думая о том, что ребёнок может нести на себе печать заразы, и приложила его, осипшего от крика, к груди. Малыш тут же начал жадно пить, захлёбываясь и блаженно причмокивая. С тех самых пор Жеан Фролло стал для неё ещё одним сыном. Она смотрела на него взрослого, отыскивая знакомые черты на исхудавшем угрюмом лице, оробев перед знатным вельможей. Сословные границы приглушили зов крови. Растерялся и Фролло. Явился Анри, моргая запорошёнными мукой ресницами, вошла со двора его супруга, вбежали дети. Вид этой семьи вызвал у Жеана мучительную тоску. Крестьянин, тяжким трудом добывающий хлеб насущный, счастливее его, потому что не одинок, потому что может воспитывать потомство. А вот он, Фролло, неприкаянно мечется, словно вспугнутый нетопырь, никем не любимый. Сухо справившись о господском доме и получив ответ, что за ним, как было приказано, непрестанно присматривали, ушёл восвояси, оставив коня на попечение мельника. Жгучая зависть гнала его прочь от лачуги, где жужжала прялка, звенели детские голоса и пахло чечевичной кашей. Он снова вспомнил Эсмеральду и закусил губу.

Выпустив на волю Снежка, Фролло вошёл в дом, где когда-то родился его отец. За прошедшие годы здесь ничего не изменилось, а благодаря хлопотам матушки Фантины с невесткой даже сохранился жилой дух. Жеан ничего не ел со вчерашнего вечера, но совершенно не ощущал голода. Ему вообще ничего не хотелось. Он до утра сидел перед нерастопленным очагом, нахохлившись, как огромная хищная птица.

– Ты сильный. Ты всегда был сильным, – вспомнились слова Клода.

Да, он всегда был сильным. Ведь ему, мелкому дворянину, едва сводящему концы с концами, рассчитывать сызмальства приходилось только на себя. Жеан, помня наставления Клода крепиться, если есть желание пробить дорогу в жизни, стиснув зубы и смирив дух, стоически терпел всё – лишения, холод, насмешки, рукоприкладство учителей, унижения бакалавров. Монастырская школа, отравившая его детские годы, немало способствовала закалке характера, развив в нём озлобленность, недоверчивость и замкнутость. Педагоги, не считаясь с умственными способностями учеников, вбивали знания кулаками, розгами, а то и длинным, свитым из сыромятных ремней бичом. Оплеухи, зуботычины и карцер были обыденным делом. Жеан сразу понял, что, если наказаний никак не избежать, то усердием можно свести их к минимуму. И он старался, буквально вгрызаясь в гранит науки, заучивал наизусть Псалтирь и «Цизиоланус»***, щёлкал арифметические задачки, корпел над учебником Александера**** и трудами отцов церкви. Не пожелав идти по стопам Клода, он выбрал иной путь, в тринадцать лет перебравшись на Университетскую сторону, где и подвизался на факультете свободных искусств Торши. Получив степень магистра, Фролло смог поступить на юридический факультет. Юриспруденция прельщала юношу возможностью построить карьеру без оглядки на происхождение. Перед юристами падали сословные барьеры: незнатный ты или вовсе бастард, имей только ясную голову на плечах, а остальное приложится.

В коллеже Фролло, закалённый школой, по привычке легко и быстро усваивал материал, подрабатывал уроками, тратя деньги на покупку книг. Норов его не оттаял, всё более ожесточаясь с годами. Жеан не издевался над новичками, но и не вступался, когда на его глазах это делали другие. Он не участвовал в жестоких драках школяров, но мог постоять за себя и дать отпор обидчику. Он стойко выдержал всё и стал тем, кем хотел. Вернее, до недавнего времени мнил себя тем, кем хочет быть. Он всё преодолел. Перенесёт и это испытание, даже если образ цыганки придётся выжечь из сердца калёным железом.

* «Доченька» – так Людовик XI называл железные клетки.

** Коцит (Кокитос) – в древнегреческой мифологии река плача, один из притоков Стикса.

*** «Цизиоланус» – праздничный церковный календарь из 24 стихов.

**** Учебник Александера – пособие по латинской грамматике. Написано было в рифмованном виде.

========== Глава 12. О разочаровании, которое принёс долгожданный дар ==========

Триумфальное явление Эсмеральды в компании белой козочки произвело подлинный фурор во Дворе чудес. На цыганку сбегались поглазеть, как на заморскую диковинку, тормошили, щупали, донимали расспросами. Рассказ о её спасении возбуждённо передавался из уст в уста, обещая в будущем совершенно утратить сходство с настоящими событиями, став очередной городской легендой. Впервые на памяти отщепенцев, населявших грязный квартал, застроенный покосившимися ветхими хибарами, бесправная бродяжка одержала верх над королевским правосудием. До сего дня ни один арготинец, схваченный стражей, не возвращался обратно. А Эсмеральда не только чудом избежала виселицы, не просто добилась справедливости – ей удалось обольстить самого судью Фролло, лютого зверя, не ведающего жалости. Уже одно это вызывало к ней живейший интерес.

О том, чтобы с глазу на глаз поговорить с цыганским герцогом, или хоть на минуту остаться одной не могло быть и речи. Девушку насильно подхватили под руки, увлекая к беспорядочно расставленным прямо под открытым небом столам, ломившимся от яств и запотевших кружек с вином. Бродяги, хохоча и толкаясь, занимали свободные места. Во Дворе чудес, словно на ведьминой кухне, бесчинствовала подлинная вакханалия. На площади там и сям горели костры, в закопчённых котлах, водружённых на железные треноги, булькало варево. Вино и брага лились рекой. Расторопный кабатчик без устали поворачивал над горячими угольями вертел с нанизанными на него кусками свиной туши, и капли жира шипели, стекая в очаг.

Клопен Труйльфу, вскочив на бочку, успешно заменявшую ему и трон, и трибуну, громогласно провозгласил, воздевая руки к небесам:

– Братья арготинцы! Египтяне! Галилейцы! Сегодня мы справляем двойной праздник! Наша сестра вырвалась из когтей королевских людоедов! Проклятый фарисей Фролло изгнан из Парижа! Да здравствует справедливость! Да здравствует арго! Пей, ешь, веселись, Двор чудес, нынче твой день! Пусть даже небесам станет жарко!

– Слава, слава! – восторженно завыли бродяги. – Да здравствует красотка Эсмеральда! Долой ублюдка Фролло, чтоб он издох в корчах!

– Провалиться ему со всеми потрохами!

– Пусть пекарь* пырнёт его вилами!

– Да зальёт Вельзевул расплавленный свинец ему в глотку!

– Amen! ** – противным голосом затянул тощий, как жердь, малый, вырядившийся в одеяние паломника.

– Долой! Долой! Долой! – дружно скандировали грабители и христарадники, воровки и проститутки, головорезы и калеки, бродяги и цыгане. Воздух сотрясался от бешеного рёва, разбавленного детским плачем и лаем всполошённых псов. Единственный протестующий голос, принадлежавший Эсмеральде, попросту утонул в этом торжествующем кличе, никем не услышанный. Клопен, довольный бурей, вызванной его пламенной речью, по-хозяйски плюхнулся рядом с цыганкой и провозгласил очередную здравицу в её честь.

Эсмеральда сжала виски холодными пальцами. Всю ночь она прометалась на тюфяке в своей келье, ненадолго забываясь сном, едва дождалась утренней службы, молилась Деве Марии: о Жоаннесе Фролло, об отце Клоде, о Квазимодо, о собственном счастье. В нетерпении кружила по келье, не зная, как скоротать то бесконечно тянущееся время, когда последние минуты ожидания превращаются в часы. И вот, наконец, отец Клод вручил ей заветный свиток с королевской печатью. Сердце радостно ухнуло в груди и девушка, вся охваченная восторженным трепетом, не зная, как благодарить священника, в первый миг совсем позабыла о судье. Устыдившись собственной чёрствости, она расспросила у Клода об участи Жеана, после трогательно распрощалась с архидьяконом и Квазимодо, затем, сопровождаемая преданной Джали, как была – в белом облачении послушницы Отель-Дьё, покинула собор. Цыганка быстро, как ветер, бежала по улицам, наслаждаясь волей, возможностью идти, куда душе угодно, не повинуясь ничьим приказам и запретам.

– Как хорошо! – крутилось в голове. – Я свободна!

Никто не посмеет остановить её, сам Шармолю обломает зубы. Свободна! Серые стены больше не давят на неё, неусыпное око правосудия не довлеет над ней. Любая дорога, как прежде, открыта, небо раскинулось над её головой, людской гомон обступил её со всех сторон. Разве может хоть одно сокровище мира сравниться со сладким вкусом воли?

Она думала, что жизнь её, нарушенная ударом кинжала в саду де Гонделорье, сразу вольётся в прежнее русло, но за время заточения совершенно отвыкла от Двора чудес с его населением. Девушке не хватало благоговейной тишины храма, ликующего перезвона колоколов, бесед с отцом Клодом. Очарование первых минут пропало, в клочья разорванное жестокой явью. Свобода свободой, а что делать с ней? Куда идти? Эсмеральду тяготило шумное застолье, пьяные выкрики, богохульства, бесстыдно изрыгаемые арготинцами. Лучше бы сейчас подняться в звонницу к Квазимодо. Или поговорить с отцом Клодом, дабы укрепиться в решении, которое созрело в ней. Или снова стоять на галерее бок о бок с Жеаном, ощутить его объятия, слушать биение его сердца. Она сидела отрешённая, ела без аппетита, даже не пыталась хоть для вида улыбаться.

Бедняжка с ошеломляющей ясностью поняла вдруг, что никогда более не станет своей – ни для арготинцев, ни для цыган. Она, как бусинка, оторвавшаяся от расшитого пояса, выпала из могучего братства бродяг. Разве этого она ждала? Разве о том молила небеса?

Устав от гвалта, Эсмеральда выскользнула из-за стола. Разгорячённые гуляки даже не заметили бегства виновницы торжества. Пьяная оргия выплеснулась за пределы площади, охватив весь Двор чудес – от кабака до последней каморки. Пирующие постепенно выбывали из строя, подкошенные хмелем, но редеющие ряды их непрестанно пополнялись новыми арготинцами, возвращавшимися с промысла. Перебравших товарищей воровская братия поначалу складывала штабелями под столы, а после, когда стихия достигла апогея, на мертвецки пьяных перестали обращать внимание, ступая прямо по их бесчувственным телам. К вечеру квартал осветился огнями факелов, сооружённых из намотанных на палки просмолённых тряпок. Те, кто ещё держался на ногах, нестройными голосами затягивали непристойные песни, никого не стесняясь, тискали распутных девиц. Только хлынувший ночью проливной дождь заставил пирующих разойтись по лачугам, больше напоминавшим крысиные норы, нежели человеческие жилища. Казалось, сами небеса разверзлись, не в силах глядеть на разнузданный шабаш, называемый праздником бродяг.

Войдя в свою комнатку, Эсмеральда плотно прикрыла ставни, что, впрочем, не воспрепятствовало проникновению звуков с улицы. Пошарив в висящем на стене шкапчике, она извлекла свечной огарок, трут и кресало. Немного повозившись, добыла огонь. Со светом в каморке сразу стало уютно и спокойно. Все вещи оказались на своих местах: никто не позарился на её жалкий скарб. Слой пыли, покрывавший каждый предмет, красноречиво говорил о том, что ни один человек не заглядывал в комнатку во время отсутствия хозяйки.

Джали, довольная привычной обстановкой, шумно фыркая, обошла каморку по периметру, а затем улеглась у ног цыганки. Присев на табурет возле стола, Эсмеральда вновь развернула приказ о помиловании, всматриваясь в буквы, которые ни о чём не говорили ей, но заключали в себе великую таинственную силу.

– О! Это простой клочок пергамента, – воскликнула она, – а как дорого стоит!

Этот документ отныне её охранная грамота. Цена ему – жизнь. Её жизнь. И жизнь Жоаннеса Фролло.

Голова кружилась. Картины былого воскресали в памяти одна за другой. Она, пятилетняя девчушка, тайком сбежала в лес, соблазнившись ягодами. Ягод не нашла, но зато встретила тонконогого оленя, пугливо подрагивающего пятнистой шкурой, и протянула ему пучок травы. Животное осторожно принимает угощение мягкими губами, а девочка заливисто смеётся. После приёмная мать сурово отчитывает её, не веря и не желая слышать о лесной встрече.

– Какой ещё олень? Ох, я-то с ног сбилась, разыскивая тебя! А если б ты заблудилась? Если бы тебя разорвали волки?!

Эсмеральда обиженно морщит носик, зная, что никакой волк её не тронет, но не смеет возражать. С той поры она, невзирая на предостережения, безо всякой опаски гуляла по лесам и, что удивительно, ни разу не заплутала в чаще, не столкнулась с хищным зверем.

Вот её табор хочет войти в Реймс, но городская стража плетьми и бранью гонит цыган прочь. Приёмная мать, гортанно крича, протестующе грозит кулаком. Страшная девятихвостая плеть, со свистом рассекая воздух, опускается на её плечо. Располосованный рукав мгновенно окрашивается кровью, а рука повисает вдоль тела. Эсмеральда, дрожа от ужаса, спешит увести мать. В ушах ещё долго звенит:

– Ступайте вон, грязные язычники! Вам только дай стащить, что плохо лежит! Нечистый сотворил вас из головешки, которую вытащил из адского костра!

О, как всё кипит в груди! Как хочется бросить обидчикам вертящиеся на языке дерзкие слова! Но нельзя: навлечёшь беду на весь табор.

Вот она помогает крестьянке выхаживать заболевшую скотину. Женщина в уплату предлагает ей маленького – не крупнее кошки – белоснежного козлёнка. Эсмеральда возится с новой подружкой, которую прозвала Джали, учит всяческим трюкам на потеху публике. У козочки открывается необыкновенный талант и представление с её участием собирает монет не меньше, чем танец. А однажды Джали чуть не разорвали бродячие собаки. По счастью какой-то подмастерье помог ей отогнать псов, но один всё-таки успел укусить козочку, после чего та долго хромала и шарахалась от любой тени.

Цыганка, заменившая ей мать, умерла год назад, её безымянная могила затерялась где-то среди бесчисленных дорог, петляющих по стране. Над холмиком земли, поросшим травой, застыло вечное небо, плывут облака, задувают ветра. Разум, память, порывы, знания, чувства – всё ушло, застыло вечным сном. Скоро время сотрёт и этот холм, уничтожив последнее напоминание о бренной жизни безвестной цыганки.

Свеча давно погасла, а Эсмеральда всё сидела, устремив невидящий взор в полумрак. Случаи давние сменились событиями последних месяцев.

Девушка припомнила бурную встречу, организованную её табору в день входа в Париж. Клопен благосклонно принял чужаков, рассказал о порядках, указал места для промысла, смерил Эсмеральду сальным взглядом хитро прищуренных глаз.

– Право первого поцелуя принадлежит мне!

И прежде, чем цыганка успела увернуться или возмутиться, прижал её к себе и смачно облобызал щёку. Вроде бы в шутку.

А вот она, спасаясь от стражи, вбегает в собор, зная, что преследователям вход туда закрыт, жмётся к стене, стараясь слиться с ней – однако никто не бранит и не гонит её. Вот она, послушно шагая за священником, с любопытством рассматривает убранство храма, пока взгляд её не натыкается на статую миловидной женщины с младенцем на руках.

– Кто это? – с детской непосредственностью указывает цыганка, широко раскрыв глаза от восхищения.

– Святая Мария, Матерь Божья, – отвечает священник.

– Матерь Божья… – эхом повторяет Эсмеральда.

– Открой Ей своё сердце, и Она поможет тебе.

– Как с Ней говорить?

– Встань на колени и молись, как прочие.

Действительно, в соборе полно людей: все стоят на коленях, сложив ладони лодочкой, что-то бормочут под нос, не замечая ничего вокруг. И она молится, впервые в жизни, своими словами, зная, что Бог всё равно услышит её, доверчиво изливая накопившееся на душе, просит помочь её гонимым собратьям. Девушка не привыкла откровенничать, но Ей рассказывает всё. Она – мать, Она – поймёт. Отрешившись от окружающего, захваченная благоговейным порывом, она забыла обо всём на свете. Внезапно ледяной голос врывается в её сознание, вспоров флер забытья.

– Что ты делаешь в соборе?

Девушка вздрагивает, узрев человека в чёрной мантии, и холодеет от страха, осознав, кто перед ней. Преодолев замешательство, она заговаривает с судьёй, видя, как меняется его взгляд, из злобного становясь растерянным. Чувствуя незримую поддержку Богоматери, цыганка переходит в наступление, уже не боясь Фролло: правда не за ним, а за ней. Если бы тогда знать, насколько судьбоносной окажется их встреча!

Эсмеральда петляет по тёмным лабиринтам Ситэ, спасаясь от преследующего её горбатого чудовища. Он проворен, невзирая на хромоту, он хорошо знает эти улицы, он настигает её. Споткнувшись, она кричит, не надеясь на помощь, но всадник в расшитом золотом мундире появляется неведомо откуда. Впервые за неё вступился аристократ, офицер; сердечко её замирает от восхищения, смешанного с благодарностью. Мимолётное воспоминание о Фебе уже ничего не всколыхнуло в ней. Тогда, казалось, любила его больше самой жизни, а он отвечал тем же. Разумеется, она не питала смелых надежд: разве пристало дворянину брать в жёны уличную плясунью? Достаточно уж того, что она станет танцевать для него, хоть на час украдёт у знатной невесты, подарит девичье целомудрие. Жестокая, она совсем не подумала, каково пришлось гордой красавице де Гонделорье. Сполна отлились цыганке слёзы Флёр-де-Лис!

Эсмеральда представила Жеана Фролло: его горящие вожделением глаза, дрожащий от волнения голос, обжигающие поцелуи, хватку цепких пальцев, его руки, торопливо шарящие по её телу – но даже безобразная сцена в камере Турнель не вызвала прежнего отвращения.

Джали, заблеяв, ткнулась мохнатой мордой в колени хозяйки. Эсмеральда, на миг очнувшись, обняла бессловесную подружку и снова замерла. Если бы кто-нибудь заглянул в маленькую комнатку, то, вне всяких сомнений, подивился бы трогательному зрелищу: девушка, сидя в обнимку с козочкой, что-то нашёптывала ей. Но ещё больше поразило бы нечаянного зрителя имя, сорвавшееся с губ Эсмеральды:

– Жеан…

Если накануне Двор чудес напоминал дьявольский шабаш, то поутру он являл собою нечто среднее между послебатальным полотном и покинутым лагерем кочевников. Квартал как будто вымер: одни отсыпались, другие занимались обычным ремеслом на улицах: просили подаяния, выставляя напоказ фальшивые язвы, срезали кошельки или наблюдали за домами зажиточных горожан, чтобы наведаться туда по темноте. Эсмеральда, скорчив гримаску, оглядела остатки пиршества, втоптанные в грязь головни, осколки битой посуды, заново ощутив собственную чуждость в мире бродяг. Пёстрое платье, сменившее белый наряд послушницы, не приблизило свою владелицу к прежним друзьям – если облик цыганки не представлял столь резкого контраста с ужасающей картиной нищеты и порока, то душа её не желала мириться с царящими здесь порядками. Неведомая сила гнала девушку прочь от места, куда она жаждала вернуться, зазывая туда, откуда она стремилась сбежать. Поманив козочку, цыганка направилась в Ситэ: собор Парижской Богоматери, ставший ей домом на целый месяц, притягивал её, словно гигантский магнит.

К вечеру она вернулась, не заработав ни единого су, уставшая, но умиротворённая. Отказавшись от предложенной ей пищи, цыганка вместе с козочкой скрылась в каморке. Назавтра всё повторилось. То же произошло и на третий день: Эсмеральда, уйдя утром, вернулась вечером, не рассказывая о том, где была. На четвёртый день девушка несла в руках узелок, чему никто не придал значения, решив, что она взяла обычный реквизит, необходимый для представления. Однако ни на Гревской, ни на Соборной площадях, прежде служивших ареной для выступлений плясуньи, цыганка не задержалась. Тем не менее от бродяг, знающих всё, что творится в Париже, не укрылась конечная цель её отлучек. Король алтынный, восседающий на своём импровизированном троне, в сердцах ударил кулаком по колену, когда подданные донесли ему о походах Эсмеральды в собор.

– Проклятье! Неужто хряки*** решили переманить девчонку? Чёрта с два я позволю им задурить ей голову, чтоб превратить в монашенку. Не будь я Клопен Труйльфу, если сегодня же не задам ей встряску! Эй, Жак, Гийом! – два оборванца чинно вытянулись, внимая вожаку. – Когда Эсмеральда вернётся, глаз с неё не спускайте! Головой ответите, если ей удастся улизнуть. Клянусь своей требухой, я вышибу из неё блажь!

Угрозу он не претворил в жизнь по простой причине: вечером Эсмеральда не пришла. Не появилась она и утром. Комнатка её пустовала, вещи остались нетронутыми – в том мог убедиться всякий, поскольку дверь цыганка оставила незапертой. Исчезла разве что одежда, да некоторые женские мелочи вроде гребней и лент. Маршрут Эсмеральды сложился из обрывочных рассказов уличных мальчишек, этих своеобразных глаз и ушей Парижа. Утром пятого дня цыганка, переночевав в соборе Парижской Богоматери, в сопровождении козочки и с узелком за плечом ушла из города через ворота Сент-Оноре. Дальнейшие следы её затерялись для обитателей Двора чудес.

* Пекарь (жарг.) – дьявол

** Amen (лат.) – Аминь

*** Хряки (жарг.) – священники

========== Глава 13. Воссоединение ==========

Настала пора рассказать, что случилось с Жеаном Фролло после возвращения в Мулен. Первую ночь, возможно, одну из самых страшных в своей жизни, он провёл без сна, скорчившись в рассохшемся кресле, уставившись в чёрное горнило очага. Старый дом погрузился во тьму. Снаружи хлестал ливень, ветер завывал в трубе, хлопал сорванным с петли ставнем. Жеан невольно забеспокоился о цыганке – как-то она, не застала ли её непогодь где-нибудь в дороге. Текли томительные часы – изгнанник всё так же сидел, изредка встряхиваясь, жило в нём, казалось, одно сердце, монотонно отстукивающее удары.

В таком положении его застала матушка Фантина, которая, преодолев страх, наведалась поутру в господский дом. Мельничиха сперва подумала, будто он спит, и хотела потихоньку уйти, но Фролло неожиданно поднял голову, безучастно посмотрев на посмевшую нарушить его уединение. Старуха охнула, встретив угасший взгляд красных от утомления и бессонницы глаз, очерченных тенями, взгляд, полный невыразимой скорби. Ни единой живой искры не светилось в них – давно потухший костёр с остывшей седой золой. Фантина немало перевидала на своём веку горя, а всё-таки не могла припомнить, чтоб кто-то так смотрел. Наверное – решила она – господин переживает собственное падение. Легко ли влиятельнейшему из вельмож Франции, познав сладкий вкус неограниченной власти, в одночасье превратиться во владыку жалкой деревушки?