Текст книги "О любви в алфавитном порядке (СИ)"
Автор книги: _Moony_Padfoot_Prongs
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
От его слов скручивает живот. Перекручивает все внутренние органы в попытке вывернуть их наизнанку. И Муза прекрасно понимает, что виновата сама, потому что нарушила данное обещание, но всё равно упорно отстаивает свою невиновность.
Не применять магию во время боя. Не глупо ли? Учитывая то, что она – фея разума, именно её магия может помочь найти слабые стороны врага, помочь найти правильное место для атаки. Навык бороться скорее лишь приятный бонус к её магическим способностям, и Ривен это прекрасно понимает.
Не применять магию во время боя с ним. Уже более разумно, учитывая непростой характер Ривена и тот факт, что он может взбеситься от одного только слова поперёк его собственного. И, кажется, что может быть проще? Просто не применяй магию и блокируй его удары, вот только Муза не справилась. Не удержалась, прочла его эмоции, чтобы выявить слабые стороны и нанести точный удар. Как устоять перед подобным искушением? А он, почувствовав это, только скривился, отбросил меч в сторону и сказал, что их тренировки окончены. Совсем.
И как бы это не было унизительно, Муза поплелась за ним следом, не отставая ни на шаг, дошла до самого барьера, остановившись в нескольких шагах от парня. А потом ещё и нашла в себе силы извиниться, окончательно растеряв уцелевшие по дороге крупицы гордости, а он всё тянет своё. Всё-таки, с Ривеном было очень и очень непросто.
– Как ты не понимаешь, в другой битве от моей силы нет толка, но в таком бою, она моё преимущество! – Муза делает шаг в его сторону, стараясь вызвать к благоразумию. Ривен только усмехается, от чего девушке хочется дать ему хорошую затрещину. Или себе самой.
– Тогда ищи себе других подопытных крыс, которые позволят ковыряться в их голове, а меня не трогай! – огрызается парень, впервые за весь разговор поворачиваясь к ней лицом. Смотрит прямо в глаза, сверху-вниз с легким прищуром. Ей становится немного не по себе. Его раздражение перемешивается с её собственным недовольством, и Музу просто переполняют негативные чувства, от которых хочется закричать. Но она только делает глубокий вдох, стараясь смотреть ему в глаза, не теряя достоинства.
Ривен усмехается как-то горько, словно ожидал от Музы чего-то другого, чего-то большего, и просто уходит. Спорить с ней у него нет ни сил, ни желания. А она только мимолетно смотрит ему вслед, отворачиваясь, после чего надевает наушники, и почти все чувства затихают. Она уходит в сторону Алфеи, про себя надеясь на то, что Ривен пошел куда-то в другую сторону.
Каждый из них уверен, что поступил более чем правильно. Но почему тогда только от одной мысли о принятом решении каждому в равной степени плохо?
***
Они снова столкнулись через неделю. Столкнулись на том же месте, возле барьера, куда оба пришли, даже не сговариваясь. Без регулярных тренировок, которые ей мог обеспечить только Ривен, Муза стала хуже справляться, что не укрылось от Розалинды, которая и так допустила её к тренировкам с другими феями и специалистами только после долгих уговоров, а Ривен… ему было не по себе просто без неё, чего он никогда не признает.
И теперь они стоят друг напротив друга, и, как в тот вечер, каждый из них старается не потерять чувство собственного достоинства, мысленно представляя, на какие унижения придётся пойти, чтобы достичь желаемого. Она терпеть не могла читать кого-то, словно раскрытую книгу, но рядом с ним это выходило как-то само по себе. Эмоции Ривена всегда слишком яркие, пусть чаще всего и негативные, они притягивают к себе Музу, словно магнитом. И фея ничего не может с собой поделать.
Они стоят друг напротив друга, в нескольких метрах, и молчат, словно не замечают. Ривен затягивается очередным косяком, а Муза инстинктивно тянется за наушниками, чтобы заглушить волну разочарования и вины, захлестнувших с головой. Вот только кому из них двоих они принадлежат?
– Я потеряла хватку, – констатирует Муза, уже через тридцать секунд срывая с себя наушники, которые ничуть не помогают, когда дело касается этого парня. С Сэмом намного проще. С Сэмом спокойно, а с Ривеном – хаос. От такого, как он стоит бежать без оглядки, но она не может себе этого позволить, не может найти в себе силы переступить какой-то невидимый барьер, который сама же и выстроила.
– И чего ты от меня хочешь? – он цепляет на себя привычное безразличие, смотрит на неё и криво улыбается, а к ощущениям феи примешивается его раздражение, и Муза готова поклясться, что скоро в ход пойдут пошлые шутки.
– Дай мне ещё один шанс, – сказать это стоит огромных усилий, и как только она это произносит, дыхание тут же перехватывает. Ривен смотрит в упор, а она на него не смотрит совсем. И отчего-то ей кажется, что если он откажет, то жизнь кончится. Оборвётся вместе с надеждой стать кем-то значимым для друзей и с ещё каким-то странным чувством, от которого она регулярно отмахивается. Чувством, связанным непосредственно с самим Ривеном.
Она никогда не могла сказать, что чувствует, когда находится рядом с ним. Его эмоции всегда брали верх над её собственными, и это было… тяжело. Ривен чувствовал много, его эмоции лились через край, переполняя не только его самого, но и Музу за компанию. Рядом с ним никогда не было спокойно.
– С чего это вдруг? – трудно понять, пропитаны его слова сигаретным дымом или его собственным ядом, но Музе становится дурно. Все эти чувства, и свои, и чужие, но такие похожие между собой, переплетаются, переполняют её, не позволяя мыслить рационально. Её начинает мелко трясти.
Она поднимает голову вверх, в тщетной попытке успокоиться смотрит на небо. Оно такое же приторно-розовое, как и в тот вечер. Это можно считать дурным знаком? Муза зажмуривает глаза, мысленно надеясь сосчитать хотя бы до пяти, в то время как Ривен, – она это чувствует, не силой, но каким-то другим шестым чувством, – не сводит с неё глаз.
– Ни с чего, – отвечает Муза, наконец найдя в себе силы сказать хоть слово, – Ты прав, ты не обязан мне помогать.
Она поворачивается к нему спиной, чтобы вернуться в Алфею. А там – закрыться в своей спальне, может, случайно нагрубить Терре, о чём потом придётся очень долго жалеть, и, нацепив наушники, заняться самобичеванием.
Её переполняют обида и злость, и теперь она уверена, что эти чувства её собственные. Ведь только последняя идиотка могла довериться такому парню, как Ривен. Сначала довериться самой, за несколько недель упорных тренировок завоевать его доверие, а потом с невероятным успехом всего этого лишиться, будто по щелчку пальцев. От одного неверного решения и отказа принимать свою вину. Было горько. Не так горько, как от горчицы на языке, а так, что очень трудно описать словами. Просто хотелось выть.
– Погоди, – Муза замирает на месте и не двигается несколько долгих секунд. Снова обернуться к нему стоит ей огромных усилий.
Ривен выглядит наигранно-спокойным, хотя не нужно считывать его эмоции, чтобы понять, что это не так. Но Муза чувствует, даже не используя магии, это происходит как-то само по себе, что от взгляда на неё специалисту становится спокойнее. Да и сам Ривен понимает, что по венам растекается умиротворение, стоит ему только взглянуть на эту фигуру с двумя детскими хвостиками и в забавном свитере. Чего уж скрывать, временами он считал её невероятной.
– Завтра в восемь, – он подходит к ней и наклоняется слишком близко, и их разделяет всего пара сантиметров. Парню хватает нескольких мгновений, чтобы внимательно изучить девичье лицо напротив. Он не задумываясь облизывает губы, – не опаздывай.
Муза так и остаётся стоять на месте даже когда специалист уже скрывается за стенами Алфеи. Воздух по-прежнему наполнен противоречивыми чувствами – то ли его, то ли её, всё ещё не понятно. Вот только теперь Музу не трясёт от гнева, и она поднимает голову вверх, слегка улыбаясь. Тихо и хорошо. Никакого хаоса.
Может быть, розовое небо знак не такой уж и плохой?
Комментарий к Розовое небо (Fate: The Winx Saga; Муза/Ривен)
Эта пара – моя маленькая слабость
========== Семейные ценности (Harry Potter; Тедди Люпин/Мари-Виктуар Уизли) ==========
Первые майские дни не радовали ни теплом, ни солнцем. Холодный ветер и постоянные дожди угнетали, расстраивали, заставляли закрыть все двери и даже окна и, кутаясь в плед, сидеть на диване бездумно уставившись в маггловский телевизор, словно это было единственным, что помогало отвлечься от мрачных мыслей. Словно на дворе холодная, безрадостная зима.
Второе мая и без того никогда не доставляло Тедди удовольствия. В день, когда все радовались, накрывали столы и восхваляли Великого Гарри Поттера, который одержал победу над Волан-де-Мортом и пили за здоровье Мальчика-Который-Выжил, Люпин обычно закрывался в комнате и практически не выходил. Когда стал старше, начал ещё и курить. По сигарете за каждого, кто погиб, и по две за маму с папой.
Он знал, как сильно расстраивается из-за его поведения бабушка, но не мог с собой ничего поделать. Сидеть за большим столом в окружении бесчисленных Уизли-Поттеров, или просто на небольшой кухоньке напротив бабушки, – такой уставшей и одинокой, всего лишившейся, – когда хотелось лишь сжаться в маленький комок и плакать, плакать, плакать, было выше его сил. Это было что-то подсознательное, необъяснимое, природу которого парень объяснить никак не мог. Но он, правда, старался. Прилагал все усилия, чтобы улыбаться крёстному, и крепко обнимать бабушку, поглаживая по голове, когда и она уставала быть сильной и давала слабину.
Сейчас ему двадцать, и он покорно сидит на Гриммо, 12, стараясь делать вид, что у него всё нормально, что он в порядке, натягивать добродушную улыбку, когда на него смотрит маленькая Лили, пока миссис Поттер, Джеймс, Альбус, и ещё куча других приехавших родственников, готовятся к празднику, кое-как вмещаясь на небольшой кухне и мешая друг другу. А Тедди всё ещё терпеть этот день не мог, вычеркнуть бы второе мая из календаря, навсегда про него забыть, чтобы не было так больно смотреть на красное праздничное, словно кровью написанное, число, и на фотографию счастливых родителей, которая всегда стояла на тумбочке, рядом. Бабушка запрещала эту фотографию убирать. Тедди её понимал.
Ему было плохо. Это была не физическая боль, скорее душевная, но от этого не менее удушающая, уничтожающая, разрывающая изнутри. Поэтому Тедди откидывается на спинку дивана, зажмуривая глаза в тщетной надежде, что так пройдёт хотя бы мигрень, в то время как крошка Лили нещадно скачет по его коленям и дёргает за руки, настойчиво призывая посмотреть вместе с ней передачу про морских коньков.
Из мрачных мыслей Тедди выводят тёплые ладошки, которые ложатся ему на плечи, слегка их разминая, и лёгкий запах шалфея, перебиваемый хорошими французскими духами. Тедди неосознанно вдыхает глубже. Ему нравится запах её духов. Лили тут же затихает, успокаивается, устраиваясь в самом углу дивана, а Виктуар садится рядом с Люпином и тепло улыбается.
Если бы Тедди спросили, от чего второго мая ему становится хотя бы немного легче, он бы, ни секунды не задумываясь, ответил: «от присутствия Викки». И это была бы чистая правда.
Это было трудно, практически невозможно описать словами. Она словно лечила его своими нежными прикосновениями, мягкой улыбкой, одним только взглядом. Ему становилось намного, намного лучше, когда она была рядом.
Хотя, от присутствия Виктуар легче становилось не только в этот отвратительный день. Девушка обладала какой-то невероятной силой, действовала на Тедди сильнее любого заклинания, позволяя успокаиваться даже в самых критических ситуациях. Рядом с ней было хорошо, тепло, спокойно, словно дома. Люпину бы очень хотелось, чтобы так было всегда. Чтобы Она рядом была всегда.
Уизли слегка ерошит его волосы, а потом, когда Лили всё же подскакивает с места и вприпрыжку уносится на кухню, прижимает к себе, укладывая чужую голову на своё плечо. Тедди жадно вдыхает запах шалфея, прячась в девичьем изгибе шеи, и старается проглотить образовавшийся в горле ком, пока Виктуар гладит его по голове.
Как же он устал.
Осознание накатывает более ощутимой волной, словно пробивает какую-то плотину, всё это время сдерживающую все чувства и эмоции, переполнившие его через край. Тедди неосознанно жмётся ближе, словно ищет защиты в таких родных руках с тонкими серебряными кольцами.
Девушка шепчет ему что-то успокаивающее, позволяя прижиматься всё крепче и крепче, и в один момент Тедди просто не выдерживает этих нежных, практически материнских объятий, и позволяет себе разрыдаться. Так глупо и унизительно, словно ребёнок и совсем не по-мужски, но он не может остановиться, заливая горькими, полными обиды и злости на целый мир и вселенскую несправедливость слезами её белую блузку. А она лишь вздыхает, переполненная желанием пригреть, пожалеть, подарить Люпину хотя бы капельку любви.
Виктуар его не понимает, ведь у неё живые родители, брат с сестрой и целый ворох других близких родственников, а Тедди сирота, у которого только пережившая слишком много бабушка и какое-то дальнее родство с Малфоями, напополам с искорёженным войной детством. Но девушка всё равно настойчиво бормочет ему на ухо что-то успокаивающее, словно сама верит в то, что все эти слова могут ему помочь, всё равно по голове гладит и прижимает к себе, позволяя выплакаться.
И Люпин плачет. Рыдает навзрыд, словно маленький мальчик, и практически воет в девичье плечо, так некстати захлёбываясь позорными слезами. Он даже не может сказать, в какой именно момент вцепился в её острые плечи, стараясь в другом человеке раствориться, лишь бы ему самому не было так больно. А Виктуар ничего не говорит, только мимолётно прижимается своими горячими губами к его виску, оставляя там поцелуй. Это немного отрезвляет.
Девушка перебирает его волосы, гладит по голове движениями осторожными, трепетными, а Люпин неосознанно сильнее к ней прижимается, и в конце концов вообще с ногами на диван забирается и устраивает голову у неё на коленях. Уизли только усмехается, тепло и по-доброму, слегка поджимая губы. Постепенно Тедди начинает успокаиваться, расслабляться от нежных прикосновений Виктуар и уже через несколько минут почти не плачет, только продолжает лежать в её объятиях, изредка всхлипывая. Никто ничего не говорит, словно боясь спугнуть появившееся чувство близости.
– Викки, – тихо бормочет он, не поднимая головы и не открывая глаз, даже не двигаясь никак, – а помнишь, ты в детстве стихи всякие учила французские?
Уизли замирает на несколько секунд, и даже её рука на какое-то мгновение зависает в воздухе. Девушка медленно кивает, только потом понимая, что Тедди этого жеста не видит, и добавляет уже вслух, тихо:
– Помню.
– А расскажи мне какой-нибудь такой стих, – Люпин переворачивается на спину, смотрит на Виктуар снизу-вверх и слегка улыбается. В глазах мелькает задорный, тёплый огонёк, и девушка снова треплет молодого человека по волосам.
– Но ведь они совсем детские, Тедди!
– Ну и что? – он фыркает беззлобно, и вот-вот засмеётся по-настоящему, как она любит, – мне нравится твоё произношение.
Никто из Уизли-Поттеров их не тревожит, и даже крошка Лили не забегает в комнату, чтобы вернуться к просмотру своей программы про морских коньков. По подоконнику начинает барабанить дождь.
========== Тепло (Miss Peregrine’s Home for Peculiar Children; Енох/Оливия) ==========
Оливия мёрзла ночами. Всё своё тепло, а так же любовь и заботу, она изо дня в день отдавала Еноху, ничего не получая взамен. И из-за этого ей самой было нечем греться. Она любила его так сильно, так слепо, хотя никто не мог понять, за что она его так любит. Ведь, парень никогда не ценил её по-настоящему, словно, если Оливия вдруг исчезнет, Енох заметит это только когда ему понадобится какой-нибудь инструмент, и он по привычке протянет за ним руку, так ничего и не получив, и все это видели. Вот только сама Элефанта никак не хотела этого принимать.
Иногда складывалось ощущение, что огонь внутри Оливии вырывался наружу, вот только им никак нельзя было обжечься. Девушка так светла и добра, что трудно было поверить в то, что она может сжечь дотла одним прикосновением, если захочет этого. Она всегда была тихой и скромной, и редко можно было увидеть, как её голубые глаза показываются из-за широкой спины кукольника. Обжигал, как правило, Енох.
Эти двое составляли весьма странную картину, когда находились вдвоём. Преданная девочка-огонь, которая смотрит на мир своими большими глазами, и мальчик-некромант, который предпочитает обычным людям компанию кукол-марионеток. Но вдвоём они были практически всегда, поэтому к такой контрастной картине давно все привыкли. Вот только сама Оливия никак не могла привыкнуть к холоду карих глаз и леденящему безразличию. Ей хотелось верить, что она особенная, что он будет смотреть на неё иначе, не так, как смотрит на остальных. Смотреть так, как она смотрит на него. Элефанта чувствовала себя в его жизни лишней, ненужной, словно старая кукла, забытая под проливным дождем где-то на мостовой.
Оливия не знала, стоит ли признаваться Еноху в своих чувствах, хотя едва ли в их петле был хоть один человек, который о них не знал, или не догадывался. Она не могла найти в себе сил, чтобы сделать это, не могла себя заставить, и стоило ей набрать больше воздуха в грудь, чтобы заговорить о том, что она к нему чувствует, как вдруг между ней и Енохом выстраивалась огромная невидимая стена, и Оливия не могла произнести ни звука, замолкая.
Страдала ли от этого она? Первое время – очень. Но потом пришло какое-то смирение, свернувшись небольшим клубком в глубине души и вечно твердящее, что говорить ни о чем не стоит, что лучше чем сейчас уже не будет, и не нужно даже пытаться. И девушка слушалась это чувство, шла у него не поводу точно так же, как все эти годы ходила на поводу у Еноха. И больше не страдала.
Она не знала, что он чувствует к ней, и чувствует ли хоть что-то. Замечала только, как он по-детски надувает губы и закатывает глаза, если вдруг выходило так, что кому-то из других странных она уделяла больше времени, чем ему. В такие моменты Гораций всегда растягивал губы в улыбке и говорил о том, что О’Коннор ревнует, но Оливия этому не верила. Её вера в то, что он когда-нибудь ответит на неё чувства взаимностью, с каждым днем испарялась, становилась все меньше и меньше. В конце концов, у неё была целая вечность, чтобы принять, что это невозможно.
Последнее время у девушки появилась привычка залезать на крышу после отбоя и долго-долго смотреть на звезды. Такие красивые, яркие, россыпью на чернеющем небе словно капли белой краски на холсте, и такие недосягаемые, далекие. Оливия обхватывала себя руками, подтягивая ноги ближе к груди, и любовалась красотой этого бесконечного неба, и иногда ей даже удавалось дождаться тонкой полоски рассвета, но, как правило, она всегда уходила намного раньше.
Это красивое и спокойное небо позволяло подумать. О всяких мелочах или о том, как прекрасна тихая ночь с россыпью звёзд, особенно, когда идёт война, и ты знаешь, что завтра в это же время на этом самом месте останутся только пылающие руины. Здесь было тихо и спокойно, и Оливия чувствовала себя… дома. Здесь, на крыше, когда время давно перевалило за полночь, и кругом нет никого, только она и небо. Именно в такие моменты она чувствовала то спокойствие, которого никак не удавалось найти днем, среди других детей. Ей было хорошо в одиночестве.
В одну из таких ночей, когда девушка вглядывалась в далекие звезды, думая о своём, на её плечи опустился тяжелый пиджак. Оливия инстинктивно закуталась в него сильнее, ощущая тепло, которого ей так не хватало, и почувствовала знакомый запах. От пиджака сильно пахло формалином, и девушка позволила себе небольшую улыбку, которую тут же спрятала в теплом воротнике, чтобы он её не заметил.
Енох опустился рядом и не говорил ни слова. Первые несколько минут Оливия ждала, что он скажет хотя бы что-нибудь, но О’Коннор молчал, подняв голову к небу и вглядываясь в его спокойную черноту. Она подняла голову тоже. Звезды всё так же смотрели на них сверху, словно видят обоих через тысячи световых километров, только теперь Оливия никак не могла заставить себя думать о чем-то другом, помимо парня, который сидел рядом с ней.
Абсолютно каждый в этой петле считал, что от Еноха веет холодом, да так оно и было. Вот только Оливии рядом с ним было неожиданно тепло. Словно это он повелевал огнем, а не она. И даже сейчас, придя на крышу холодной сентябрьской ночью, он принёс с собой это тепло, доступное только ей, и только для неё одной сберегаемое.
Так они и сидели на неровной крыше до самого рассвета, и за все это время ни один из них не сказал ни слова, погружаясь в омут собственных мыслей и отдаваясь чувствам, которые, кажется, накрыли с головой, словно огромная морская волна во время шторма.
Оливия посмотрела на Еноха только когда солнце начало играть своими первыми лучами с волосами парня, а шаловливый ветер растрепал её собственные волосы, словно искры от потухающего костра. Хотя девушке показалось, что именно сейчас в ней разгорелся пожар такой силы, который без труда мог уничтожить все на своём пути. Вот только согреть её он все равно бы не смог.
Все считали, что от Еноха веет холодом. Да, так оно и было. Холодные карие глаза с презрительным взглядом, холодные руки, холод и безразличие в голосе. Но только Оливия Элефанта знала, что у него есть тепло, много тепла. И она знала, что все свое тепло он бережет только для неё.
========== Утро (Harry Potter; Сириус/Лили) ==========
С вечера штора так и не была задёрнута, и рассветное солнце заглядывало своими игривыми лучами в комнату, пробираясь в окно через распахнутую форточку. Оно старалось оставить свой искрящийся свет на всех поверхностях: лежало на тумбе, отражалось в маленьком висящем на стене зеркальце, лезло в глаза. Старалось всеми возможными способами согреть и пробудить хозяев маленькой комнатки на втором этаже в тихом магловском районе.
Сириус лениво раскрыл один глаз, щурясь, но, убедившись в том, что всё ещё находится в своей спальне, тут же его закрыл. Стрелка часов, кажется, перевалила за одиннадцать, но вставать не хотелось совсем. За окном всё ещё стояла приятная тишина, чудом не успевшая разрушиться от утренней суматохи и суеты. Теплая постель, нагретая после сна, никак не хотела отпускать, а на сегодняшний день, если Сириус ничего не путал, никто из них не планировал никаких дел. Не лучший ли это день для того, чтобы всё утро провести в кровати с любимой девушкой?
Парень снова открыл глаза, только в этот раз посмотрел на девушку. Лили, устроившаяся у него на груди ещё ночью, всё ещё мерно сопела. Её рыжие волосы растрепались по подушке, а несколько прядей упали на лицо. Сириус слегка улыбнулся и заправил огненный локон ей за ухо, невесомо касаясь пальцами чужой щеки. Лили поморщилась во сне, но так и не проснулась.
Сейчас Сириус смотрел на неё и думал, что Сохатый поступил неправильно, решив отступиться от неё. Мысли о том, что неправильно поступил сам Сириус, принявшись ухаживать за девушкой, больше пяти лет нравившейся его лучшему другу, парень старался от себя отгонять. В конце концов, сердцу ведь не прикажешь, а Лили Эванс стоила любых подвигов и лишений.Думая об этом, Блэк снова слегка улыбнулся.
Лили сильнее обхватывает его за поясницу, прижимается ближе, а у Сириуса сердце в груди делает кульбит. Так сердце у него не трепетало даже в девять, когда он впервые влюбился, – по крайней мере, ему так кажется. В этот короткий миг он осознает, что, возможно, никого и никогда не любил так сильно, как Лили, ни к кому так сильно не привязывался. И эти мысли оказываются настолько тёплыми и согревающими, что Блэк сам невольно подтягивает девушку к себе ближе, удобнее устраивая руку у неё на талии.
С Лили хорошо и уютно, и не только сейчас, всегда. Создаётся впечатление, будто от девушки исходит какая-то невероятная энергия, такая нежная и трепетная, способная привести в чувство каждого человека, – магла или волшебника, – который столкнётся с Лили и для которого она откроет своё сердце. А он, Сириус Блэк, главное разочарование своей матушки и позор отца, не стоящий даже ногтя всеми обожаемого Регулуса, получил доступ к её сердцу безлимитный, постоянный, и теперь греется в его лечебных лучах всё время, растворяясь в этой чрезмерной для него любви.
Хотя, может быть, именно это Сириусу и было нужно?
Может, всё это время единственным, в чём он нуждался, была любовь? Не та любовь, какая была у него с Мародёрами – Джеймсом, Римусом, Питером, – там была любовь братская, та самая, которой многие годы делился с ним Регулус и которая испарилась в тот день, когда Сириус попал на Гриффиндор. Эта была и не та любовь, которой его одаривала каждая девочка Хогвартса во времена учёбы. Любовь Лили была другой – нежной, искренней, настоящей. Это была такая любовь, которая насыщала его, наполняла, позволяла просыпаться по утрам с новыми силами, мыслями, планами, та любовь, которая заставляла понимать, что помимо Мародёров в мире есть хотя бы один человек, которому он был нужен. Хотя бы один человек, который будет его ждать.
Солнечный луч начинал медленно ползти по постели, а открытая форточка наполняла маленькую комнату шумом начинающей просыпаться улицы. Люди переговаривались, направляясь на работу или по своим делам, птицы щебетали, заливаясь звонкими трелями – нарастающий гул стремительно проникал в их маленькое убежище, нарушая царивший покой и заставляя просыпаться. Улица просыпалась. Лили поморщилась и что-то промычала во сне. Солнечные лучики играли на её лице, светя в глаза.
– Пора вставать, да? – она не открывает глаз и не поднимает головы, продолжая сонно бормотать куда-то Сириусу в шею, а у него от одного только звука её голоса по всему телу бегут мурашки. Крупный такой табун, заставляющий просыпаться лучше любого холодного душа и приятно растекающийся по всему телу.
Блэк снова довольно скалится, ведь ему, согретому утренним солнцем и теплом Лили, совершенно не хочется никуда идти. Он принимается перебирать её волосы, которые при определённом освещении словно горят огнём, почему-то затянув с ответом. Он на самом деле даже не уверен в том, что ответ ей нужен.
– Мы можем провести здесь весь день, ma chère, – Сириус невесомо целует её в макушку, а Лили тихо смеётся, слегка приподнимаясь на локтях, чтобы нависнуть над Блэком и заглянуть ему в глаза.
– Опять ты за своё! Сколько раз просила не говорить со мной на своём французском, Сириус! – он довольно улыбается, осматривая её. Растрёпанные рыжие волосы, невероятные зелёные глаза, теплая улыбка. И сползшая с плеча лямка ночной рубашки. Сириус сглатывает. Её шутливо сведённые брови и весь наигранно-боевой настрой веселят. И возбуждают. Но Лили он об этом не скажет.
– Как скажешь, Душа моя! – Лили начинает тихо смеяться, утыкаясь Сириусу в плечо, от чего тот вздрагивает, тихо посмеиваясь с ней в унисон и начиная зацеловывать её лицо и волосы, насколько вообще это возможно, учитывая их не самую удобную позу, вдыхая её запах. От Лили всегда пахло чем-то цветочно-сладким и карамелью. Сириусу это нравилось просто невероятно.
Иногда ему казалось, что только от одного присутствия Лили, от одного её взгляда в его сторону, у него срывает крышу. В груди разрастается что-то тёплое и приятное, что-то, дарующее силы и внушающее уверенность. Он всесилен и пуленепробиваем, потому что в его жизни есть солнечный лучик по имени Лили Эванс, которая, сама того не замечая, даёт ему силы жить и двигаться дальше. Ради неё.
Не прекращая смеяться, девушка слегка выпутывается из объятий Блэка, упираясь ладонями в его грудь и смотря пытливо-внимательно. Гуляющий по комнате солнечный луч освещает её лицо с зацелованными губами, растянутыми в лёгкой улыбке, подсвечивает волосы медным огнём и заставляет глаза светиться крышесносной тёмной зеленью. Сириус засматривается. Красивая.
Парень приподнимается на локтях, тянется к Эванс за ещё одним поцелуем, сцепив собственные руки в замок на её талии, словно без этого простого действия она может испариться. Лили, всё ещё сонная, даже не сопротивляется, прижимаясь к парню немного ближе, и совсем не жалуясь на его колющуюся щетину. Растрёпанные рыжие волосы щекочут Сириусу нос.
Рядом с ней Сириус Блэк, гроза всех уличных кошек их района, становится мягким и податливым, тактильным и любвеобильным. Он требует ласки и внимания к своей персоне, словно капризный ребёнок, иногда совсем не обращая внимания на то, что Лили может быть занята своими делами. Но не сейчас. Сейчас она только его.
Девушка даже не пытается делать вид, что не замечает, с каким обожанием он на неё смотрит, какой восторг зажигается в серых глазах. Каждый раз, глядя на неё, Сириус подвисает на пару секунд, медленно приходя в себя и украдкой облизывая губы. Лили это видит. Лили это нравится.
Сложно сказать, сколько ещё времени они проводят в постели. Летнее солнце начинает припекать, всё сильнее вырастая из-за крыш соседних домов, а измявшиеся простыни кажутся самым лучшим и надёжным местом на свете. Сириус окончательно подминает девушку под себя, по-собственнически устроив голову на девичьем плече и крепко прижимаясь к хрупкой женской фигуре, слушая её размеренное дыхание и сердцебиение. Это успокаивает. Ему хорошо.
В конце концов, Лили просыпается окончательно, начинает ворочаться в тёплых, родных объятиях, заставляя и Сириуса разлепить, наконец, глаза и встать с постели. Он ворчит, из последних сил цепляется за тонкие запястья Эванс, оставляя на руках невесомые поцелуи и стараясь утянуть девушку в очередные объятия, позволившие бы провести в кровати хотя бы несколько лишних минут. Вместе. Но Эванс кажется непреклонной, отсмеиваясь и шутливо ударяя его в грудь, всё-таки выкарабкивается из постели, начиная переодеваться и закалывать волосы.
Блэк растягивается на постели, внимательно наблюдая за каждым её движением, вглядываясь в тонкие, всё ещё красноватые шрамы на боку, которые остались после последней стычки с Пожирателями в Косом Переулке. Лили красивая. С одной стороны, такая нежная и хрупка, но с другой – сильная духом и всегда готовая прийти на помощь. Именно это в ней всегда его и восхищало. И пусть тело Лили будет покрыто хоть сотней, тысячей шрамов, которых она будет стесняться, Сириус не станет любить её меньше. Никогда.
Девушка усмехается, замечая взгляд Сириуса на себе, несильно толкает его в ногу и уходит на кухню, призывая парня идти следом. Он наигранно-трагично вздыхает, делая вид, что один только подъём с кровати даётся ему с огромной силой, но всё-таки сонно плетётся за Лили, даже не думая накинуть на себя хотя бы халат.
