Текст книги "Не так страшен чёрт, как его малюют (СИ)"

Автор книги: A-Neo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

* Булленбейсер (быкодав) – ныне исчезнувшая порода собак, предок боксёра. Существовали две его разновидности – данцигский и брабантский.

========== Глава 4. Живая игрушка ==========

Квазимодо – нахохлившийся, угрюмый и испуганный, словно филин, которого изловил и приволок в деревню охотник, съёжился на сиденье королевской кареты, направлявшейся в Плесси-ле-Тур. Через силу он смотрел в лицо Людовика, пытаясь прочесть по губам его слова. Понурому горбуну больше всего хотелось сейчас рвануться, распахнуть дверцу кареты, выпрыгнуть на мостовую, опрометью броситься в собор и затаиться так, чтобы преследователи никогда не нашли его. Но он сидел смирно, поскольку боялся подвести мэтра Фролло. Да и всадники королевского кортежа, среди которых были Тристан Отшельник и Оливье ле Дэн, не позволили бы ему сбежать. Людовик, пребывая в приподнятом настроении, с интересом осматривал горбуна, прикасался к нему, засыпал его вопросами, ответа на которые далеко не всегда добивался. То, что новый его приближённый понур, ничего не понимает и не идёт на контакт, пока не умаляло монаршего счастья.

Все те дни, что отвели им до расставания, Клод Фролло посвятил обучению пасынка азам этикета, передавая ему все имеющиеся в запасе познания. Священник растолковывал Квазимодо, как вести себя при дворе, как кланяться, как обращаться к той или иной особе, постоянно повторял и переспрашивал, проверяя, насколько прочно укоренились сведения в голове Квазимодо. Звонарь радовался тому, что мэтр постоянно занят с ним, учит, как в годы его детства, однако радость улетучивалась, стоило подумать о предстоящей разлуке. Задумавшись, он едва не пропустил очередное наставление архидьякона.

– Ближайший советник государя – Оливье ле Дэн, его ещё зовут Оливье Дьяволом, – поведал Клод, руководствуясь, видимо, личной неприязнью. – Его остерегайся! Мессир ле Дэн хитёр, злопамятен и ревнив. Оборони тебя Господь нажить себе врага в его лице!

По мнению Квазимодо никто не мог быть страшнее Тристана Отшельника со зверской физиономией палача. Впервые увидев ле Дэна, горбун нашёл его высокомерным и злым, но всё-таки не таким злым, как Тристан, и удивился, недоумевая, почему Дьяволом прозвали именно Оливье.

– Не хочу я жить в королевском замке, – с мучительным отчаянием промолвил Квазимодо, делая паузы после каждого слова. – Зачем он забирает меня от вас?

– Такова воля государя, я ничего не могу поделать, – покачал головой Фролло. Предстоящая разлука тяготила и его. – Но ты вспомни, какие блага ждут тебя в его замке.

– Не нужны они мне! – шмыгнул носом глухой звонарь.

– Ничего не поделаешь, сын мой, – мягко уговаривал священник. – Может статься, его величество передумает и позволит тебе вернуться сюда, в Париж.

Последняя фраза несколько взбодрила Квазимодо, вселила в него надежду. Она одна и помогла бедняге не разрыдаться по-мальчишечьи, когда мэтр обнял и перекрестил его напоследок, когда за каретой Людовика захлопнулись монастырские ворота, отсекая звонаря от прежней жизни.

Замок Плесси-ле-Тур в местечке Ла-Риш был действительно великолепен. Многочисленные укрепления придавали ему грозное величие. Но Квазимодо не смотрел на красоту. Ничто не шло для него в сравнение с башнями, галереями, изваяниями собора Богоматери. Его удручали чужие стены, множество незнакомых людей, окликающих и рассматривающих его. Чужаки не выказывали враждебности, но и их любопытство непомерно докучало Квазимодо. Вдобавок его пугали свободно гуляющие по всему замку и прилегающим территориям собаки всевозможных пород и размеров. Горбун, вдоволь изведавший собачьих клыков ещё в детстве, всё время боялся быть растерзанным сворой. Особенно Квазимодо побаивался Голиафа, выпуклыми глазами отдалённо напомнившего ему Тристана. Собак будоражил его несуразный вид, неровная походка, они облаивали чужака, подходили вплотную. Однако псы не трогали его, лишь обнюхивали – тогда Квазимодо замирал, некоторые грозно приподнимали губу, демонстрируя клыки, но не более. По счастью, животные, привыкнув к странному человеку, со временем перестали обращать на него внимание.

В первый же день Квазимодо отмыли в купальне, расчесали жёсткие рыжие волосы, не знакомые с гребнем. Его старую одежду унесли, подарив взамен шёлковый голубой, расшитый лилиями камзол, такой же материи короткие штаны, плащ, шоссы и башмаки. Всё было новым, дорогим, праздничным, но горбуна не радовали обновки. Его угощали вкуснейшими яствами – кусок не лез ему в горло. Квазимодо буквально заставлял себя есть. Он стеснялся своих выпирающих зубов, низко наклонялся над тарелкой, прячась от чужих взоров. За едой он чавкал, кусочки пищи падали из его перекошенного рта, словом, зрелище трапезничающий Квазимодо являл не из приятных. Однако Людовик продолжал сажать его за стол рядом с собою, забавляясь реакцией гостей, старающихся не показывать явного отвращения.

Глухого горбуна тормошили, спрашивали – он отделывался молчанием или бормотал:

– Я не понимаю.

Квазимодо терялся, забывая от волнения уроки Фролло. Все обитатели Плесси-ле-Тур казались ему важными вельможами и он кланялся всем, вызывая смех. Когда внимание делалось совсем уж невыносимым, звонарь забивался в какой-нибудь укромный угол, где сидел часами, либо взбирался на крышу, обозревая с высоты окрестности замка. Это успокаивало его.

Очень скоро Людовик Одиннадцатый убедился, что задумка поселить Квазимодо в Плесси действительно никуда не годится. Одноглазый горбун дичился, постоянно прятался, молчал или отвечал невпопад и невнятно. Он совершенно не ценил высочайшей заботы. Поначалу король надеялся, что Квазимодо привыкнет и оттает, но всё продолжалось по-прежнему. С глухим оказалось невозможно беседовать так, как делал Клод. Король не знал языка жестов, горбун с трудом читал по губам. Но далеко не одно это препятствие мешало им найти взаимопонимание. Слишком велика была разница между ними. Превосходно образованный, повидавший мир и получивший богатый жизненный опыт Людовик не находил точек соприкосновения с простым звонарём, из-за своего уродства редко покидавшим собор. Только на три темы Квазимодо мог говорить долго и охотно: собор, колокола и, разумеется, Клод Фролло. Но королю подобные беседы скоро прискучили. Он окончательно разочаровался в живой игрушке.

Так Квазимодо прожил в Плесси-ле-Тур до августа. Он так и не привык к новому месту. Как дикий зверь противится попыткам приручить его, как куст лесного шиповника увядает в садовой почве, так и горбун противился, тосковал и увядал. Он с каждым днём становился всё более мрачным. Один только король ещё мог заставить бедолагу заговорить. Целыми часами горбун отсиживался по углам, пока слуги или солдаты не находили его убежище. Но окончательно существование его превратилось в ад тогда, когда Квазимодо всё-таки перешёл дорогу Оливье ле Дэну.

Королевский фаворит давно взирал на горбуна с брезгливостью. Он понимал, что близким советником Квазимодо не стать, но его ревнивую натуру злило уже одно то, что король возится с уродцем. Оливье был не в том возрасте и не в том положении, чтобы устраивать над глухим злые каверзы, однако он обладал оружием, куда более страшным, чем меч Тристана, а именно хорошо подвешенным языком. До поры до времени Оливье не прибегал к нему, но один случай окончательно настроил его против Квазимодо.

Справедливости ради, ничего дурного фаворит изначально не помышлял. Горбун в очередной раз исчез, а ле Дэн, кликнув на подмогу слуг, лишь исполнял королевский приказ:

– Оливье, друг мой, отыщи и приведи ко мне Квазимодо!

Чертыхаясь, брадобрей осмотрел весь замок и внутренний двор, обнаружив, наконец, горбуна в зверинце, скорчившегося среди клеток.

– Вот поистине подходящее место для тебя! – язвительно хохотнул ле Дэн.

Квазимодо ничего не понял. Его растолкали и тогда он воззрился на людей, нарушивших его уединение, помешавших думать о мэтре. Он потряс головой, как проснувшийся пёс, увидел герб с изображением бегущей лани, посмотрел в лицо его обладателю и поспешно поклонился. Слуги прыснули.

– Брось ты кланяться! – заворчал раздражённый Оливье. – Идём, его величество зовёт тебя!

– Король зовёт? – переспросил Квазимодо.

– Да, да, одноглазый остолоп! – отрывисто ответил ле Дэн. Он с отвращением оглядывал угловатую фигуру Квазимодо. – Мало того, что ты глух и глуп, как пробка, так ещё у тебя выросла бородавка на глазу. А ну-ка, – осклабился Оливье, – дай мне взглянуть, что кроется под ней!

С этими словами любопытный фаворит потянулся к лицу горбуна. Тот отвернулся было, но Оливье под хохот слуг схватил его за подбородок. Этого Квазимодо уже не вынес. Давний страх, поселившийся в его душе, когда уличные мальчишки дразнили его, науськивали на него собак, вонзали булавки в горб, тыкали пальцами в лицо, заговорил в нём. Квазимодо угрожающе лязгнул зубами. Оливье в страхе отдёрнул руку. Его надменная физиономия исказилась от гнева.

– Вы все видели, – оглядел он молчавших зрителей, – как проклятый урод чуть не укусил меня. Погоди, – обратился он персонально к Квазимодо, – даром подобная выходка тебе не пройдёт.

Оливье ле Дэн умел устранять неугодных. Не мешкая, он отправился в королевские покои, где в красках расписал происшествие, представив всё так, будто горбун без причины набросился на него.

– Дикарь останется дикарём, ваше величество, сколько его ни обучай. Вы сами достаточно в том убедились. Квазимодо опасен. Сила и отсутствие ума – худшего сочетания не придумать! Сегодня он бросился на меня. Но что, если в следующий раз его мишенью станете вы?!

Людовик призадумался. Он давно признал правоту Тристана и только самолюбие мешало ему в том признаться. Король припомнил рассказ Фролло о нападении на девушку-цыганку, сопоставил его с жалобой ле Дэна. Мстя за пострадавшего любимца, он приказал запереть Квазимодо в клетке в зверинце, сочтя это достаточным наказанием и превосходным средством спасения от покушений обезумевшего горбуна. Но сказать мало, дело предстояло ещё обделать.

Квазимодо сидел всё там же, в зверинце, гадая, чем обернётся гнев Оливье. Глухой догадался, что провинился. Вдруг что-то словно толкнуло его изнутри – так животное вздрагивает, чуя врага. Он поднял взгляд и увидел перед собой Тристана и взвод шотландских гвардейцев.

– Ступай в клетку по-хорошему! – приказал Тристан, указывая на пустующую клетку с открытой дверцей. – Не заставляй нас применять силу.

Квазимодо понял, чего от него хотят. Он заворчал, задыхаясь от негодования, он уже готов был взвиться в прыжке, чтобы броситься на противника и, пронзённый мечами, окончить свою жизнь, но хоть одного врага забрать с собою. Его единственный глаз сверкал, как у рыси. Тристан, приняв боевую стойку, изготовился к поединку. Но за долю секунды до того, как Квазимодо совершил смертоносный бросок, он вспомнил Клода Фролло и ярость угасла в нём. Он согласился перенести любое наказание, он не мог подвергнуть опасности мэтра. Поникнув плечами, он поплёлся в предназначенную ему клетку. Тристан сам запер за ним дверь. Только тогда, когда щёлкнул железный замок, Людовик, поодаль ожидавший развязки, приблизился и похлопал ладонью по прутьям.

– Посидишь тут, пока не образумишься, негодник! – присовокупил он.

Так Квазимодо во второй раз стал жертвой оговора и неправого суда.

Вечером того же дня король, по обыкновению, обходил замок. Держа руки за спиной, он шёл, шаркая ногами, вертя головой по сторонам. Осмотрев внутренние покои, старый монарх, поколебавшись, отправился в зверинец, заявив, будто давно не видел своих зверей, не кормил с руки птиц. За Людовиком, держась поодаль, следовали Оливье и Тристан. Эти двое питали взаимную ненависть, при этом каждый из них представлял собою такую добычу, которая не по зубам другому. Им оставалось обмениваться завуалированными оскорблениями. Иногда ле Дэн заключал союз с Куактье. Тристан союзником ле Дэна не становился никогда.

Между фаворитами завязался разговор, ведшийся на фламандском.

– Кормить птиц? Клянусь головой, наш государь жаждет навестить уродца! – бубнил под нос ле Дэн, продолжавший дуться на Квазимодо.

– Добился своего? – усмехнулся прево, щурясь. – Чем тебе помешал несчастный горбун?

– Тем, что посмел скалить на меня свои кривые зубы! – проронил задетый за живое брадобрей.

– Или тем, что посмел стать новой забавой его величества? – поддел Тристан.

– Всё равно, какой прок от урода? – отмахнулся Оливье, сохраняя невозмутимое выражение лица. Уголки губ подёргивались от сдерживаемого бешенства. Неумолимый Тристан продолжал словесно ранить его, точно бандерильеро, втыкающий копья в бычачью шкуру.

– Много ли проку было от тебя в Генте*? – глумливо оскалился прево.

Оскорблённый брадобрей открыл рот, чтобы ответить колкостью на колкость, но король сердито осадил спорщиков.

– Будет вам браниться, куманьки!

Квазимодо, заключённый в клетку, страдал так, как страдает всякий узник, лишённый воли, видящий перед собою только чёрные металлические прутья. Он понимал, что отсюда ему уже никак не вырваться и не вернуться домой. Мэтр напрасно прождёт его. Поначалу горбун бросался на решётку, скрежеща зубами, но изделие неизвестного, постаравшегося на славу кузнеца, выдержало его атаки. Испытав прочность холодного металла, Квазимодо принялся кружить по клетке, пока не выбился из сил. Тогда он, тяжело дыша, уселся на пол, глядя вперёд. Безмолвие окружало его. Вой и гомон, издаваемый зверями, не достигал слуха пленника. Квазимодо уносился мыслями далеко от Плесси – в Париж, в собор, к Фролло. Из груди его вырвался горестный вздох.

Горбун не сразу заметил вошедших – его невидящий взгляд был направлен сквозь них. Но и тогда, когда узник заметил короля и фаворитов, он, подавленный бедой, не поднялся им навстречу, не вымолвил ни единого слова. Квазимодо смирился со своей участью, что-то окончательно сломалось в нём. Людовик и его спутники глядели на него. Для Квазимодо в данный момент не существовало ни короля, ни Оливье ле Дэна. Горбун своим единственным, налитым кровью оком, смотрел только на Тристана. В его глазах пленник не прочёл сострадания, но, во всяком случае, не заметил и злорадства.

* Тристан имеет в виду неудавшуюся попытку Оливье поднять восстание во Фландрии, чтобы подвести эту страну под французский протекторат. Ле Дэн намеревался устроить волнения в склонном к мятежам Генте, однако был высмеян гентцами и вынужден бежать в Турне.

========== Глава 5. Обретение и расставание ==========

Случай на Гревской площади, произошедший уже после того, как король увёз из Парижа Квазимодо, иначе как промыслом Божьим не называли. Клод Фролло, приняв некоторое участие в событиях, невольно задумался о том, что ничего могло бы и не быть, если б он не прекратил выслеживать цыганку после неудавшегося похищения или предоставил действовать Шармолю. Разрозненные звенья, не встретив препятствий, соединились в единую цепь. Дело было так. Плясунья Эсмеральда, закончив выступление, свернула узорчатый ковёр и собралась покинуть площадь, когда её буквально пригвоздил к месту вопль, полный неистовой ярости.

– Будь ты проклята навеки, египетская саранча! Воровка детей! Гори, ведьма!

То кричала затворница Роландовой башни, сестра Гудула, вретишница. Все знали, что вот уже пятнадцать лет она заточена в келье, питается подаянием, молится и проклинает цыганское племя на все лады. Солдаты ночного дозора уверяли, что отшельница не унимается и с наступлением темноты, частенько они слышали доносящиеся из её норы стенания. Оставалось загадкой, когда же она спит и спит ли вообще. Особенно же Гудула невзлюбила молодую цыганку с козочкой. Эсмеральда оставляла нападки без ответа, только вздрагивала и хмурила брови, когда визжащий, как пила, голос Гудулы предрекал ей то адский костёр, то виселицу. Но на сей раз девушка не сдержалась. Доведённая ли до отчаяния изменой возлюбленного Феба, ободрённая ли исчезновением с горизонта страшного священника, просто ли исчерпалось её терпение, но цыганка подошла к окошку, забранному решёткой, и дрожащим голосом спросила:

– За что вы ненавидите меня? Что я вам сделала?

Крысиная нора, источающая смрадный запах, сразу ожила. Существо, заключённое в её мрачных недрах, зашуршало, заметалось, засуетилось, исходя неистовством потревоженной волчицы. Если бы не прутья в виде чёрного креста, закрывавшие единственное сообщающее отшельницу с миром отверстие, она бы, наверное, выскочила и растерзала молодую цыганку.

– Что ты мне сделала? Что ты мне сделала?! Ты ещё спрашиваешь, тварь! Ребёнок! Ребёнок был у меня! – хрипела Гудула, кружа по келье. – Моя девочка, моя крошка Агнеса! Цыганки украли её, выпили её кровь, сожрали на своём дьявольском шабаше! Где моё дитя, ведьма?! Ты живёшь, а она лежит в холодной земле!

– Увы, – грустно вздохнула Эсмеральда, ласково гладя жавшуюся к ногам Джали. Цыганке сделалось страшно, но в то же время и жаль обезумевшую старуху, поэтому она не уходила от башни. – В чём же моя вина? Ведь я, когда случилось несчастье с вашей малюткой, ещё даже не родилась.

Вретишница придерживалась иного мнения, изменить которое не могли никакие доводы.

– О нет! – взвыла она, потрясая костлявыми руками. – Ты тогда уже появилась на свет, моей Агнесе исполнилось бы сейчас столько же лет, сколько тебе.

Гудула метнулась к оконцу, вцепилась в прутья. Её худое, едва прикрытое рубищем тело, сотрясалось от негодования, седые космы растрепались по плечам. Цыганка отпрянула. Народ на площади притих, издалека наблюдая за разыгрывающейся драмой, колеблясь – чью сторону принять.

– Мне жаль, – тихо произнесла Эсмеральда. – Вы лишились дочери, а я не знаю своих родителей.

– Что мне твои родители? Верни мне дочь, ведьма! – захохотала отшельница. – Башмачок – вот всё, что от неё осталось, – внезапно голос её дрогнул, в глазах сверкнула надежда. – Ты знаешь, где найти второй, цыганка? Пятнадцать лет я ищу его, пятнадцать лет молюсь, стоя коленями на камнях. Я превратилась в старуху, а ведь мне нет и сорока, но пусть я сгнию заживо, только бы вернуть мою дочь!

Вретишница бережно вытащила из-за пазухи крохотный, расшитый шёлком башмачок. Этот многократно политый слезами предмет единственный не вызывал в ней неприязни ко всему сущему. Гудула нежно поцеловала башмачок и на подрагивающей ладони, просунув руку в оконце, продемонстрировала своё сокровище цыганке. Эсмеральда побледнела, пошатнулась, затрепетала, точно осина на ветру.

– Башмачок! – забормотала она, объятая величайшим волнением. – Боже мой, Боже! Да, да, я знаю, где отыскать второй!

Девушка схватилась за висевшую на шее ладанку и… извлекла оттуда детский башмачок, точь-в-точь такой же, как тот, что остался затворнице на память об Агнесе. Несомненно, он приходился ему парой и пятнадцать лет назад красовался на ножке похищенного ребёнка. Гревскую площадь, переполошив зрителей, огласил дивный клич рвавшейся наружу радости:

– Дочь моя!

– Матушка! Матушка! – вторила цыганка.

Затворница, чей гнев моментально сменился горячайшей любовью, взялась за прутья, мешавшие обнять дочь, трясла их, что было сил, но те не поддавались. Тогда она схватила камень, служивший ей изголовьем, и принялась выбивать решётку. Стоял скрежет, летели искры, прутья изогнулись, но крепко держались в пазах. Тогда доброхоты из толпы, сообразив, в чём дело, в несколько пар рук налегли на преграду. Благодаря их усилиям вскоре мать заключила неожиданно обретённое дитя в объятия.

Затворница и девушка, сопровождаемые толпой, пришли к собору Богоматери. Клод Фролло, выйдя им навстречу, выслушал из уст Гудулы сбивчивый рассказ:

– Чудо! Господь явил чудо, святой отец! Моё имя Пакетта Шантфлери, я была публичной женщиной и имела дочку. Цыганки украли её у меня и вот через пятнадцать лет она вернулась, моя крошка Агнеса! Господь сжалился над слезами бедной матери!

Поражённый священник, стараясь не смотреть на пунцовую от переживаний Эсмеральду, распорядился выделить матери с дочерью келью, предназначенную для ищущих убежища. Добрые люди, прослышавшие о преображении уличной плясуньи, принесли к вратам храма одежду, обувь, пищу – словом, всё, что могло понадобиться двум бесприютным женщинам, не имеющим ни единого су за душой. Фролло повелел причетнику отнести пожертвования постоялицам. Сам он в тот день долго молился, а с наступлением сумерек прокрался к заветной келье.

Прижавшись к стене, впитывая горячечным телом холод камня, Клод слушал болтовню матери и дочери, то и дело прерывающуюся всхлипами, объятиями и счастливыми восклицаниями. Архидьякон мог войти, спросив для виду, как устроились постоялицы и не требуется ли им помощь, но так и не вошёл.

– Если бы я тогда не остановился, – перекрестился Клод, – они бы не встретились. Благодарю Тебя, милосердный Отче!

Содрогаясь, шепча молитву, он вернулся к себе.

Пакетта и Агнеса Шантфлери, а также козочка Джали, прожили в соборе несколько дней. Затем, собрав нехитрые пожитки, ушли восвояси. Клод не желал знать, куда направилась та, из-за которой он чуть не погубил свою душу. Он огромным усилием удержался, чтобы не скатиться в ту пропасть, куда прежде старательно ввергал себя. Эсмеральда навсегда исчезла из его жизни. Он при всём желании не смог бы отыскать её.

Потеряв и цыганку, и Квазимодо, Фролло вдруг остро ощутил собственное одиночество. У него по-прежнему оставался брат, беспутный школяр Жеан, посвящающий дни и ночи кутежам с дружками, у него оставались книги, наука, но ничто не радовало его. Клод любил брата, но брат не любил его. Все деньги, которые Жеан получал от него, спускались на выпивку и доступных красоток. В конце концов, Клод, скрепя сердце, решил перекрыть финансовый источник, о чём и объявил Жеану, явившемуся за очередной подачкой. Обманутый в лучших надеждах проситель увещевал, льстил, угрожал – брат оставался неумолим. Тогда белокурый бесёнок прибег к последнему, самому надёжному средству.

– Братец мой, отлучая меня от своего кошелька, вы толкаете меня к кошелькам чужим! – провозгласил он, дерзко тряхнув головой. – Мне давно уж сделали выгодное предложение и, коли вы не дадите мне денег, в которых я крайне нуждаюсь, я стану бродягой.

Высказавшись, Жеан подбросил в воздух свою шапочку, поймал её на лету и снова водрузил на голову, лихо заломив. Так, видимо, он демонстрировал готовность стать подданным королевства Арго. Архидьякон скрипнул зубами. Он словно прозрел, увидев, насколько глубоко порок пустил корни в сердце, душе и разуме младшего брата, а, прозрев, укрепился в принятом решении. Священник заговорил. Каждое слово, срывавшееся с его языка, звенело от негодования.

– Так тому и быть. Становись бродягой. Я долго внимал твоим клятвам, Жеан, я устал краснеть от стыда, покрывая твои выходки. Ты в прошлый раз обещал мне приняться за учение, а сам спустил в кабаке деньги, которые я дал тебе, чтобы заплатить за комнату и книги. С меня довольно, ты не получишь больше ни одного су! Ты уходишь – я не смею тебя удерживать. Я и без того много слов потратил впустую. Возможно, новые приятели заставят тебя взяться за ум.

Выслушав отповедь старшего брата, Жеан демонстративно заложил руки за спину и, насвистывая бравурный мотив, удалился. Он ожидал, что Клод окликнет его. Но Клод не окликнул. Кусая губы, прерывисто дыша, священник упал в кресло, охватив голову руками. Так он долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, утешая себя тем, что действовал ради блага школяра, что тот, хлебнув вольной жизни, образумится и вернётся на университетскую кафедру. А если и не вернётся, если участь бродяги придётся ему по вкусу, то в том его, Клода Фролло, вины нет. Он сделал для белокурого шалопая всё, что мог.

Книги и наука не утешали архидьякона в его горе. Они лишь ненадолго отвлекали его. Разом утратив все привязанности, Клод прибег к последнему оплоту, к старому испытанному способу. Он целиком предался делам духовным, окончательно отрешившись от мирского, пытаясь вернуть тот покой и ту ясность, что царили в нём до встречи с Эсмеральдой. Иногда лишь мысли архидьякона возвращались к Квазимодо, единственному существу, искренне любившему его. Клод полагал, будто горбун, распрощавшись с тюфяком и монастырской скромной пищей, купается в неге в королевском замке, не вспоминая о приёмном отце. Он не знал, как сильно ошибался. Квазимодо ни на минуту не забывал Клода Фролло.

========== Глава 6. Встреча в лесу ==========

Прево Тристан Отшельник не ведал сочувствия к бедам других людей – отчасти по складу характера, отчасти под влиянием внешних обстоятельств, этот характер окончательно сформировавших. Тристан прошёл превосходную выучку и всегда ставил долг превыше личных интересов. Он был зол, безжалостен и предан господину. Он не вступался за тех, кого казнил и истязал. Но иногда и самый отлаженный, выверенный до последнего винтика механизм даёт сбой. Что уж говорить о человеке из плоти и крови! Горбун Квазимодо стал для королевского куманька камнем преткновения, той самой песчинкой, попавшей между шестерёнками машины. В те недели, что пленнику пришлось провести в клетке по воле короля, Тристан несколько раз приходил в зверинец и подолгу, склонив голову набок, глядел на Квазимодо.

Ещё в первую их встречу прево чутьём угадал в горбуне любовь и преданность священнику, безграничности которых не постигал, возможно, и сам Фролло. Вид Квазимодо, насильно оторванного от прежней жизни, дичащегося и всего чурающегося в Плесси, неожиданно напомнил Тристану давние годы, когда его семилетним мальчишкой отдали из семьи в замок сеньора для обучения всему тому, что полагается знать воину: верховой езде, владению мечом и копьём, плаванию, охоте и светским манерам. Поначалу маленького пажа угнетала незнакомая обстановка, чужие люди, он скучал по отцу и матери, тяготился муштрой. Впрочем, вскоре Тристан привык, освоился и взялся рьяно выполнять требования наставника. Прошлое растаяло в его памяти, вытесненное помыслами о грядущих достижениях, к которым честолюбивый фламандец стремился со всей своей силой и ловкостью, а, случалось, и расплачиваясь боевыми зарубками на коже.

Тристан множество раз видел людей в клетках – здесь, в Плесси-ле-Тур, в Бастилии, в превращённом в тюрьму замке Лош. Прево и сам замыкал клетки, в одной из таких он запер кардинала Ла Балю. Тристан не питал к Ла Балю ни симпатии, ни неприязни. Они вместе охотились, ели за одним столом, делили место подле королевского трона. Прево, арестовав, допросив и заточив кардинала, просто исполнял приказ. С Квазимодо дело обстояло совершенно иначе. Тристан улавливал в нём общие с собой качества, ему импонировала сила, подчинённая одному человеку. Прево обратился к Людовику, выбрав время, когда рядом не оказалось ле Дэна:

– Горбун совсем зачах, ваше величество! Что прикажете с ним делать: дождаться, покуда он не помрёт, или отпустить на все четыре стороны?

– С каких пор, куманёчек, тебя волнует самочувствие заключённых? – съехидничал король, и без Тристана видевший состояние Квазимодо.

– Я пекусь о вашем благе, сир, как земном, так и духовном, – ответствовал Тристан, стоя навытяжку перед своим господином. – Вы взяли звонаря из собора, посулив всяческие выгоды да подачки, а сами не исполнили обещания, данного в святом месте.

Ошеломлённый Людовик пожевал бескровными губами, потёр рукой взмокший лоб.

– Тише, тише, Тристан! – заговорил он, понизив голос, весь подавшись вперёд. – Мы с тобой отправляли на постой к «доченькам»* епископов и кардиналов. Что нам ничтожный звонарь?

Прево, вняв доводам, не стал продолжать, однако зерно сомнения, посеянное им в королевской душе, упало на благодатную почву. Пусть и не сразу, но из семени проклюнулся крохотный росток. К тому времени август подлетел к концу. Сентябрьские звёзды низко висели над землёй, ночи сделались прохладными, но Квазимодо, привычный к спартанскому образу жизни, не ощущал холода. В его душе разверзлась бездна.

Клетка, в которой заперли бедного звонаря, выгодно отличалась от жутких сооружений, предназначенных для истязания узников, но всё же то была клетка. Горбуну принесли пуховую перину, подушку и одеяло, но он пренебрегал удобным ложем. Его как и прежде кормили яствами с королевского стола, но пища почти всегда оставалась нетронутой – Квазимодо ел ровно столько, чтоб не умереть с голоду. Сутки напролёт он сидел, забившись в угол, как загнанный зверёк, или ходил, разминая затекшие мускулы, или дремал, скрючившись на полу. Его звали, пытались тычками пробудить его дремлющее сознание – Квазимодо не реагировал ни на что. Он с каждым днём увядал всё сильнее, он медленно умирал.

Умирал и Людовик. Он всеми силами цеплялся за жизнь, капля за каплей, день за днём покидающую его дряхлое, скрученное болезнью тело. Смерть не хотела забирать его сразу, она подбиралась исподволь, нанося своей жертве уколы, напоминая о неизбежном часе, когда уж никакие лекари, никакие священники не изгонят её. Всемирный паук, ослабевший, но ещё заставляющий считаться со своим грозным именем, ограничил круг общения, часами уединяясь в библиотеке, оживая и становясь ненадолго собой прежним, когда подворачивалась возможность провести хитроумную политическую игру. Большую часть повседневных забот он передал Оливье ле Дэну. Разве мог предвидеть сын брадобрея из деревушки Тилт близ города Гента, что однажды он станет соправителем Франции?

Людовик, придя в очередной раз в зверинец, остановился против поникшего Квазимодо, даже не поднявшегося при его появлении. Припомнил он происшествие в келье архидьякона, послужившее началом злоключений звонаря, и устрашился возмездия свыше, а, устрашившись, повелел отпереть клетку.

Горбун сидел в углу, безучастный ко всему, не ведая о свершившихся над ним переменах. Он не услышал, а, поскольку смотрел в пол, то и не увидел, как замок отомкнули, как к нему приблизился человек. Вошедший, не ограничиваясь созерцанием, потряс пленника за плечо, стараясь растормошить. Очнувшись от своих дум, Квазимодо поднял взгляд и увидел стрелка шотландской гвардии, что-то втолковывающего ему, открытую дверцу клетки, других солдат снаружи и – короля. Ни Оливье Дьявола, ни Тристана Отшельника рядом с ним не наблюдалось. Горбун не шелохнулся. С самого первого дня заточения он перестал кланяться людям, приходившим поглазеть на него. Возможно, смирением он скорее бы добился милости короля, но все порывы угасли в его впавшем в оцепенение сознании.

– Выходи! – нетерпеливо понукал шотландец.

Квазимодо растерянно моргал.

– Выходи же! – повторил гвардеец и указал на дверцу. – Король дарует тебе свободу.