Текст книги "Не так страшен чёрт, как его малюют (СИ)"

Автор книги: A-Neo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

========== Глава 1. Гнев кума Туранжо ==========

В тот час, когда в соборе Парижской Богоматери закончилась вечерня, когда январские сумерки надёжно укрывали тех, кто хотел остаться неузнанным, монастырь посетили два человека, скрывавшие одеяния под плащами, а лица под капюшонами. Первый, судя по уверенности, с которой он держал путь, оказавшийся в обители не впервые, был по-стариковски худощав и, по-видимому, болен. Он сутулился, временами останавливался, переводя дух – тогда товарищ его тоже замирал, терпеливо ожидая. Из-под капюшона виднелся породистый длинный нос, да сверкали зоркие глаза, преисполненные ума и хитрости. Его спутник, шедший впереди, приземистый и крепко сбитый, выделялся военной выправкой, которую не скрывала никакая маскировка. Из-под полы плаща выглядывали ножны меча, также выдававшие в незнакомце человека военного. В его движениях, походке, повороте головы чувствовалось нечто звериное.

Когда незнакомец с мечом поравнялся с нужной дверью, старший товарищ остановил его.

– Это здесь, куманёк!

– Мне остаться снаружи, как в прошлый раз? – учтиво спросил «куманёк», склонив голову.

– Нет, сегодня можешь войти со мной, – скрипучим голосом ответил первый. – Дай-ка знать мэтру Клоду о нашем приходе!

Гость, не обделённый физической силой, постучал кулаком так, что доски довольно крепкой двери заскрипели от непочтительности. Внутри кельи молчали, словно визит застал её обитателя врасплох и он ожидал, когда нежданные визитёры уйдут восвояси. Вопреки его чаяниям, военный в плаще, повинуясь поощряющему кивку старика, постучал вновь, ещё громче и настойчивее. На сей раз раздражённый голос хозяина вопросил:

– Кто там?

– Кум Туранжо! – назвался старик.

Дверь спустя несколько секунд растворилась и представший перед таинственными посетителями архидьякон Клод Фролло принялся поспешно кланяться и бормотать всяческие выражения почтительности в адрес гостя и его спутника.

– Полноте, отец Клод! – прервал поток его красноречия старик. Он и его товарищ откинули с лиц капюшоны. – Позвольте же нам войти, дабы мы могли спокойно побеседовать, как подобает давним приятелям.

Кум Туранжо уже догадался, что застал священника за неким занятием, которого тот стыдится, и оттого его любопытство разыгралось ещё сильнее. Архидьякон, отчего-то смутившись и как будто даже сделавшись меньше ростом, пропустил гостей в келью. Визит кума Туранжо пришёлся как нельзя более некстати. Не менее посетителя, которому никак нельзя указать на дверь, Клода смущал плечистый военный, молча разглядывающий священника своими серыми, чуть навыкате глазами, в которых читались подозрительность и злоба.

– Проходи, Тристан! – позвал старик.

Это имя заставило священника вздрогнуть. Судьба устроила слуге Божьему западню в его же обители.

Таинственными незнакомцами, хранящими инкогнито, были сам король французский Людовик Одиннадцатый, пользовавшийся псевдонимом «кум Туранжо», и его вернейший страж, прево маршалов Тристан Отшельник, славившийся своей жестокостью. Король прибыл в Париж для встречи с фламандскими послами и, конечно же, не упустил случая наведаться к своему старому другу, столь сведущему в науках.

Очутившись в келье, гости поняли, почему архидьякон не спешил открывать им. Жилище учёного сейчас являло собою нечто общее с лазаретом. На ларе, прежде заваленном пергаментными свитками, размещались банки с какими-то снадобьями и полосы льняной ткани для перевязок. На полу валялась груда грязных бинтов. Болящий, с которым возился мэтр Клод, лежал на животе, отвернувшись к стене и никак не реагируя на вошедших. То был Квазимодо, несчастный звонарь, жестоко пострадавший из-за неудавшегося замысла своего приёмного отца в совокупности с глухотой судьи и плохим настроением парижского прево. Уже две недели кряду он находился в келье Клода, принимая заботу архидьякона как высочайшее благоволение к собственной недостойной персоне. Квазимодо не держал зла на Фролло. Наоборот, бедняга беспрестанно благодарил священника за то, что тот простил его оплошность в деле с цыганкой и выхаживает после наказания у позорного столба. Ему и в голову не приходило связать свои увечья с предательством приёмного отца.

К уходу за пасынком архидьякон привлекал послушников, но врачебными манипуляциями занимался исключительно сам. Ему было крайне неприятно, что король застал его за обработкой ран. К тому же он, бросившись открывать дверь, поставил себя и больного в неудобное положение, не предупредив Квазимодо о приходе посетителей.

Глухота снова сыграла с бедным горбуном дурную шутку. Квазимодо, не услышавший ни единого звука, не повернулся к вошедшим и не поприветствовал их. Король, расценив такое поведение, как непочтительность, произнёс с нескрываемым раздражением:

– Однако, ваш пациент весьма нелюбезен, мэтр Клод. Что за птицу вы тут выхаживаете? Клянусь Пасхой, никогда прежде не видел столь причудливого создания!

Квазимодо не шелохнулся. Он смиренно ждал, когда мэтр забинтует его истерзанную спину, не подозревая, какое внимание привлёк.

– Это мой приёмный сын, ваше величество! Его имя Квазимодо! – поспешил пояснить Фролло, склоняясь в подобострастном поклоне. – Нижайше прошу вас простить его, ибо он глух. Только по этой причине он не выказывает своего уважения к вашей милости, ибо попросту ничего не слышит.

– Горбат и глух! – хмыкнул удивлённый Людовик, бесцеремонно разглядывая звонаря. – А что же с ним произошло?

Клод запнулся. Рассказать правду значило выставить в невыгодном свете и себя.

– Он звонарь, ваше величество. Сорвался, когда карабкался по балке на колокольне, и расшиб спину, – соврал Клод, съёжившись и ожидая кары. Однако хляби небесные не спешили разверзаться над его полысевшей головой. Испытания, уготованные Клоду Фролло, продолжались.

Его увёртка сошла бы за правду и разговор не коснулся бы более ран Квазимодо, если бы в тот вечер короля не сопровождал Тристан Отшельник. Увы, Тристан оказался не в меру внимателен. Опытному по части всяческого рода наказаний и знакомому с работой заплечных дел мастеров прево хватило всего одного взгляда на изувеченную спину Квазимодо, чтобы распознать ложь.

– Эге, отец Клод! Кого вы пытаетесь провести? – подал он голос. – По спине вашего пасынка прошлась плеть палача и провалиться мне на этом месте, если здесь не приложил руку мэтр Пьера Тортерю!

Клод сделался белым, как полотно. Не на шутку испугавшись, он повалился на колени, стараясь задобрить короля. Но тот уже не обращал на священника ни малейшего внимания, полностью переключившись на звонаря.

– Вот как! Палача! – воскликнул Людовик. – Ну-ка, куманёк, подними этого бездельника, довольно ему валяться, повернувшись к нам задом!

Квазимодо лежал, ожидая, пока его господин, его лекарь и божество, отвлекшись по неизвестной причине, вернётся к его ранам. Грубый пинок в бок, отозвавшись резкой болью в рёбрах, заставил горбуна повернуться, а затем, насколько позволяло его состояние, приподняться, шатаясь. Только теперь бедолага уразумел, в чём дело, и растерялся. Архидьякон находился в келье не один. С ним было двое незнакомцев, которых Квазимодо никогда прежде не видел. Свирепые выражения их лиц не предвещали ничего хорошего. Горбун взглянул на преклонившего колени мэтра и догадался, что эти двое, прячущиеся под плащами, важные особы, коль скоро сам всесильный мэтр Фролло трепещет перед ними. Несчастный звонарь замер, не зная, что делать, не замечая отчаянных знаков, подаваемых ему побледневшим Клодом. Он попытался поклониться, но ослабевшие ноги подломились. Квазимодо рухнул на четвереньки и замер в таком неловком положении. Язык его словно примёрз к гортани. Людовик насупился, Тристан оскалился.

Наконец сам архидьякон, обретя дар речи, упросил государя не трогать больного, поскольку едва затянувшиеся раны могли снова открыться.

– Расскажи-ка мне, негодяй, за что тебя секли! – низким от злобы голосом потребовал Людовик.

Короля поразило открывшееся взору новое уродство горбуна. В другое время он непременно заинтересовался бы и подробно рассмотрел и бородавку, и четырёхгранный нос, и клык, торчащий из-под губы. Но сейчас ему было не до того.

– Ты, видно, не понимаешь, кто перед тобой? – спросил король, поскольку Квазимодо молчал.

Людовик рывком распахнул плащ, скрывавший алый кафтан, отороченный куньим мехом, и орден Святого Михаила. Затем он подал знак Тристану. Прево, повторяя действия государя, сбросил свой плащ. Квазимодо увидел кольчугу, герб в виде оленьей головы и – самое главное – меч в отделанных серебром ножнах. Гербы и ордена ни о чём не говорили, но меч возымел-таки действие на звонаря, забормотавшего что-то неразборчивое, понятное одному Фролло.

– Он не слышит, государь, он не сможет вам ответить, – вновь замолвил словечко священник.

– Так расскажите вы, мэтр Клод, вы-то, по счастью, не глухой! – перебил раздражённый король. Губы его дёргались от бешенства.

Тристан застыл, скрестив на груди руки в ожидании приказа. Если его и удивила физиономия Квазимодо, то он ничем этого не выразил.

Фролло в общих чертах пересказал известную нам историю с похищением, умолчав, однако, о своём в ней участии. По его словам выходило, будто Квазимодо один, по собственному умыслу, напал на цыганку-плясунью, но попался стрелкам, обходившим город дозором. На этой части рассказа Людовик помрачнел, как грозовая туча. Тристан, хорошо знавший повадки господина, заключил: добра не жди. Так оно и получилось. Король пришёл в ярость от упоминания о схватке со стрелками, которую приравнял к бунту. Он коршуном налетел на совсем переставшего понимать Квазимодо.

– Смутьян! – прорычал Людовик, топая худыми ногами. – Вы тоже хороши, отец Клод, выхаживаете злодея! – напустился он и на архидьякона. – Всё ваше дурное воспитание! Почему вы за ним не следили? А ну, Тристан, обруби ему уши, они ему всё равно не нужны!

– Кому? – озадаченно осведомился прево. Он тянул время, соображая, как успокоить разбушевавшегося государя. – Горбуну или священнику?

– Горбуну, болван! – взвизгнул король, от ярости забыв, где он находится. – Чего ты ждёшь, кум?! – и приказал, точно собаку натравливал. – Взять его!

========== Глава 2. О заступничестве и некоторых его последствиях ==========

Тристан Отшельник с угрожающим видом схватился за рукоять меча и даже на пару дюймов выдвинул клинок из ножен, однако не спешил выполнять жестокую монаршую волю, призванную увеличить и без того немалое уродство Квазимодо. Прево, служивший Людовику Одиннадцатому со дня его восшествия на трон, прекрасно знал, какие приказы нужно выполнять немедля и с какими торопиться не стоит. Король, в последние годы подверженный приступам ярости из-за терзавшей его болезни, мог, одумавшись, отменить своё решение. Тристан рассудил: благоразумнее подождать, пока государь придёт в себя и подтвердит или отменит приказ, чем вызвать упрёки в поспешности действий, если король передумает и начнёт сожалеть об изуродованном горбуне.

Квазимодо меж тем подполз к Клоду Фролло, ища у него защиты и, сжавшись, стараясь занимать как можно меньше места своим огромным телом, взирал с испугом и недоумением. Звонарь понимал, что прогневил знатного господина и навлёк неприятности на священника, но никак не мог взять в толк, в чём заключается его вина. Он охотно позволил бы изрубить себя на куски, если бы такая жертва рассеяла чёрные тучи, сгустившиеся над обожаемым мэтром. Зрелище глубочайшей преданности вышло столь проникновенное, что вполне могло растопить и каменное сердце. А Тристан Отшельник обладал как раз таким сердцем.

– Кум мой, ты тоже оглох либо твой меч затупился? – бушевал король, растравляя злобу своего подручного. – Бей, Тристан, преподай ему урок! Пусть знает, как калечить наших солдат!

– Обрубить одноглазому уроду уши, словно свинье, дело недолгое, сир, – протянул Тристан, искоса поглядывая на Людовика. – Только уместно ли проливать кровь в священных стенах и ещё больше увечить убогого, на котором и без того нет живого места?

– Ваше величество, умоляю вас, сжальтесь над моим воспитанником! – вступился архидьякон, вдохновлённый заступничеством Тристана Отшельника. – Разум Квазимодо столь скуден, что не позволял ему здраво осмыслить свои деяния! Уверяю вас, он достаточно наказан, нет нужды глумиться над существом, уже отмеченным Господом. Я же со своей стороны обещаю впредь ни на минуту не спускать глаз с Квазимодо. Подобный проступок не повторится, ваше величество!

Людовик постепенно сдавался под двойным натиском. Затуманенный взор его прояснялся, рваное дыхание сделалось глубоким. Король постепенно обретал ясность мысли, столько раз выручавшую его в прежние времена в борьбе с многочисленными соперниками.

– Прошу вас, не гневайтесь, ваше величество, – продолжал Клод, найдя нужную струну, – гнев вредит здоровью.

Такой довод окончательно образумил монарха, непрестанно тревожившегося об ухудшавшемся самочувствии. Он утёр пот со лба, посмотрел на Тристана, державшего меч, на Фролло, так и не поднявшегося с колен, на жавшегося к архидьякону Квазимодо. Короля охватил суеверный ужас от едва не содеянного по его воле.

– Ты прав, Тристан. Вы оба правы, – простонал он и внезапно, прежде чем присутствующие в келье успели удержать его, упал на колени, обратив лицо к распятию. – Пресвятая Владычица! – истово молился он. – Ты не позволила совершиться безумию в обители, находящейся под Твоим покровительством. Благодарю Тебя!

– Что вы, сир… – пролепетал Фролло.

– Встаньте, мэтр Клод! – сказал Людовик, сам поднимаясь с помощью Тристана. – Я прощаю вашего воспитанника и позволяю вам лечить его.

– Благодари его величество! – прошептал Фролло, обращаясь к Квазимодо, сопровождая свои слова жестом, чтобы пасынок уж точно понял всё как надо.

– Благодарю… ваше… величество… – с трудом повторил звонарь незнакомое обращение, понемногу свыкаясь с обстановкой. Затем он, не в силах подняться, подполз к королю и, быстро оглянувшись на священника, поднесшего ладонь тыльной стороной к губам, облобызал сухую старческую руку. От развязавшегося, наконец, языка Квазимодо, а также от столь трогательного и подобострастного выражения признательности Людовик, чувствительный к лести, пришёл в восторг. Ситуация разрядилась. Из-за грозовых туч выглянуло солнце.

Престарелый монарх, изрядно утомившись, уселся в кресло. Тристан замер рядом. Клод вернулся к прерванному занятию, а именно к наложению повязок. Король с любопытством наблюдал за работой священника. Затем он принялся донимать Квазимодо вопросами, на которые тот, несмотря на помощь мэтра, отвечал медленно и подчас невпопад, что вызывало у короля смех. Тристан безмолвствовал, вытянувшись за креслом, в котором восседал его повелитель. Прево напоминал бесстрастное мраморное изваяние. Не шевелился ни один мускул, лишь внимательные серые глаза изобличали в нём живого человека. Только один король ведал, насколько эта отрешённая неподвижность обманчива. По малейшему знаку Тристан, словно верный пёс, бросался на защиту хозяина. Даже удивительным казалось, что такая колоссальная сила, заключённая в коренастом теле прево, беспрекословно подчинялась немощному старику. Тристан признавал над собой власть Людовика Одиннадцатого и преклонялся перед монаршим умом, не шедшим ни в какое сравнение с его собственным ограниченным рассудком. Питал ли Тристан к королю привязанность или же любовь – не знал никто. Прево ни к кому и никогда не выказывал тёплых чувств.

Когда Фролло покончил с перевязкой, Людовик выведал у него историю усыновления Квазимодо, а также попросил продемонстрировать жесты, при помощи которых священник общался с пасынком. Виновник происшествия тем временем сидел на своём тюфяке, не решаясь воспользоваться данным ему высочайшим позволением лечь. Он видел, как мэтр и страшный военный, угрожавший мечом, не смеют сесть в присутствии длинноносого старика в алом одеянии. Бедняга предпочёл бы тоже стоять, но больная спина не позволяла ему совершить такой подвиг. Горбун некстати решился поднять взор и встретился взглядом с Тристаном. Квазимодо поспешил отвести глаза. Он понял, что военный – Квазимодо уловил и обращение «кум» – так же беззаветно предан старику, как он – отцу Клоду. Однако постичь природу такой преданности горбатый звонарь не мог, здесь его догадки об общности с Тристаном обрывались.

Что же касается прево, то он испытывал радость от столь благополучного завершения скверной истории. Конечно, вели монарх всё-таки отрубить звонарю уши, Тристан подчинился бы. Но однако же – думал он – жаль зря лупцевать несчастного малого, отведавшего плети. Иссечённая, покрытая полузажившими рубцами спина Квазимодо напоминала Отшельнику дни его юности, когда он сражался на поле брани, не щадя себя. Он вспомнил мужественное, изуродованное шрамами лицо коннетабля де Ришмона, которому служил тогда. Людовик крайне удивился бы, узнай он, какие мысли бродят в черепной коробке его верного куманька. Но заглядывать в чужие души король не умел, а внешне Тристан оставался бесстрастным.

Горбун страдал от присутствия чужаков, разглядывающих его, угрожавших ему, засыпающих его вопросами. Бедняга опасался вновь провиниться. Он не смел даже пошевельнуться, поскольку боялся навлечь неприятности на мэтра, а вдобавок видел, что спутник старика недвижим, как изваяние. По счастью, пробил урочный час, когда посторонним надлежало покинуть монастырь. Пытка закончилась.

– Господин, кто тот сердитый старик? – решился вызнать Квазимодо после того, как гости покинули келью. – И кто тот страшный человек с лицом мясника, порывавшийся зарубить меня?

– Горе тебе, сын мой! Старик тот не кто иной, как сам король! – не замедлил с ответом Клод.

Квазимодо вздрогнул. Его единственный глаз расширился в крайнем изумлении.

– А его спутник – Тристан Отшельник, его слуга, его пёс, его палач! – продолжал Фролло, подрагивая от пережитого напряжения. – Ты верно определил род его занятий, Квазимодо. Никто не знает, скольких человек отправил он на тот свет!

Горбун, не спускавший взгляда с губ священника, помрачнел.

– Он хотел отсечь мне голову? – вновь вопросил звонарь, на всякий случай прикрыв уходящую в плечи короткую шею ладонями.

Клод, поражённый пришедшей ему мыслью, помедлил с ответом.

– Король приказал ему, – изрёк он. – Однако мне показалось, будто Тристан… пытался вступиться за тебя.

– Всту… Вступиться? – не понял горбун, за которого почти никто, кроме приёмного отца, не ходатайствовал.

– Нет, пожалуй, мне показалось, – пробормотал Клод.

– Чем же я их разозлил?

– Не догадываешься? Хоть и не по своей вине, но ты лежал в присутствии человека, при котором разрешается только стоять, ты не поприветствовал государя. Одного этого хватило ему, чтобы прогневаться.

– О, я видел! Вы держались на ногах и тот… Тристан? – с запинкой произнёс Квазимодо. Священник кивнул. – Он тоже не смел сесть. Кабы я видел их приход! Я подвёл вас, господин?

Не став пускаться в разглагольствования, архидьякон сложил пальцы в знак, означавший «Отдыхай!». Только тогда его пасынок лёг, но успокоиться долго не мог, всё вспоминая произошедшее, да размышляя, не коснётся ли мэтра мстительность короля. Растревоженные раны дополняли моральные муки страданиями физическими. Квазимодо долго глядел, как его коленопреклоненное божество возносит молитвы Всевышнему. Огонёк лампады, подрагивая от сквозняка, мерцал во мраке кельи, где находились двое, связанные крепчайшими узами. Наконец и священник лёг. Ворочаясь на жёсткой кровати, он раздумывал, какие последствия могла возыметь сегодняшняя история. Ему сделалось не по себе. Клоду представилось, как король дознается о его страсти к цыганке, о нападении в переулке. Вмешательство стрелков, порка Квазимодо и, наконец, расспросы короля мнились ему знаками свыше. Впервые за много дней мятущийся священник, занятый иными думами, не помышлял о плясунье с вожделением. Образ Эсмеральды ненадолго оставил его.

========== Глава 3. Предложение, от которого нельзя отказаться ==========

Дни летели за днями. Раны Квазимодо, благодаря грамотному уходу Фролло, вспомнившему уроки Жака д’Эпара, постепенно заживали. Немаловажную роль в исцелении больного играло само осознание того, что его лечит обожаемый мэтр. Это архидьякон давал указания послушникам, это его руки готовили целебную мазь, облегчали боль. И Квазимодо, преисполненный признательности, тянулся губами, чтобы поцеловать пахнущую ладаном и мазями руку приёмного отца. В такие моменты Клод Фролло, отчего-то смущаясь, старался не смотреть на воспитанника.

По мере того, как горбун шёл на поправку, пребывание его в келье священника становилось всё более невыносимым. Прошли те дни, когда раненому, валявшемуся в лихорадке, было всё равно, что происходит вокруг. Квазимодо, не доверявшему чужим прикосновениям, делалось неудобно и стыдно, когда за ним ухаживали посторонние. Он замечал отвращение на лицах послушников, не могущих противиться распоряжениям архидьякона, ему не хотелось лишний раз стеснять своего мэтра. Остатками слуха Квазимодо улавливал гул колоколов, которыми заправлял новый звонарь. Сердце горбуна дрожало, стоило лишь представить, как чужак касается его друзей, раскачивает канаты, отчего приведённые в движение языки бьются о медные капсулы. Квазимодо зажимал ладонями уши, которых, сам того не зная, едва не лишился по прихоти короля.

Памятуя о визите короля и Тристана Отшельника, он лежал всегда лицом к двери, дабы не повторить прежней оплошности и вовремя поклониться важной особе, буде той вздумается вновь навестить архидьякона. В таком положении шея его быстро затекала, но Квазимодо не менял позы. Когда Фролло разрешил ему вставать и ходить по келье, бедолага всё равно держал дверь в поле зрения, вздрагивая, когда она открывалась.

Квазимодо замечал также, что священник сделался задумчив. Ночами он долго не мог уснуть, ворочаясь на своём ложе. По временам с его губ слетал тяжёлый вздох – глухой подмечал всё. Он пытался расспрашивать Клода о причине такого беспокойства, но мэтр отделывался угрюмым молчанием. Квазимодо оставалось лишь гадать, что мучило его господина – страх после происшествия в келье или какая-либо иная причина. Произошли в священнике и другие перемены, которых его пасынок заметить не мог. Клод, если его не призывали служебные обязанности, реже покидал собор. Его всё чаще видели склонённым в молитве, с невыразимой мукой на лице и с судорожно сжатыми пальцами. Цыганская плясунья примечала среди зрителей страшного священника, столь пугавшего её оскорбительными выкриками, однако её мучитель, до крови закусывающий губы, больше не произносил ни слова. Чёрная тень, которую иногда замечала Эсмеральда, возвращаясь во Двор чудес пустынными улицами, перестала преследовать её. Цыганка вздохнула с облегчением.

Поговаривали также, будто монах-привидение, бродящий возле Тампля, а затем и в Ситэ, обрёл, наконец, покой. Никто достоверно не знал, когда, куда и надолго ли он пропал, но, во всяком случае, рассказы обывателей о мелькнувшей перед ними фигуре, закутанной в плащ, иссякли.

Миновали дни, недели, месяцы. Квазимодо, излечившись, вернулся в звонницу, его встречи с Фролло сделались редкими. Священник по-прежнему служил мессы в приделе лентяев, посещая по временам потайную келью. Однажды, а именно двадцать девятого числа месяца марта, он вновь попал в неудобную ситуацию. Жеан, его вездесущий брат, без приглашения явился в ту келью просить денег как раз в тот час, который Клод предназначил для встречи с Жаком Шармолю. Школяр не успел уйти, когда прибыл прокурор. Жеан не находил в том никакой печали, ему было забавно взглянуть, с кем якшается его брат, однако Клод не желал, чтобы мэтр Жак увидел Жеана. Получив туго набитый кошелёк в качестве платы за молчание, школяр спрятался за очагом, где, скорчившись в неудобной позе, выслушал всю беседу от первого до последнего слова. Содержание её не представляло для Жеана ни малейшего интереса. Встрепенулся он только тогда, когда Шармолю заговорил о цыганке с одержимой козой, танцующей на Соборной площади вопреки запрету духовного суда.

– Когда же мы сможем арестовать её? – нетерпеливо вопросил мэтр Жак, готовый хоть сейчас допрашивать и пытать.

– Верно, старый крокодил говорит об Эсмеральде, – подумал проказник-школяр. – Это она со своей козой пляшет перед собором! Ишь, позарился на красивую девку, разлакомился, длинноносый ворон!

Словно в ответ на его мысли Клод резким голосом произнёс:

– Я дам вам знать, когда. Занимайтесь пока Сененом.

По всей видимости, архидьякон так и не отдал распоряжение схватить плясунью, либо позабыл о ней, поскольку истёк и март, за ним апрель, май, настало лето, а красавица-цыганка с козочкой изредка, но всё-таки приходила к собору. Нечто неведомое печалило её, глаза под припухшими от слёз веками сделались совсем чёрными. Если на площади вдруг появлялся капитан королевских стрелков Феб де Шатопер, Эсмеральда провожала его нежным взглядом, не смея окликнуть. Офицер не удостаивал вниманием прискучившую ему обожательницу. Он спешил к молодой жене.

Впечатления от посещения Людовиком Одиннадцатым монастыря истёрлись и потускнели в памяти Клода и Квазимодо, когда январская история получила неожиданное продолжение. Священник напрасно надеялся, что король забыл Квазимодо. Король запомнил всё. Увлекающийся различными диковинками, он призадумался: не пропадает ли понапрасну одноглазый глухой горбун, столь причудливое создание природы, в стенах собора и нельзя ли найти ему лучшее применение?

– А презабавный малый этот Квазимодо, – поделился он как-то с Тристаном. – Вот бы его сюда, в Плесси, чтоб он развлекал нас и наших гостей! Что скажешь, куманёк?

Прево маршалов, вспомнив, о ком идёт речь, с сомнением пожал плечами.

– Диковат и ни черта не слышит, шутом такого не сделать. С тем же успехом можно учить Голиафа плясать на задних лапах.

Голиафом звался пёс из породы брабантских булленбейсеров*, подаренный королю Гильомом Римом. Мощный и суровый, он не признавал игр и слушался только одного короля. Людовик счёл совет прево мудрым, однако мысль о Квазимодо занозой засела в его голове. В июне, во время очередной поездки в Париж, король вновь позвал Тристана Отшельника и, на сей раз не скрываясь, отправился к Фролло.

– Где же ваш приёмный сын, отец Клод? – с порога спросил он, не видя в келье Квазимодо. – Зажили на его спине отметины Тортерю?

– Сейчас Квазимодо совершенно здоров, – пояснил священник. – Он у себя в звоннице.

– Позовите-ка его. Я хочу с ним поговорить.

Не зная, что и думать, Клод, не мешкая, поднялся на колокольню. Подъём несколько утомил его. Прежде архидьякон навещал повзрослевшего воспитанника хотя бы раз в неделю. С возникновением на горизонте цыганки Фролло сократил свидания до одного раза в месяц и совершенно забросил также алхимию, лишив себя ещё одного повода подниматься на башню.

Горбун глядел на площадь сквозь щель между шиферными листами навеса. В другой раз архидьякон полюбопытствовал бы, что привлекло внимание воспитанника, кому адресована нежность в его взоре. Сейчас время не терпело. Похлопав горбуна по плечу, он обратил внимание на себя.

– Идём в мою келью. Король хочет видеть тебя! – сказал священник.

Изумлённый взволнованным видом мэтра, явившегося в звонницу, что в последние годы случалось не так часто, как того хотелось Квазимодо, горбун поспешил вниз. Он разобрал слово «король». Когда Квазимодо вошёл в келью, растревоженные воспоминания окончательно освежились: он увидел сердитого старика – короля, и его мрачного подручного. Впрочем, сейчас Людовик не злился. Он приветливо улыбнулся горбуну. Квазимодо, помня прежний урок, поклонился, насколько позволяла искривлённая спина, и, приблизившись, потянулся губами к монаршей руке, тут же любезно ему поданной.

– Умный малый! – усмехнулся Людовик. – У меня есть к тебе дело, Квазимодо. Хочешь поехать ко мне, в Плесси-ле-Тур? Отец Клод, переведите-ка ему!

Крайне удивлённый архидьякон, как мог, объяснил горбуну суть вопроса, тоном походившего, скорее, на приказ. В единственном глазу Квазимодо вспыхнул ужас. Он не знал ничего о Плесси, но само предложение расстаться с мэтром, с собором испугало его. Он хотел сразу же ответить отказом, но Фролло дёрнул его за рукав, призывая не спешить. Король же, приняв молчание за раздумье, продолжал говорить, расписывая выгоды переезда:

– Что тебе ютиться в звоннице, точно на старой голубятне? В Плесси у тебя будет своя комната, уютная и тёплая, новое платье, ты сможешь есть, что душе угодно. Обязанностей же с тебя я не потребую никаких, кроме как развлекать меня своим присутствием.

Архидьякон перевёл. Ни дорогие наряды, ни изысканные яства, ни богато убранные покои – словом, никакие материальные блага не заменили бы Квазимодо его мэтра. Разлуку с собором и колоколами, даже с цыганкой, на которую он украдкой смотрел с колокольни, бедняга перенёс бы. Но расставание с Клодом Фролло означало крах самого существования, конец жизни. Хотя мэтр отдалился от него, горбуну довольно было того, что священник есть, живёт в соборе, изредка балует своим вниманием. Однако Квазимодо понимал, что король – не тот человек, чьё предложение можно отвергнуть. Пусть бы гнев обманутого в ожиданиях государя коснулся одного горбуна – это полбеды. Но вдруг пострадает и священник? Горбун беспомощно посмотрел на Клода. Тот, сам растерянный свалившимся как снег на голову предложением Людовика, подавленный, смущённый, только кивнул:

– Соглашайся…

– Я… согласен, ваше… величество! – сквозь зубы пробормотал поникший Квазимодо. Из глаза его текли слёзы.

– Полагаю, это слёзы радости? – заметил Тристан, вытянувшийся позади Людовика.

– Квазимодо согласен, ваше величество! – пояснил Клод на тот случай, если невнятная речь горбуна осталась непонятой.

– Вот и славно! – расцвёл король. – В таком случае у тебя есть несколько дней, пока я не завершу дела, призвавшие меня в Париж. Затем мы отправимся в Плесси. До скорой встречи, Квазимодо!

Людовик отбыл, не замечая понурого вида горбуна и его приёмного отца. Радость, приправленная благими намерениями, часто бывает эгоистичной. Король искренне считал, будто совершает доброе дело: избавляет священника от бремени в виде опеки над уродом, дарует нищему звонарю роскошную жизнь, ну и приобретает диковинного слугу для себя. За довольным сделкой государем верной тенью следовал Тристан Отшельник. Ему не нравилась затея, но переубеждать короля он не пытался, предвидя всю безуспешность подобных попыток. А Квазимодо, огорошенный новым несчастьем, уповал лишь на то, что король передумает.